"Инициатива на местах" - фанфик по ОЭ

[sokrov]

Посыл этого фика вырос из сведений, которые автор канона неоднократно давала "на лестнице" (даю тезисно, не цитатами, потому что повторялось много где):
- на Изломе желательно, чтобы оставались взрослые Повелители - мужчины средних лет, а не молодежь или старики;
- Ричард был совсем негодным Повелителем, а Эгмонт тоже был негодным, но все равно более годным, чем Ричард;
- по замыслу мироздания, Ричард должен был умереть в детстве (например, от астмы; и смерть первенца была даже заложена у Эгмонта в гороскопе!), а Эгмонт дойти до Излома, после него завести ребенка на стороне, так что кровь бы ушла в другую фамилию, и потом сложиться;
- но Эгмонт полностью себя дискредитировал перед мирозданием: то покушается на истинного короля, то еще что, поэтому неплохо было бы от него и избавиться;
- когда на дуэли у мироздания возникла дилемма, спасать Повелителя или Короля, оно решило в пользу того, у кого не было наследника.

Инициатива на местах

Части 1-2

Часть 1

В ролях: Эгмонт Окделл, Рокэ Алва, Абсолют, Ричард Окделл (не совсем в кадре).
Осторожно! Смерть персонажа (в этой части точно смерть) практически в кадре, горе, бездушное мироздание, все рыдают; а также АУ, наверняка ООС; и Абсолют / "Механизм" подан в крайне неканоничном виде.

Видел я, как глупец укореняется, и тотчас проклял дом его.
Дети его далеки от счастья, их будут бить у ворот,
и не будет заступника.
Книга Иова, 5: 3–4

Его вызвали на ковер, как было у них заведено, внезапно и не предупреждая. Начальство — снова как всегда — даже не предложило ему сесть и, только выждав несколько минут — чтобы дать ему как следует проникнуться сознанием собственной ничтожности, — окинуло его с макушки до пят небрежно-оценивающим взглядом и, побарабанив для пущей острастки пальцами по столу, проговорило:
— Вчера у нас была ревизорская проверка…
Снова повисла пауза, и снова намеренная: на этот раз — чтобы вызвать у нерадивого подчиненного панику и заставить помучиться подозрениями, что же он натворил и что же такого обнаружили в бумагах пресловутые ревизоры.
— Догадайся, в каком отделе нашли больше всего нарушений? — спросило наконец начальство.
Вопрос был, конечно, риторическим, и отвечать на него не следовало.
— Недочетов? Недоработок? Не знаешь? — продолжало начальство ровным тоном и вдруг рявкнуло: — В Отделе Скал, идиот! В твоем отделе! Да имей же совесть посмотреть мне в глаза! Разгильдяи! Саботажники! Ничего нельзя доверить! Как так можно работать?! Да у тебя с прошлого Круга там сущий бардак! Вот, полюбуйся!
Начальство метнуло в него ворох бумах; он поймал одну за другой: это оказались отчеты ревизионной комиссии, в которых красным карандашом — жирными галочками на полях, начальственной, не ревизорской рукой — были отмечены самые вопиющие случаи.
— Из-за таких, как ты — нет, короче: лично из-за тебя — нам всем вчера влетело! Содрали дюжину объяснительных! Обещали урезать финансирование! Да что тебе?! Стоять! Ты с чем-то не согласен?! А, желаешь по пунктам? Изволь: во-первых, конец прошлого Круга: твой подопечный Повелитель накинулся на Короля… И нет бы просто накинулся — так ведь убил! Что опять?!
— Он ведь не знал.
— Не знал… — передразнило начальство. — Разве это считается? За кого ты меня держишь?! Твои тупые отговорки у нас не пройдут! Так вот, убил — и что же, он был наказан?
— Люди с этим сами неплохо справились.
— Ах люди… Я повторяю: он был наказан? Нет, переформулирую: ты что-нибудь сделал для того, чтобы его наказать? Нет? Ну конечно же нет, ну как всегда… Бездельники. Дальше — о, дальше эта твоя выдумка со щитом, эта совершенно дикая история, из которой настолько заметно торчат твои уши, что удивляет, как это люди ничего не заподозрили. Это же надо было — помню-помню, над вами тогда потешалось все Управление. А ты: «ах, я забыл». Он забыл! Забыл он! А ревизоры не забыли! — начальство грохнуло кулаком по столу.
— Но все получилось: да, признаю, я несколько заработался тогда и спохватился в последний момент — но к Излому, как и положено, остался всего один Повелитель!
— Один… — вздохнуло начальство. — Но этот щит — притча во языцех… Ладно, его нам поставили на вид, но как мелкий недочет. Идем дальше, середина Круга: недоглядели, и в род вернулась старая фамилия. Что там указано в инструкциях по поводу смены имени, а? Опять забыл? Опять отвлекся? Да на что можно постоянно отвлекаться?! Вы там у себя в отделе что, пьете не просыхая?
— Если род вызывает опасения или кажется в чем-то неудачным, мы уводим кровь в другую семью, — процитировал он пункт из инструкции.
— Вот именно. Это было сделано? Поначалу да. А сейчас какая фамилия? Да опять старая! Да у тебя расхождение в бумагах! Это невозможно было пропустить даже при беглой проверке! Чтобы больше такого не повторялось! И наконец — новейшие времена, последние годы. Твой Повелитель снова бросается на Короля! Я не пойму, у них там медом намазано или что?
— Он не сам.
— Ах не сам! Чужими руками, да будет тебе известно, тоже очень даже считается! Так вот, он напал на Короля — к счастью, здесь успели вовремя, и обошлось, — а его даже не наказали! Ты даже пальцем не пошевелил! На этот раз даже на людей твою работу не свалить — они тоже не почесались… И к чему же это привело?!
— Виноват.
— Прекрасно, что ты это сознаешь, — саркастически заметило начальство. — Хотелось бы, правда, каких-то реальных действий вместо этих бессмысленных извинений. Ты видел, чем твой болван занят прямо сейчас? Да он опять точит зубы на Короля! Он там уже замышляет убийство и собирается на поединок! Займись наконец делом! Предотвратить! Наказать! Оформить все как положено, провести по бумагам, я сам проконтролирую! Выполнять, и приступай немедленно! Вон отсюда!
Он, коротко поклонившись и не проронив ни слова, вымелся из кабинета начальства: после разноса (на его памяти такие случались всего пару раз) стоило дать себе время прийти в себя, а начальству — остыть. Подопечный, должно быть, и правда зарвался, и нужно было пристальнее взглянуть на него и проследить, чем он там занимается.

***
Восстание было обречено изначально: Эгмонт как никто другой понимал это все лучше с каждым днем — с каждым днем, пока его войска стояли на позициях, не делая ни шагу ни вперед, ни назад, а правительственная армия неумолимо приближалась. Столкновений еще не случилось, и не поздно было бы, наверное, договорившись с другими, пойти на попятный, отвести и даже распустить свои отряды, сделать вид, что никакого восстания нет — можно было бы, но совесть, конечно, не позволяла.
Эгмонт с раздражением отпихнул лист бумаги, отбросил перо, отодвинул походный столик и встал: он третий день пытался сочинить письмо предводителю вражеской армии — верному псу режима, сатрапу узурпатора — в общем, маршалу Рокэ Алве, тому самому Рокэ, с которым Эгмонт в свое время неплохо ладил и общался настолько близко, насколько это всегда бывает между военными, заброшенными волей случая иди приказом командования в один северный гарнизон; короче говоря, они друг друга прекрасно знали, и у них сложились вполне приятельские отношения — вплоть до того, что они называли друг друга по именам, не переходя, впрочем, на «ты». Алва был знаком и с Мирабеллой, помнил, сколько у них детей (и даже поучаствовал, конечно, в тех попойках, когда сослуживцы Эгмонта отмечали рождение Дикона, а потом Айри), притом, что сам так и не женился и не собирался обзаводиться потомством.
Итак, теперь Эгмонт решал и никак не мог решить, что же именно он должен написать — не то ультиматум, не то просьбу о переговорах, не то капитуляцию, не то — этот ход пришел ему в голову только что — вызов на дуэль, чтобы, как в древние времена, решить дело поединком: или убить противника, обезглавив армию, или, по сути, покончить с собой чужими руками и сохранить при этом достоинство. Ни то, ни другое не вызывало у него особенного энтузиазма, и больше всего сейчас хотелось выпить, причем не пива и даже не вина, а чего-нибудь позабористее и покрепче — вот только Эгмонт, желая сохранить голову трезвой, приказал вообще не брать с собой ни того, ни другого, ни третьего. Так или иначе, с этой мыслью стоило, пожалуй — как говорится, — переспать: пусть время еще было совсем не вечернее, вчера он всю ночь просидел над планами грядущего — воображаемого, потенциального — сражения и поэтому мог себе позволить хотя бы пару часов вздремнуть после обеда. Эгмонта неодолимо потянуло в сон, и он не раздеваясь рухнул на походную койку, даже не потрудившись натянуть на себя одеяло.
Сон оказался странным с самого начала: Эгмонт, который обычно видел очень живые, детальные, яркие сны, на этот раз обнаружил себя посреди пустоты: не то в помещении, не то на улице — если здесь и были стены, или деревья, или горы — любые приметы места, — то они скрадывались, терялись в невнятном тумане. Эгмонт был здесь не один: перед ним стоял человек, одетый в серый балахон с капюшоном — не такого точно цвета, как носят монахи, и не такого, как надевают при трауре, а скорее серебристого оттенка.
— А, вероломный Повелитель, вассал-предатель! — поприветствовал его человек. — Опять замышляем против короля? На этот раз тебе это с рук не сойдет, не отвертишься!
— Что? — Эгмонт нахмурился: сон, и без того неприятный, сразу разонравился ему окончательно. — Какого еще короля? Потомка узурпатора? Да будет вам известно, сударь, что я и следом за мной другие Люди Чести не признают его власти! И именно поэтому мы…
— Да не того короля, идиот! — оборвал его незнакомец. — А единственного Короля вашего мира, своего Истинного Короля!
— Боюсь, я вас не понимаю, сударь, — осторожно сказал Эгмонт: с безумцами лучше было не ссориться даже во сне. — И попрошу обойтись без оскорблений.
— Ах он еще и не понимает! — незнакомец всплеснул руками, и полы его балахона взметнулись и опали, но лица Эгмонт так и не разглядел. — Да было бы что понимать! Если ты забыл, то нельзя Повелителю выступать против своего Короля… Эх, ну и тугодум же достался на мою голову. Вот надо было просто дать тебе сложиться — так или иначе убили бы, в живых бы ты не остался — но нет, ведь у нас «нельзя, чтобы второй раз подряд на Изломе оставался ребенок, в инструкции же сказано: желательно мужчина от двадцати семи до сорока пяти», — процитировал он кого-то. — Хорош ребеночек! Да этому здоровому лбу на Изломе стукнет уже двадцать!
— Так что там с королем? — спросил Эгмонт, чтобы вернуть собеседника к теме. — Против своего истинного короля я не выступал ни разу: наоборот, мы как раз сейчас и стараемся вернуть ему трон!
— О да! — саркастически воскликнул незнакомец. — Конечно! Король как есть! Ну и идиоты… Смотри, вот же он.
Перед глазами у Эгмонта возник немного расплывчатый образ Рокэ Алвы: тот стоял прямо, как на парадном портрете: чуть отставив ногу, положив руку на эфес старинного меча и глядя вдаль; одет он был не в привычный армейский мундир или придворное платье, а в наряд в старогальтарском духе; над головой у него висел, едва касаясь волос, золотой венец, как будто сотканный из солнечных лучей. Эгмонт вздохнул: ему на ум пришли разом и все сказки, которые так любила рассказывать ему в детстве нянюшка, и все измышления, которые изливал на слушателей, вспоминая молодость при алисианском дворе, старик Анри-Гийом.
— Великолепен, да? — спросил незнакомец. — Вот как можно было вообще придумать такого убивать… А нет, ты-то еще не убил, ты только собирался — причем дважды! — но все идет в вашу копилку.
— Но я же не знал! — наверное, наяву Эгмонт бы сомневался; наяву не поверил бы, потребовал бы доказательств; но здесь, во сне, казалось, что обман невозможен — что незнакомец, каким бы грубияном он ни был, говорит истинную правду.
— О, все так говорят! — незнакомец рассмеялся неприятным скрипучим смехом. — Ну что же, к делу: как я уже сказал, спускать тебе с рук твои — и вообще ваши — преступления мы больше не собираемся, так что тебя нужно наказать. Можно было бы, конечно, просто убить — но что с того, если человек умрет, даже если немного и помучается напоследок… И потом, у нас возникла эта дурацкая коллизия с возрастом. Нет, я придумал кое-что получше: за грехи отца вполне имеет право расплатиться ребенок. Разве не принято было еще в древние времена отбирать первенцев?
Эгмонт похолодел: даже во сне он ощутил, как ужас разливается у него в груди леденящей волной.
— И я одним махом разрублю несколько узлов: посуди сам, ты будешь достойно наказан — всю жизнь сознавать, каждое мгновение помнить, что именно ты был виноват в гибели собственного сына, — страдать и знать, что теперь уже не мог ничего исправить — но мог бы раньше, если бы и пять лет назад, и в этом году поступил иначе. При этом Король окажется в безопасности; и — еще один плюс: до Излома доживет именно тот, кто нам нужен; а уж потом, так и быть, появится новый сын…
— Отстань от Дикона! Не трогай его! Если так нужно, то накажи меня! Убей, я согласен!
— Ха-ха, — незнакомец снова рассмеялся. — Уже поздно, Повелитель. Смотри.
Он сдвинулся в сторону, — не сделал шаг, а как будто отплыл, — и взгляду Эгмонта предстал знакомый пейзаж: горы, окружающие Надорский замок, здесь шли пологими уступами, и в одном месте образовывали почти ровную площадку, удобную и надежно укрытую от ветров. Отсюда открывался прекрасный вид вниз, на замок, и именно здесь любили гулять многие поколения надорских герцогов: и сам Эгмонт, и дед (и наверняка отец, но Эгмонт не знал наверняка), и, конечно, не мог он не показать укромный уголок, особенно красивый весной, когда в расселинах скал зацветают первые цветы, и детям. Дикон был здесь: закутанный в теплый плащ (погода стояла не по-весеннему промозглая), он медленно бродил туда-сюда, не то задумчивый, не то чем-то раздосадованный. Он пнул мелкий камешек, потом остановился, чтобы подобрать что-то с земли, повертел это в руках и отбросил; потом долго разглядывал причудливый узор трещин на скалистом выступе, водя по ним пальцем и беззвучно бормоча что-то себе под нос; потом направился к краю площадки — туда, откуда просматривалась тропинка, ведущая к замку; расправил плечи, просветлел, улыбнулся, замахал кому-то; и тут над его головой послышался глухой ропот. Дикон поморщился, когда на макушку ему посыпалась каменная крошка, обернулся, поднял взгляд и застыл: с вершины горы прямо на него неслась лавина камней — один из уступов обрушился и, раздробившись, рухнул вниз.
Эгмонт был вынужден досмотреть до конца — до того момента, как Дикон полностью скрылся под завалом, а от места, где он стоял, ничего не осталось. Объятый оцепенением сна, он даже не смог закричать; проснувшись, еще не осознавая, где находится, он зарычал, слепо смел со стола бумаги, чернильницу, перо, пистолет, и опомнился только когда в палатку вбежал перепуганный ординарец. Отдышавшись, Эгмонт решил отложить недоультиматум-недовызов еще ненадолго — пока не придет ответ из замка, ведь кто знает, насколько пророческим окажется кошмар и не был ли он послан как предупреждение, предостережение — не только чтобы припугнуть или сбить с толку, но и чтобы подтолкнуть, вынудить сделать верный выбор. Несколько дней он не находил себе места — картина, как Дикона заваливает камнями, стояла у него перед глазами, — пока наконец (слишком рано для того, чтобы привезти ответ на его письмо) в лагере не появился посыльный из замка — солдат из оставленных в гарнизоне; взмыленный, растрепанный, взбудораженный. Эгмонт уже знал, что прочтет.
Мирабелла писала, что Дикон погиб: убежал гулять один в горы и попал под камнепад; что тело ищут, но пока не нашли; что Айрис, которая видела обвал собственными глазами, слегла в горячке; не писала прямо, но обтекаемо напоминала, что Эгмонт должен сначала довести дело до конца, что семейная трагедия подождет, что на кону судьба страны; и не обмолвилась ни словом, но невольно вложила между строк, что Эгмонт отчаянно нужен дома, что она и девочки едва справляются с горем — что ни одно восстание — ни одна высшая цель не стоят того, чтобы бросать семью.
Эгмонт бездумно вытащил из кипы бумаг на столе (ординарец в тот, первый день поднял их, рассортировал и сложил аккуратной стопкой, к которой Эгмонт с тех пор не притронулся) черновик просьбы о встрече и, придвинув к себе чистый лист, аккуратно переписал, не замечая, что за слова выводит его рука; так же отстраненно подписал, свернул, запечатал, поставил оттиск перстня; вручил адъютанту, вышел, осмотрел позиции, отдал пару приказов, вернулся в палатку. Внешняя жизнь скользила теперь как будто за мутным стеклом, не затрагивая его, не касаясь его сознания

На встречу (маршал Алва согласился на нее неожиданно легко и так быстро, как будто сам со дня на день ждал от Эгмонта вестей) Эгмонт и Мишель Эпинэ, которому был доверен флаг парламентера, явились только вдвоем и без оружия: Эгмонт отправился бы один, но друзья, от которых не удалось скрыть печальные новости, опасались за его рассудок, обращались с ним, как с тяжелобольным (или, если проще: носились, как с хрустальной вазой), и поэтому боялись отпускать в одиночестве. Алва, как оказалось, тоже взял с собой только одного соратника — кого-то из семейства Салина, марикьяре, родича, — как будто ожидал, что Эгмонт тут же на месте затеет ссору, последует вызов и сразу дуэль, и будет не обойтись без секунданта; возможно, его люди и прятались где-то поблизости, но их не было видно. На краю поляны была поставлена скромная походная палатка — не разбивал же он лагерь сам, в четыре руки с Салиной.
Алва стоял на сухой траве в той самой позе, как в том сне — чуть отставив ногу, положив руку на эфес шпаги; Эгмонту почудилась игра солнечных лучей у него в волосах — блики сплетались в подобие золотого венца. Все детали сна и яви — разговор с таинственным незнакомцем, слова о короле, о предательстве и наказании, образ Рокэ, гибель Дикона — все сложилось в единую, цельную картину. Эгмонт бросился вперед, рухнул на колени, упал Алве в ноги и, обхватив его сапоги, воззвал:
— Государь! Простите, я так виноват перед вами! Я был негодным, вероломным вассалом… Я готов вам служить, присягаю вам, клянусь в верности! Клянусь, что моя честь и…
— Эгмонт! — оборвал его Алва и, высвободив один сапог, затем другой, отступил на шаг назад и повторил насмешливо, но с нотками растерянности в голосе: — Эгмонт, что с вами? Вам надоел ваш агарисский сюзерен? Это ваш способ так заявить о верности короне? Или же вы затеяли эту мистерию, чтобы был повод потом обвинить меня в государственной измене? Объявили меня своим королем, чтобы сказать, что я собирался захватить трон? Эгмонт, да отцепитесь же и перестаньте валяться у меня в ногах!
— Государь! Мой истинный сюзерен — это вы!
— Герцог, ради Создателя, простите! — смущенно забормотал Мишель, хватая Эгмонта под мышки и пытаясь оттащить от Алвы и поставить на ноги. — Он не в себе… Повредился рассудком от горя… У него только что погиб сын, первенец…
— Погиб сын? — Алва нахмурился и провел рукой по лицу, как будто что-то вспоминая. — Мальчик, лет двенадцати, очень похож на вас, верно? Когда это случилось?
— Несколько дней назад… — ответил за Эгмонта Мишель. — Эгмонт, вставай, все, не позорься! Так вот, несколько дней назад — ужасная трагедия, мальчик попал под обвал, а он вот только что узнал… — он развел руками, отпустив Эгмонта, и тот снова припал к земле.
— Да, обвал, камнепад… — медленно проговорил Алва. — Пожалуй, все сходится. Вам ведь тоже тогда — днем, где-то в середине дня, вы внезапно заснули на пару часов? — ведь тоже приснился необычный сон, верно?
— Да, мой государь, — кивнул Эгмонт. Алва про себя пробормотал что-то по-кэналлийски — должно быть, едва слышно выругался — и, опустившись рядом, положил руку ему на плечо.
— Встань, мой вассал, — с обреченным вздохом сказал он. — Твой король приказывает тебе встать.
Эгмонт послушно поднялся на ноги и помотал головой, приходя в себя: морок развеялся, Алва снова выглядел как обычный человек, его старый знакомый, и теперь Эгмонту было отчаянно неловко за ту отвратительную истерику, которую он только что устроил.
— Герцог Алва, — начал он. — Гм, сам не знаю, что на меня нашло…
— Погодите снова извиняться, — Алва остановил его жестом и добавил мягче: —
Кажется, нам нужно многое обсудить наедине. И вам определенно не помешает выпить. Что касается дела, то я правильно понимаю, что вы, господа, — учитывая новые обстоятельства, — принесли мне капитуляцию?
— На самом деле, еще нет, — Мишель замялся. — Мы рассчитывали на переговоры.
— Ну что же, тем лучше. Пока мы будем разговаривать, ваша задача, Диего и ваша, полковник Эпинэ, — выдумать какое-нибудь удобоваримое объяснение, которое поможет обеим сторонам сохранить лицо. Замять это восстание — Диего, ты представляешь, как это делается. Столкновений пока не было, так что, не знаю, объявите этот балаган маневрами, учениями, чем угодно, а потом, полковник, сочините, как донести новости до ваших так называемых союзников, — велел он и обернулся к Эгмонту: — Пойдемте в палатку.
Заведя Эгмонта в палатку, Алва сунул ему в руку бокал с вином и начал:
— Давайте расставим все точки над «и». Только, прошу вас, помолчите и — умоляю — обойдитесь без вашего кликушества. Итак, несколько дней назад во сне мне явился человек в сером балахоне, который назвал меня истинным королем нашей бусины — сам при этом не назвался, — вас объявил вассалом-предателем и обещал наказать как следует, а потом показал мне жуткую сцену гибели вашего ребенка. Все так? Такой же сон?
— Да, — выдавил Эгмонт и, чувствуя, как реальность со всеми ее звуками, движением, запахами, цветами стремительно возвращается к нему, добавил: — Вы не представляете, герцог, как ужасно сознавать, что виноват — нет, не в этом пресловутом предательстве, а в смерти собственного сына. Получается, что Дикон погиб из-за меня…
— Отчасти и из-за меня или по крайней мере моих далеких предков, — Алва поморщился. — Всем было бы удобнее, если бы мы получали такие откровения не в последний момент, когда уже ничего не успеешь предпринять. Поверьте, мне жаль: что бы обо мне ни говорили, но я не питаюсь детьми, — он немного помолчал. — Знаете… я действительно немного чувствую такие вещи и сейчас с уверенностью могу сказать, что вашего сына больше нет на этом свете. Мне жаль, — повторил он.
Потом он много говорил о судьбе и искуплении, о жизни одного и жизнях многих, о вселенских катастрофах и камерных трагедиях семейного микрокосма, но Эгмонт, уткнувшись в бокал с вином, мог думать только о том, что больше никогда уже не увидит лица сына, не поднимет на руки, не обнимет, не услышит его голоса и смеха.
— Я поеду с вами, — вдруг сказал Алва. — Завтра. Думаю, здесь уже все будет все решено, и справятся без меня.

Часть 2
В ролях: (12-летний) Ричард Окделл, персонажи Панкеевой в ассортименте, Абсолют в эпизодах, родные Ричарда во снах
Часть отошла от первой довольно далеко и стала уже практически отдельной историей; примечания и предупреждения к ней тоже свои. Кроссовер с миром Панкеевой, попаданцы, чудесное спасение; ударный херт-комфорт; маленький Ричард тяжело болеет, а над ним все прыгают; горе, слезы, страдания, болезнь, утешение, относительный хэппи-энд.

С благодарностью Антея эль, которая, во-первых, много пишет про маленького Ричарда, в том числе о том, как он болеет и его лечат, а во-вторых, порекомендовала мне Панкееву; а также фанфику fealin "Случайная встреча", в которой герои Панкеевой опекают взрослого Ричарда, но это дано вкратце, в пересказе, широкими мазками.

If not, I’ll smite your first-born dead
“Go Down Moses”

Утром Дикон проспал все на свете и проснулся так поздно, что завтрак давно закончился, и другие наверняка уже разбрелись кто куда: то ли решили, что он еще не совсем поправился, и нужно дать ему отдохнуть, то ли просто не хотели будить. Дома такое представить себе было немыслимо: у них было заведено спускаться в столовую ко времени (а в дни, когда в замке гостили друзья отца или матушкина родня, — вообще по сигналу гонга) и трапезничать всем вместе, а если уж ты болеешь, то будь добр лежать в постели и есть то, что тебе принесут. Здесь же было иначе… и вообще всё было иначе.
Итак, завтрак давно прошел, и Дикон, позвав слугу и быстро умывшись и одевшись, велел не накрывать для него одного стол, а сам направился на кухню — найти что-нибудь съестное. Добравшись до кухни, он отметил, что по пути вниз по лестнице ему всего пару раз пришлось уцепиться за перила, и мысленно похвалил себя, а кухарка, словно прочитав, о чем он думал, наградила его половиной большого круглого пирога с голубикой и огромной кружкой с молоком: в доме не было других детей — точнее, дети бывали здесь в гостях, и Дикон даже успел немного с ними познакомиться, но они были еще слишком маленькие, чтобы вот так заглядывать на кухню и выпрашивать угощение — и вот поэтому-то, наверное, кухарка его и привечала. Детей не было, зато многие взрослые здесь любили сладкое — и это тоже поначалу было странно, но кухарка готовила сласти так искусно, что ничего удивительного в этом, на самом деле, не было. Когда Дикону только-только разрешили есть что-то еще, кроме пустых супов и каш, ему — чтобы утешить и развлечь — принесли пирожные: крохотные корзиночки из тонкого теста, в которых внизу лежал слой варенья, а сверху облако взбитых сливок; позже Дикон узнал, что кухарка обычно готовит их нормального размера, а тогда сотворила такие миниатюрные специально для него — чтобы одну можно было сразу положить в рот, не откусывая, не разламывая на кусочки и не перемазавшись кремом.
Устроившись с пирогом на лавке у стены, Дикон заглянул в кухонное окно — иногда закопченное, а сегодня чисто вымытое: во дворе, голый по пояс, в полном одиночестве тренировался хозяин дома — эр Элмар. Вообще-то эр Элмар был принцем и, кажется, вторым по очередности наследником престола, но он не любил, чтобы к нему обращались «ваше высочество», поэтому Дикон называл его по имени — правда, здесь не знали слова «эр» и, сколько бы Дикон ни спрашивал, не смогли подобрать местную замену. Впрочем, называл же он точно так же друзей отца — например, «эр Морис»; и точно так же мало кто из знакомых называл отца «ваша светлость, господин герцог». И, конечно, ничего необычного не было в том, чтобы принц — член королевской семьи — принимал у себя графа, сына герцога… Сына… Дикон вздохнул, зажмурился и поморгал, чтобы не расплакаться перед кухаркой — достаточно раз он уже позорился за эти два месяца, — и, запретив себе вспоминать об отце, залпом допил молоко, отставил кружку и встал. Поблагодарив наскоро кухарку, он — с ее разрешения — приоткрыл дверь черного хода, через которую из кухни можно было попасть прямо во двор, и вышел на улицу.
Встав чуть поодаль, он принялся наблюдать за эром Элмаром — тот, увлеченный тренировкой, как раз отрабатывал какой-то особенно хитрый выпад и поначалу даже не заметил его. Когда у него наметился перерыв, Дикон подошел поближе, и вот тогда-то эр Элмар наконец обратил на него внимание.
— Дикон! — обрадовался он и, притянув его одной рукой к себе, прижав к боку (эр Элмар был таким высоким, что Дикон, рослый для своей возраста, едва доходил ему до груди), другой потрепал по волосам: здесь все вообще только и знали, что обнимать его и гладить по голове, и Дикону иногда казалось, что за два месяца здесь объятий было едва ли не больше, чем за всю его прошлую жизнь, — хотя нет, дома, конечно, тоже… — Дикон! Ты просто поглазеть или хочешь тоже размяться?
— А можно попробовать? — спросил Дикон. — Можно тоже пофехтовать мечом?
— Ну конечно, если тебе разрешили… Тебе же разрешили?
Дикон кивнул с самым уверенным видом, хотя на самом деле никто пока не говорил ему ничего такого — не разрешал тренироваться, хотя, впрочем, и не запрещал — вообще об этом не заикался.
— Отлично. Пойдем тогда в оружейную подберем тебе клинок под руку, а потом посмотрим, что ты умеешь… Ты ведь уже учился обращаться с мечом?
— Да, дома… отец… — Дикон замялся, и эр Элмар ободряюще сжал его плечо. — Отец учил, и еще капитан Рут, это его, ну, помощник. Только у нас шпаги — более тонкие, чем ваш меч.
В оружейной, конечно, не нашлось ни одной правильной шпаги: здесь были сотни всевозможных мечей, копий, топоров, булав, арбалетов и прочего — включая такое оружие, которое Дикон не видел даже на картинках, — но все они пришли как будто из прошлого Круга, из рыцарских времен; правда, пистолеты были, и пара мушкетов висела на дальней стене, но их оттуда почти не снимали. Все здесь было не так, как дома, и даже время шло немного иначе. Например, месяцы здесь тоже были странные: длиннее, и их помещалось в году всего тринадцать, а не шестнадцать; были длинными и недели — семь дней вместо шести, причем последний местные жители вставили в каждую неделю специально, чтобы отдыхать. Когда Дикон рассказал о том, как дома был устроен календарь, все возмутились едва ли не сильнее, чем когда — раньше — ему приходилось объяснять, что именно он видел в кошмарах — возмутились и как будто расстроились, и фраза, которую он услышал позже (говорили шепотом, потому что, наверное, не хотели, чтобы он знал): «Чудовищный людоедский мир, в котором в принципе нет идеи выходных» — казалась даже более обидной, чем прежнее их «Чудовищный мир, в котором невинный ребенок вынужден расплачиваться за какие-то надуманные грехи отца».
Итак, шпаг не было, и эр Элмар, решив, что Дикону все равно нужно обучиться широкому мечу, подобрал для него один покороче — легкий, как раз для тренировок. Вернувшись во двор, они сначала устроили маленький поединок, чтобы понять, на что Дикон способен и что уже умеет (он закончился быстро: после того как эр Элмар, который и сражался-то не в полную силу, трижды выбил у Дикона меч), а потом перешли к обычной тренировке, то есть эр Элмар показывал движения, который Дикон должен был повторять. Ощущение боя, восторг битвы захватили его, и он, не чувствуя ни боли, ни усталости, забыв, что еще неделю назад даже лестница представлялась ему серьезной преградой, с упоением махал мечом, пока вдруг не оступился, поставив неудачно ногу, и не свалился на камни двора. Он тут же попытался подняться и понял, что не может: нога, которая так смирно вела себя последние дни и почти уже не болела, опять перестала слушаться.
— Дикон? — встревоженно спросил эр Элмар, склоняясь над ним. — Что с тобой? Ты не ушибся? Можешь встать?
— Н-нет… — пробормотал Дикон и, вцепившись в протянутую руку, попробовал приподняться, но безуспешно: нога-предательница не держала и подгибалась, и он опять плюхнулся на землю. — Не получается… Это н-нога…
— Ох… Мэтр нас убьет, — сокрушенно сказал эр Элмар. — Точнее, одного меня: это же я тебя загонял. Малыш, прости, я не подумал, что ты еще не совсем поправился. Очень болит?
Дикон помотал головой:
— Не болит… просто не могу встать.
— Давай-ка я тебя отнесу в дом, — предложил эр Элмар и, не слушая возражений, подхватил Дикона на руки. — Приобними меня за шею, тебе будет удобнее.
Дикон попробовал так сделать, но теперь как назло разболелось еще и правое плечо, и рука отказалась подниматься. Он закусил губу и отвернулся, уткнувшись эру Элмару куда-то в грудь, чтобы тот не увидел его расстроенного лица.
«Послушай меня: я буду командовать, а ты попробуй приподнимать руки и ноги, — говорил женский голос: женщина стояла сбоку от кровати, и Дикон ее не разглядел. — Давай начнем. Правая рука… Так… Теперь левая…» Правая рука в результате поднялась только до локтя, потому что Дикону что-то мешало в плече; левые рука и нога совсем не послушались, и их не получилось даже оторвать от кровати, и только правую ногу удалось поднять как положено, и она даже не болела… Тогда вообще ничего как будто не болело… Эту сцену Дикон раньше не помнил и не мог теперь сказать, когда именно она произошла; не мог и понять, почему забыл и сколько еще всего забыл.
Как следует поразмышлять о своих воспоминаниях ему, однако, не довелось, потому что эр Элмар тем временем уже добрался до гостиной — должно быть, прошла всего пара минут — и, сгрузив Дикона на диван, подпихнул ему под спину подушку, погладил по голове (опять!) и вызвал слуг.
Они только успели помочь Дикону снять рубашку, уложить его несчастную ногу на стул, стянуть сапог и закатать штанину до колена, а эр Элмар — сбегать во двор окатить себя из ведра и вернуться, когда в воздухе из ниоткуда соткалось серое облачко, и посреди комнаты появился гость — брат эра Элмара, принц Мафей. Дикон, так и не привыкший к местному колдовству, с трудом удержался от того, чтобы вздрогнуть: его еще немного пугало это умение мгновенно исчезать и появляться, которое называлось каким-то мудреным словом, как будто на старогальтарском, и было похоже на богословский термин из матушкиных книг (не вспоминать о матушке!), не то теле…утейя, не то теле…полагание — Дикон слышал название всего пару раз и никак не мог запомнить до конца. Поначалу он вообще не понимал, что творится волшебство: в тот раз, когда он провел в больнице уже целых две недели, и решили, что ему нечего там больше делать и лучше будет лечиться дальше у кого-нибудь дома, принц Мафей присел к нему на кровать, взял за плечо, и уже в следующий миг они оказались в библиотеке у эра Элмара, и Дикон тогда решил, что или заснул, или опять потерял сознание, поэтому и не запомнил, как его переносили.
— Дикон, малыш, тебе что же, опять нехорошо? — расстроенно спросил принц Мафей, окинув взглядом сцену перед ним. — Как же ты пойдешь сегодня во дворец? Ты же помнишь, что тебя пригласили на королевский прием — так, на самом деле не прием, дружеские посиделки с правителями из других стран, ну ты увидишь, — и мы же как раз собирались… Ох! Опять твоя нога разболелась? Полечить тебя?
Принц Мафей, изящный, юный, утонченный, и правда походил на настоящего прекрасного принца из сказки, и Дикон думал о нем именно так и даже обращался иногда «мой принц». Всего лет на пять старше — примерно того возраста, в котором поступают в оруженосцы (Айрис он бы точно понравился — придумала же она себе влюбленность в эра Дэвида, совсем уже взрослого, когда решила, что ей отчего-то пора кем-нибудь увлечься… не вспоминать об Айри, не хватало еще расплакаться перед принцем!) — так вот, ненамного старше Дикона, он почему-то с непонятным, издевательским упорством, как бы тот ни возражал, называл его «малышом». Впрочем, обижаться на принца было сложно: он, кажется, искренне готов был заботиться о Диконе, часто сидел с ним ночами, когда у того бывали кошмары или он не мог заснуть, и даже дважды приводил ему погладить свою собаку (первый раз, правда, Дикон еще не мог никого погладить, и собака просто облизала ему нос и щеки) и, узнав, что у Дикона дома остался пес, обещал в будущем подарить ему щенка, такого же черного, как Карас.
Лицо принца Мафея было первым, что Дикон увидел в этой бусине, а его голос — первым, что он услышал.

***
Дикон не очень хорошо помнил те дни: они остались у него обрывками разрозненных сцен, яркими вспышками, проблескам среди темноты.
Все началось с того, что с тот день они с Айри повздорили по какому-то незначительному поводу, которого Дикон пока так и не вспомнил (и это было немного обидно, потому что хотя его вообще-то предупреждали, что он может забыть — и забывать еще потом — некоторые вещи, но ведь все остальное-то более-менее вернулось!), она осталась дуться у себя в комнате, и он пошел гулять в горы один, а не вдвоем с ней, как они собирались. Он забрался в то укромное место, которое показал им однажды отец, побродил и посидел там и, когда сам уже развеялся, успокоился и перестал сердиться, увидел, что Айри как раз бежит по тропинке, идущей от замка, — наверное, она тоже решила, что долго злиться глупо. Дикон призывно помахал ей и заметил, что она машет в ответ (и, кажется, улыбается), когда на него вдруг посыпались камни — сначала мелкие, потом все крупнее и сразу за ними — целые валуны — точнее, обломки скалы. Они рухнули на него все разом: Дикон не успел ни закрыться, ни убежать, ни даже испугаться, — только понял, что один, самый большой и громоздкий, метит ему прямо в грудь — но тут другой, чуть полегче, ударил его по макушке, и Дикон потерял сознание.
Не до конца еще придя в себя, он увидел — как смутную, размытую картинку, словно за неровным стеклом или за пеленой дождя, — чье-то юное лицо в ореоле серебристых волос (позже он узнал, что это и был принц Мафей). Юноша держал его за обе руки, стискивал его ладони и звал:
— Стой, стой, ну куда же ты? Погоди, я же тебя держу, вот, держу!
Ответить ему Дикон не сумел: его затягивало назад, в темную воронку беспамятства. Лицо пропало, голос стал глуше, хватка на руках не ослабла, но отдалилась, словно ощущения тела и разума разделились; раздался тихий шорох, и Дикон еще услышал, как юноша воскликнул:
— Мэтр, помогите, я не понимаю, что с ним! Я же остановил кровь на голове, а он все равно теряет силы!
Второй, более низкий голос что-то пробормотал, но Дикон уже не разобрал слов.

Следующим, что он осознал, был длинный, невероятно унылый, тесный коридор с серыми стенами. Дикон понял, что, совершенно целый и невредимый, как будто и не попадал ни под какой камнепад, бредет вперед, почти не глядя под ноги и даже не спотыкаясь. Коридор извивался, и поначалу было любопытно, что скрывается за каждым новым поворотом, но дорога все не кончалась, и Дикон быстро заскучал: тусклого рассеянного света не хватало, чтобы разглядеть, скрывается ли что-то необычное в нишах по сторонам коридора и в темных ответвлениях, которые изредка попадались то справа, то слева, но лезть туда наобум не хотелось, а больше ничего интересного не происходило: стены были все те же, потолок все так же нависал над головой, шаги все так же гулко отдавались в пустоте. Дикон уже начал раздумывать, не повернуть ли назад (хотя что-то упорно тянуло его вперед) и не исследовать ли один из тех боковых рукавов, который он пропустил, как вдруг из-за очередного поворота навстречу вышел человек, одетый в богато расшитый камзол, с пистолетом за поясом. Черноволосый и смуглый, он явно походил на южанина, а походка выдавала в нем военного и дворянина, так что Дикон, для начала на всякий случай учтиво поздоровавшись, настороженно спросил:
— Сударь, вы же кэналлиец?
Дома от него не скрывали, куда и зачем отправился отец, и он прекрасно представлял, кто именно поведет войска против надорских отрядов, поэтому не ждал от кэналлийцев ничего хорошего — но из одного только подозрения забывать о вежливости тоже не подобало.
— Я? Хм, нет, — человек хмыкнул. — Я мистралиец, но, может, для тебя пока все на одно лицо, тем более здесь.
Дикон задумался, прикидывая, рассказывали ли ему менторы что-то о такой стране, а человек тем временем строго сказал:
— И кстати, тебе здесь совершенно не место. Что вообще здесь мог потерять такой ребенок, как ты?
— Я не ребенок! — возмутился Дикон: этот мнимый кэналлиец, кем бы он ни был, не имел права с ним разговаривать в таком тоне. — Почему это мне нельзя здесь ходить?
Человек, вместо того чтобы рассердиться, вдруг улыбнулся — не усмешкой, какую ожидаешь от негодяя, а вполне обычной открытой улыбкой, — и, подойдя ближе, похлопал Дикона по плечу.
— Не ребенок, — согласился он. — Но здесь не очень-то приятно, согласись? Пойдем, отведу тебя к выходу. Давай руку. Если будет тяжело идти вперед, покажется, что тебя что-то тянет в другую сторону, то держись крепче.
Дикон мог бы, наверное, заупрямиться и заявить, что не собирается верить подозрительному южанину, но коридор ему уже основательно надоел, поэтому он не стал спорить и, протянув незнакомцу руку, последовал за ним. Каждый шаг, как тот и предупреждал, теперь давался с трудом, как будто поднялся сильный встречный ветер, который норовил оттеснить Дикона назад, но, стоило им завернуть за очередной изгиб коридора, как стены расступились, и впереди, словно по волшебству, выросла лестница, вырубленная прямо в камне. Незнакомец довел Дикона до самого верха и только там, когда ветер перестал дуть, отпустил его руку.

Очнувшись снова, Дикон почувствовал, что лежит на чем-то мягком — наверное, в кровати, — что у него совсем нет сил не то что пошевелиться, а даже открыть глаза (как будто он и не проделал сейчас как ни в чем не бывало такой долгий путь по коридору и лестнице) и что ему страшно хочется пить. Рядом разговаривали, и голос того самого южанина ворчливо произнес:
— Ну вот ваше дитя Лабиринта и вернулось. Я не понимаю, отчего с ним возникли такие сложности: ведь если была нужна подходящая кровь, наверняка можно было взять мою.
— О, в том-то и дело, что нет, — ответила женщина. — Вам это, конечно, не очень интересно, но у него совершенно другие показатели: есть некий странный фактор, которого я ни у кого больше не встречала. Появилась, впрочем, одна гипотеза, но я бы обсудила ее с…
Скрипнула дверь, голоса сделались глуше и затихли, и Дикон, снова попробовав приоткрыть глаза и снова не сумев, все-таки заставил себя напрячь силы и попросил:
— Пить…
— Малыш, прости, — сочувственно сказал другой женский голос, мягче и моложе, и ему на лоб легла рука, но ее прикосновение ощущалось неявно, как будто через преграду. — Тебе пока нельзя пить, но я могу смочить тебе губы.
Его губ коснулось что-то влажное и холодное, и Дикон опять погрузился в забытье — теперь, кажется, более долгое: по крайней мере, очнувшись в следующий раз, он чувствовал себя самую малость бодрее и чуть-чуть лучше соображал. Может быть, он даже не все время провел без сознания; наверное, как раз в этом промежутке и поместились те сцены, которые позже потихоньку всплывали у него в памяти, — например, та, где его просили поднимать руки и ноги.
Итак, придя в очередной раз в себя, Дикон попробовал открыть глаза; это удалось только наполовину: левый послушался, но, хотя правый почему-то открываться не желал, и этого оказалось достаточно, чтобы оглядеться. Комната, где он лежал, была ему незнакома: над кроватью не было полога, на стенах — гобеленов; незнакома была и молодая женщина, сидевшая у постели, одетая скромно, строго, даже аскетично, но не по-крестьянски — может быть, монахиня, из тех, кто заботится о больных (и, если Дикон правильно помнил наставления отца Маттео — если сейчас ничего не перепутал — это значило, что он уже не в Талиге); незнакомы были, как он теперь понял, и лицо того, первого, юноши; и голоса, которые он слышал над собой; и тот кэналлиец из сна.
Долго поразмышлять о том, где он оказался, однако, не удалось, потому что на Дикона обрушилась боль; от неожиданности он издал громкий стон, и женщина, вскочив, тут же склонилась над ним. Волна боли охватывала все тело, и поначалу казалось, что везде болит одинаково сильно, но вскоре она расчленилась, и Дикон ощутил каждый ее участок отдельно. Хуже всего приходилось голове и груди: голова буквально раскалывалась и к тому же отвратительно кружилась, а грудь при каждом вдохе как будто опаляло жидким огнем (Дикон постарался дышать тише, реже, менее глубоко); правые рука и нога болели обыкновенно: так, как бывает, когда упадешь, наставишь синяков, расшибешь локоть, разобьешь коленку; левые же (они были, как теперь видел Дикон, заключены в белые лубки и подвешены на веревках где-то над кроватью, не очень высоко) — и еще правое плечо — мучительно и равномерно ныли; наконец, живот дергало и кололо так, словно там была глубокая рана (и это было странно: Дикон помнил, как на него падали камни, но не мог же он там напороться на какой-то кинжал).
— Да, малыш? — спросила тем временем монахиня — то ли заметив наконец, что он на нее смотрит; то ли чтобы отвлечь. — Проснулся? Хочешь чего-нибудь? Дать тебе воды? Уже можно…
— Г-глаз… — выдавил Дикон.
— Ах, это… Не волнуйся, там нет ничего опасного, просто ушиб: уже сегодня или завтра должен пройти. Вот, попей, — она помогла ему приподняться и поднесла к губам кружку с водой. Пока Дикон пил, хлопнула дверь, монахиня на мгновение оглянулась и кивнула тому, кто вошел; Дикону с кровати не было видно.
— Ладно-ладно, — сказал человек: голос был новым. — Не надо кидать на меня такие предупреждающие взгляды, Тереза! Я что? Я ничего! Вот так всегда, сразу подозрения!
— Ну смотри, — монахиня рассмеялась и, снова уложив Дикона, погладила его по голове (вот тогда-то это и началось!) и отставила кружку. Она, кажется, не собиралась никуда уходить, но Дикон решил, что должен поговорить с ней прямо сейчас.
— Святая сестра… — собравшись с силами, позвал он. — Н-надо… надо, наверное, сообщить матушке… написать ей, где я… и что вы меня нашли…
— Ох… — на лице монахини отразилось сочувствие и немного — растерянность, как будто она не знала, что ответить. — Малыш, боюсь, это будет сложно сделать. Сейчас точно не получится…
— Да что вводить ребенка в заблуждение! — второй человек, подойдя к кровати, наконец-то оказался в поле зрения Дикона. — Малыш, давай сразу начистоту: это не получится никогда, потому что назад для тебя дороги нет: ты перенесся в другой мир, к нам, а у себя в мире ты умер…
— Как… умер… — у Дикона сильнее закружилась голова, и он опять почувствовал, что стремительно падает, проваливается в бездонный колодец.
— Жак! — возмущенно воскликнула монахиня, но дальше Дикон не слышал.

На этот раз не было никакого коридора, никаких темных ходов, каменных стен и лестниц: Дикон был дома, в Надоре. Не ощущая себя и не замечая собственного тела, он словно со стороны видел замок, скалы, ближайшие горы, долину чуть позади.
Знакомая гора едва заметно изменила свой облик: часть того утеса, который нависал над долиной, откололась и рухнула вниз, и теперь на ее месте был неровный, выщербленный край. Площадка, с которой было так здорово смотреть на замок, — та самая, по которой Дикон так любил гулять, — была вся засыпана камнями, побольше и поменьше; люди — Дикон узнал кого-то из местных крестьян, замковых слуг и солдат гарнизона — расчищали завал, и несколько больших валунов было уже откачено в сторону. Прямо на камнях, лицом вниз, скорчившись, почти не шевелясь, лежал отец — такой же изломанный, как и он сам; точнее, Дикону в первый момент показалось, что отец искалечен, но, приглядевшись, он понял, что тот сжимает в объятиях какой-то сверток — что-то или кого-то, завернутого в плащ; Дикон не разглядел ни лица, ни рук или ног, но отчего-то понял, что это и есть он.
— Эгмонт, — к отцу подошел незнакомый человек: по виду тоже кэналлиец, но другой, не тот, кого Дикон встретил недавно в Лабиринте. — Эгмонт, очнитесь, пора возвращаться.
Отец не ответил, и незнакомец потряс его за плечо. В нем чувствовалось что-то, чего Дикон не понимал: некая сила, власть, некое смутное ощущение, которому Дикон не мог подобрать названия; солнце освещало его так, как будто над головой у него висела золотая корона.
«Как все удачно получилось, правда? — прошептал Дикону на ухо кто-то невидимый. — Смотри, вот Король его и простил — стоило только тебе умереть».
— Эгмонт, — повторил незнакомец тише. — Послушайте меня как врача: он умер почти мгновенно и не страдал. Его не вернешь, но ведь ему уже не больно. Пойдемте, вам нужно еще подготовить герцогиню.
Дикон не выдержал.
— Папа! — закричал он. — Папа, не верь! Я здесь! Здесь, папа! Это неправда! Мне больно! Больно!
Вся сцена — отец, незнакомец, камни, горы, замок — расплылась: то ли от слез, то ли потому, что это был сон, — и Дикон услышал над собой возмущенный голос:
— Мы же его все-таки здесь лечим, а не пытаем! Мэтр, неужели нельзя сделать исключение и обновить обезболивающее хотя бы на пару часов пораньше?
— Это и без того опасно для нервной системы, — ворчливо отвечал второй, мужской голос. — А уж при таком тяжелом сотрясении — тем более. Сейчас посмотрим, что можно сделать. Молодой человек, вы ведь очнулись?
Он провел Дикону ладонью по лбу, и тот открыл глаза; правда, правый глаз опять не послушался, и все опять виделось нечетко, но Дикон разглядел, что рядом с кроватью стоят двое: уже знакомая ему монахиня и новый человек — пожилой мужчина, даже старик, с седой бородой — наверное, врач.
— Больно… — повторил Дикон, не до конца осознав, что сон закончился. — Больно, больно, больно…
— Ну же, соберитесь, — сочувственно сказал старик, присаживаясь к нему на кровать. — Потерпите немного, сейчас станет полегче, и мы поговорим: это вас отвлечет. Для начала: как же вас зовут?
Так, отвлекая Дикона простыми вопросами, мэтр (позже выяснилось, что это был не врач, а волшебник — на самом деле волшебник!) дождался, пока не пройдет положенное время, и, как только наступил нужный момент, провел над Диконом рукой, сложив ее особым образом, и сделал что-то такое — какой-то неуловимый жест, загадочное, чудесное движение, — отчего вся боль разом схлынула.
— Ну вот, а теперь ваша очередь задавать вопросы, — невозмутимо сказал мэтр, когда Дикон, проморгавшись и отдышавшись, закончил его благодарить. — Вы же, наверное, многое хотели узнать?
И вот тогда-то все и выяснилось.
Дикон правда умер? О, это сложный — даже, пожалуй, философский — вопрос (молодой человек ведь уже изучал философию, или логику, или риторику)? Нет, сейчас Дикон определенно жив: он дышит, сердце бьется (и пульс прощупывается, это подтвердит любой врач), все органы работают как надо (ну, за небольшим исключением, но не будем пока вдаваться в детали), и даже поднимается жар (а вот это уже нехорошо, и надо бы пригласить посмотреть на Дикона кого-то еще). Но вот в своем мире он все-таки умер, и да, там осталось тело, и нет, вот это нынешнее тело тоже полностью его, не чужое… говорили же, что вопрос сложный и скорее философский. И нет, это обычный, посюсторонний, вовсе не загробный мир. Но если это не Закат (вообще-то Дикон и так догадывался об этом, потому что в Закате бы только мучили и ни за что бы не лечили), не Рассвет (а в Рассвете не было бы так больно) и уж точно не одно из четырех Царств (потому что тогда у всех были бы похожи характеры, а здесь разные — и вообще Дикон, добрый эсператист, не верит в эти языческие россказни, нянюшкины сказки), то что же это за место? О, это другой мир. Да, другая бусина, если так проще понять. Да, возможно, по Нити Света, какая любопытная концепция… Хм, возможно, что и вместе с Создателем — то есть, да, конечно, несомненно, по милости и соизволению Создателя, в которого Дикон верит, — вот Тереза подтвердит. Нет, вернуться никак не получится, это нерушимое правило, закон мироздания: переселенцы не возвращаются. Нет, подать весточку семье, скорее всего, тоже не выйдет, обычно никогда не получается. Да, там они уверены, что Дикон погиб. Нет, Дикон такой не первый и не единственный, далеко ходить не надо: вот и доктор Тереза такая же, как он, только из другого мира или, может быть, из другого времени; и вот шут Жак, который имел неосторожность так расстроить Дикона, что тот снова чуть не провалился в Лабиринт. Нет, о Лабиринте лучше поговорить в другой раз отдельно. Нет, его никто не бросит и не собирается: у них есть программа адаптации переселенцев. Нет, вот так тяжело обычно никто не болеет, потому что люди, которые попадают сюда, часто умирают в своем мире внезапно и не успевают покалечиться. Кстати, а вот таких маленьких детей раньше еще не было… Ну конечно, не ребенок, да, не такой уж маленький, естественно, у всех есть своя гордость. Ну все, длинный разговор должен был, наверное, сильно утомить, так что пора отдыхать. Нет, ну что же это такое, плакать совсем не надо: все обязательно, обязательно наладится.

***
Яркие кошмары потом какое-то время его не посещали, сменившись смутными снами, полными тревоги; Дикон успел привыкнуть и к ним, и к тому, что он вынужден лежать почти неподвижно, и к боли (если честно, болело уже не так сильно, не так мучительно, как поначалу, и вообще только половину дня, а то и меньше, потому что и мэтр, и принц Мафей его жалели).
Правда, вскоре оказалось, что страшные сны ушли ненадолго. В тот день он как раз, оставшись в одиночестве, дремал, не заснув пока глубоко, и наслаждался — маленькие невинные удовольствия — ощущением, что у него ничего не болит, когда стукнула дверь и, судя по звуку шагов (Дикон научился их различать), вошел кто-то новый. Он разлепил глаза (правый уже хорошо открывался, и это тоже радовало) и посмотрел на гостью: это оказалась женщина, довольно молодая, одетая в чудной наряд (впрочем, Дикон не мог поручиться, что в этой бусине такая одежда не принята); в руках у нее балансировал поднос, уставленный посудой — на нем точно был кувшин, тарелка, пара стаканов и какие-то приборы; но она не походила ни на служанку, ни на монахиню.
— Привет, — сказала женщина, опуская поднос на столик и присаживаясь на кровать. — Ты же Дикон, верно? Я Ольга: меня Тереза попросила ее подменить и посидеть с тобой немного, у нее какие-то дела. Я тебе тут принесла поесть, а ты такой бледный, как будто тебя совсем не кормят. Вот, будешь суп? Должен быть вкусный. Дать тебе ложку?
— Спасибо, — вежливо сказал Дикон. — Но я не голоден, эреа Ольга.
Его и правда еще мутило, особенно когда он поворачивал голову, и есть совершенно не хотелось.
— Ох, — спохватилась эреа Ольга, окидывая быстрым взглядом его повязки и лубки. — Бедный раненый зайчик… у тебя же переломаны обе лапки. Прости, я не сообразила! Покормить тебя?
Дикон хотел возразить, что одна рука у него вовсе не сломана, просто там что-то с плечом (что именно — ему так и не сказали), поэтому ею нельзя шевелить, но на препирательства у него не было сил; и у него, наверное, сделалось такое несчастное лицо, что эреа Ольга молча привлекла его к себе, обняла и долго держала так, поглаживая по спине, пока он не задышал ровнее.
Потом (она все-таки скормила ему этот пресловутый суп) эреа Ольга решила, что Дикону пора поспать и, пересев поближе, чтобы дотянуться до его пальцев, взялась рассказывать сказку: «Жил-был один мальчик, примерно такой же, как ты, и он учился в школе, но ужасно не любил это дело …». Под звуки ее голоса, слушая удивительную историю о том, как одного мальчика хотели заменить на механического человека, Дикон очень скоро заснул, так и не узнав, чем закончились похождения героя.

Во сне он стоял — точнее, висел в пустоте, окруженный белесым мерцающим туманом, — перед человеком, одетым в серый балахон с капюшоном. Приблизившись, человек цепко ухватил Дикона за подбородок и поднял ему голову, заставляя посмотреть себе в глаза; Дикон передернул плечами, взмахнул руками и, вырвавшись, отступил на шаг; туман при этом заколыхался, но не рассеялся.
— Ну, хитрые маленькие Скалы! — зло начал человек. — Решил спрятаться от меня в чужой бусине? И не стыдно вот так жульничать?
— Я не прятался! — возмутился Дикон. — Окделлы не трусят и не обманывают! Отстаньте от меня! Кто вы такой?
— Но ты же сбежал! — отрезал человек и обвиняющим тоном продолжил: — Ты не представляешь, маленькие Скалы, как мне из-за тебя влетело! Сначала казалось, что все удачно — ты погиб, твой отец наказан… Потом стали проверять — опять эти ревизии, из-за вас, между прочим, наш отдел на плохом счету — и что же выясняется? В мире живых тебя, допустим, нет — ставим галочку; в Лабиринт ты, допустим, попал, там тебя заметили — ставим галочку, пока все хорошо, и могли бы ведь на этом успокоиться и поставить подписи, но нет, нужно до всего дознаться! И выясняется, что ни в одном из Царств тебя нет, тварям ты не попадался — всех перепроверили трижды, ни одна тебя не сожрала; в самом Лабиринте тоже нет, и ни на одной из известных точек выхода нет отметки! Потеряли душу, неучтенный побег, скандал, разбирательство, снова вызывают на ковер, и снова виноват, конечно, я! И все из-за тебя!
— Понятия не имею, о чем вы говорите!
— О, вы, смертные, никогда не имеете ни о чем понятия… Вот так и твой отец… Кстати, посмотрел, как твой папаша-предатель тебя оплакивал? Все разглядел? То-то же!
— Отец не предатель! Не смейте так говорить!
— Ну как же не предатель, — усмехнулся человек, — если он предал своего Короля — дважды, между прочим, поднимал против него оружие; и это я уже не говорю о том твоем предке, который вообще умудрился Короля убить … Естественно, мы их — то есть его — наказали: лишили его тебя, мои маленькие Скалы, тебя — первенца и наследника… Но, как оказалось, все напрасно… если на Изломе у нас из-за тебя будут неприятности, то так и знай, я до тебя доберусь!
— Перестаньте мне угрожать! — Дикон сжал кулаки. — Я вас не боюсь!
— О, какие смелые маленькие Скалы… Совсем ничего не боятся… Давай-ка посмотри, как тебя хоронят, — уверен, тебе понравится.
Человек махнул рукой и пропал; туман на том месте, где он только что был, расступился, и Дикон увидел родной замок — фамильный склеп в родном замке — и всю семью. Отец тяжело опирался на трость; матушка, вся серая, будто закаменевшая, одетая в самое строгое платье, пустым взглядом глядела перед собой и безмолвно шевелила губами; ее вели под руки дядя Эйвон и тетя Аурелия; Ди, по-мещански цепляясь за ее юбку, семенила следом. Айри и Эди вообще не было видно, как не было и Нэн — сначала Дикон немного обиделся, но потом догадался, что они, наверное, разболелись от переживаний, а Нэн осталась с ними сидеть.
Отец Маттео завел свою заунывную молитву на гальтарском; гроб (его гроб с его, Дикона, телом внутри) начали опускать куда-то вниз, под пол, в недра склепа. Когда сверху легла тяжелая каменная плита, Дикон закричал — и понял, что просыпается.
На его отчаянный вопль сбежались, наверное, все, кто оказался поблизости. За эти дни Дикон так устал и ослаб от горя, болезни, тоски, от неопределенности, от рассеянности, головокружения, от горячечного жара, что чуть ли не полностью растерял остатки собственного достоинства. Он уже и раньше позволял себе в голос стонать от боли, рыдать вслух, не скрываясь, при чужих, давал им себя утешать, приподнимать и перекладывать, кормить с ложечки, поить из чашки, вытирать ему слезы и делать с ним еще Создатель знает что — как будто ему было не двенадцать, а пять; как будто он был не закаленным надорцем, а изнеженным южанином; не дворянином, Человеком Чести, а трусливым безродным холопом. Вот и сейчас он покорно обмяк в руках кого-то из женщин, прижавшись к ее груди, и, всхлипывая, подробно пересказал все детали сегодняшнего странного сна, но вперемешку, задом наперед — начиная от собственных похорон и заканчивая беседой с незнакомцем в сером. И вот когда он уже совсем выдохся и почти успокоился (может быть, потому, что принц Мафей, присев рядом, положил теплую ладонь ему на сгиб локтя) — вот тогда-то мужской голос и произнес ту самую фразу, которую потом часто повторяли, особенно когда думали, что Дикон не слышит:
— Нда… ну и людоедский же мир.
При этих словах эреа Ольга (а его держала именно она) встрепенулась, чуть не подпрыгнула и воскликнула:
— Ой, здравствуйте, ваше величество! Я и не заметила, когда вы вошли!
Явление короля — настоящего, правильного, нормального короля, правителя этой немного сказочной страны: не того жалкого узурпатора, который засел на троне Талига, не того далекого изгнанника, которому отец собирался вернуть престол, и уж тем более не того загадочного кэналлийца, которого называл истинным королем человек в сером, — явление короля мгновенно отрезвило Дикона и заставило его вспомнить, кто он такой на самом деле. Дикон осторожно высвободился из объятий, сел, насколько мог, ровнее (голова страшно закружилась, и его замутило) и, приняв торжественный вид, сказал:
— Ваше величество, прошу прощения, что я не могу поприветствовать вас как подобает. К вашим услугам, Ричард Окделл, граф Горик.
При этом он слегка покачнулся, но остался сидеть. Его потянули за плечи, пытаясь снова уложить, и он досадливо поморщился. Король, прищурившись, обвел собравшихся взглядом и спросил:
— Этот ребенок точно никому из вас не родственник? Узнаю знакомые манеры, — и, повернувшись к Дикону, серьезным тоном сказал: — Мы с вами обязательно обсудим ваши услуги, молодой человек, но немного позже.
Только после того как за королем закрылась дверь, Дикон разрешил себе рухнуть на подушки и закрыть глаза; над ним снова захлопотали, но в ушах так шумело, что он почти не разбирал, кто и что ему говорит.
Его величество и правда, как и обещал, зашел через несколько дней — когда Дикону стало уже немного лучше. За это время Дикон уже успел навоображать себе всяческих невзгод, которые его здесь ожидают: что за услуги потребует от него король? Он ничего не умеет — пусть дворянин, но не воин, не сможет наняться на службу. Что если его тоже заставят сделаться шутом? Или запрут в монастыре? Или определят в слуги, конюшие, лакеи? Король, к счастью, в первых же фразах сумел развеять его опасения: никаких услуг никто пока никто от него не хочет, Дикон еще ребенок, и к тому же ранен; никто не покушается на его дворянскую честь; нужно сначала поправиться, потом он начнет учиться, потом выберет стезю — определится, чего хочет в жизни, — и вот тогда-то его услуги и пригодятся королевству; конечно, его никто не бросит на произвол судьбы — никого из таких же, как он, ведь не бросили, хотя все они были старше, — ему найдут воспитателя; может быть, какая-то семья захочет его приютить; может быть, отыщется и личный наставник. Впрочем, граф Горик может принести пользу и сейчас — чуть позже, когда будет лучше себя чувствовать, — если подробно, в деталях расскажет все, что знает, об устройстве собственной бусины.
Вскоре после этого как раз и решили, что нет смысла больше держать Дикона в больнице, и перевезли его к эру Элмару, где он и жил теперь вот уже полтора местных месяца.

***
— Дикон, малыш, ау! — принц Мафей помахал рукой перед его носом. — Ты задумался или тебе совсем худо? Я говорю, ты сможешь сегодня пойти на прием или лучше полежишь дома?
— Я… Я, наверное, задумался, — Дикон помотал головой, прогоняя воспоминания. — Я ничего, ваше высочество, правда… Ничего не болит: наверное, я смогу пойти.
— Возьми трость, — предложил эр Элмар: он сидел, привалив Дикона к себе и приобнимая за плечи. — У нас где-то лежала, прикажем поискать.
Дикону представилось, что на приеме непременно будет множество дворян его возраста, чуть помладше и постарше, и всяческих принцев и принцесс, и не хватало еще, чтобы все увидели, как он хромает!
— Будут смеяться, — пробормотал он.
— Кто будет смеяться? Над чем? — удивился эр Элмар. — Ну, я не знаю, как в вашем мире, но у нас никто не смеется над ранением, ты что!
— И там тебе не нужно будет танцевать, — по-своему понял его замешательство принц Мафей. — И даже, скажу тебе по секрету, скорее всего, тебя попросят посидеть с младшими — знаешь, так принято: как раз примерно в твоем возрасте мы все через это прошли — для взрослых разговоров тебя считают еще слишком маленьким, для детских игр вроде как, наоборот, слишком большим, и поэтому весь вечер приходится развлекать мелюзгу.
— А, — сказал Дикон. — Ну, это я точно умею.
Он никак не мог взять в толк, зачем же понадобилось приглашать его на этот прием (не затем же только, чтобы сидеть с детьми, в самом-то деле), пока не услышал, как его представляют; его, кстати, все же заставили взять трость, и он чувствовал себя немного неуютно. На прием собралась целая толпа: здесь были, как он и ожидал, и местные дворяне, и правители — короли и королевы — соседних стран, и еще какие-то вельможи. Опекать его на этот раз взялась эреа Азиль, супруга эра Элмара, и она же назвала всем его имя: как положено, и личное имя, и фамилию, и титул, и в конце имя и титул отца.
— Воспитанник, — сказала эреа Азиль напоследок и повторила для верности: — Да, да, он наш воспитанник. Конечно, мы его собираемся уже скоро усыновить: у нас ведь самих не может быть сыновей, только девочки.
— Что-то он у вас какой-то тощий и недокормленный, — окинув его оценивающим взглядом, проворчал один из вельмож — вроде бы из другой страны, но Дикон не был уверен: ему пока еще сложно было запоминать сразу так много нового, хотя и обещали, что это пройдет, когда он совсем поправится.
— Ой, он ведь так долго болел, — эреа Азиль всплеснула руками, ее рукава при этом взметнулись и опали — это выглядело так изящно, как будто она начинала новый танец. — Он ведь переселенец, ему у себя сильно досталось… Он был так тяжело ранен, мы с трудом его вы́ходили…
Дикону сделалось совсем неловко и не захотелось больше слушать, как она будет расписывать его страдания — и тут, на его счастье, к нему как раз подвели трех маленьких детей — двух девочек и мальчика, лет пяти-семи, — и, махнув в сторону двери, ведущей в дальние комнаты, и не сказав при этом ни слова, безмолвно назначили его нянькой — как и предсказывал принц Мафей. Остаток приема Дикон провел, веселя детей байками из прежней жизни, сказками, которые рассказывала Нэн, и историями о рыцарских подвигах из романов, которыми он зачитывался еще дома. Он так увлекся, что даже не заметил, как руки сами потянулись переплести одной из девочек — черноволосой и кудрявой, южанке, — растрепавшуюся косу, и опомнился только тогда, когда на голове у той уже красовалась прическа в чисто надорском духе.
Вечером, перед сном, в своей кровати, он отчего-то вспомнил об этом случае; мысли перетекли на косички Ди, вообще на сестер, оставшихся дома; на то, что больше он их не увидит. Перевернувшись на живот, уткнувшись лицом в подушку, он зарылся с головой под одеяло и долго и безутешно рыдал, оплакивая свою несбывшуюся, несвершившуюся жизнь. Кто-то, кажется, все-таки услышал, хотя он старался плакать беззвучно, не в голос; неслышно приоткрылась дверь, кровать прогнулась под чьим-то весом, и чья-то легкая рука легла ему на затылок. У Дикона не осталось душевных сил выглянуть из-под одеяла, обернуться и посмотреть, кто пришел его утешать, но этот кто-то так и сидел с ним, пока он не провалился в сон.

Во сне ему снова явился Надор и снова фамильный склеп; там было, как и прежде, темно, тихо, сыро и мрачно, и изменилось только то, что возникло новое надгробие. На каменном постаменте (Дикон помнил, что тело погребено не здесь, а под полом, в глубине, зарыто в землю) лежал он сам, изваянный из белого мрамора: лежал не так, как другие статуи — не на спине, вытянувшись в струнку, сложив молитвенно руки на груди, — а как будто спал в своей постели: повернувшись на бок, подложив под щеку ладонь, слегка согнув одну ногу. В изножье постамента устроилась Айри: настоящая, живая Айри, в ночной сорочке и накинутой поверх шали, она свернулась в комок, обнимая колени мраморного Дикона, и, судя по тому, как подрагивали ее плечи, тоже горько плакала.
— Айри! — позвал Дикон. — Айри, это я! Оглянись, вот же я! Ну, не реви!
Айри вздрогнула, обернулась, прислушалась, настороженно вглядываясь в темноту, потерла глаза, всхлипнула и опять принялась рыдать.
— Она здесь! — раздался голос отца: в щелке приоткрытой двери заметались всполохи пламени; дверь со скрипом отворилась, и отец, держа в руке факел, ступил внутрь. — Айри, зачем ты бегаешь сюда ночами? Не надо… пойдем домой.
— Т-там… — Айри шмыгнула носом. — Т-там Дикон, он говорил… говорил со мной, он меня позвал… я точно слышала…
— Наверное, ты задремала, и он тебе приснился, — рассудительно сказал отец, вручая факел слуге и поднимая ее на руки. — Пойдем, моя хорошая: не стоит здесь сидеть — холодно, и ты опять расхвораешься.
— Нет, он правда был!
— Айри, поверь, мы все скучаем… — отец понес Айри к двери, и на этом сон размылся, и Дикон не увидел, что было дальше.

Наутро он проснулся в лихорадке, не смог даже встать с кровати и еще три дня пролежал пластом. Мэтр предполагал, что это случилось из-за переживаний на приеме: новые люди, слишком много впечатлений сразу, слишком рано вывели его в свет, нужно было повременить — но Дикон считал, что все это от расстройства, из-за того сна, где он увидел Айри, но не сумел до нее дозваться.
Весь следующий год он то и дело вот так болел: то по два-три дня, то по неделе, а поздней осенью, когда зарядили дожди, вообще подхватил какую-то особенно мерзкую простуду, которая перетекла в воспаление легких, и он провалялся в постели опять чуть ли не месяц; тогда-то ему и объяснили, что те камни повредили у него что-то внутри — какую-то важную часть, без которой у его тела не хватает сил, чтобы бороться с болезнью; но он так молод, что все это, конечно, со временем выправится. И действительно, прошел год; и тело, и разум приспособились жить в новой бусине, и все более-менее наладилось.

***
Еще через четыре года, через пару месяцев после своего семнадцатилетия, Ричард Окделл, воспитанник — даже приемный сын — первого паладина и сам тоже уже паладин, отправлялся в свой первый героический поход.

Эгмонт Окделл же, генерал Северной армии, через пару месяцев после несостоявшегося семнадцатилетия своего трагически погибшего первенца наотрез отказался присутствовать на Фабиановом дне — на празднике, который раньше он по долгу службы не имел права пропустить: ему была невыносима мысль о том, что среди юнцов, выпускавшихся сегодня из Лаик, мог бы быть и его сын.

Новое! Часть 3

И по просьбам читателей, и по собственной, гм, слабости - слаб человек - написала все-таки третью часть, в которой Абсолют оказывается наказан, герои торжествуют, и у всех в конце концов всё хорошо. Наверное, с литературной точки зрения это не очень здорово, шаг вниз, от печали к чему-то обыденному, но... не оставлять же было героев в таком положении.
Итак, встречайте! Часть третья: приключенческо-юмористическая с элементами комедии абсурда! Балаган, фикс-ит, общий хэппи-энд! Если кто и умирает, то не навсегда!
Фокус опять на Кэртиане, в ролях все те же: Рокэ Алва, Эгмонт Окделл и сотрудники Управления Абсолютом; плюс в эпизодах появляются Катарина и Айрис; и парочка героев Панкеевой.

Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?
Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.
Ф. М. Достоевский

На низком столике стояли видавшие виды весы с чашами — совсем простые, бронзовые, покрытые патиной, без украшений и завитушек, на одной из чаш едва заметная вмятина; рядом — набор гирек от больших до совсем миниатюрных; и лежали, наискосок опертые о стену, деревянные счеты, похожие на конторские, с черными и белыми костяшками, вытертыми от времени.
— Весы, — прокомментировал Рокэ. — И счеты. Что бы это значило?
— Ну тут нечего думать, — сказал Эгмонт: Мирабелла в последние годы ударилась в теологию, поэтому на ум ему сразу пришло только одно объяснение. — Все очевидно: измерен, взвешен и отдан морискам. Наш мир обречен, Рокэ.
— Морискам? — Рокэ нахмурился. — Почему?
— Это из Эсператии. Но на самом деле я не знаю, что с этим делать. Вы ведь лучше меня разбираетесь в математике.
Последний год перед Изломом выдался откровенно паршивым и, конечно, не мог закончиться иначе, кроме как в этой комнатушке с выкрашенными в невнятный зеленовато-желтый цвет стенами и низким потолком, непонятно на каком плане бытия, где они с Рокэ, оставив в лабиринте, в одном из залов гальтарских подземелий, четырех других спутников, стояли теперь перед столиком с весами и счетами и пытались понять, что им с этим делать.
Начался же год вообще с того, что Эгмонт умер.

***
Вечером перед длинным отпуском отдел закрывал стажер. Все остальные ушли еще с обеда: отпуск размером с год с четвертью выдавался всего раз в Круг, и всем хотелось поскорее оказаться на свободе. Управление, конечно, не осталось бы пустым на все это время: каждые шестнадцать дней дежурным было положено делать обход, и если бы случилось что-то экстренное — чего никогда, к счастью, не бывало, — то они бы доложили начальству. Итак, стажеру, который оставался в отделе последним, было велено еще раз все перепроверить, исправить, если нужно, расставить по местам, отключить и запереть — несложная, рутинная работа. Но то ли его не предупредили, что в одной таблице у них остались нестыковки, которые невозможно было убрать, поэтому на них решено было закрыть глаза, сделать вид, что их нет, и надеяться, что все разрешится само собой или пройдет незамеченным; то ли он забыл сам — но, так или иначе, случилось то, что случилось. Проверяя таблицы напоследок, стажер обнаружил, что одна из граф — «вероятные Повелители: Скалы» — горит красным: вместо единицы там стояла не положенная по регламенту двойка. На самом деле, именно здесь и была нестыковка: в другой таблице, в графе «семья Повелителей на Изломе», никаких отклонений зафиксировано не было, так что получалось, что в роду Повелителей Скал оставалось одновременно и двое мужчин, и один. В отделе так и этак бились с этим и в конце концов махнули рукой, тем более что перед самым отпуском успели серьезно проштрафиться — для разнообразия — Молнии: им пришлось спешно избавляться разом от пятерых, и отдел Скал предвкушал, что теперь-то весь следующий Круг Молниям будут припоминать эти их ядовитые грибы в похлебке (надо же было придумать!), которые сменят пресловутый щит.
Увидев окрашенную ярко-красным графу, стажер, вздохнув: ему тоже хотелось поскорее уйти домой, — запустил поиск и решил, не вдаваясь в подробности, посчитать лишним и убрать того, кого заметит раньше. Первым оказался мужчина средних лет — нехорошо, конечно: по инструкции таких требовалось оставлять и уничтожать всех остальных; зато, как по заказу, он в полном одиночестве несся верхом сквозь метель по узкой горной тропке, вдали от любого жилья. Недолго думая, стажер легонько тряхнул ближайший утес, отправляя незадачливого всадника в пропасть; потом несколько мгновений с удовлетворением смотрел, как высвеченная красным двойка пропадает, а кричащий алый цвет графы сменяется спокойным белым; потом, как положено, все отключил, закрыл, запер двери и ушел.
Дежурных, которые появились в Управлении на шестнадцатый день, встретил истошный вой сирен и заполошно мигающая сигнализация: в мироздании образовалась прореха — не хватало одного из пятерых столпов — то есть одного из Повелителей. Перепуганные дежурные сумели достучаться до начальства, которое, к счастью, не успело пока скрыться и оказалось на связи, и только тогда — только когда начальство собственнолично прибыло в Управление, вручную отключило сигнализацию и покопалось в данных — только тогда выяснилось, что виноваты опять Скалы.
— Вызывайте этого идиота! Мне плевать, что он в отпуске! Наотдыхался! Саботажники! Халтурщики! Ничего не делают, ни за чем не следят, а мне расхлебывать! Как можно было проворонить целого Повелителя? Что вообще там у них творится?! — гневный голос начальства, разносившийся по Управлению, мог поспорить с давешней сиреной.
В графах обеих таблиц вместо единицы в одной и двойки в другой стояли нули.
— Да понимаете… — попытался объяснить подчиненный, спешно отозванный из отпуска и примчавшийся в Управление. — Это, понимаете, наш стажер… Он не знал, не учел… Мы его накажем! Сегодня же уволим!
— Кого-то другого здесь давно пора уволить! — прогрохотало начальство. — Ничего нельзя поручить, ни одна задача нормально не выполняется! Отдел, который угробил собственного Повелителя! Посмешище! Шуты балаганные! Что ты встал? Что ты руками мне тут разводишь?! Вперед — исправлять!
— Но как же?..
— Как?! — передразнило начальство. — Известно как: бегом к Королю, пусть выводит своего вассала, пока не поздно!
— Да… да! — спохватился подчиненный. — Все будет сделано!

***
— И почему же я должен вам помогать? — скептически спросил Рокэ Алва, разглядывая гостя — давнего знакомого, который за семь лет, казалось, совсем не изменился: тот же серый бесформенный балахон, то же невыразительное, незапоминающееся лицо, тот же ровный голос и та же беспардонная манера являться в чужой сон — только в прошлый раз посетитель изображал подобострастие, а в этот имел наглость что-то требовать.
— Но ты же король! — в голосе гостя прорезались истерические нотки, и Рокэ с удивлением понял, что тот едва ли не на грани отчаяния.
— И что? Это вы совершили ошибку — вам и исправлять. Ищите его сами, уговаривайте выйти, воскрешайте насильно — как угодно. Но какое отношение к вашим неприятностям имею я? И потом, я даже не уверен, что вы говорите правду и что герцог Окделл в самом деле мертв.
Никаких донесений действительно пока не было: полтора года назад — аккурат после того Фабианова дня, который он пропустил, — Эгмонт подал прошение о переводе с каданской границы в Торку, то есть вернулся туда, откуда и начинал военную карьеру: то ли чтобы оказаться подальше от супруги, семейства, домашних забот; то ли потому, что в офицерском кругу Торка считалась верным средством от тоски; то ли из-за того, что надеялся, вспомнив молодость, развеяться. Так или иначе, на Зимний Излом он собирался домой в короткий отпуск; путь из Торки до Надорского замка был неблизкий, дорога — если выбрать не главный тракт — шла по диким местам, не заворачивая в крупные города; может быть, Эгмонт задержался, пережидал метель в какой-нибудь лесной сторожке; а может быть, уже давно был дома: Окделлы жили уединенно и тихо, и от них месяцами иногда не приходило вестей.
— Но ты же чувствуешь!
На самом деле, Рокэ и правда чувствовал: в их повелительском пентакле — точнее, квадрате с точкой посередине, куда сходились линии из всех углов — не хватало одного элемента, одной стихии, одного столпа. Смутное чувство утраты, ощущение неполноценности, хромоты мира, нарушенного равновесия возникло у него внезапно — как раз ровно шестнадцать дней назад — и с тех пор понемногу точило его душу; но Рокэ не собирался делиться этим с незваным гостем, который был ему неприятен еще с первой их встречи, а сегодня начал беседу с настойчивой просьбы, похожей на неудачно завуалированный приказ.
Гость, видимо, принял его молчание за согласие.
— Но ведь ты король! — повторил он резче. — Только тебе под силу вернуть Повелителя из мертвых! Только у тебя есть право распоряжаться его жизнью!
— Право воскрешать? — хмыкнул Рокэ. — Не замечал за собой: знаете, обычно я все же наоборот. И опять — почему не вы сами? Зачем вам именно я?
— Но…
— Да-да, я помню, — перебил Рокэ. — Я же король.
— Мы не уполномочены, — гость развел руками. — Это право и дар короля: отозвать вассала с порога смерти, вывести из Лабиринта, если он не успел пройти в одно из Царств или сгинуть бесследно — а Скалы не успели, за этим мы проследили.
— Хотите сказать… — разговор нравился Рокэ все меньше: будь так, как уверяет его гость, скольких он бы мог спасти и скольких не спас — пусть не всех, пусть только эориев — но уже много; некстати (или нет — очень кстати) вспомнилось беломраморное изваяние на могиле бедного графа Горика. — Хотите сказать, что я мог бы вернуть и — совсем недавно — всех Эпинэ, и — много лет назад — младшего Окделла?
— Нет, в тех случаях бы не получилось: наследник Скал был обречен; лишние Молнии должны были погибнуть.
— Вот как? То есть вы убиваете всех без разбора, а потом ваш пресловутый король за вами подчищает, воскрешая тех, кого убрали случайно? Очень удобно устроено, нечего сказать!
— Форс-мажорные обстоятельства, — гость пожал плечами, как будто наконец усовестился и попытался извиниться или оправдаться. — Будь иначе, мы бы не просили, и все бы шло своим чередом — но ты же сам прекрасно понимаешь, что без одного из Повелителей мир не переживет Излом.
Рокэ живо представил, как Эгмонт — призрак Эгмонта, его загробный образ — задумывается, поджимает губы (движение, перенятое у жены — недаром говорят, что чем дольше супруги живут бок о бок, тем сильнее походят друг на друга), хмурит лоб и наконец говорит: «Да и пусть провалится». Сам Рокэ любил и жизнь — с ее удовольствиями и горестями, — и этот мир, и вовсе не желал его гибели, и поэтому возразил бы живому Эгмонту, а то и высмеял бы его — но кто решиться поспорить с мертвецом? Впрочем — с другой стороны — желание остаться в загробном мире, должно быть, не так уж отличается от обычного самоубийства, а обращаться с такими любителями наложить на себя руки Рокэ умел: тех, кто ему нравился, он старался развлекать, отвлекать, веселить и всячески возвращать им вкус к жизни, а тех, кто не вызывал у него симпатии, попросту презирал.
— Вот сами бы и объясняли это герцогу Окделлу — а то я даже не знаю, захочет ли он выходить.
— О, Скалы поймут. Скалы знают, что такое долг.
«…в отличие от некоторых особенно несговорчивых королей», — закончил Рокэ про себя.

Как он и предполагал, Эгмонт капризничал, отпирался, упорствовал, лез в бутылку — в общем, совершенно не собирался возвращаться. Тот единственный приступ безумия, когда Эгмонт валялся у Рокэ в ногах, лобызал его сапоги и надрывно клялся в верности, давно прошел, и он снова стал самим собой: строгий — иногда до суровости, — упрямый, прямолинейный, в чем-то слишком наивный, где-то чересчур простой, он следовал неким замшелым представлениям о чести, справедливости и совести; и изменилось в нем только то, что место идеального сюзерена — образа, которому он считал себя обязанным служить — истинного короля — в его душе занимал теперь не очередной «принц в изгнании», а сам Рокэ. Конечно, Рокэ мог воспользоваться правом короля, надавить на него; мог бы напомнить о долге, как ему и советовал ночной посетитель; мог бы, но не хотел.
Он нашел Эгмонта только на третью ночь: в первую проснулся и не заснул снова; на вторую не поймал нужный сон, и только на третью, заснув у себя в спальне в Алвасете (Рокэ тоже ушел в отпуск на Зимний Излом и уехал домой), сразу очутился в Лабиринте и, поблуждав немного по бесконечным коридорам, наткнулся на Эгмонта. За минувшие два дня он не удосужился навести никаких справок: ни посидеть в библиотеке, ни порыться в древних свитках, — и поэтому не представлял, как положено искать в Лабиринте мертвых Повелителей и тем более выводить их оттуда; он понадеялся на вдохновение, чутье, решил довериться наитию — и угадал.
— Идти на поводу у подонков, которые воюют с детьми! — негодовал Эгмонт. — Которые сами не могут разобраться, чего хотят! Сначала убивают, а потом, видите ли, нужно вернуться! Нет уж, спасибо: я, пожалуй, останусь здесь и дождусь наконец проводника, который должен сопроводить меня в Рассвет, Закат или куда бы то ни было! Или… — он прищурился, — вы и есть тот проводник?
— О, возможно: с этой стороны я не смотрел, может получиться забавно… Хотя скорее все же нет: как я вам уже объяснил, этому миру вы нужны живым. Наш общий знакомый слезно просил вам передать, что иначе наша бусина не одолеет грядущий Излом. Знаете, — добавил Рокэ небрежно, — я тоже не терплю, когда меня принуждают, и делаю сейчас это все — пытаюсь уговорить вас выйти — исключительно ради ваших маленьких герцогинь.
При этих словах Эгмонт — как тогда, в воображении, перед внутренним взором Рокэ — все-таки поджал губы, помолчал — Рокэ почти ожидал услышать: «Ну и пусть провалится», — и наконец сказал:
— Ладно. Девочек и правда не хочется бросать. Что надо делать?
— Гм, отлично, — Рокэ так настроил себя на долгое препирательство, что как раз подыскивал в уме новый аргумент и, не рассчитывая, что Эгмонт быстро согласится, не сразу нашелся с ответом, поэтому пришлось опять положиться на вдохновение; он огляделся и заметил в глубине коридора мерцающую красную искру. — Так, посмотрите… Видите вон там красный огонек? — указал он. — Идите к нему: скорее всего, он вас выведет.
— А вы?
— Я? Нет уж, увольте! Я, знаете ли, собираюсь проснуться утром в своей постели, а не вывалиться неизвестно откуда неизвестно где. Вы взрослый человек, отец семейства, генерал — уверен, что вы справитесь сами! Давайте, следуйте за огоньком: думаю, это алая ройя — говорят, что они обладают магической силой, — так что не пугайтесь, если выйдете где-то в копях. Пришлите мне весточку, когда выберетесь; отпуск я вам продлю.
Они попрощались, пожав руки, как будто ненароком встретились в гарнизоне, немного поболтали, поделились новостями и разошлись; Эгмонт развернулся и двинулся вглубь коридора — туда, где призывно мерцал алый отсвет. Силуэт Эгмонта размылся, пошел рябью и растворился; огонек последний раз мигнул и погас, и Рокэ почувствовал, что просыпается. В приоткрытое окно — вечер вчера выдался не по-зимнему теплым — ворвался влажный, соленый ветер с моря.

***
Ройя, оставленная с вечера на туалетном столике, блеснула ярко-алым, мигнула и погасла, и Катарина, уловив краем глаза вспышку, подняла взгляд. Ройя лежала здесь потому, что Катарина не доверяла ее ни фрейлинам, ни камеристкам, разрешала прикасаться к ней только Фердинанду и Рокэ, сама каждый раз убирала в особый футляр, а на вчерашнем приеме слишком утомилась, чтобы ею заняться. Ранним утром же ей не спалось, Катарина чувствовала себя разбитой и, выбравшись из спальни в будуар, устроилась на кушетке полулежа, лениво перелистывала томик стихов — миниатюрную книжечку ин-седецимо. Ей показалось, что ройя поменяла цвет, потускнела, потемнела, и, чтобы сбросить наваждение, Катарина перевела глаза выше — на картину «Поругание Беатрисы», заказанную лет пять назад и повешенную так, чтобы ее было видно с кушетки и из раскрытой двери спальни, но не от входа: чтобы Катарина могла любоваться ею сама и показывать особо приближенным гостям, но не любому посетителю, — перевела глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ринальди, изображенный со спины, поводит плечами, встряхивается и медленно поворачивает голову. Лица обоих героев были скрыты: Беатриса, которую писали с самой Катарины, была целомудренно задрапирована разодранным плащом, на страдальчески откинутую голову наброшен капюшон; полуобнаженный Ринальди, для которого позировал Рокэ (правда, художнику пришлось избавиться от шрамов, искажавших рисунок мышц), стоял отвернувшись от зрителя, и Катарина любила представлять на его месте кого-то из своих нынешних, минувших или будущих фаворитов — и даже тех, кто никогда бы не оказался в ее будуаре, — но иногда задавалась вопросом, чьи же черты придал бы ему художник: самого ли Рокэ, того ли Ринальди, которого знали по паре старинных — по легендам, еще прижизненных — картин, или чьи-то еще. Катарине вообще нравилось в картине всё (кроме собак: мастер исторической живописи обращал мало внимания на животных, поэтому теперь вместо злобных бойцовских псов в углу сиротливо жались две безобидные левретки; Катарина даже подумывала пригласить опытного анималиста их переписать), и она ни разу не пожалела, что убедила Фердинанда ее заказать.
Ринальди тем временем повернулся весь, и его лицо обозначилось четче: у него оказалась, как ни странно, типичная северная внешность: борода и усы, русые волосы, серые глаза, знакомая форма носа, знакомые скулы, щеки, выразительный взгляд — и Катари наконец поняла, что на нее с полотна смотрит герцог Эгмонт Окделл. Плечи, руки и торс стали выпуклыми, Ринальди-Эгмонт моргнул, мотнул головой, встряхнулся и, отделившись от картины, шагнул вниз; приземлился на ноги, качнулся, но — сказалась армейская выправка — удержал равновесие. Катарина подтянула повыше — под самый подбородок — покрывало, закутавшись, как в кокон, и, подавив желание закричать, завизжать, позвать на помощь, потерять сознание от потрясения — или скорее изобразить обморок: не так уж она и удивилась — не для того столько читала разыскания древних философов, чтобы сейчас испугаться, — спросила, подпустив в голос саркастичную нотку:
— Герцог Окделл? Вы не хотите поприветствовать свою королеву?
«Называйте меня Катари, Эгмонт, когда мы наедине!» — сейчас, впрочем, не время и не место.
— Ох… Ваше Величество… — опомнился Эгмонт: не окликни она, он бы так, пожалуй, и стоял, уставившись в одну точку. — Простите… я не знал, что окажусь здесь!
— Вот как? Что же, как я понимаю, у герцогини Мирабеллы поменялись интересы, и она вместо религии теперь занялась магией? Осваивает перемещение людей на расстоянии и решила потренироваться на любимом супруге?
— Что? — Эгмонт наморщил лоб, огляделся и, снова моргнув, уставился на Катарину более осмысленно. — При чем здесь Мирабелла? Нет, дело в том, что накануне Зимнего Излома я… кстати, который сегодня день?
— День? Вы блуждали где-то в горних сферах и потеряли счет времени? — Катарина взглянула за окно: зимой светало поздно, и невозможно было определить точно, который час. — Восемнадцатый — точнее, еще не рассвело, но будем считать, что уже девятнадцатый — день Зимних Скал. Часов пять пополуночи.
— О… почти двадцать дней… Да, итак, дело в том, что я умер, но Рокэ — то есть герцог Алва, конечно, — нашел меня в посмертии и помог выйти из загробного мира: он велел мне следовать за огоньком — отсветом алой ройи, как он сказал, — и вот я очутился здесь, — без обиняков объяснил Эгмонт: его прямолинейность и простодушие иногда опасно граничили с тупоумием. — Еще раз прошу прощения: мы не учли, что это мог быть ваш камень.
— Да уж, — вздохнула Катарина и, кинув взгляд на столик, не увидела ройю; и, только приглядевшись внимательнее, поняла, что камень стал совершенно черным. — Я вам, конечно, верю, герцог: во-первых, сложно не поверить собственным глазам, а во-вторых, Рокэ Алва способен и не на такое. Но вы передо мной виноваты: вы испортили мне картину — я теперь не смогу смотреть на нее беспристрастно и каждый раз буду вспоминать вас! — она передернула плечами. — И украшение: посмотрите, какой неудачный цвет — у меня нет ни одного туалета, к которому он бы подошел!
— Камень я вам возмещу, — пообещал Эгмонт. — Постараюсь найти такой же, но если нет, можно попробовать так же огранить рубин…
— Хорошо… — Катарина чуть не рассмеялась: всерьез рассердиться на этого истукана было сложно. — Договорились: подарите на рождение следующего принца или принцессы. А теперь, — добавила она мягче, — ступайте, Эгмонт: в такой ранний час вам наверняка никто не попадется навстречу.

***
Выходя из будуара Ее Величества в приемную, Эгмонт малодушно надеялся, что этот день уже не может стать хуже, но — увы — ошибся. Едва он закрыл за собой дверь, как его поприветствовали сразу два возгласа: возмущенное «Папа!» — голосом Айрис и мурлыкающее «Доброе утро, герцог», — от Дженнифер Рокслей. Должно быть, обе сегодня оказались назначены не то на ночное, не то на утреннее дежурство — Айрис как фрейлина и графиня Рокслей как придворная дама; но Катарина, выпроваживая его, или забыла об этом, или специально умолчала, или по рассеянности не придала значения. Айрис была, конечно, в неизменном сером — приятного сизоватого оттенка, траурность которого почти не бросалась в глаза; о родовых цветах напоминала только багряная оторочка на подоле и рукавах; ее косы, которые им с Мирабеллой стоило таких трудов убедить ее отрастить, снова были обрезаны чуть ли не под корень, и их сменила по-мальчишески короткая прическа. Впервые она обстригла волосы шесть с половиной лет назад, когда оправилась после долгой болезни, и с тех же пор требовала, чтобы ей разрешали не снимать траур. Эгмонт и Мирабелла уговорами, посулами и даже угрозами сумели уберечь волосы, когда те отрасли, но стоило Айрис попасть ко двору — и вот, пожалуйста… Она состояла в свите королевы с прошлой весны — с тех пор, как ей исполнилось семнадцать: будь она юношей, как раз закончила бы тогда Лаик и стала чьим-нибудь оруженосцем… мысль об этом вызвала у Эгмонта привычный укол горечи, особенно острый потому, что Айрис временами вбивала себе в голову, что должна теперь во всем заменить Дикона, и поэтому упражнялась со шпагой, отказывалась от юбок и мечтала даже, как будет служить в армии. При дворе ей понравилось — когда Эгмонт выправил ей фрейлинский патент, она по секрету призналась, что ей надоело скучать в замке и она хотела сбежать из-под надзора матери. В столице она могла найти для себя множество развлечений на любой вкус, а Ее Величество во всем ей потворствовала: позволяла носить серое в ущерб родовым черному с багряным везде, кроме самых официальных приемов, и надевать мужской наряд на конные прогулки и пикники; поощряла ее занятия фехтованием и стрельбой; и отпускала с вечеров, балов, даже дежурств, если Айрис не чувствовала в себе сил веселиться — или вообще находиться в обществе.
— Папа! — с негодованием повторила Айрис: она подскочила к нему и теперь стояла подбоченясь, чуть подавшись вперед, как Мирабелла, когда та бывала в самом дурном расположении духа. — Что ты здесь делаешь?! Матушка ждала тебя домой на Излом, а ты, значит, здесь!...
— Айри, — вполголоса произнес Эгмонт и протянул к ней руку, — погоди сердиться, сейчас я тебе все объясню!
— О, герцог, вы хотите посекретничать с дочерью? — вклинилась графиня Рокслей. — Что же, я понимаю, ваше право! Я подожду вас за дверью, а потом провожу к выходу, — томно добавила она.
— Слушать ничего не желаю! — Айрис вырвала у него свой рукав и отступила на шаг. — Как тебе не стыдно! Так обмануть матушку! И с кем! Ты — и Ее Величество!
— Айри, погоди… Ты все не так поняла: я действительно собирался домой, но… Айри, пойми, тут все непросто: я не доехал до дома, потому что буквально умер — а теперь воскрес!
— О да! — саркастически бросила Айрис: этому ядовитому тону ее научили, должно быть, месяцы при дворе, в змеином клубке женских интриг. — Все отлично понятно: герцог Окделл воскрес для новой жизни! Развеялся! Забылся! Преодолел наконец горе — в будуаре королевы! Да ведь Ее Величество в положении! В конце весны родится ребенок — и что же скажут: о, герцог Окделл наконец обзавелся новым наследником — только подарил не себе, а Его Величеству!
— Айри, перестань шуметь: ты перебудишь весь дворец. Если ты не веришь мне, то спроси эра Рокэ, когда он появится: он тебе все подробно расскажет.
— Здесь толстые стены и ничего не слышно! — отрезала Айрис, но все же понизила голос: — Папа, я правда не хочу с тобой разговаривать! И твой эр Рокэ тоже непременно будет тебя выгораживать! Все, я сегодня же напишу матушке!
С этими словами она развернулась и выскочила вон, хлопнув дверью: Эгмонту оставалось надеяться, что она не довела себя до приступа.
— Да, герцог, уверена, что герцогине будет очень интересно узнать, чем вы занимались в эти дни, — раздался из коридора голос графини Рокслей: она наверняка подслушивала. Эгмонт вздохнул: обновленная, подаренная жизнь начиналась вовсе не так радужно, как описывали ее святые отцы.

Неприятности на этом не закончились, и все так и шло наперекосяк. Еще когда он не уехал из столицы (Эгмонт задержался на пару дней, остановившись в том домике, который снимал для Айрис с тех пор, как ее представили ко двору: своего особняка у Окделлов так и не появилось; раньше сам он ночевал у друзей, а Мирабелла и девочки не выезжали за пределы провинции), до Эгмонта дошли чудовищные новости: под самый конец года — за пару дней до того, как он сам неудачно свалился в пропасть, — на охоте погибли почти все Эпинэ: и Морис, и три его сына, кроме одного из средних — Робера. В тот злополучный день они вчетвером (Робер отчего-то остался дома: то ли впал в меланхолию, то ли плохо себя почувствовал) отправились на охоту и там умудрились подхватить какую-то загадочную скоротечную хворь, которая всего за сутки свела их в могилу. Во всем этом так явно прослеживалась рука той же силы, что убила сначала Ричарда, а потом самого Эгмонта (а потом заставила Рокэ прийти за ним), что было удивительно, насколько топорно она в этот раз сработала. Немного утешало только то, что старик Анри-Гийом не пережил сына и внуков: Эгмонт до отвращения ненавидел старого людоеда с тех пор, как тот имел наглость устроить ему выговор за неудавшееся восстание. «Подумаешь, первенец, мальчишка, один-единственный сын, — сказал тогда старик (Эгмонта до сих пор передергивало, когда эти слова всплывали у него в памяти). — Ради правого дела истинный Человек Чести должен быть готов отдать на заклание и сыновей, и внуков, сколько бы их ни было, и самого себя».
Написав соболезнования Роберу и бедной Жозине еще в Олларии и как следует оплакав друзей уже в дороге, Эгмонт наконец добрался до Надорского замка, куда должен был вернуться еще на Зимний Излом, — и, конечно, получил именно тот прием, которого опасался: Мирабелла встретила его ужасным скандалом. И Айрис, и графиня Рокслей отправили ей, как и грозились, по письму, а королевская почта летела куда быстрее, чем скакал одинокий всадник, поэтому Мирабелла успела получить оба письма, прочитать, перечитать, сопоставить, сделать свои выводы и за эти несколько дней форы распалить себя, настроившись на враждебный лад. Эгмонт попытался объясниться, но ее религиозная натура отрицала любое чудо, не освященное церковью, поэтому она не поверила (наверное, поразмысли Эгмонт лучше, сочини он изящную линию защиты, он сумел бы увязать абвениатство и эсператизм и убедить жену в том, что чудо над ним совершилось именно по воле Создателя — но не подумал и теперь за это расплачивался). Мирабелла повторила обвинения, брошенные ему в лицо Айрис: герцог решил обзавестись наследником на стороне, но выбрал зачем-то королевскую семью — и обиднее всего здесь было то, что Эгмонт вообще не собирался заводить нового наследника, потому что не желал идти на поводу у своих мучителей. Тот незнакомец в сером еще при их первой встрече обрисовал Эгмонту всю его жизнь наперед: пройти Излом, зачать нового ребенка — в чужой семье, с посторонней женщиной, — увести кровь Повелителей в другую фамилию. Когда горячка безумия схлынула, и Эгмонт осознал, что тот в сером управлял его разумом, заставив его мгновенно поверить себе, немедленно почувствовать священный трепет перед Рокэ, — когда ему сделалось стыдно, Эгмонт поклялся себе, что ни за что не пойдет проложенной для него дорогой. Мирабелле после Эдит запретили иметь детей; останься Эгмонт когда-то вдовцом, он не стал бы жениться повторно; все связи вне брака он постарался оборвать; и наконец, заручившись советом юриста, которого посоветовал Рокэ, составил мудреное завещание, согласно которому титул, замок, земли и все состояние должны были после его смерти перейти второму сыну Айрис; или, если у нее не будет двух сыновей, второму сыну Дейдри; или, если… — ребенку Эдит.
Итак, объясниться с Мирабеллой не получилось, и Эгмонт поспешил скрыться от ее глаз, бежать от ее гнева — снова в полк, в Торку, не отгуляв положенного отпуска; и больше с тех пор не показывался дома. Тем временем распроклятый год подкинул ему еще один неприятный сюрприз: примерно в середине весны, когда Эгмонт по долгу службы снова оказался в столице, выяснилось, что Айрис стало хуже — точнее, ухудшилось ее душевное здоровье. Если все эти годы она лишь изредка слышала голоса — и сначала была уверена, что это Дикон говорит с ней, зовет ее, пытается докричаться; а потом стала различать его слова отчетливее и даже отвечала ему, — то теперь у нее начались видения. Встретив Эгмонта во дворце, Айрис спокойно подошла к нему обняться, как будто зимней ссоры между ними и не бывало, и, отведя его в сторону, в укромный уголок, призналась, что на днях ее посетили двое незнакомцев — один помоложе, другой постарше, — которые передавали привет от Дикона и заверяли ее, что он совершенно точно жив, просто обитает теперь в другой бусине, и что у него все в порядке, и что он очень рад — и они очень рады — что удалось наконец найти Айрис, и что все получилось только благодаря тому…
Эгмонт не потащил дочь к лекарю только потому, что не желал для нее судьбы бедной Габриэллы Борн: Айрис, в конце концов, была смирной, и ее невинные фантазии не могли повредить ни ей, ни окружающим, поэтому запирать ее было бы и глупо, и жестоко. Он осторожно ее прервал, сославшись на срочные дела, пообещал дослушать все в подробностях позже, когда у него будет больше времени, погладил по голове, поцеловал в лоб и велел в следующий раз, когда эти двое появятся, сразу найти или его самого, или герцога Алву — и скорее второго, потому что Эгмонт наверняка будет в армии, а Алва гораздо чаще бывает при дворе.

— Потом у Айри начались видения: ей как будто явились какие-то двое знакомых Дикона… — пробормотал Эгмонт вслух: все время, пока Рокэ изучал загадочную композицию, сам он перебирал в памяти злоключения минувшего года.
— Действительно, — вдруг сказал Рокэ, не поворачивая головы. — Они и ко мне приходили: Айрис их привела, как вы ей и велели, Эгмонт. Я не стал вам говорить сразу, чтобы не внушать ложных надежд, но теперь вижу, что уже можно.

***
— Эр Рокэ! Эр Рокэ! — раздался голос Айрис: старшая дочь Эгмонта до сих пор не отучилась от этого детского обращения, которое подцепила в ту пору, когда Рокэ по мере сил помогал ее лечить. — Эр Рокэ, вы не заняты? Я вас не отвлекла?
— Нет-нет, я абсолютно свободен! — хмыкнул Рокэ: юная фрейлина, набравшаяся опыта в придворных делах, должна была распознать иронию — насколько же будет свободен главнокомандующий в день большого королевского совета?
— Отлично! — нет, ирония этому семейству была недоступна. — Эр Рокэ, у меня здесь гости, с которыми я должна вас познакомить: отец велел сразу обратиться к вам, когда они снова придут. Они из другой бусины.
Гости из другой бусины явно были интереснее унылых государственных дел, которые Его Величество собирался обсуждать на сегодняшнем совете (новых войн вроде бы не намечалось, а в старых не ожидалось внезапных поворотов), поэтому Рокэ охотно дал Айрис увести себя в крыло королевы — туда, где располагались покои фрейлин. Обещанные гости и правда выглядели странновато, и в них — в облике, нарядах, выражениях лиц, манере держать себя — ощущалось нечто иномирное, некий неуловимый флер инаковости, чужеродности. Айрис, представив их друг другу (Рокэ — по протоколу, гостей — так, как они того пожелали), отошла в уголок и устроилась на банкетке, прислушиваясь к разговору. Один — постарше — назвался королевским шутом; второй — юноша необыкновенной красоты — принцем.
— О, вы ведь тот самый король! — обрадованно воскликнул принц, окинув его с головы до пят цепким, но дружелюбным взглядом (Рокэ решил, что будет считать их настоящими принцем и шутом). — Дикон вас так и описывал!
— Тише, — усмехнулся Рокэ, — это, знаете ли, попахивает государственной изменой!
Шут рассмеялся:
— Да-да, точно! Дикон объяснял, как у вас тут все устроено, но все так запутанно, что я тут же забыл, извините!
— Вот как: значит, Дикон — какой еще Дикон? Неужели тот самый Ричард Окделл, который погиб семь лет назад — и теперь вы, что же, пришли за его сестрой?
— Да-да, — принц жестом остановил шута, который пытался что-то вставить. — Мы здесь именно за этим! В прошлый раз — то есть в первый раз — мы прошли в вашу бусину, чтобы передать от Дикона привет его родным, но нашли только Айри, — он с улыбкой оглянулся; Айрис кивнула в ответ. — А сегодня думали, что застанем и отца, но Айри вот говорит, что вы его можете заменить.
— Гм, ну положим: и как же дела у юного Ричарда?
— О, у него все в порядке! Он, конечно, тоскует — в самом начале ему пришлось тяжело, — но постепенно все улеглось. Молодость… — ностальгически вздохнул принц, как будто сам был уже глубоким стариком, а не таким же юнцом едва старше Айрис. — Учится, сражается… Недавно — года полтора назад — победил дракона; ну, что вы, не в одиночку! — принц выставил перед собой руки в шутливом жесте. — Нет, в компании других героев, естественно… правда… — он снова оглянулся на Айрис. — Нет, ничего, все хорошо! Вот теперь девушку себе нашел.
— Постойте! — не выдержал Рокэ: история увлекательных приключений никак не вязалась с его представлениями о загробной жизни, положенной ребенку (хотя упоминание о драконе почти убедило его, что перед ним и правда жители соседней бусины, а не двое сумасшедших — слишком уж часто он задумывался об образе дракона, занесенном из другой бусины). — Как это: победил дракона, нашел девушку? Он что же, растет? После смерти что же, взрослеют?
— Ну да, — растерянно ответил принц. — Семь лет ведь прошло: ему уже девятнадцать. Самое время найти девушку: многие начинают и раньше, а что тут такого? В вашем мире настолько целомудренные взгляды? Нет, тогда понятно, почему Дикон так отказывался, когда мы пытались… — он порозовел и замялся, и инициативу тут же (пока Рокэ пытался переварить новости о том, что Кэртиана, оказывается, целомудреннее многих… что же творится тогда в других бусинах?) перехватил шут:
— О-о-о, Айри вам, наверное, не рассказала? Ну да, это трудно осознать: Дикон жив…
— Да, эр Рокэ, я же говорила! — Айрис от возбуждения подскочила. — Всегда знала, что он не умер и зовет меня!
— Именно, — продолжил шут. — Тут запутанные механизмы, но если кратко, то иногда человек умирает в одном мире, переносится в другой и продолжает жить там. Он не зомби, не вампир, не злой дух — обыкновенный живой человек… да что далеко ходить — возьмем, например, меня, — он обвел себя рукой от макушки до колен. — У себя я умер, но в другом мире вполне живу дальше… Так и Дикон — единственное, малыш — о, конечно, уже не малыш, мы просто привыкли так его называть, — единственное, он не может вернуться к вам: законы мироздания его не пустят.
— Так… — Рокэ постарался не выдать изумления — и вытеснить на край сознания ненужные мысли о том, что все, кого он потерял за эти годы, живут где-то счастливо в соседних бусинах, веселятся там и развлекаются. — И много еще — таких?
— Из вашего мира, к сожалению, нет, — грустно ответил принц, опять оттеснив шута. — Мы знаем только Дикона: здесь вообще какое-то странное совпадение, как будто уникальный случай, очень закрытый мир. Из-за этого мы так долго и не могли с вами связаться: получилось найти проход только после того, как этой зимой — примерно полгода назад — отца Ричарда засекли…
— Запеленговали, — вставил шут.
— Да, засекли — заметили в Лабиринте. Мы поймали его след, пошли по нему — думали, что выйдем как раз к отцу, но получилось, что ниточка привела нас к Айрис — может быть, потому что Дикон сумел удержать с ней контакт.
— Действительно, — небрежно сказал Рокэ: его насторожило, как легко эти двое рассуждают о высоких материях — не значило ли это, что они в сговоре с теми сущностями, которые взялись донимать их с Эгмонтом? — Эгмонт зимой умер, а я его вывел из этого вашего Лабиринта. Ваши — ваши, должно быть сослуживцы, коллеги: такие люди — скорее, существа — в сером, — сообщили, что только у меня, между прочим, есть право его спасти и вернуть к жизни; но, получается, все иначе? Вы ведь знакомы?
— С этим?! — возмущенно воскликнул принц: судя по тому, как он взвился, вестники мироздания успели насолить и ему. — С этой сволочью?! Мы — с ним сотрудничать?! То есть эта дрянь сначала пытается убить — даже убивает — ребенка, потом является к нему в сны, насылает кошмары, пугает, угрожает, доводит?! Да как вы…
Рокэ почти услышал «Да как вы смеете» — любимую присказку Людей Чести: должно быть, юный Окделл и правда пришелся в той бусине ко двору; но тут снова вклинился шут:
— Только вы имеете право управлять чьей-то жизнью и смертью? — перебил он. — О, так они имели в виду, что у вас есть права администратора!
— Администратора? — хмыкнул Рокэ. — Недоброжелатели, знаете ли, сказали бы, что из меня никудышный администратор…
— Таких тоже полно, — с ухмылкой заверил его шут.
После этого, не иначе как чудом, дело пошло на лад: принц поверил, что Рокэ не подозревает его в сношениях с мерзавцами, которые охотятся на детей; Рокэ, в свою очередь, — что эти двое знакомы с тем типом в сером разве что понаслышке, по рассказам Ричарда о своих снах; Айрис снова убедилась, что ее ненаглядный брат жив, здоров и почти счастлив; они вчетвером очень неплохо побеседовали, и гости из чужой бусины, прежде чем откланяться, даже успели дать Рокэ пару полезных советов, которые он, правда, не совсем понял.

***
— И это еще не все… — продолжил Эгмонт, не успев остановить мысль, и тут же осекся, проглотив очередную жалобу: если Рокэ не хотел внушать ему ложных надежд, но теперь передумал; если Айрис говорила, что те двое передавали ей привет от Дикона — не значит ли это, что Дикон — жив; Айрис — здорова? — Ох, Рокэ…
— Погодите! — Рокэ прервал его жестом и снова уставился на столик с весами. — Эгмонт, все — потом. Они… Хм…

На самом деле — даже если видения Айрис и были наяву, — неурядицы и на этом не прекратились. В начале осени, при очередном визите Эгмонта в столицу, Айрис, непривычно веселая и спокойная, сообщила, что и она «воскресла к новой жизни» (в первый момент Эгмонт не сообразил, что она обернула его же слова — слова, которые поняла как метафору, — против него) и теперь выходит замуж, не выждав положенного срока помолвки; если же родители не дадут ей благословения, то она убежит и тайно обвенчается со своим избранником — или нет, лучше того, в Гайифе разрешено венчание по расписке, и ее возлюбленный просто уедет первым и все подготовит, а она чуть позже отправится к нему уже законно, мужней женой. Оказалось, что ее женихом (уже женихом, потому что они недолго думая успели обручиться) был молодой секретарь гайифского посольства, которого — в Гайифе были свои каноны женской красоты — восхищало в Айрис все, что в Талиге считалось едва ли не уродством: ее короткая прическа, мужские наряды, скромные платья, худоба, мальчишеская фигура, ребяческая резкость движений, непринужденный тон. Позволив себе быть счастливой, избавившись от тени погибшего брата, Айрис увлеклась юным дипломатом на каком-то балу, и молодые люди быстро нашли общий язык.
Ценой невероятных усилий Эгмонту все же удалось уговорить их повременить со свадьбой, отложив ее на четыре месяца — так, чтобы провести уже после Излома: к счастью, молодежь не успела натворить глупостей в духе супрема Придда, о скоропалительной женитьбе которого в свое время ходило множество непристойных слухов. Айрис нехотя согласилась подождать, но отказалась возвращаться в фамильный замок, чтобы соблюсти традиции: по обычаю, жених забирает невесту из отчего дома, — и осталась при дворе.

— Так, — сказал вдруг Рокэ медленно. — Они сказали, что всю нашу систему нужно перезагрузить… Что значит — перезагрузить? — он потянулся к весам. — Видите, здесь гирьки? На чашах — более легкие, а рядом, на столе — потяжелее: их здесь целый арсенал. Может быть, нужно поменять грузы? Грузы…
Он задумчиво покачал в руке одну из гирек; затем другую, третью — должно быть, прикидывая их вес, сравнивая тяжесть; и наконец одним слитным движением снял с весов две старых и поставил две новых — самые большие из тех, которые нашлись на столе. Чаши качнулись, поколебались пару мгновений и снова застыли в равновесии.
— Все, — сказал Рокэ: не знай его Эгмонт лучше, в голосе ему бы послышалась растерянность. — Кажется, все. Что вы чувствуете: рассеялось ли колдовство или, наоборот, совершились чудо?
Эгмонт пожал плечами: ничего особенного он не ощутил, а удивить его после давешнего ритуала уже ничего бы не могло. Рокэ поморщился, прикрыл глаза и замер, словно прислушиваясь, и в этот момент из-за их спин раздалось:
— Господа? Вы еще не закончили? Должен напомнить, что мы вас ждем.
Эгмонт обернулся: в дверях стоял Ойген Райнштайнер — как выяснилось, нынешний Повелитель Волн: после ритуала, когда Рокэ и Эгмонт обнаружили тайный лаз и спустились по узкой лестнице в эту загадочную комнату, он остался в зале с алтарем, но теперь — как самый сознательный — видимо, отправился их поторопить. Холодный взгляд скользнул по их лицам, не задержавшись; пробежался по столику, весам, гирькам и уткнулся в счёты.
— Фу, ну и пыль, — неодобрительно сказал Ойген. Сделав шаг вперед — так удачно, что Эгмонту и Рокэ даже не пришлось потесниться, — он поднял со стола счёты: костяшки при этом не шелохнулись, застыв на месте, как приклеенные. Ойген, вытащив из-за пазухи выглаженный белый платок, развернул его, встряхнув, и принялся оттирать пыль — но, сколько бы ни старался, чище счёты не становились, а платок так и не утратил своей белизны: пыль засела так прочно, как будто была нарисована. Рокэ, все это время безмолвно наблюдавший за Ойгеном — манипуляции с весами, похоже, что-то тронули в глубине его души, и потрясение вылилось в молчание, медлительность, отстраненность, — наконец отмер и раздраженно бросил:
— Дайте сюда!
Стоило ему забрать счёты, как костяшки с грохотом съехали на одну сторону, а в воздух веером взметнулось облако пыли. Отобрав и платок, Рокэ тщательно вытер счёты, не пропустив ни единого пятнышка, и, осмотрев, удовлетворенно кивнул и водрузил на стол, а грязный платок сунул Ойгену. Еще раз окинув взглядом обновленный натюрморт, он облегченно выдохнул, помотал головой и бодрым тоном произнес:
— Ну что же, вот теперь действительно всё! Пойдемте отсюда, нас уже заждались!

И на этом, судя по всему, и правда все закончилось. Когда они вшестером выбрались из подземелий на свет, под древнее небо Гальтары, под лучи еще холодного, по-зимнему неяркого полуденного солнца (к счастью, старые сказки врали: в лабиринте — Лабиринте — год не проходил за час, и они провели там не целые столетия, не месяцы и даже не недели, а меньше суток и оказались снаружи, как им охотно объяснили потом солдаты, оставленные в лагере за стенами, в середине первого дня Зимних Скал), воздух казался особенно чистым, необыкновенно прозрачным, как будто кто-то провел влажной тряпкой по мутному стеклу, смывая грязь, и даже немного сладким на вкус; дышать было легче; и все вокруг — развалины домов, чудом уцелевшая кладка мостовой, холмы вдалеке, деревья, палатки в лагере, кони и сами люди — все смотрелось веселее, выглядело более ясным, четким, цветным.
— И вы заметили, господа, — поймал и продолжил мысль Эгмонта, не высказанную вслух, виконт Валме, который был с ними, но его роли в ритуале Эгмонт так и не понял, — что даже трава стала зеленее? Конечно, сейчас зима, травы никакой нет, но вот эти вечнозеленые кусты, — Валме махнул рукой куда-то в сторону, — они определенно стали зеленее, согласитесь?

***
Придя в Управление — строго по регламенту — на шестнадцатый день после Зимнего Излома, дежурные не заметили ничего необычного: сирены молчали, свет не горел, и это значило, что работа тех служб, где не нужно присутствие разума, продолжается в штатном режиме; дежурные открыли, осмотрели, проверили и закрыли все положенные помещения и отправились по домам. Не обнаружилось ничего странного и на следующий раз, и еще через шестнадцать дней.
Истинный масштаб катастрофы выяснился только после Весеннего Излома — в первый же день нового Круга, когда Управление заработало в полную силу. Тогда-то и оказалось, что, пока все отделы и начальство отдыхали, в системе успел покопаться кто-то, кто имел на это право, но к Управлению не принадлежал: загадочный вторженец не только уничтожил старые данные и поназаписывал новых, но и сохранил их так, что старые было уже не вернуть — они канули в никуда. Сигнализация же не отреагировала на изменения потому, что в таблицах не было расхождений: во всех графах — кроме пары исключений — теперь стояли нули. Обнулены были счетчики Поступков и прегрешений, и непонятно было, кого из эориев в будущем нужно наградить, а кого наказать; пропало все содержимое колодцев, и они теперь то ли начинали наполняться заново, то ли поток страстей был теперь перенаправлен куда-то еще, но куда — выяснить пока не удалось; исчезли все заметки о перетекании крови из семейства в семейство, и, хуже того, все фамилии откатились к своим древнейшим вариантам: в списках значились давно забытые «Пенья» и «Левкра», и не было никакой возможности восстановить пути переходов и быстро вспомнить, кто же из безликих, неразличимых на первый взгляд обитателей Кэртианы на самом деле эорий (Управление гордилось, что отслеживает эориев не столько по зову крови, сколько по переходу фамилий, и сейчас пожинало плоды: эории, конечно, остались теми же, кем и были до Излома, но Управление о них теперь не знало); потерялись поэтому и сведения о том, какие боковые ветви нужно будет обрезать. В графе же «Семья Повелителей на Исходе», в том столбце, где стояло разрешенное по инструкции количество, вместо прежней единицы (и вместо бесконечных нулей) мерцало теперь число шестнадцать.
Виноваты, по мнению начальства, опять были Скалы: ведь череда именно их неудачных решений и привела к такому гибельному исходу.
Несколько часов спустя, глядя на ярко освещенные окна Управления, бывший — теперь уже бывший — руководитель отдела Скал размышлял о том, что впервые видит их снаружи в это время дня; что его жизнь, которая раньше всегда была связана с Управлением, родным отделом, коллегами, начальством, теперь принадлежит только ему одному, и он не знает, что же с ней делать. Сегодня он снял серый форменный плащ с капюшоном, и больше никогда не сможет его надеть. Вокруг Управления сгущалась темнота, уходить в нее не хотелось, но иного пути не было.

*** (Эпилог)
Эгмонт познакомился с Майклом, когда тому было три месяца от роду, самому Эгмонту — пятьдесят восемь, а Дикону — тридцать пять: пусть загадочные законы природы — законы мироздания, мироустройства Ожерелья — и не давали тому, кто погиб в одной бусине и перенесся в другую, ни вернуться в родной мир, ни увидеться с близкими, но запрет не распространялся на его семью, поэтому Айрис, а за ней и Эгмонт, и младшие девочки, и даже Мирабелла (хотя ее пришлось долго уговаривать) узнали сначала жену Дикона, потом — первого его сына, потом дочь, и так всех остальных детей; разраставшееся семейство даже иногда гостило в Кэртиане. Майкл был третьим сыном Дикона и пятым его ребенком: его супруга оказалась невероятно плодовитой, а медицина в той бусине — исключительно развитой, так что Дикон, похоже, вознамерился перещеголять престарелую чету Вейзелей. О Майкле тогда сказали, что он вырастет сьентификом — ученым — в маму: Эгмонта не уставала поражать эта способность обитателей соседней бусины с рождения определять склонности и пристрастия ребенка — на глаз, без гаданий и гороскопов (с гороскопами, правда, у него были натянутые отношения: вспомнилось, как однажды, еще в самые темные дни, он заикнулся при Мирабелле, что гибель первенца была предсказана ему в гороскопе, и она не разразилась тирадой о вреде гаданий, а, фыркнув, только поинтересовалась, не говорилось ли там еще о нашествии саранчи и обращении воды в кровь).

Майкл в компании пяти слуг, нагруженных сундуками, свертками и тюками, появился в кабинете Эгмонта в Надорском замке, когда ему исполнилось двадцать, Дикону — пятьдесят пять, а самому Эгмонту было уже глубоко за семьдесят. Без долгих предисловий Майкл заявил, что переезжает и собирается здесь остаться надолго —возможно, навсегда: жить — как родственник герцога; и — как этнограф — вести наблюдения, описывать местные порядки, обычаи, нравы и быт. Его неожиданный визит и удивительные планы оказались Эгмонту только на руку: ему отчаянно был нужен наследник. С внуками со стороны дочерей не заладилось: у Айрис было два сына, но от разных отцов — она была замужем дважды; у Дейдри — старшая дочь и младший сын, и на этом они с супругом решили остановиться; а у Эдит вообще рождались только девочки. Оставалось придумать, как узаконить Майкла и какое происхождение ему прописать, но с этим Эгмонт надеялся справиться сам: для своего возраста он чувствовал себя вполне бодрым.

________________________
- «Поругание Лукреции» / «Тарквиний и Лукреция» — популярный сюжет в живописи. Вот, например, картина как раз 17 века, где даже есть собачка: ar.culture.ru/attachments/attachment/preview/5f... (Дж. Лука).