И тут на Холиваро-форуме объявили фест по ОЭ — драббл-фест, но, как обычно, можно приносить и более длинные тексты. И в третьем туре, посвященном редким пейрингам, обнаружилась заявка, завязка которой была очень похожа на то, что я тогда придумала.
Правда, заказчик хотел драмы, страданий, высокого рейтинга и наказания для героев, так что пришлось соблюдать условия; хотя с рейтингом и наказанием не очень сложилось, потому что я не умею ни того, ни другого; но заказчик и так остался доволен.
Так-то, без условий заявки, мне нравится этот пейринг сам по себе, и я желаю персонажам моего ОЭ-шного ОТП всяческого счастья, насколько это возможно в условиях адюльтера.
Итак, встречайте! Совсем не новогодняя грустная и страшная история, в которой amor совсем не vincit omnia, по заявке:
"Выходец!Оскар Феншо-Тримэйн/Катарина Оллар, на базе реконструкции. Карл - сын Оскара. После расстрела в Варасте Оскар находит дорогу в королевский дворец, ужасно мстит Катарине за то, что выдала его Алве, убивает Фердинанда и уводит Карла. Хоррор, высокий рейтинг, не ХЭ для Олларов. Вернувшийся с войны Рокэ Алва обнаруживает себя королём, Квентин Дорак счастлив."
Генерал от адюльтерии: Инкуб
читать дальше
Неприличный эпиграфХотите верьте иль не верьте,
Но про него носился слух,
Что он е**ой своей до смерти
За*б каких-то барынь двух.
«Лука Мудищев»
Но про него носился слух,
Что он е**ой своей до смерти
За*б каких-то барынь двух.
«Лука Мудищев»
Видит труп оцепенелый;
Прям, недвижим, посинелый,
Длинным саваном обвит.
Страшен милый прежде вид;
Впалы мертвые ланиты;
Мутен взор полуоткрытый;
Руки сложены крестом.
Вдруг привстал... манит перстом...
В. А. Жуковский
Прям, недвижим, посинелый,
Длинным саваном обвит.
Страшен милый прежде вид;
Впалы мертвые ланиты;
Мутен взор полуоткрытый;
Руки сложены крестом.
Вдруг привстал... манит перстом...
В. А. Жуковский
Матушка всегда — сколько Катарина себя помнила, с самого раннего детства, которое осталось у нее лишь как череда отрывочных картинок, — матушка всегда по чуть-чуть ворожила. Они с подругами, уединившись за закрытыми дверями матушкиных покоев, то раскладывали карты, то глядели в зеркала, то перебирали блестящие кристаллы, то заваривали какие-то таинственные травы, запах от которых разносился по всему дому. Матушка не остановилась, даже когда с одной из подруг, эрэа Габриэллой — которая, как говорили, достигла в ворожбе особых высот, — случилось несчастье; Катарине тогда было уже шестнадцать, и ее свадьба отложилась на несколько лет.
Катарина не была всерьез допущена до матушкиных занятий, но исподволь наблюдала за ней — и поэтому сразу поняла, чего хотел от нее Рокэ, когда подарил ей на очередной день рождения — незадолго, как говорили, до новой войны, — алую ройю. Рокэ считали заговоренным, и по нему даже видно было, что он и правда заговорен, и с ним ничего бы не случилось, но он, вероятно, решил подстраховаться. Ройя была способна вернуть погибшего из Лабиринта, и он, конечно, не мог об этом не знать.
Перед войной Катарина сумела взять кровь у обоих — у Рокэ, с его ведома, по уговору, на стилет с рукоятью, выложенной гагатами, перед самым его отъездом; — и у Оскара, тайно, на парный стилет, украшенный опалами, в один из его мимолетных визитов в столицу, когда о войне не говорили еще открыто. Стилеты были завернуты в бархат и убраны в небольшую шкатулку; Катарина держала ее в потайном ящичке туалетного столика в спальне и возила с собой, когда двор перебирался в летнюю резиденцию. С начала кампании она ежедневно вынимала и разглядывала стилеты, проверяя, не случилось ли чего-то с лезвиями: книги, до которых она добралась в дворцовой библиотеке, — книг таких матушка дома не держала, — не сообщали, как именно должно проявиться печальное послание: ржавчиной ли, пятнами ли крови, или как-то иначе.
Оскар, конечно, был опасен: слишком простой, слишком прямолинейный, хвастливый, разговорчивый до болтливости, он совсем не умел держать язык за зубами и в конце концов выдал бы их, погубив и ее, и себя, и Карла. От Оскара, конечно, стоило бы избавиться, и Катарина, намекнув обиняками на это Рокэ, ждала, что тот мог бы отправить Оскара и его полки на самый сложный, опасный, безнадежный участок и устроить тому героическую гибель в бою, — одновременно и ждала, и надеялась втайне, что обойдется, и волновалась, и вот взялась и сама следить за его судьбой, держать в руках нити его жизни и смерти.
В один из душных летних дней, когда двор почему-то, по желанию ее монаршего супруга, страдал от жары в столице, Катарина привычно раскрыла шкатулку и обнаружила, что лезвие опалового стилета переломано пополам. Остаться одна она сумела лишь ближе к вечеру. Она зажгла перед зеркалом четыре свечи, положила в центр алую ройю и принялась нараспев произносить заклинание, которое вычитала в одном из фолиантов — книга, правда, утверждала, что достаточно и мысленной просьбы: главное, просить искренне, — но на всякий случай она решила сделать все по правилам. Книга не обманула: Катарина была готова и поэтому не испугалась, когда резкий порыв ветра задул все свечи, зеркало треснуло, а алый цвет ройи медленно начал сменяться наползающим черным. Теперь оставалось только ждать донесений: генерал, сочтенный погибшим в бою, найден живым.
Оскар пришел к ней той же ночью. Он устроился в ее будуаре, полупрозрачный, невесомый, неосязаемый — неживой. Что в ритуале пошло не так, Катарина сказать не могла: возможно, дело было в том, что Оскар не был эорием; возможно, древние выражались чересчур описательно; возможно, она сама что-то напутала — но, так или иначе, Оскар сумел вернуться из Лабиринта лишь бестелесным — полу-телесным — призраком. От него веяло потусторонним холодом, и Катарина так и простояла бы, застыв, на пороге будуара, если бы Оскар не улыбнулся своей наглой улыбкой, не спрыгнул на пол, не подошел — подлетел — к ней и не поцеловал ее. Обнять его оказалось невозможно, поэтому Катарина провела рукой вдоль его спины, а он отстранился и, как в их ранней юности, нажал ей пальцем на нос.
Следующей ночью он явился снова, уже в спальню. С утра Катарина чувствовала себя нехорошо — разбитой и вялой — и с трудом отбилась от фрейлин, которые пытались послать за лекарем. Шли дни; слабость не проходила, и поэтому, когда, через несколько месяцев, в середине осени, клинок стилета, извлеченный из шкатулки для проверки, — половинки уже какое-то время были скреплены зыбкой, прозрачно-дымчатой, гибкой перемычкой, которая день ото дня все становилась все прочнее, — когда опаловый стилет от неосторожного движения снова переломился в ее руках, Катарина, выпустив оба, непритворно потеряла сознание. Только через несколько часов, выпроводив служанок, придворных и лейб-медиков и с трудов встав с постели, она добралась до туалетного столика и обнаружила, что, к счастью, оставленный там клинок с гагатовой рукоятью совершенно цел, а обломки опалового снова сцеплены воедино.
***
Покойный Оскар посетил Ричарда четырежды — не наяву, не так, как приходят неупокоенные мертвецы, а во снах — правда, очень ярких и детальных. Первый раз это случилось почти в тот же день — ночью после казни, когда Ричард, измученный тревогой, горем, негодованием, гневом, сбитый с толку встречей с загадочной Башней, с трудом задавив зарождающийся в груди приступ болезни, едва сумел заснуть у себя в палатке. Оскар, в своем армейском мундире, сидел на туалетном столике, мельком виденном Ричардом в будуаре Ее Величества, болтал ногой и жевал травинку; склянки с духами и футлярчики с драгоценностями просвечивали сквозь него.
— Отставить вешать нос, корнет Окделл! — весело скомандовал Оскар, вскидывая на Ричарда взгляд. — Может, еще и увидимся! Есть тут у нас — у меня — один план!
Ричард не успел вставить и слова, как образ Оскара размыло, и он сменился картинкой цветущего луга. Дальнейшего сна Ричард не запомнил, но от него осталось ощущение спокойной умиротворенности.
Следующий такой сон Ричард увидел через пару недель. На этот раз Оскар успел переместиться из будуара в спальню: он полусидел на кровати, поверх смятых простыней, опершись о резную — просвечивающую сквозь него — спинку, и вдумчиво полировал ногти; матрас не прогибался под ним. На другом краю кровати спал кто-то, замотанный в кокон из одеял.
— О, Дикон! — Оскар поднял голову и широко улыбнулся. — Ну как у вас там дела? Да можешь не отвечать: я и так теперь все знаю!
В этот момент в одеялах кто-то завозился, и сонный голос позвал:
— Оскар? Кто там?
— Тихо-тихо, родная, — Оскар не глядя похлопал рукой по одеялу. — Спи, никого нет.
— Ты с дамой! — смутился Ричард. — Ох, прости, я помешал!
Из-под одеяла показалась растрепанная голова, из прически выбился светлый локон, и Ричард поспешно отвел глаза; на этом вся сцена задрожала и исчезла.
Третий сон, как и первый, застал Оскара в будуаре: он, уже менее прозрачный, более телесный, но все еще немного мерцающий, опять устроился на туалетном столике, заложив ногу на ногу, и играл с пуховкой, перекидывая ее из руки в руку. Пуховка обдала его облаком пудры, которая облепила Оскара, закрепив на мгновение его облик, сделав его плотнее, превратив в подобие мраморной статуи. Оскар чихнул, сбросил пуховку на пол и, рассмеявшись, засунул пальцы в баночку с какой-то черной массой.
— С пудрой и сурьмой получилось, — проговорил он насмешливо, разглядывая измазанный мизинец. — Пора, пожалуй, и с угольком попробовать!
— Оскар! — раздалось из-за двери спальни. — Какой еще уголек? Иди сюда!
— А, иду! — Оскар оглянулся и не то спрыгнул, не то слетел со столика — Ричард этого уже не уловил.
Четвертый же раз случился уже во Фрамбуа. Оскар был снова в спальне, в постели, не один: Ричард видел его обнаженные плечи и спину; мускулы, перекатываясь под кожей, ходили в такт его ритмичным движениям; и женщина, подаваясь всем телом ему навстречу, изгибалась и запрокидывала голову — и Ричард наконец позволил себе узнать в ней ту, в кого он сам вот уже много месяцев был так нежно, так чисто и так невинно влюблен. Оцепенев, не в силах оторвать взгляд, Ричард досмотрел до развязки и только потом, когда Оскар уже перекатился на спину и, довольный, улегся поверх одеяла, проснулся — и, проснувшись, он ощутил себя грязным распутником, похотливым мерзавцем; Ее Величество — оскверненной; а ее образ — запятнанным его порочной страстью, которая, проникнув в сон, показала ему сцену, слепленную из его тайных фантазий, в которых он не отдавал себя отчета; и проклял и неуемный жар своей юности, и выпитое на ночь вино, и девичий портрет на вывеске трактира, увиденный накануне.
***
Первым, что бросилось Рокэ в глаза, когда их триумфальная процессия, войдя в столицу, направлялась по украшенным улицам к дворцу, была непристойная надпись, растянувшаяся на весь фасад здания Главного Штаба, от угла до угла, на уровне пятого этажа: неизвестный шутник в похабных выражениях сомневался в военном гении Первого маршала. Они двигались так медленно — во дворце случилась какая-то заминка, — что дежурный штабной офицер успел заметить неодобрительный взгляд Рокэ и, подъехав к нему, начал оправдываться:
— Каждое утро стираем, — он развел руками, — но каждую ночь кто-то опять пишет!
— Выставить караулы, — велел Рокэ, и на этом их кавалькада наконец снова тронулась с места.
Иллюстрация
В роли здания Главного Штаба в Олларии — здание Главного Штаба в Вене.
Вторым, что привлекло внимание Рокэ — уже во дворце, во время церемонии награждения, — было украшение, которое сегодня надела Катарина: вместо его подарка — алой ройи — она отчего-то выбрала черный камень, размером, огранкой и формой очень похожий на тот, — и даже серебряная оправа и цепочка, казалось, были теми самыми, будто в насмешку. Сама же королева выглядела печальной, изможденной, даже больной, и Рокэ, приблизившись, чтобы принять из ее рук орден, разглядел, насколько она бледна: лицо под плотным слоем румян и пудры имело землистый оттенок; насколько она похудела, насколько истончились ее запястья, как заострилась линия подбородка. Под стать супруге непривычно грустен был и король.
«Или особенно искусно притворяется, или опять беременна», — решил Рокэ, а королева, склонившись к нему (вопреки протоколу, она осталась сидеть, не сумев ни подняться на ноги, ни тем более спуститься по ступеням), прошелестела едва слышно:
— Зайдите после торжества, я буду ждать вас сегодня же вечером.
Надев ему на шею орденскую ленту, она, словно этот жест отнял у нее последние силы, откинулась на спинку трона и прикрыла глаза.
Вечером того же дня, отстояв церемонию, получив все причитающиеся ему награды, выслушав все поздравления и даже полюбовавшись на занимательное небесное явление, Рокэ посетил королеву в ее покоях; она принимала его, полулежа на кушетке, которой Рокэ не помнил — которую, должно быть, недавно поставили в будуаре.
— Катарина, где ройя? — резко спросил он. — Что это за черный камень и почему он точно так же отделан?
— Нет, это лучше вы скажите мне, герцог, — слабо, но твердо прервала его Катарина, — почему генерала Феншо-Тримейна нет в списках посмертно награжденных?
— Потому что за такое не награждают, — усмехнулся Рокэ. — Генерал нарушил приказ и был приговорен к расстрелу.
Королева ахнула — то, что она не смогла сдержаться, не успела нацепить маску равнодушия, больше другого сказало Рокэ, как же ей на самом деле худо, — и приподняла руку — не то чтобы дать ему пощечину, не то чтобы сорвать ройю (теперь Рокэ ясно видел: это была та самая ройя, но почерневшая) с шеи и бросить в него. Но на полпути ее рука остановилась и, мгновенно ослабев, упала вниз, безвольно свесившись с кушетки: Катарина была в обмороке. Рокэ, присев рядом — никого из камеристок не было: всех заранее выставили за дверь, — пощупал ей пульс и, убедившись, что на этот раз она не притворяется, принялся растирать ей виски.
— Помолчите, — сказал он, уловив, что ее веки затрепетали: она приходила в себя. — Поберегите силы: вы серьезно больны. Я пришлю вам своего врача.
***
Оскар пропал накануне того дня, когда Рокэ с армией триумфально въехал в столицу, и Катарина, не повидавшись с ним ночью, нашла в себе силы добраться до тронного зала и высидеть все положенные часы, то проваливаясь в сонное забытье, то вновь просыпаясь. Теперь она чувствовала себя бодрой только по ночам — только тогда, когда к ней приходил Оскар, — а наутро ей изо дня в день становилось все хуже; Оскар же, наоборот, обретал все больше плотности, веса, телесности: под ним начала прогибаться и поскрипывать кровать, он мог удержать в руках не только что-то мелкое — перо, флакончик духов, кисточку с ее туалетного столика, — но и более большие предметы: покрывало, подушку, даже сумел последний раз приподнять стул. Они не говорили об этом, но Катарина знала, что ее жизненные силы капля по капле переливаются в Оскара — и уже скоро он снова станет прежним собой — теплым, настоящим, осязаемым, живым; должно быть, когда он обретет плоть, и она сама потом постепенно поправится — стоило лишь немного подождать.
Оскар не появлялся все время, пока Рокэ оставался в столице; Катарине стало немного лучше: от того ли, что не было Оскара, от того ли, что врач, присланный Рокэ, строго запретил ей подниматься с постели, от морисских ли снадобий, которыми тот ее пичкал, — но голова кружилась чуть меньше и чуть реже мутило и клонило в сон. Когда же Рокэ уехал в отпуск — проведать, как он говорил, свою вотчину, — тут же вернулся Оскар, а с ним вернулась с новой силой ее болезнь. Так прошла еще пара недель: даже Оскар, толстокожий и при жизни, а после смерти и вовсе забывший о чужих нуждах, заметил, что ей нехорошо, и уговаривал ее немного потерпеть — и вот наконец, одной зимней ночью, вскоре после Излома, Катарина почувствовала, как струйка жизненных сил, перетекавших от нее к Оскару, прервалась, и, словно последний недостающий фрагмент в мозаике, в Оскаре что-то встало на место, и он обрел цельность: еще не открывая глаз, Катарина ощутила всей кожей, как тело Оскара, соприкасавшееся с ней, становится твердым, упругим, тяжелым.
— Все, — выдохнула она и открыла глаза — только чтобы увидеть, как лицо Оскара сереет, как на его обнаженной груди проступают следы ран, как проявляется на них запекшаяся кровь, как окутывают его, соткавшись из воздуха, лохмотья изодранного, пробитого пулями генеральского мундира.
— Все, — подтвердил Оскар, не замечая, что с ним творится, и, улыбнувшись, похлопал ладонью по столбику кровати. На пологе, задетом его рукой, начали расползаться иззелена-сизые округлые пятна плесени, а столбик там, где Оскар дотронулся до него, почернел, затрещал, и на простыни посыпалась древесная труха. Запахло гнилью и потянуло холодом.
— Ты… — с ужасом пробормотала Катарина. — Это же — плесень! Ты — выходец! Выходец!
— Ну надо же, — сказал Оскар и, повернув голову, принялся с интересом разглядывать свою ладонь. — Смотри-ка, и правда, что ли, выходец. Это как же…
Протянув руку к Катарине, он пропустил между пальцев локон ее волос, и она, скосив глава, увидела, как прядь стремительно седеет, становясь белой, как у глубокой старухи.
— Ос… тебя нельзя называть по имени! — Катарина приподнялась на локте и попыталась отпихнуть Оскара. — Не приближайся! Уходи!
— Да, вроде бы… — Оскар наморщил лоб. — Ничего не соображу, в голове мутится… Как будто кто-то зовет… Или должен кому-то отомстить…
— Не трогай Рокэ! — быстро сказала Катарина. — Только попробуй!
— Да не Рокэ… — туманно ответил Оскар и, обведя комнату мутным взглядом, уставился Катарине на переносицу. — Как будто тебе. Погоди, я сейчас кое-что сделаю, — добавил он чуть осмысленнее, — и вернусь.
С этими словами он спрыгнул к кровати и, оставляя за собой на полу дорожку из плесени, гнили и инея, вышел из спальни, просочившись, как раньше, через дверь.
Следующие несколько дней, слившихся для нее в один мучительный, как при тяжелой горячке, сон, Катарине было так дурно, что она едва могла поднять голову от подушки. Во дворце что-то случилось: слышались крики, возгласы, тревожные восклицания, резкие приказы, топот шагов, беготня — но ее берегли, от нее скрывали новости, и ни служанки, ни лейб-медик, ни второй врач, ни сиделка — монахиня, присланная матерью Моникой, надежная, доверенная женщина — никто не рассказывал ей, что произошло; ни братья, ни фрейлины, ни статс-дамы, ни кансилльер не были к ней допущены, и Фердинанд тоже ее не посещал.
Глухо стукнула оконная рама, и Катарина, вырванная из дремоты, но еще объятая оцепенением, вгляделась в темноту: сиделка спала в кресле, отодвинутом к стене, окно было раскрыто, а на кровати, сгорбившись, сидел Оскар — такой же жуткий, бледный, с лицом, искаженном гримасой смерти.
— Я все сделал. Все готово, — безучастно сказал он и, заметив, что Катарина указала глазами на сиделку, добавил: — Не волнуйся: эта не проснется, пока я здесь.
— Что ты сделал? — спросила Катарина.
— Она, — Оскар выделил слово голосом, как будто отмечая заглавную букву. — Она сказала, что для тебя есть два пути. Она может дать тебе выбор: или ты просто умрешь — как первый, или я тебя уведу — как второго. Я могу увести родню, или того, кого люблю, или того, кто виноват в моей смерти.
Он произнес это с таким ровным спокойствием, что у Катарины все словно заледенело внутри и кровь застыла в жилах.
— Кого ты увел? Отвечай! Кого ты увел? Это ведь Карл, да?! Поэтому мне ничего не говорили? Что с ним?
— Посмотри, — Оскар положил ей руку на лоб, и она увидела Карла: тот сидел на полу в детской, привалившись спиной к ножке кресла, и играл с деревянным всадником, заставляя того забираться на кровать и скатываться вниз по горке, устроенной из покрывала. Порыв ветра, пронесшийся по комнате, приподнял кисти балдахина и взъерошил мальчику волосы, и тот поднял голову: перед ним стоял Оскар.
— Дядя Оскар? — спросил Карл. — Это ты? Ты пришел к маме?
— Ага, я, — сказал Оскар. — Смотри, как я теперь умею. Нравится?
Он приложил руку к стене, и по ней поползла плесень — Катарина ожидала увидеть те же неопрятные, бесформенные пятна, что обезобразили ее полог, но на этот раз из-под ладони Оскара, как из-под кисти живописца, появились замысловатые узоры — переплетенные линии, растения, силуэты животных. Раскрыв рот, мальчик завороженно наблюдал за тем, как расцветают на его стене сказочные цветы, и, потянувшись, осторожно дотронулся до пятна пальцем.
— Нравится? — повторил Оскар. — Хочешь так же? Могу научить!
— Да, пожалуйста!
— Тогда пойдем, — Оскар взял Карла за руку. — Познакомишься заодно с одной девочкой: она почти как ты, немного постарше — станете вместе играть, а то и ей скучно, и ты тут сидишь один.
— А мама? — спросил Карл. — А мама будет?
— Будет.
— А мама поправится?
— Конечно. Пойдем.
— А папа будет?
— Папа, — Оскар ухмыльнулся, но ребенок не заметил иронии в его голосе. — Папа тоже будет, Карл.
— Ты увел моего сына! — возмущенно прошептала Катарина; на то, чтобы воскликнуть, позвать на помощь, по-настоящему рассердиться или испугаться, у нее не было сил.
— Не только твоего, родная, — Оскар погладил ее по щеке. — Он ведь не только твой сын. Если это важно и если тебе интересно, то твоего мужа я просто убил. Так что ты выберешь? Тебе осталось совсем немного — всего пара часов, — решай.
Кто же будет выбирать между окончательной смертью и недо-жизнью (или полу-смертью), между полным забвением и сохранностью разума? Смешно говорить о выборе: растаять в вечности, развеявшись горской праха, или же из королевы, супруги венценосного монарха, сделаться посмертной женой простого генерала, не сумевшего даже дослужиться до маршала?
— Я хочу жить, — сказала Катарина. — Оскар… я не хочу умирать.
И он, склонившись над ней, в поцелуе выпил последний вздох с ее губ.