Полноценный кроссовер с романом «Пушкинский дом» А. Битова, элементы кроссовера (то есть ретеллинга) «Сто лет тому вперед» Кира Булычева (это тот самый роман, который «Гостья из будущего»), и совсем маленькая отсылка к «Понедельник начинается в субботу».
Вообще я очень люблю «Пушкинский дом» и воспринимаю его не как большую литературу, а как занимательную историю, по которой не грех написать и фанфик. Это роман 1960-х годов, и есть два увлекательных романа, написанных в то время, про жизнь научных институтов — один вот этот, а второй «Понедельник...». Я в стародавние времена даже начинала между ними кроссовер, но не пошло.
Кульминация «Пушкинского дома» — эпизод, в котором на героя падает шкаф, и автор размышляет, убить ли ему героя и оставить красивый литературный сюжет, или спасти, но разрушить литературность.
А в изначальном фанфике шкаф падает на маленького Ричарда... точнее, Ричард ударяется спиной о шкаф и сильно ушибается.
Так что... встречайте!
Предупреждаю, что в фике огромное количество сведений из второго канона, но легко можно читать, не зная его, как кроссовер с неким авторским модерн-АУ
Про шкаф
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!
А. А. Блок
В Академии наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!
А. А. Блок
читать дальшеПервый раз, когда Лёва пришел в больницу навестить своего юного знакомого — если их единственную неожиданную встречу можно было назвать знакомством, — его не пропустили, потому что мальчик еще лежал в реанимации: наверное, он повредил себе что-то сильнее, чем тогда показалось.
Второй раз его не пустили, потому что в тот день уже закончились часы посещения, о которых Лёва никогда даже не подозревал. Призвав на помощь всю свою вежливость и решительность, Лёва не нахамил в ответ вахтерше, которая пыталась выдворить его за дверь, и не стушевался, а спокойным тоном попросил ее передать авоську с апельсинами, купленными специально к случаю, «тому мальчику, которого привезли в понедельник, зовут Ричард, на которого еще упал шкаф».
На третий же раз Лёва, отпросившись у начальства пораньше, потому что в отделе все равно не было заседания, и все разбрелись кто в библиотеку, кто в архив, а кто домой, подгадал время так, чтобы прийти точно к сроку — к началу вечерних часов посещения, и его наконец пропустили. Второй бастион удалось взять без боя: работница регистратуры запомнила Лёву по его первому визиту, и на нее тогда большое впечатление произвела аббревиатура «АН СССР» на его институтском пропуске, который он предъявил вместо паспорта.
— А, товарищ ученый, — поприветствовала она его и тут же принялась рыться в картотеке, не дав ему даже раскрыть рта. — Так, вот он, ваш мальчик, на которого свалился шкаф: Горин, Ричард… что за имя — Ричард?
— Наверное, в честь какого-нибудь британского коммуниста, — предположил Лёва: сам он знал по крайней мере одного Альбера, одного Вильяма и даже одного Джузеппе — именно в честь Гарибальди, — поэтому совершенно не удивился.
— Да, наверное… — она пожала плечами. — Кстати, родителей пока не нашли и вообще вы первый… Так, шестнадцатая палата, это на второй этаж: по лестнице и налево.
Прижимая локтем мешок с апельсинами (одну авоську он отдал вахтерше вчера, а вторую не захватил), Лева поднялся по лестнице и, пройдя по коридору, без труда нашел нужную дверь. В палате оказалось четверо мальчишек, все примерно одного возраста (и все перебинтованные), и Лёва, стоя на пороге, попытался сообразить, какой же из них ему нужен; еще двое, правда, сидели по обеим сторонам одной из кроватей и, судя по взрывам хохота, доносившимся оттуда, успешно развлекали больного приятеля — они как-то прорвались сюда, опередив Лёву, и он их не заметил.
— Здравствуйте, — мальчик чуть постарше остальных, с ногой на вытяжке, оторвался от книги, которую вдумчиво перелистывал, и посмотрел на Лёву, задержав взгляд на его мешке. — А, это же вы передали вчера апельсины для Дика? Спасибо, они были вкусные!
— Вы что, стащили и съели чужие гостинцы? — самым строгим голосом спросил Лёва: в отличие от большинства коллег, он не вел занятий ни в школе, ни у студентов, поэтому не умел ни разговаривать с детьми, ни притворяться для них взрослым.
— Он поделился! — возмутился мальчик. — Мы его не обижаем! Наоборот, он самый младший, и к нему никто не ходит, так что мы взяли над ним шефство! Вы же к нему?
— Гм… — сказал Лёва и еще раз огляделся.
— Да вон же он, у окна, — указал мальчик. — Только не будите его пока, а то он недавно заснул. Если что, спрашивайте меня, я Миша. А его правда зовут Дик? Это как в «Пятнадцатилетнем капитане»?
Ребенок лежал на боку, отвернувшись от двери, закутавшись в одеяло, из-под повязки на голове выбились пряди волос, и Лёва наконец узнал эти русые вихры, которые так хорошо запомнились ему в первый день их знакомства.
***
Лёва, или Лев Николаевич Одоевцев, научный сотрудник Института русской литературы — знаменитого «Пушкинского дома», — терпеть не мог оставаться дежурить на праздники, а после происшествия, случившегося с ним полгода назад, и вовсе возненавидел эту повинность. Он, конечно, знал, что кое в каких институтах буквально дерутся за эти дежурства, то есть за возможность остаться в лаборатории на весь день — или, еще лучше, на всю ночь — в одиночестве, чтобы спокойно поработать в тишине, но поступали так обычно «физики»; Лёва же был чистым «лириком» и предпочитал отдыхать, когда отдыхают все. Но делать было нечего: все еще молодой, все еще несемейный, неженатый — хоть и уже защитившийся — он не имел ни единого контраргумента, который мог бы привести начальству. Его защита, между прочим, назначенная сразу после ноябрьских праздников, к счастью, немного отложилась — как всегда, кто-то не успевал, какие-то бумаги не были готовы, что-то снова затягивалось, — и состоялась уже под самый конец декабря, так что у Лёвы было время прийти в себя и привести отдел в порядок после праздничных приключений, зато Новый год он встретил уже кандидатом наук. После того случая, когда они с Митишатьевым разгромили одну из комнат, а сам Лёва чуть не погиб; после того, как весь следующий день пришлось убирать последствия их дебоша, бегать и искать столяра, стекольщика, новые стекла для шкафа, причем так, чтобы начальство ничего не заподозрило, — в общем, после того памятного ноябрьского дежурства Лёва зарекся пить и даже свои кандидатские корочки, пришедшие месяца через два после защиты, обмывал компотом, из-за чего над ним потешался весь институт. Он надеялся, что его, остепененного, станут уважать больше, и пару праздников его, действительно, не трогали, но вот наступило Первое мая, и Лёву вдруг снова назначили дежурить: может быть, начальство все-таки прознало о том происшествии и теперь относилось к Лёве с подозрением.
Не желая слушать, как за окнами марширует демонстрация, — точно так же, как и полгода назад, но по-весеннему весело, — Лёва засел в директорском кабинете, устроившись на диване, и попытался углубиться в материал для новой статьи; работа не шла, он немного полистал рукописи, потом подремал, откинувшись на спинку, потом протер глаза и снова взялся за тексты. Радостный гомон за окном отдалился и начал затихать, и Лёва, поднявшись и отложив бумаги, только решил вскипятить себе чаю (он знал, где начальство держит кипятильник и заварку), как вдруг с третьего этажа раздался жуткий грохот. Полный нехороших предчувствий, Лёва бросился туда, распахнул дверь того самого кабинета, за уборкой которого провел так много часов, и понял, что не ошибся: злополучный шкаф, снова сорвавшись с неустойчивой подставки, рухнул на пол; повсюду разлетелись засунутые туда в спешке листы рукописей, оттиски чужих статей, переплетенные диссертации — это отделение шкафа, похоже, с тех пор даже не открывали; рядом валялись выпавшие книги, и все было усыпано осколками стекла. Чувствуя, как в душе у него поднимается тоска, как разливается в груди то ощущение, которое называют дежавю, Лёва подошел ближе, уже прикидывая, успеет ли он справиться до утра, и припоминая адрес ближайшей мастерской, и тут заметил, что из-под шкафа торчит чья-то русая макушка и рука, одетая в белый рукав с кружевной манжетой. Лёва, вне себя от ужаса, попытался приподнять или сдвинуть шкаф, чтобы освободить несчастного, неизвестно как попавшего сюда; и как раз в этот момент в дверном проеме замаячила рожа Митишатьева: Лёвин злой демон, друг, враг, коллега не нашел ничего лучше, как заявиться в гости, чтобы, наверное, искушать его, опять устроить ссору или, того хуже, попойку.
— Да что ты там встал?! — заорал Лёва (позже он не мог себе объяснить, какая его часть тогда кричала и раздавала указания, и не вселился ли в него кто-то иной, решительный и суровый; не мог он понять и почему Митишатьев послушался). — Не видишь, здесь человек?! Давай, помоги, ну!
Вместе они рывком подняли и поставили шкаф на место; при этом из него высыпалось еще несколько книг.
— Иди звони в «Скорую»! — велел Лёва. — В директорском кабинете есть телефон, да скорее же, идиот!
Сам же он опустился на колени рядом с бедной жертвой шкафа: это оказался ребенок, мальчик, по виду — школьник пятого-шестого класса, одетый не по-майски легко, в рубашку и простые штаны. Лёва, с облегчением убедившись, что ребенок жив, похлопал его по щекам, попробовал сначала перевернуть, потом вовремя вспомнил, что так, кажется, делать нельзя, ощупал и нашел у него на затылке большую шишку и почувствовал под пальцами кровь: голова была разбита, зато руки и ноги вроде бы остались целы. Пока он возился, мальчик вздрогнул, приподнялся и мутным взглядом посмотрел на него.
— Привет, — сказал Лёва и задал два самых глупых вопроса, которые только можно было придумать в такой ситуации: — Как тебя зовут и сколько тебе лет?
— Ричард, — пробормотал ребенок. — Двенадцать лет…
— Ох, — спохватился Лёва. — Погоди, не вставай пока! Двигать руками-ногами можешь?
— Вроде да… — неуверенно сказал мальчик и, на пробу пошевелив ногой, тут же вскрикнул: — Ай!
— Больно? — растерянно спросил Лёва.
Не отвечая, мальчик подтянул колени к груди, пытаясь свернуться в клубок, издал короткий стон и затих. К счастью, в дверях как раз снова показался Митишатьев, а за ним — врачи «Скорой помощи». Мальчика наскоро осмотрели, погрузили на носилки и отнесли вниз, в машину; напоследок врач записал Лёвины данные и, выяснив, что он не имеет к мальчику никакого отношения, не поинтересовался ни откуда тот взялся, ни как и зачем пробрался в институт, ни как уронил на себя шкаф, а только сообщил, что ребенка отвезут в ближайшую детскую больницу — которая, как знал Лёва, стояла на той же набережной и до которой от института было минут пятнадцать пешком.
***
И вот теперь Лёва, который отчего-то чувствовал себя ответственным за чужого ребенка — раз уж нашел его, раз уж родители не хватились; причем он должен был бы, наверное, рассердиться, что тот устроил в кабинете разгром; причем он мог бы, наверное, выбросить его из головы и заняться своими делами, — так вот, теперь Лёва сидел у постели, вглядываясь в лицо мальчика, и ждал, пока тот проснется. Приятели другого мальчишки продолжали веселиться; к третьему пришла мама; забежала и сразу ушла бабушка Миши, оставив ему целую кастрюлю котлет, — и прошел, наверное, целый час из двух, положенных посетителям, и только тогда ребенок наконец открыл глаза и молча уставился на Лёву.
— Привет, — снова, как в первый раз, сказал Лёва, стараясь говорить как можно приветливее. — Проснулся? Ты же Ричард, да? Меня зовут Лев Николаевич, можно просто Лёва.
— Да, Ричард, можно просто Дикон, — настороженно ответил мальчик. — Здравствуйте.
— Ричард, или Дикон, — как в «Черной стреле»? — улыбнулся Лёва.
— Наверное… — Ричард тоже слегка улыбнулся, как будто у него от этих слов сразу потеплело на душе, и посмотрел на Лёвины руки, сложенные на коленях. — А вы врач?
— Я? О, нет: я научный сотрудник в Пушкинском доме — то есть Институте русской литературы — в том самом институте, куда ты забрался на Первое мая, после демонстрации. Я тебя, собственно, и нашёл. Погоди, — Лёва нахмурился. — Ты что же, меня совсем не помнишь?
Ричард поднял на него страдальческий взгляд, и Лёва понял, что нет, не помнит.
— Ну что же, ничего страшного: ты тогда был совершенно не в себе, — примирительно сказал Лёва и, заметив, как скованно держится мальчик, сочувственно спросил: — Очень больно?
Ричард кивнул.
— Почему же тебе не дали ничего от боли? Уж какой-нибудь аспирин-то у них, наверное, есть!
— Мне нельзя… То есть так сказали, что мне нельзя: я буду задыхаться, как в первый день, — Ричард вздохнул и закусил губу. — Это потому что у меня надорская болезнь.
— Какая-какая болезнь?
— Надорская: Надор — это место, где я живу, — объяснил Ричард.
Лёва никогда не слышал о таком месте, но не ручался за свои познания в географии — точнее, ручался, но не мог ведь знать названия всех мелких деревень, — поэтому переспрашивать не стал. Он ободряюще похлопал мальчика по плечу и собирался было подняться, чтобы отправиться на поиски какой-нибудь медсестры и вытребовать у нее обезболивающее, но тут Ричард спросил:
— А что значит «Пушкинский дом»?
— О, это научный институт, где мы изучаем русскую литературу: я ученый. Он назван в честь Пушкина — у нас там хранятся его рукописи, личные вещи, есть маленький музей…
— А кто такой Пушкин? — Ричард наморщил лоб, как будто пытался что-то вспомнить.
— Что значит — кто такой Пушкин? — удивился Лёва. — Александр Сергеевич Пушкин, великий поэт… «Руслан и Людмила»… «Барышня-крестьянка»… «Сказка о рыбаке и рыбке»… Нет? Да ну, не выдумывай, ты не можешь не знать, кто это такой!
— Не знаю или не помню… — пробормотал Ричард. — Как будто не знаю разное и вообще никогда не слышал, а мне говорят — забыл, не помню, вспомню потом… Как будто помню все, что надо, а мне говорят — придумал, помню не то или неправильно… — он зажмурился. — И я сам не знаю, эр Лев, голова так кружится, все как будто в таком сером тумане, не понимаю, где правда, а где нет…
— Да ты заговариваешься, друг мой, — решил Лёва и, протянув руку, потрогал мальчику лоб. — У тебя, наверное, температура, жар. Надо тебе его как-то сбить, это не дело!
— А вы попросите у медсестры лед, — посоветовал со своего места Миша. — Чтобы приложить к голове: это же помогает и от боли, и от температуры! Там сестринский пост недалеко, вы сразу увидите!
Лёве и правда легко удалось убедить медсестру на посту, что ему нужен лед, и оставшееся время они просидели в молчании — точнее, Ричард лежал, а Лёва сидел рядом и помогал ему придерживать грелку, набитую льдом, — пока посетители не начали понемногу расходиться. Часы посещения еще не закончились, но в палате уже появилась другая медсестра, судя по виду — сущая фурия, которая, недружелюбно зыркнув на Лёву, командирским тоном сообщила, что пора делать укол; и Лёва, неловко потрепав мальчика по голове, быстро попрощался и ушёл — конечно, объяснял он себе, затем, чтобы не смущать ребенка зря.
На четвертый раз — то есть на следующий же день, еще когда он с утра пришел на работу, — Лёве вдруг сделалось стыдно, что вчера он позорно бежал, бросив ребенка в беде, отдав его на растерзание злобной мегере со шприцем, хотя вполне мог бы остаться и поддержать; он с удивлением отметил, что никогда раньше угрызения совести подобного рода его не посещали, но решил не заострять на них внимания. Едва дождавшись конца заседания (была пятница, всем хотелось побыстрее отправиться по домам, и обсуждали, как по заказу, сущую ерунду, с которой легко было разделаться, — коллективный отзыв на чужую диссертацию, и еще по мелочам), Лёва схватил со стола первый попавшийся том Пушкина и знакомым маршрутом двинулся к детской больнице. Это оказался шестой том академического десятитомника, недавно переизданного институтом, — сборник прозы, — и все два часа Лёва провел, читая Ричарду (который так удивился и обрадовался, как будто не ждал, что он вообще придет) вслух «Капитанскую дочку». Они добрались примерно до девятой главы (дело шло медленно, и на последних трех главах Ричарду то ли стало хуже, то ли сюжет его расстроил: слушая о бесчинствах пугачевцев, он сильно побледнел, а каждый раз, как звучало слово «бунтовщики», вцеплялся в одеяло; но Лёва, веря в целительную силу художественного текста, не останавливался), когда, как и вчера, отворилась дверь и вошла медсестра — на этот раз новая: дородная, широкоплечая женщина средних лет с круглым лицом. Едва войдя, она принялась ворковать над Ричардом, а потом — по контрасту с той, вчерашней — мягким тоном предложила:
— Давай-ка ты сейчас повернешься на другой бок, вот твой… — она окинула Лёву оценивающим взглядом: для старшего брата староват, а для отца — молод, — …твой дядя тебе поможет. Дима, лапушка, неужели ты наконец вспомнил, где ты живешь?
— Это не дядя, — мальчик приподнялся на локте и тут же скривился от боли. — Это Лев… Лев…
— Лев Николаевич, — вставил Лёва, подхватывая ребенка под мышки. — И я никакой не дядя: мы вообще познакомились только вчера — то есть в понедельник, но по сути вчера.
— Осторожно, не держите его так, у него же вся спина посечена! — указала медсестра и снова обратилась к Ричарду: — Дима, хороший мой, знаешь, мы обзвонили уже все школы в Тагиле, и нигде не учится такой мальчик, как ты, а улицы Народной там вообще нет. Наверное, ты все-таки что-то перепутал. Полежи немного спокойно, ладно? Я быстро.
— Я мог бы и сам, — пробурчал мальчик и замолчал, уткнувшись лицом в подушку; Лёва успел увидеть повязки на спине и огромный синяк на пояснице и поспешно отвел глаза, похвалив, однако, себя за то, что на этот раз не сбежал, а остался. Медсестра тем временем продолжала болтать — не то потому что обрадовалась новому собеседнику, не то чтобы отвлечь ребенка, не то просто так, в пространство:
— Представляете, и ведь до сих пор никто так и не откликнулся — мы выясняли, заявление в милицию никто не подавал. Что же это за родители: ребенок потерялся — и шут с ним? Мой хороший, не шевелись еще чуть-чуть… удобнее бы было, конечно, на животе, но тебе пока нельзя. Вот, теперь все… и где ты только наткнулся на этот разнесчастный шкаф?
— Совершенно обычный шкаф, — вступился за его честь Лёва. — Большой, массивный, старинный книжный шкаф со стеклянными дверцами, стоит у нас в институте.
— Ах вот оно что, — сказала медсестра. — Тогда понятно, откуда столько переломов.
— А много переломов? — удивился Лёва: как в самом начале он определил, что руки и ноги у мальчика вполне целы, так и сейчас не видел никакого гипса.
— Порядочно… Дима, солнышко, не слушай пока, чтобы не волноваться лишний раз. Да, так вот: не то чтобы на самом деле много, но сломано несколько ребер и копчик. Этот ваш шкаф… — медсестра поджала губы: теперь Лёва в ее глазах еще и оказался виноват.
— Копчик? — Лёва совершенно не интересовался ни медициной, ни анатомией, но хорошо представлял себе, что сломать позвоночник означает стать калекой, и испугался. — Это поэтому нельзя вставать?
— Вставать? О, нет, что вы, вставать можно! Нельзя сидеть и лежать на спине, лучше только на боку. Или вы о постельном режиме? Ну знаете, тут без этого никак — тут по совокупности, но в первую очередь из-за ушибов почек.
— Ушибов?
— А чего вы хотели? — спросила медсестра чуть менее любезно, чем раньше («нечего было скидывать на ребенка шкаф», — добавил про себя Лёва: он явно перестал вызывать у нее доверие). — Конечно, будут ушибы: еще и головой ударился так неудачно, что все забыл… — она присела на кровать и положила руку Ричарду на затылок. — Ну вот, ты все-таки расстроился: да что ты, не грусти, как забыл — так и вспомнишь… Поправишься, и все обязательно вспомнишь. Ох, прости, мой хороший, у тебя же там шишка, я больше не буду.
Потеря памяти от удара по голове, по представлениям Лёвы, по степени литературности стояла где-то на одном уровне с нервной горячкой и романтическим безумием, и он был твердо уверен, что в жизни такого не бывает: можно забыть, например, сам момент удара или не уловить, что происходит, когда лежишь без сознания или в бреду — но ведь невозможно же забыть все на свете, все свое прошлое, и остаться в здравом уме. Мальчик разговаривал вполне разумно, и Лёве показалось, что здесь что-то нечисто, но размышлять об этом он был не готов: в конце концов, он не врач и не должен разбираться в перипетиях чужих голов.
Когда медсестра, бросив красноречивый взгляд на часы и потом на Лёву («время кончилось — ступайте прочь, пока вас не выдворили»), удалилась, пообещав вернуться минут через двадцать и принести всем градусники, Ричард помотал головой и с горечью прошептал:
— Как же это все унизительно…
— Что унизительно? — переспросил Лёва, переставляя стул и снова садясь рядом. — Укол? Или вот эта настойчивая забота? Да, сегодняшняя медсестра — женщина сложная, даже не знаю, которая из них хуже…
— Все это… — Ричард обвел вокруг себя рукой и покраснел. — Вы понимаете: лежать вот так, и…
— Да что ты: унизительно, — подал голос Миша, который уже успел пообщаться с бабушкой, с обоими родителями и с целой компанией одноклассников, снова остался один и теперь услышал их разговор. — Подумаешь. Все свои, все лежим, никто же не может встать — ничего тут такого. Лев, э, Николаевич, а вам разве не пора? Смотрите, сейчас дежурная будет делать обход и выгонит вас. А можете нам книгу оставить до завтра, пожалуйста?
— Да-да, — сказал Лёва. — Уже иду. Дикон, я приду еще, ты меня жди, хорошо?
От этого визита у него осталось странное впечатление: как будто в нем самом, в самой его душе что-то стало неуловимо меняться — но не скажешь же, что он, состоявшийся ученый, кандидат наук, почти тридцати лет от роду, наконец-то начал взрослеть?
Примерно к десятому разу Лёва успел подружиться со всеми тремя медсестрами — первой, похожей на фурию (которая, как оказалось, после пары комплиментов в великосветском духе превращается во вполне милую даму), второй, болтливой (которая быстро простила Лёву и даже прониклась к нему), и еще третьей, строгой и увлеченной девушкой; и даже сумел обаять вахтершу настолько, что она стала пропускать его пораньше. Коллеги, заметив, что Лёва норовит не досидеть до конца присутственного дня и вечно куда-то скрывается, начали подозревать, что он завел себе пассию, а кто-то даже попытался проследить, куда именно он ходит после работы; начальство же как будто не возражало: о новой истории со шкафом знал только Митишатьев, но он не выдал Лёву, и поэтому тот оставался на хорошем счету. Всю эту неделю Лёва — ощущая себя то заботливой нянюшкой, то античным ментором, то былинным «дядькой» — исправно читал своему юному подопечному книги вслух, обсуждал их (мальчик был способен на разумные, даже в чем-то глубокие суждения, как будто когда-то начинал изучать риторику; как будто хорошо понимал, как жили и чем дышали пушкинские дворяне; как будто сам был не совсем из этого века); держал его за руку, когда тому было больно, грустно или страшно; подставлял плечо, когда тому разрешили понемногу вставать; и радовался, глядя, как мальчику постепенно становится лучше — спадает жар, уходят мигрени и прибавляются силы.
Итак, примерно на десятый раз — то есть в начале третьей недели, — зайдя в палату на полчаса раньше положенного срока, Лёва заметил новое лицо: рядом с Ричардом сидел мужчина — скорее пожилой, но еще не старик — в очках, сдвинутых на кончик носа, в белом халате поверх строгой рубашки; во всем его облике сквозило что-то профессорское: Лёвин богатый опыт позволял безошибочно определять такие вещи на глаз. Лёва минут двадцать стоял в дверях, дожидаясь, пока профессор закончит, и пытался понять, чего же тот хочет от ребенка, но беседа шла слишком тихо, а подходить и прислушиваться было неудобно. Как только профессор удалился, пожав на прощание руку Ричарду, забрав свой блокнот с карандашом и даже кивнув Лёве, которого наконец заметил, Лёва сразу занял его место и без предисловий спросил:
— Дикон, кто это был и о чем он тебя расспрашивал?
— А, это врач: нерво-что-то…
— Невролог? — предположил Лёва. — Или нейрофизиолог?
— Да, наверное… Опять выяснял, что я помню и чего не помню, — Ричард вздохнул. — А я даже не знаю, что отвечать: сначала рассказывал — не ему, раньше, — все как есть, а они не верили, говорили, что я просто забыл; потом я сам решил, что, наверное, и правда не помню, и стал отвечать так — это ведь проще; но он опять не верит, допытывался и допытывался… Эр Лев, давайте не будем больше об этом, я запутался!
Мальчик выглядел теперь совсем расстроенным, и Лёва решил не настаивать.
— Ладно, — сказал он, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака (сегодня с утра ему довелось пообщаться с начальством, и пришлось одеться прилично, а не в свитер) книгу. — Давай лучше почитаем? Сегодня стихи, Тютчев.
— Давайте! Только не вслух, я сам: мне уже разрешили читать, но недолго.
— Гм, хорошо, — согласился Лёва. — Если будет что-то непонятное, спрашивай; захочешь обсудить — обсудим; если заболит голова или устанешь, тоже сразу скажи.
Профессор так просто не отстал, и следующие несколько дней, вместо постоянных уколов и капельниц, Ричарда, уже немного окрепшего, мучили, заставляя решать какие-то бесконечные задачки, читать короткие тексты, писать то под диктовку, то самому, и отвечать на вопросы: то ли так в нем пытались пробудить воспоминания, то ли выясняли, насколько пострадал его разум, то ли хотели подтянуть его по школьной программе — хотя до конца мая оставалось всего ничего, и любому было понятно, что закончить школьный год и перейти в новый класс мальчик уже не успеет — тем более что он даже не помнил, в каком именно классе учится. После этих экзекуций Ричард делался сонным и вялым, у него опять начинала болеть и кружиться голова, и он лежал молча, то прикрыв глаза, то уставившись в одну точку; Лёва не знал, как его расшевелить, но старался теперь приходить еще раньше, чтобы почаще попадаться профессору на глаза — чтобы тот не думал, что может безнаказанно издеваться над ребенком (он прекрасно помнил, как вот такие же высокоумные профессора залечили деда). Начальство не возражало: Лёва прикрывался тем, что начал разрабатывать новую тему, и ему нужно работать то в архиве, то в отделе рукописей в библиотеке.
Маневры Лёвы дали свои плоды, но совершенно не такие, как он рассчитывал: он действительно примелькался профессору, и еще через неделю, снова в понедельник, снова после утреннего совещания с начальством (и поэтому Лёва был снова в костюме) тот, поднявшись со стула и обнаружив Лёву на неизменном посту у дверей, пригласил его в свой кабинет. Лёва помахал Ричарду, пообещал скоро вернуться и, пожав плечами, зашагал следом.
— Я хотел с вами поговорить, Лев Николаевич, — начал профессор, поправляя очки, после того, как они представились друг другу, и он, предложив Лёве кресло, тоже сел, — потому что вы единственный взрослый, который навещает Ричарда и которого, как я понимаю, заботит его судьба.
Вот так Лёва за какие-то три недели окончательно перешел из разряда «наша научная молодежь» в категорию «взрослых».
— Кстати, его действительно так зовут? — продолжил профессор.
— Гм, думаю, да: ничего другого он не упоминал.
— Ну хорошо. Итак, вы наверняка и сами заметили, что у мальчика серьезно пострадала память. Но должен признать, что мы имеем дело с очень необычным вариантом избирательной амнезии: воспоминания утрачены не полностью, но есть ли здесь система и как именно они организованы — в этом мы еще не разобрались. Так, у него выпали целые пласты школьной программы: он отлично пишет и читает, спокойно решает арифметические примеры, неплохо ориентируется в грамматике — но начисто забыл все, что должен был знать об истории, географии, литературе, как будто никогда не слышал ни одного известнейшего имени или названия.
— Да-да, — кивнул Лёва. — Это я как раз заметил.
— Вы с ним читаете классическую литературу — это хорошо, продолжайте… — задумчиво сказал врач. — Так вот, дальше: при этом все остальные когнитивные функции — вам ведь знаком термин? — у него на месте, на том уровне, на каком и должны быть в его возрасте — с поправкой на сотрясение мозга, конечно: интеллект сохранен, способность рассуждать не нарушена, он понимает как силлогизмы, так и метафоры, речь свободная, правильная… То есть пострадала только память, да и та — только выборочно.
— Надо же, — вставил Лёва.
— Да, но самое интересное — это личные воспоминания о семье, родном доме и его собственной жизни, — профессор снял очки, протер их полой халата и снова водрузил на нос. — Такого я никогда раньше не встречал: они загадочным образом заменились на сюжет какого-то приключенческого романа, который мальчик, наверное, читал незадолго до того, как получил травмы. Все эти графы, герцоги, старинный замок, королевство, мушкетеры… он вам не рассказывал?
— Нет, — сказал Лёва. — Он начинал и сразу замыкался: говорил, что не хочет это обсуждать. Мне казалось, что там у него только смутные обрывки, так что я не настаивал: не буду же я тащить это из него силой, если ему тяжело и неприятно.
— Разумно. Он и сам, конечно, понимает, что это не может быть правдой, но вернуть истинные воспоминания вместо ложных у нас пока не получается. И еще занятный эффект: он не помнит ничего, связанного с современностью, как будто и правда жил триста лет назад: прекрасно представляет, как оседлать лошадь, но теряется, когда речь заходит об автомобилях, телефонах, газетах, радио. Согласитесь, даже для самой глухой деревни это уже чересчур?
— Действительно, странно.
— Не то слово: первый раз в своей практике сталкиваюсь с таким. Так вот, что еще я должен с вами обсудить: когда Ричард поправится — а лечащий врач дает ему еще недели полторы-две до выписки, — мы собираемся перевести его в Педиатрический институт, чтобы вплотную заняться именно памятью.
— А потом?
— Ну, потом… — профессор развел руками. — Память или вернется, и все встанет на свои места, или уже нет… Ричард — сообразительный мальчик, думаю, за летние месяцы он наверстает школьную программу, то есть выучит заново все, что забыл, и пойдет осенью в свой шестой класс, как ему и положено — или, может быть, лучше пятый: ничего страшного, если он будет чуть постарше всех остальных, такое случается, когда ребенок долго болеет. Родные так и не нашлись — и это еще одна загадка, — поэтому его, наверное, определят в детский дом…
— Понятно, — сухо сказал Лёва: ему очень не понравились перспективы, обрисованные профессором, — сначала сделаться подопытной крысой, опытным образцом для ученых и студентов, которые явятся поглазеть на «очень необычный случай», а потом застрять на несколько лет в детском доме, да еще и учиться в одном классе не со сверстниками, а с ребятами на год младше; ему захотелось воскликнуть: «Но при чем же здесь я?!» — но пресловутый взрослый, недавно зародившийся и выросший в его душе, вместо этого спросил: — Что я могу сделать?
— О, ничего сложного, — профессор улыбнулся. — Просто будьте рядом: читайте, разговаривайте, держите, в конце концов, за руку — все это тоже важно.
Вернувшись к Ричарду, Лёва был так огорошен беседой с профессором и так глубоко задумался над его словами, что не удержался и вместо того, чтобы кружным путем подвести разговор к нужной теме, прямо спросил:
— Дикон, что же все-таки ты помнишь о себе? Расскажи честно, я обещаю, что не буду смеяться!
— Смеяться? Это вам доктор про меня наговорил, да? — сумрачно спросил мальчик и вздохнул: — Эр Лев, я же и вам, и ему уже объяснял, что правда плохо помню!
— Но все-таки расскажи, — попросил Лёва мягче. — Расскажи то, что самому тебе кажется самым ярким, что для тебя — самое правильное.
— Хорошо… Только я буду тихо, ладно? — Ричард завертел головой, чтобы оглянуться на других ребят в палате. — Я им, правда, тоже немного уже рассказывал, но они решили, что это сказки.
— Конечно, — согласился Лёва.
То, что рассказал Ричард, и правда больше всего походило на сюжет романа: в современном мире такого ни за что не могло бы произойти; но Лёва, как ни старался, не мог сообразить, что за роман имеется в виду — и наконец, слушая, с какими подробностями мальчик описывает свою жизнь, пришел к выводу, что придумать такое, даже при очень буйной фантазии, невозможно, как невозможно и скомпилировать настолько связную историю на основе нескольких книг.
— Потом королевские солдаты пришли грабить — то есть конфисковать — нашу библиотеку, я туда забежал, они меня увидели, разозлились, отшвырнули, я ударился о шкаф, и… и дальше очнулся уже здесь, — закончил мальчик. — А здесь… сначала мне было так плохо, что я даже не понимал, что у меня спрашивают — думал, я в каком-то монастыре, не знал, как здесь оказался … Потом увидел, как они смотрят, когда я отвечаю… разглядел, какое здесь все странное… и решил лучше притвориться, что очень плохо помню — и еще сделать вид, как будто ничему не удивляюсь, чтобы меня поменьше расспрашивали, — он вздохнул и зажмурился. — Эр Лев, как вы думаете, это действительно все неправда, какая-то книга? Или это было?
— Я тебе могу сказать как специалист, что такой книги точно не существует, — медленно проговорил Лёва. — Поэтому я тебе верю, Дикон. Не представляю, как так получилось и откуда ты к нам попал, но ведь случаются иногда невероятные происшествия. Знаешь, со мной однажды такое было: когда полгода назад я лежал под тем же самым шкафом — о, я не рассказывал, чтобы тебя не расстраивать, но он на меня тоже точно так же упал, — так вот, тогда в один момент мне показалось, что какая-то высшая сила решает мою судьбу, и на мгновение я даже умер, а потом время как будто отмоталось назад, и я снова был жив.
— Вы тоже потом долго болели? — спросил Ричард: из всего, за что можно было зацепиться, он выбрал именно это — может быть, затем, чтобы не размышлять о более сложном.
— Я? О, нет, пару дней поболела голова, и все, — признался Лёва.
— Матушка говорит, что пути Создателя неисповедимы… — едва слышно пробормотал Ричард и замолчал; в голосе у него послышались подступающие слезы, и Лёва взял его за руку.
— Ну, не надо плакать, что ты… Ты очень скучаешь по дому?
Ричард кивнул:
— Да… Знаете, мне сейчас кажется, что даже если бы сюда, ко мне, явился самый ненавистный человек, я бы бросился ему на шею! И я не плачу, эр Лев!
— А кто твой самый ненавистный человек?
— Герцог Алва, — твердо сказал Ричард. — Человек, который убил моего отца.
— О… Дикон, не отчаивайся: мы обязательно найдем способ вернуть тебя домой. Рано или поздно, но ты увидишь и маму, и сестер, и твой замок… — убежденно произнес Лёва, прекрасно сознавая, что ему никогда не выполнить этого обещания. — Хочешь, я тебя обниму?
— Не надо… Или нет, обнимите, пожалуйста.
Лёва привлек его к себе, обнимая, потом уложил на подушку, закутал одеялом, и они сидели так в тишине, пока Лёве не пришло время уходить.
В последних числах мая — вскоре после того, как Ричарду наконец-то разрешили сидеть (Лёва уже не считал посещений, сбившись примерно на пятнадцатом разе) — в однообразной академической жизни Лёвы тоже начали развиваться перемены. Давно обещанная стажировка за границей так и не состоялась, и о ней даже не заходила речь, зато — прикрытие сыграло над ним злую шутку — у него наметилась командировка в Москву, в архивы. У Лёвы же не выходил из головы ребенок, так странно и так нелепо потерявшийся, такой одинокий в чужом городе — чужой стране — чужом, может быть, мире, — и он подспудно, сам не зная почему, уже начал размышлять, нельзя ли будет устроить так, чтобы мальчик числился в детском доме, а на самом деле жил где-нибудь в другом месте, например, в его, Лёвиной, квартире.
Поезд уходил в ночь со вторника на среду, и весь день Лёва бегал, доделывая бесконечные дела, как назло всплывшие в самый неподходящий момент, и сумел добраться до больницы только под конец положенного времени — когда от двух часов, отведенных для посещений, оставалось всего десять минут (их можно было бы превратить в двадцать благодаря его дружбе с медсестрами, но не больше: сегодня, как он знал, в отделении дежурил невероятно строгий врач).
— Дикон, мне нужно уехать на несколько дней, но я… — начал он с порога и вдруг заметил, что Ричард не один: рядом с постелью, держа мальчика за обе руки, сидел новый, неизвестный Лёве гость, не давешний профессор, не врач и, судя по всему, не студент-медик.
— Тех двоих я приказал расстрелять за убийство гражданского, а полковника разжаловал в рядовые… — тихо, ровным, как будто уговаривающим тоном говорил незнакомец, когда Лёва вошел.
Он, правда, совсем не походил на военного, особенно такого, который имеет право кого-то разжаловать или тем более отдать приказ о расстреле: на нем был костюм такого старомодного покроя, как будто он прибежал, не переодевшись, со съемок фильма или с репетиции в театре; а его длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, больше подошли бы женщине. Ричард смотрел на него со смесью обожания и страха, и в позе мальчика, в жестах, в голосе, в том, как он позволял держать себя за руку, чувствовалось доверие и невероятное облегчение: должно быть, понял Лёва, это и был тот «самый ненавистный человек», который наконец-то сподобился отыскать потерявшегося ребенка.
— Гм, — сказал Лёва, подходя. — Дикон, прости, что я опоздал: я сегодня в ночь уезжаю в Москву и вернусь дней через пять. Не скучай без меня: я приеду, и мы с тобой еще увидимся.
— Эр Лев! — обрадовался Ричард. — Я… не буду скучать. Может быть, я тоже скоро уеду, если получится.
— Получится, — сказал его гость. — Вы, конечно, далеко забрались, и вас пришлось поискать, но думаю, что смогу вас отсюда вывести.
— Ну тогда прощай — если уже меня не дождешься — и удачно тебе добраться, — Лёва приобнял мальчика, потрепал его по волосам и направился к выходу.
— До свидания и спасибо!
На пороге Лёва обернулся, чтобы последний раз взглянуть на Ричарда и его нежданного спасителя: вдвоем они и правда смотрелись так, как будто сошли со страниц приключенческого или исторического романа.
***
Вернувшись из Москвы, Лёва тем же вечером отправился по привычке проведать Ричарда и в регистратуре выяснил, что мальчика выписали: нашелся его дальний родственник, какой-то дядя, который, настояв, что долечиваться тот будет уже дома, и пообещав, что обязательно приведет его на прием в Педиатрический институт, забрал его и увез куда-то в другой город. Поднявшись в палату — его по старой памяти пропустили — Лёва узнал от Миши, что ночью они все спали и ничего не слышали, а утром Ричарда уже не было, хотя до того не ходило разговоров, что его назавтра выпишут, и в отделении будто бы был большой скандал, но им ничего определенного не сказали.
Название детской больницы попалось Лёве на глаза еще через пару недель, в крохотной заметке в газете: писали, что ночной сторож, прогуливаясь в лесу где-то под Новгородом, вдруг нашел клад, полный старинных испанских золотых монет, и, отдав три четверти государству, даже с одной четвертью невероятно разбогател.
После этого случая жизнь Лёвы вошла в привычную колею, и с ним не случалось больше никаких таинственных происшествий, пока однажды начальство не вызвало его и не сообщило, что одному дружественному научному институту — правда, насквозь техническому — срочно понадобился литературовед, и Лёве предстоит уехать на три месяца в командировку куда-то на север. Это было хуже, чем зарубежная стажировка, но Лёва не возражал.