За детали нуменорской матчасти спасибо naurtinniell! Впрочем, не так и много тут той матчасти.
Чуть больше драббла по размерам: примерно 1400 слов. Рокэ / НЖП, джен, гет, попаданцы.
Не священник нас венчает
читать дальше— А зовут тебя как?
— Гм… Ро… Рубен Аррохадо.
— Как-как?
— Рубен Ар-ро-хадо.
— Как, еще раз? Ар-Рохадо?
— Ну да.
— Ах-ха-ха, ну ты шутник, Рохадо! Умеешь насмешить! Посмотрите на него: король, как есть король! Ох, королевской крови в нем сколько! Ха-ха! Ой, не могу! Ар-Рохад, надо же было такое придумать!
…
— А лет-то тебе сколько, Рохад?
— Скоро сорок.
— Н-да? А выглядишь на все сто двадцать!
— Да он опять шутит, капитан! И, главное, с серьезным видом таким стоит! Ха-ха, вот же послало море! Капитан, не думай, бери его: теперь точно не заскучаем!
— Ха-ха, и точно! Слушай, Рохад, у меня уже вся команда тут от смеха на палубе лежит. Берем-берем: как такого юмориста не взять? Даже если ничего не умеешь, будешь нас развлекать. Что? Умеешь? Ну и отлично?
…
— А документы-то твои где? Утонули? А поручиться за тебя есть кому? Семья, друзья?
— Нет, они все… очень далеко.
— А, так ты из колоний, что ли? Ну с этого бы и начал. Ладно, документы выправим, что-нибудь придумаем с тобой. Пошли, дружище: добро пожаловать в команду нашего рыболовецкого судна «Морская надежда»!
***
Не священник нас венчает,
Повенчает нас — Нева;
Золоты венцы оденет
Серебристая волна.
Повенчает нас — Нева;
Золоты венцы оденет
Серебристая волна.
— Судя по всему, ваш король не сумел договориться с богами, — заметил Рокэ, глядя, как остров накрывает густая тень, как клонятся деревья под порывами ветра, как беспокойно, отчаянно мечутся птицы; как на горизонте — на горизонте, которого тут не было (к чему он так и не смог привыкнуть), — лучше: как вдалеке, насколько хватало взгляда, — растет и пенится гигантская волна. Этот небрежный, светский — ироничный, почти саркастический тон был сейчас, конечно, совершенно неуместен; но не паниковать же перед неизбежным — перед лицом того, чего уже не изменить; и как еще успокаивать перепуганную женщину, как не подавая виду, что и самому не по себе. Стоило говорить с ней помягче, но Рокэ, наверное, давно разучился беречь чужие чувства.
Они были здесь — в ее загородном имении, в домике, спрятавшемся среди густых садов, на границе леса, в предгорьях (предгорьях тех гор, названия которых Рокэ все равно не запомнил, и теперь оно ему точно не понадобится), — совершенно одни: Инзиль наконец-то отпустила на ночь слуг, чтобы те им не мешали, и они провели вместе чудесные часы, пока, выбравшись наутро на свежий воздух, не увидели, что творится на улице.
— Он и не собирался договариваться! — отрезала Инзиль, и Рокэ, уловив в ее голосе нотки гнева, отметил, что пусть лучше сердится, чем боится.
— Тем более, — пожал он плечами. — Глупо спорить с судьбой: поверь, я пробовал, и каждый раз получалось еще хуже, чем было. Нет уж — карте место, выбор сделан, что теперь изменишь.
Она задумалась, как будто что-то вспоминая; тут молния, яркой вспышкой пронзив небо, ударила в вершину ближайшей горы, и Инзиль, вздрогнув, пробормотала:
— Но боги…
— Что — боги? Не думали же вы, что они погладят по головке тех, кто поклоняется их врагу и приносит ему человеческие жертвы? — Рокэ рассмеялся (смех был еще неуместнее, чем сарказм). — Даже для такого чудовища, как я, это слишком!
— Это дело государя! Я в этом никогда не участвовала! И если ты помнишь, вчера — да, вчера, прежде чем… — ее голос потеплел, на губах появилась легкая улыбка, и, взяв Рокэ за руку, она слабо пожала его пальцы, — …я даже воззвала к имени Единого! — воскликнула она и тут же сникла: — Но зачем же наказывать всех? Если мы не виноваты, то почему же…
— О, это тоже в порядке вещей! Мироздание никогда не будет выяснять, кто там из подданных и родичей предателя прав или виноват, а покарает всех без разбора. Это непреложный закон природы — иначе просто не бывает. Если твой сюзерен чем-то прогневал судьбу — то ты едва ли спасешься.
— Ты совсем не веришь в Него, да? — спросила Инзиль, поднимая к нему лицо. — В Единого? Ты говоришь о судьбе, мироздании, богах, как будто Его нет.
— Самое время для богословских бесед… — проворчал Рокэ. — Нет, не верю: я прекрасно знаю, кто создал наш мир — и это был вовсе не кто-то единый. Боги — как вы их называете: допустим, боги-творцы — да: они существуют или по крайней мере существовали раньше.
Инзиль вгляделась туда, где пенилась шапка гигантской волны, и, поежившись, поймала край шали, которую так и норовил унести ветер, и запахнулась поплотнее.
— Не могут же боги такое сотворить, — пробормотала она.
— О, еще как могут — могут и не такое! Могут не только боги, но и люди, подобные богам, — Рокэ вспомнил, что устроил совсем недавно в бывшей Олларии герцог Придд, обретший силу Волн. — Не могу обещать, что будет совсем не больно, но это точно будет быстро. Знаешь… когда я только родился, звездочет предсказал моему отцу, что мне на роду написано утонуть. Забавно — кажется, вот и пришло мое время.
— А ты умеешь утешить, — Инзиль вытерла рукавом глаза, и ее удрученный тон, несчастный потерянный вид заставил наконец Рокэ смягчиться.
— Не бойся, — проговорил он, привлекая ее к себе. — Ничего не изменить, но я буду рядом.
— Я не боюсь. Просто не хочу смотреть.
Рокэ кивнул и, закутав ее своим плащом, обнял за плечи и повернул, и они стояли так молча, прижавшись друг к другу, пока волна не накрыла их.
***
Рокэ даже не был уверен, что потерял сознание; когда на него обрушилась толща воды, он не ощутил удара, не почувствовал боли — а в следующее мгновение уже лежал на спине; на лицо падали косые лучи раннего солнца, вода приятно холодила кожу, и легкая рябь шевелила его волосы — водная гладь была спокойной, на губах не оставалось вкуса соли. Пошарив рукой вокруг, Рокэ нащупал полу мокрого плаща Инзиль, ее теплую ладонь и бедро, облепленное тканью платья, и только потом открыл глаза: она лежала на воде, волосы, разметавшись, темным ореолом окружали ее бледное лицо, делая ее похожей не то на святую со старой иконы, не то на найери, спящую зачарованным сном. Он, выросший на море, умел держаться на воде; точно так же и Инзиль, которая всю жизнь провела на острове, не должна была утонуть. Перевернувшись и помотав головой, чтобы стряхнуть оцепенение, Рокэ огляделся: мимо проплыла стайка птиц — лебединая пара и выводок малышей; в утреннем тумане, поднимавшемся над водой, угадывались очертания знакомого господского дома, флигелей, хозяйственных построек, фонтана и старого парка. Они были в поместье Васспард, в самом центре знаменитого пруда — недаром, видимо, напоследок Рокэ вспомнил герцога Придда.
— Инзиль, — позвал Рокэ, подплывая к ней ближе и поддерживая ее под спину, чтобы она, придя в себя, не принялась от неожиданности биться и не захлебнулась. — Просыпайся: все закончилось.
— Мы утонули… — пробормотала она и улыбнулась: возможно, тоже очнулась раньше и тоже лежала сейчас, не открывая глаз, прислушиваясь к ощущениям. — Вместе ушли на Пути. Я рада, что ты тоже здесь.
— Нет-нет, никаких Путей — или не знаю, как это должно называться, но мы определенно живы. Соберись-ка, нам нужно добраться до берега, потому что здесь мы не достанем до дна — это недалеко, но придется немного проплыть. Цепляйся мне за плечи.
— Ра-да… — повторила она, не делая никаких попыток приподнять голову, и еще немного погрузилась в воду: должно быть, ее оглушило сильнее, чем Рокэ показалось поначалу. Со вздохом он перекинул ее руку себе на плечи и, придерживая ее за талию, погреб к берегу.
Только когда они выбрались на деревянные мостки — к счастью, пруд оказался не таким уж большим, и много времени у них не ушло, — только тогда Инзиль опомнилась достаточно, чтобы осознать себя. Тут же ее начала колотить дрожь: мокрый плащ Рокэ с нее стащил, но оставить ее без платья было бы верхом неприличия даже для него — пусть вокруг не было ни души: Придд после недавних событий разогнал всех приживалов, — но в любой момент здесь мог кто-нибудь появиться. Рокэ только собрался с силами, чтобы, пошатываясь, встать на ноги — нужно было отправиться на поиски людей, найти кого-то из местных слуг, — как, на его счастье, мостки заскрипели под чужими шагами, и появился герцог Придд собственной персоной, а за ним — заспанный и очень встревоженный Арно Сэ.
— Господин регент, — поприветствовал его Придд, ничем не выказывая удивления — как будто каждый день пропавшие без вести регенты (кстати, сколько же времени успело пройти? — впрочем, неважно, это потом) всплывают посреди его пруда.
— Господин герцог, — в тон ему ответил Рокэ и продолжил уже нормальным голосом: — Валентин, все позже: нам сначала нужно переодеться, обсохнуть и согреться — и я надеюсь, у вас остались служанки, которым можно доверить даму. Арно, не надо делать такое лицо: неужели ты до сих пор не выучил, что на свете случаются еще и более невероятные происшествия?
— Рокэ… — позвала Инзиль: он с облегчением услышал, что из ее голоса ушло то пугающее мертвенное спокойствие. — Где мы? Кто это? Ты с ними знаком?
— Ах да, прошу прощения: я вас не представил. Это герцог Придд, а это — виконт Сэ, оба — мои хорошие друзья. А вот это, господа, я полагаю, — герцогиня Алва.
(2) Жестокий маврНесколько драбблов для Антея эль по мотивам ее фика «Калейдоскоп», а точнее, сюжетной линии про Ричарда, ставшего воспитанником Лионеля (собственно, фанфик про шкаф происходит из того же сюжета).
Здесь две разные истории, которые не пересекаются. Каждая представляет собой отвилку от одной из частей в середине сюжетной линии (в самых новых частях сюжет у автора повернул уже совсем в другую сторону) и относятся к тому этапу в развитии фика, когда Лионель еще обижал маленького Ричарда, и хотелось поставить ему это на вид.
Бэкграунд первой истории: Лионель привез Ричарда в Олларию, они остановились в доме Алвы, Ричард на нервах вызвал силу Скал и разгромил полдвора; чтобы его утихомирить, Лионель его вырубил ударом по голове. После этого Ричард, который и так уже был не особенно целый, какое-то время болел в доме Алвы, им особо никто не занимался, врач осмотрел на отвали, Лионель злился, слуги сторонились, и т.д. Позже в фике отношение исправилось.
Бэкграунд второй истории (отвилка от немного более поздней части): в подвалах королевского дворца Олларии обнаружился жуткий монстр; Штанцлер попытался отравить Лионеля и скормить его монстру, но герои, не без помощи Ричарда, его спасли, т.е., фактически, Ричард помог спасти Лионеля. После этого довольно долго лежал и лечился уже Лионель (и вскоре его отношение к Ричарду улучшилось, но в этом драббле развилка немного раньше).
В общей сложности примерно 5400 слов (не такие это и драбблы, получается), hurt/comfort, Избиение Окделла (маленького), характеры и отношения между героями из изначального фика; а также recurring НПМ — морисский врач.
Жестокий мавр
История перваяИстория первая
О мавр жестокий! Нет в тебе участья
К страданьям бедного отца!
Чайковский, опера «Иоланта»
К страданьям бедного отца!
Чайковский, опера «Иоланта»
Первая волна гнева обрушилась на тех, кто имел неосторожность попасться под горячую руку почтенному мэтру в самом начале, — на Кончиту и Хуана, которые по неудачному стечению обстоятельств оказались под дверью в комнату больного в тот самый момент, как мэтр, закончив быстрый осмотр, выглянул в коридор в поисках кого-то из слуг. Заметив в руках Кончиты поднос с обедом, мэтр то ли вспомнил, то ли догадался, что она служит в особняке кухаркой, и высказал ей все, что думал о ее талантах: больного кормили не так, не тем: вредным, слишком соленым, слишком острым, жареным, холодным, твердым; не соблюдали диету — не потрудились даже выяснить, что можно, а что нельзя, — кормили недостаточно, в начале болезни не по часам, потом не следили, ест ли он все, что ему принесли, и так далее — и вот из-за всего этого, «из-за твоего недомыслия, женщина», у больного внутри что-то непоправимо сломалось. Кончита попыталась оправдаться, объяснить мэтру, с кем тот имеет дело, насколько мальчишка опасен, как он уже чуть не искалечил половину домочадцев, чудом не разрушил особняк, к нему боязно лишний раз и приближаться, — но вместо снисхождения получила только новую порцию упреков, и вот тогда-то впервые за день и были произнесены роковые слова: ребенок умирает, и пусть эта смерть останется на ее совести. Хуану же, которого мэтр прекрасно знал и всегда считал человеком основательным и разумным, — разумнее даже, чем сам хозяин дома, — было выговорено за небрежение, халатность, неосмотрительность, за беспечность, равнодушие и даже жестокость, «и уж от вас-то, любезный, никак не ожидал, что вы станете издеваться над ребенком».
Вторым, кто испытал на себе истинно морисскую ярость, был кэналлийский врач, личный лекарь герцога Алвы, живший, однако, не в особняке, а неподалеку, и имевший в соседнем квартале практику, — который и решил на свою голову обратиться к именитому коллеге, когда понял, что сам не справляется и не понимает, что происходит с его пациентом. В то утро мальчик, который уже давно и надежно шел на поправку и телесно был почти здоров, внезапно почувствовал себя хуже: за завтраком, который подали в постель, потому что он не сумел подняться, ему стало дурно, а когда его повели умываться, потерял сознание на руках у слуг и с тех пор не приходил в себя. Срочно вызванный лекарь несколько часов кряду бился с ребенком (ничего не помогало: тот совсем не откликался; стонал и вздрагивал, как будто каждое прикосновение причиняло ему боль; и с каждой минутой только больше слабел), потом, оставив его на попечение домашних и велев послать гонца в морисский квартал, отлучился ненадолго проведать другого больного — и вот теперь, снова вернувшись в особняк, еще в коридоре наткнулся на страшно рассерженного коллегу. Тот, не дав ему раскрыть рта, наградил его чередой нелестных эпитетов, из которых самыми необидными были «коновал» и «вредитель»: лечили не так, не тем, не столько, не от того; только полный профан или жалкий тупица мог не распознать очевидных симптомов; время упущено, вовремя не спохватились, уже слишком поздно; и не надо этих ваших баек о прикосновениях, потому что на его, мэтра, собственные руки, ребенок реагирует совершенно нормально, даром что в беспамятстве, а если кто-то до сих пор не научился бережно обращаться с больными, то возникают сомнения в чьей-то компетентности, и вообще на ближайшем же собрании будет поставлен вопрос об исключении из гильдии.
Третьим же, кому досталось от почтенного мэтра, был сам хозяин — герцог Алва: он не ночевал дома, а потом сразу отправился по делам во дворец и поэтому пропустил весь утренний переполох. Въезжая во двор, он сразу разглядел у парадных дверей приметный экипаж старика мориска, который не убрали пока с дороги, и в груди у него зародилось смутное чувство тревоги: за врачом такого пошиба не послали бы, если бы не случилось что-то крайне серьезное — и наверняка не обошлось без мальчишки, и наверняка тот что-то опять сотворил ему назло. Звучный голос мэтра был слышен еще с лестницы: конечно, он доносился с того этажа и из того крыла, где мальчишке была отведена гостевая комната. Мэтр же тем временем успел проверить слова незадачливого коллеги и, попросив одного за другим нескольких слуг зайти к больному и подержать его за руку, погладить по голове или приподнять за плечи, вынужден был признать, что тот не соврал: мальчик действительно начинал кричать и метаться, если его касались — и это окончательно убедило мэтра в том, что над ребенком в этом доме старательно, изощренно и, может быть, тайком от хозяина, издевались. Он как раз приказал найти где угодно и немедленно нанять одного или двух новых людей — таких, кого мальчик бы никогда раньше не знал, кто не имел отношения к домочадцам герцога, — и отнести в морисский квартал записку его ученикам, когда в коридоре появился сам хозяин дома. Не стесняясь в выражениях (как-никак, мэтр помнил герцога самого еще подростком), мэтр обвинил герцога в том, что тот совершенно не заботится о здоровье доверенного ему ребенка, распустил слуг, вообще не следит за тем, что происходит в доме, и позволяет кому попало безнаказанно третировать собственного воспитанника. На этом мэтр выдохся и было замолчал, но, стоило герцогу заметить, что мальчишка приходится ему не воспитанником, а скорее заложником — а опекуном его назначен совсем другой человек, просто им пришлось задержаться в его доме из-за болезни; что между ним и ребенком нет не то что любви, а малейшей привязанности, и вообще ребенок только ненавидит и считает врагами и его самого, и опекуна, и всех кэналлийцев скопом, и все потому, что во время недавнего восстания они с отцом мальчика оказались по разные стороны, и этот самый отец погиб от его, герцога, руки, — итак, стоило герцогу заикнуться об этом, как мэтр разразился новой длинной возмущенной тирадой: воевать с детьми — подлость, отыгрываться на сыне врага — низость; герцог ведет себя недостойно воина, дворянина, да вообще честного человека; ребенка нужно срочно спасать из этого дома — а впрочем, все это уже не имеет смысла, потому что болезнь запустили, и мальчик, скорее всего, не доживет до утра.
***
— Дикон, там за дверью герцог Алва, — сказал мэтр Иншаллах, возвращаясь к кровати и беря Дикона за запястье. — Если ты готов и хочешь его увидеть, я разрешу ему войти, а если нет, то не пущу.
Мэтр был первым в этом доме, кто отнесся к Дикону по-человечески; строго говоря, он и не принадлежал к дому, а просто приезжал сюда — а жил вообще в морисском квартале (не зная столицы, Дикон совершенно не представлял, где тот находится, и думал, что, наверное, так никогда и не увидит). Тот, второй врач, конечно, тоже здесь не жил, но уж этот-то полностью, во всем подчинялся герцогу Алве.
Дикон познакомился с мэтром вчера вечером, в тот самый момент, когда пришел в себя: еще не открывая глаз, он почувствовал, как кто-то держит его за руку и гладит по голове (позже он понял, что мэтр на самом деле одной рукой измерял ему пульс, а другой массировал лоб и виски, чтобы разогнать кровь). Наверное, он бы тоже решил, что этот человек не заслуживает его доверия, что он точно так же, как и все остальные, явился, чтобы издеваться и насмешничать — чтобы спасти и потом мучать снова, чтобы попытаться привязать его к герцогу Алве или графу Савиньяку, чтобы окружить лицемерной заботой и заставить потерять бдительность, чтобы… — Дикон обязательно подумал бы так, если бы не одно обстоятельство. Стоило ему пошевелиться, как камни, сидевшие в кладке стены, немедленно встрепенулись — как будто не могли дождаться, когда же он очнется; как будто не в силах были больше терпеть, — воззвали к нему и тут же наябедничали, что «этот человек оскорблял и поносил Короля и младшие Молнии»; а немного успокоившись, показали вразнобой несколько картин: как старик отчитывает герцога Алву, графа Савиньяка (этого, судя по темноте за окном, уже ближе к ночи), и еще кого-то. «Четырежды, — удовлетворенно заметил один из камней. — Пусть четыре Скалы…»: как бы они ни были обижены за своего государя, хозяина дома, они ценили магию чисел и очень радовались, когда находили нечто кратное четырем, шестнадцати, двадцати одному. Так выяснилось, что врач — это оказался морисский лекарь: он представился и позже, через пару часов, когда Дикону стало чуть лучше, немного рассказал о себе — что врач был полностью на стороне Дикона. Он даже оградил его от суетливых и неприветливых кэналлийских слуг: на ночь с ним оставил своего ученика, мориска помоложе, а прислуживать Дикону теперь был нанят новый лакей — по имени Тим, уроженец Надора, который еще застал Диконова отца, но много лет назад в поисках лучшей доли подался в столицу, с тех пор перебивался случайными заработками и поденной работой и теперь с трудом верил в неожиданную удачу и был счастлив попасть не просто в богатый дворянский дом, а в услужение к собственному герцогу, «молодому тану».
— Разве вы можете его не пустить? — удивился Дикон. — Это же… его дом. Он ходит, где хочет.
Мэтр поджал губы:
— Я имею право запретить все, что может повредить состоянию больного. Тебе сейчас совсем нельзя волноваться, и если ты чувствуешь, что эта беседа тебя расстроит, то герцогу придется смириться.
Дикон задумался: видеть герцога ему совершенно не хотелось, тем более разговаривать с ним, выслушивать очередные насмешки и нравоучения — но отговориться болезнью, спрятаться за спину мэтра было бы трусостью, недостойной дворянина, Человека Чести, будущего рыцаря.
— Я поговорю, — решил он.
— Дикон, — начал герцог Алва ровным, непривычным тоном, который показался Дикону знакомым, но он не мог пока понять, откуда; и обратился почему-то по домашнему имени, а не «герцог Окделл» или хотя бы «Ричард». Дикон мысленно подобрался, исподволь ожидая нового унижения, и попытался выпрямить спину, потому что врага стоило встретить смело, лицом к лицу: хотя мэтр и запрещал пока садиться и вообще не велел особо шевелиться, но новый лакей, Тим, все-таки устроил Дикона на подушке повыше (и даже расчесал ему волосы, успевшие сваляться за время недолгой болезни, найденным где-то костяным гребешком).
— Дикон, я… — повторил тем временем герцог Алва, и Дикон наконец вспомнил, где он слышал этот тон и этот голос: тот преследовал его в беспамятстве, рефреном повторяя одни и те же слова. Сначала, правда, этого голоса не было, а другие сливались в один неразличимый гул, неразборчивый шум; Дикон смутно чувствовал, как кто-то берет его за руку, трогает, ощупывает, пытается приподнять; но все это — и чужие слова, и прикосновения, и вкус воды или лекарств — все эти ощущения перекрывались приступами ужасной боли, которая прошивала то спину, то грудь, то живот, то голову, и была такой сильной, что Дикон даже, кажется, кричал. Это продолжалось довольно долго: в один момент Дикону стало чуть легче, и он осознал, что кто-то, бережно придерживая его под плечи, по капле вливает ему в рот терпкое, вязкое снадобье, — но вскоре все возобновилось, только приступы стали немного реже, а промежутки между ними — спокойнее. После одной особенно мучительной вспышки головной боли наступило очередное короткое затишье, потом его опять взяли за руку, опять заболела грудь, руку отпустили — и вот тогда до него и начала доноситься фраза: «Скалы… прости… я был неправ… Прости… я был к тебе несправедлив…». Сперва она звучала тихо, как будто издалека, как будто ее относил в сторону ветер; потом стала громче, яснее, сделалась чаще, и в конце концов Дикон услышал ее совсем четко — и как раз тогда боль растворилась и погасла, словно ее и не было, и Дикон заснул.
Позже мэтр объяснил ему, что его внезапная болезнь имела две причины: недолеченные ушибы соединились с недугом мистического толка — его собственная стихия, не находя выхода, принялась разрушать его тело изнутри, — что-то воспалилось, где-то пошла кровь (Дикон не хотел вникать), и вот из-за этого у него пострадало сердце и теперь, хотя главная опасность миновала, какое-то время нельзя было ни волноваться, ни напрягать силы.
— Дикон, я… — в третий раз сказал герцог Алва и сел в кресло, поставленное специально для мэтра. — Я должен перед тобой извиниться: я был к тебе несправедлив.
***
— Как ты смотришь на то, чтобы какое-то время пожить не здесь? — спросил мэтр через несколько дней, когда Дикону уже разрешили садиться в постели, но пока не вставать; все это время к нему, как и раньше, не пускали кэналлийских слуг, и Дикон видел только самого мэтра, двух его учеников, своего нового лакея и изредка герцога Алву. Граф Савиньяк тоже один раз зашел и принес формальные извинения, но держался при этом так сухо и нацепил такое неискреннее выражение лица, что было понятно: он ничуть не раскаивается, злится и на своего воспитанника, и на мэтра и жалеет только о том, что Дикон все-таки не умер и не избавил его от обузы — то есть навязанного опекунства. Кроме того, как только он приблизился, у Дикона опять заломило в висках, и он, наверное, неосознанно скорчил гримасу, которую граф Савиньяк принял на свой счет, — так что они расстались недовольные друг другом, так и не примирившись. Заглядывал и граф Лэкдеми, но Дикон не очень хотел его видеть (и это было, наверное, немного нечестно, несправедливо: ведь граф Лэкдеми и правда не сделал Дикону ничего плохого) и не смог себя пересилить, так что и у них не сложилось дружеской беседы.
— Я и так здесь не останусь надолго, — кисло сказал Дикон. — Граф Савиньяк же должен увезти меня в имение Сэ.
— Не увезет, пока я не разрешу, — ровным тоном ответил мэтр.
— Тогда можно вернуться домой?! — в душе у Дикона вспыхнула надежда. — В Надор? Если я все равно не нужен здесь, и меня можно забрать из дома герцога Алвы, и граф Савиньяк не будет меня удерживать? Пожалуйста!
— Домой? Хм, нет: боюсь, что сейчас это точно не получится. Оставим пока за скобками твои отношения с опекуном, но у меня и кроме этого есть возражения! Во-первых, это тяжелая поездка: тебе пока рано трястись по горным дорогам; во-вторых, там неподходящий климат — слишком холодно и ветрено; а в-третьих, при всем уважении к твоей матушке, для тебя это просто опасно! Ты ведь прекрасно помнишь, как с тобой попрощались — ты сам рассказывал, откуда у тебя эти шрамы на спине, — неужели ты полагаешь, что встретят тебя более радушно? Или ты собираешься сбежать из дома и скитаться по лесам, как бродяга? Нет, это не годится.
Дикон отвел взгляд: мэтр верно угадал его мысли — а сам он уже пожалел, что тогда, в горячке, имел наглость (или неосторожность) пожаловаться на матушку и ее воспитание.
— Вижу, ты сам понимаешь, — сказал мэтр мягче. — Нет, я не об этом: я имел в виду, пока не придет время уезжать из столицы, ты бы мог погостить в другом доме. Подумай, может быть, у вашей семьи здесь есть друзья или родственники?
Дикон задумался:
— Граф Рокслей… это вассал отца, то есть уже теперь мой — правда, ему, наверное, запретили меня принимать, его семья же тоже участвовала в восстании… — Дикон постарался подавить вздох, но мэтр, наверное, все равно заметил, потому что придвинулся и взял его за руку. — В общем, к ним, наверное, нельзя, чтобы у них не было неприятностей. Еще другие союзники — граф Килеан, граф Ариго… кансилльер… — думаю, им никому не разрешат — или сразу узнают и подумают, что мы готовим новый заговор! Нет, к ним не надо… Еще Карлионы — это родные матушки, — Дикон при этом непроизвольно передернул плечами. — Только они, по-моему, давно поссорились, потому что никогда не приезжали в замок, и я даже не знаю, помнят ли они меня.
— Значит, нет, — констатировал мэтр. — Тогда я прикажу навести справки среди своих знакомых — уверен, в морисском квартале найдется немало семей, которые будут рады приютить у себя… гм, юношу твоего круга и происхождения. А сейчас придется чуть раньше принять лекарство и лечь отдыхать: мне не нравится, как заполошно у тебя бьется сердце — все-таки я тебя зря растревожил.
Дикона насторожило, что мэтр замялся — как будто что-то замалчивал, хотел скрыть; как будто и он теперь решил обманывать — быть может, сначала только обманывать, а потом и мучить; быть может, переметнуться на сторону герцога Алвы, опять бросить Дикона одного. Поэтому следующим же утром, как только камни доложили, что «этот человек» направился «к Королю», Дикон попросил их передать ему всю беседу слово в слово, ничего не пропуская: подслушивать, конечно, было нехорошо, но в стане врага всегда лучше быть начеку. Его подозрения оправдались: мэтр действительно завел с герцогом Алвой разговор о том, что Дикону нужно переехать.
— Любая семья в морисском квартале будет счастлива принимать у себя, — повторил мэтр те же слова, что говорил и Дикону, — потомка Лита.
— Понимаю, абвениаты… — сказал герцог Алва, но конец его фразы заглушили восклицания камней: «Лит, потомок Лита, Литтион…», — загудели они наперебой, и Дикон не услышал, что там было дальше, — но зато теперь стало ясно, что мэтр не замышлял против Дикона и не пытался его куда-то спровадить, чтобы доставить Алве удовольствие. Поразмышлять над своим наследием ему, однако, не удалось, потому что камни как раз успокоились и передали следующие слова Алвы:
— Но ведь вы не можете просто так забрать и передать в другую семью чужого воспитанника, даже если ваши соотечественники и видят в нем — буквально — потомка бога! Как только вы разрешите путешествия, граф Савиньяк должен будет отвезти его в свое имение.
— Это исключено! — отрезал врач. — Сейчас — совершенно исключено! Вспомните начало болезни и посудите сами, как наш больной сможет поправиться рядом с человеком, который его избил!
— Лионель не избивает детей! — возмутился Алва: должно быть, самообладание ему изменило, раз он назвал приятеля по имени, а не по титулу. — Мэтр, не забывайтесь! Это был всего один удар по голове, не очень сильный и не очень опасный — и к тому же, необходимые меры: что, лучше было бы, если бы ребенок разгромил мне весь двор? Поубивал моих людей? Хуже того, разнес столицу?
— Есть множество способов успокоить человека, не калеча, — менторским тоном возразил мэтр. — Я уже говорил это графу Савиньяку, а теперь скажу и вам: такой удар, после которого несколько часов — часов, а не минут! — лежат без сознания, обычно наносит тяжелые повреждения и приводит к серьезным последствиям. Если вы этого не понимаете, то стоит освежить ваши познания в медицине, которыми вы так гордитесь, герцог. Неизбежно грядут приступы головной боли — похожие на те, которые мучают солдат после контузии, или на ваши же мигрени, — они пока не начались, потому что развиваются не сразу, но уже заметны предвестники… К тому же, вы сами прекрасно знаете, что в нашем случае смешалось несколько причин: не только физическая и душевная, но и мистическая. Нет, пока граф Савиньяк не сумеет достучаться до сердца мальчика — как это удалось вам — и речи нет о том, чтобы доверить ему воспитанника.
Дикону не понравилось, что мэтр пророчит ему какие-то новые приступы, в дополнение к тем, которые у него как раз вроде бы прошли, — но он решил, что встретит их стойко, как подобает мужчине и воину.
— Ладно, — герцог Алва вздохнул и, наверное, поморщился, но камни не показали картинку, поэтому Дикон не знал наверняка. — Граф Савиньяк в отъезде, а граф Лэкдеми сегодня и завтра на маневрах в летних лагерях, поэтому я приму решение за них: извольте, забирайте. Имеет же право ребенок, чей бы он ни был воспитанник, немного погостить у каких-то друзей семьи.
Герцог Алва сдержал слово: в тот же день к Дикону пришли знакомиться двое — муж и жена, пожилая семейная пара, морисские купцы: они возили из Багряных земель в Талиг пряности и подолгу жили то в Олларии, то в Кэналлоа; свои дети у них были, но выросли и не так давно разъехались кто куда, и дом теперь казался им опустевшим. Дикон был согласен — и даже рад — погостить у людей, которые ничего не знали ни о нем самом (кроме того, что он потомок Лита; и это было отдельно приятно), ни об отце, ни о мятеже, ни о пресловутой неблагонадежности; и вот, не теряя времени, уже через несколько часов, вечером, прямо к парадным дверям особняка подогнали дормез (Дикон поначалу не сообразил, что это значит, потому что в Надоре такие экипажи называли попросту «спальными каретами»), лакей Тим на руках отнес Дикона вниз, и они вдвоем отправились в морисский квартал — в дом, где Дикону предстояло прожить ближайшие несколько недель. Он прожил бы там и дольше, и, может быть, даже съездил бы к морю — на полуостров Дьегаррон в Кэналлоа или вообще в сами Багряные земли, — если бы в дело не вмешалась королевская канцелярия, и все снова бы не переменилось.
История втораяИстория вторая
***
— Разве он не должен был уже очнуться?
— Когда вы задаете такие вопросы, герцог, у меня возникают сомнения, что вы обучались медицине, как утверждаете.
— Я изучал полевую хирургию и науку о ядах, а не детские болезни и не… вот такое.
— Здесь у нас тоже в какой-то степени яд. А уж ваша хирургия так точно будет к месту.
…
Первым пропажу мальчишки в тот день — трое суток назад — заметил Эмиль. С покушения на Ли прошло чуть меньше недели, и тот чувствовал себя вполне сносно — по крайней мере, уже вставал с постели, читал, вел переписку, поддерживал беседу; больше не терял сознания посреди разговора, не страдал кошмарами, и с ним теперь не надо было сидеть ночами, ежеминутно проверяя пульс и дыхание. Яд у господина кансилльера оказался самым обычным, рядовым, без изысков — так что у Рокэ, на счастье, нашлось от него противоядие. Однако то ли отравление временно нарушило у него что-то в душе, сказалось на разуме или настроении, то ли вынужденное безделье ухудшило и без того непростой характер, но Ли теперь ворчал еще сильнее, чем прежде — будь он ребенком или девицей, Рокэ бы сказал: капризничал; будь он в полку, велел бы: отставить блажь и взять себя в руки; но, пока Ли болел, Рокэ стоически терпел его дурной нрав и надеялся, что, как только тот поправится, все пройдет само собой.
Итак, в тот день, заглянув в очередной раз навестить Ли, Рокэ увидел, как из его комнаты, обращенной сейчас одновременно в лазарет, приемную, кабинет, спальню и столовую, вылетел юный герцог Окделл — весь красный, взъерошенный и откровенно рассерженный: должно быть, они с Ли поссорились — Ли наверняка опять сказал Ричарду какую-нибудь гадость из тех, что раньше, до покушения, держал при себе или позволял только в кругу взрослых. Ричард пронесся мимо Рокэ, не заметив, едва не задев плечом; его шаги прогрохотали по лестнице — комната ему была выделена этажом ниже, подальше от личных покоев Рокэ, кабинета и библиотеки, — хлопнула дверь, и все затихло.
Хмыкнув, Рокэ решил, что разбираться в их очередной ссоре не его дело, повернул ручку и вошел. Ли, устроившись в кресле, куда он начал перебираться сразу, как ему разрешили вставать, с недовольным лицом кутался в теплый морисский халат: действие яда пока прошло не до конца, и он сейчас постоянно мерз. Не успел Рокэ его поприветствовать, как в комнату ворвался Эмиль, который, наверное, тоже наткнулся на Ричарда в коридоре.
— Опять обижаешь ребенка? — сразу накинулся он на брата. — Что ты там ему наговорил? Ли, зачем это делать?!
Ли пожал плечами и поморщился:
— Сказал чистую правду. Если герцог Окделл придумал себе очередную обиду, то в этом виноват точно не я.
— Дай-ка угадаю: что он тебе не так уж нужен, в чем-то нехорош, недотягивает до твоих ах каких высоких стандартов, навязан тебе силой, пусть не ждет от тебя дружбы и расположения… Или изобрел что-нибудь новое? Ли, да что на тебя нашло? Ты будто околдован! Имей уже совесть: ведь он тебя фактически спас!
— Спас… — саркастически произнес Ли, и Эмиль, который было начал остывать, снова подскочил:
— Только не говори, что тебя вовсе незачем было спасать! Ли! Да как тебе не стыдно! Все, я вижу, здесь ты отлично справляешься и без меня, так что пойду посмотрю, как там Дикон! И зачем только было его доводить?
— Ну конечно: утереть слезы нашему изнеженному мальчику…
— Все, хватит! — Эмиль развернулся на каблуках и уже двинулся к двери, но тут Ли попытался подняться и вдруг, пошатнувшись, стал заваливаться набок, так что Рокэ пришлось подхватить его с одной стороны, а Эмилю — с другой. Пока Рокэ — не без труда — удалось убедить его перебраться в постель, лечь и выпить лекарство; пока Эмиль метался по комнате, подавая одеяло, грелку, склянки со снадобьями, стакан, новую подушку, прошло порядочно времени, и только когда наконец все успокоилось и стало понятно, что никакой опасности нет, Эмиль вспомнил, что собирался проведать Ричарда.
Он вышел, но уже через несколько минут снизу раздался шум, скрежет, грохот, а следом — его встревоженный возглас. Ли, который успел задремать, шевельнулся и, не раскрывая глаз, пробурчал, что мальчишка наверняка опять что-то натворил. Рокэ, вздохнув, вызвал слугу, а сам направился в комнату Ричарда.
Та была пуста: Эмиль сообщил, что дверь была заперта изнутри, и ему, когда Ричард не откликнулся, пришлось выбить замок. Окно тоже было плотно закрыто; кровать застелена и едва примята; теплый плащ, верхний камзол, уличная обувь — все лежало на своих местах. Мальчишка пропал как был: в легкой рубашке, бриджах, домашних мягких туфлях.
…
— Яд, должно быть, проник в нервную систему… вы представляете, что такое нервы, герцог?
— При всем уважении, мэтр, ваши подозрения иногда просто оскорбительны! Естественно, я знаю, что это такое!
— С вашей военно-полевой хирургией никогда не скажешь, чего вы знаете, а чего нет. Итак, дело может быть в том, что повреждены нервы. Может быть, у мальчика недавно были травмы головы или спины?
— Да, были: и головы, и спины, около месяца назад.
— Ну что же, уже проще, уже более понятно, что еще можно сделать.
…
— Куда же он делся? — растерянно спросил Эмиль.
— Думаю, у меня есть гипотеза, — Рокэ приложил ладонь к стене возле кровати — туда, где измочаленный уголок обоев слегка отстал и открывал участок голой кладки: должно быть, мальчишка измусолил и оторвал его, чтобы потихоньку, оставшись один, укрывшись за плотным пологом, прижавшись к стенке, беседовать со своей стихией; эта картина — неизбывное одиночество, позабытый ребенок, — неожиданно кольнула сердце жалостью, и Рокэ, отогнав ее, продолжил: — Думаю, наш юный герой отправился на подвиги.
Сосредоточившись, он попробовал воззвать к камням — стихии Ричарда, — понадеявшись, что его мистическая власть над юным Повелителем Скал проявит себя и сейчас — власть, которую он уже не раз ощущал и объяснял себе как власть старшего над младшим, взрослого над ребенком, человека опытного над новичком; точно так же, наверное, выше его самого стояли старик Эпинэ и Вальтер Придд — точно так же, возможно, они могли приказывать и Ветру, и Скалам; Рокэ предполагал это разумом, но не чувствовал сердцем. Вальтер вообще был бы здесь очень кстати, но он, как назло, недавно испросил отпуск и со всем семейством отбыл в имение — кажется, готовиться к свадьбе второй дочери.
Как он и рассчитывал, камни сразу откликнулись, и, заворчав, заворочавшись, открыли, что по просьбе и желанию «юных Скал» провели мальчика по тайному, только для него явленному проходу в толще стен и глубине подземелий, под мостовыми города, в королевский дворец, в комнату, запечатанную еще «прежними Скалами», — то есть, как осознал Рокэ, в тот самый зал, где томился в заключении чудовищный спрут, который всего неделю назад чуть не сожрал и Ли, и весь их спасательный отряд, включая и самого Ричарда. Зачем мальчишку туда понесло, понять было нетрудно — получив от Ли отповедь, он решил доказать, что чего-то стоит и сам, и не нашел ничего лучше, как сразиться, в духе рыцарских романов, со сказочным чудовищем. Подавив желание скрипнуть зубами, Рокэ приказал провести их с Эмилем по следам Ричарда, и камни, как ни удивительно, мгновенно послушались.
Проход вывел их в уже знакомый зал. Монстр неистово бился о прутья решетки; те опасно трещали, но даже не прогибались. Ричард неподвижно лежал чуть поодаль, на спине, откинув одну руку, и Рокэ от входа не было видно, вздымается ли его грудь. Эмиль кинулся к мальчишке, Рокэ — к клетке с монстром: как ни ожидал он увидеть сорванные замки, раскуроченную стенку, как ни настраивал себя, что придется своей кровью укрощать чудовище, исправлять то, что испортил ребенок, возомнивший себя героем, — но печать была цела, запоры — нетронуты и как будто стали надежнее. Кровь Ричарда, детская, чистая, еще невинная, запечатала темницу вернее и крепче, чем кровь его знаменитого (печально знаменитого!) предка — обоих их предков; Ричард не испытал еще взрослых страстей; не знал любви к женщине, азарта игры, вдохновения боя; не распробовал желания сражаться, удовольствия убивать врагов. Недаром же, как рассказывают, у дикарей принято приносить в жертву жестоким богам именно младенцев.
Только убедившись четырежды, что монстр не вырвется на свободу, Рокэ отвернулся от клетки и, подойдя к Ричарду, над которым склонился Эмиль, опустился на колени. Мальчик был жив, но без сознания: глаза были закрыты, лицо покрывала смертельная бледность, рубашка была разорвана, и ткань окрасилась красным. Рокэ прикинул, стоит ли перетянуть раны сейчас или дотерпит до дома, и, решив, что лучше поскорее убраться отсюда, кивнул Эмилю.
— Я… — сдавленно сказал тот, поднимая мальчика на руки и бережно прижимая к себе. — Давай я отнесу, Росио, хорошо? Пойдем.
…
— Хорошо бы мальчика попробовал позвать кто-то из близких: родителей, как я понимаю, рядом нет? А старшие братья, сестры?
— Увы, никого. Он сирота: отец… погиб, а мать от него отреклась.
— Судя по вашей заминке, герцог, предполагаю, что за ней стоит очередная неприглядная история.
— Хм, действительно, вы угадали: его отца убил я.
— Вот как? И теперь вы держите ребенка в заложниках? Отличные обстоятельства, нечего сказать! Неудивительно, что он не хочет возвращаться!
…
— Ли, ты вообще-то мог бы и сам заглянуть к Дикону! — обвиняющим тоном сказал Эмиль.
— Зачем? — скептически спросил Ли, пожимая плечами. — Подержать за ручку? С этим ты прекрасно справляешься и без меня. Или ты думаешь, что одно присутствие опекуна — формального, настаиваю, опекуна; не отца или брата, даже не родного — родного через Раймонду, не смеши меня, — что одно мое присутствие чудесным образом вернет его к жизни?
Ричард не приходил в себя с тех пор, как Рокэ с Эмилем нашли его в подземном зале, — уже три с небольшим дня. Ничего удивительного здесь, конечно, не было: глубокие раны (монстр достал Ричарда трижды: пострадали левое плечо, бок и бедро), серьезная потеря крови, отравление ядом потусторонней твари, упадок сил, прежние травмы и, наконец, выражаясь словами мэтра, «те совершенно дикие обстоятельства, в которых мальчик получил свои повреждения» (а повторяя за Эмилем, «на долю Дикона выпало слишком много испытаний для его возраста» — хотя говорил он, конечно, о другом), — все это не могло не сказаться на его состоянии. Рокэ тоже волновался — и даже вызвал для мальчика лучшего столичного врача, не доверяя ни себе, ни личному лекарю; но больше всех переживал Эмиль. Он, самый чувствительный и самый добросердечный из них троих, не стеснялся в эти дни проводить больше времени у постели больного ребенка, чем у изголовья такого же больного — ладно, уже выздоравливающего — брата. Рокэ был уверен, что и ночами он заходит к Ричарду: может быть, пытается дозваться и даже шепчет ему какие-нибудь покаянные глупости вроде «Малыш, прости нас, взрослых недотеп, за то, что не сумели тебя уберечь».
— Пусть даже и подержать за руку! — с вызовом ответил Эмиль. — Ты гораздо лучше себя чувствуешь и вполне способен пройти с полсотни шагов по коридору и по лестницам! Если что, я тебя подстрахую!
— И чего же ты еще от меня хочешь? Чтобы я встал на колени, поцеловал край одеяла и попросил прощения?
— Ну Ли, в самом деле! Это уже переходит всякие границы!
— Действительно, Ли, — вмешался Рокэ. — Мы с мэтром перебрали уже все варианты; я пытался достучаться до Ричарда и сам, но не преуспел. Тебе это ничего не стоит, но может помочь. Почему бы не попробовать?
— Думаешь, он очнется от ненависти ко мне? — криво усмехнулся Ли. — Почувствует раздражение еще в беспамятстве, разозлится как следует… Ладно, Росио: только ради тебя.
И их сомнительный план действительно сработал, пусть и только отчасти: стоило Ли присесть в кресло у кровати, взять руку Ричарда в свою и подержать пару минут (оба соглядатая — и Эмиль, и сам Рокэ — следили за ним затаив дыхание), как мальчик сперва пошевелился, а потом приоткрыл глаза и попытался приподняться на локте. Но, увы, уповать на то, что все пройдет, как в сказках, было глупо: волшебство держалось недолго, и уже через несколько мгновений Ричард, вместо того, чтобы оглядеться, спросить, где он, попросить воды, зажмурился, замотал головой, вырвал у Ли из ладони свою руку, стиснул лоб, издал мучительный, полный боли стон и снова лишился чувств.
— Что с ним? — недоуменно спросил Ли; его рука сама потянулась пригладить мальчику волосы. — Ричард… Дикон, что с тобой?
— Ну как же, — мстительно напомнил Эмиль: ни Рокэ, ни мэтр не скрывали от него гипотез о состоянии Ричарда. — Ты же сам его ударил, помнишь? Видишь, и теперь у него болит голова — а мэтр же предупреждал, что мы неизбежно с этим столкнемся, потому что яд той твари там что-то повредил и нарушил дополнительно — дополнительно, понимаешь? Поверх того, что уже было!
— Не может быть!
— Не веришь — сам спроси мэтра!
— Милле, не надо… — поморщившись, Ли отвернулся и опустил плечи.
Эта сцена: пробуждение Ричарда и новый обморок, — этот крик боли, отповедь Эмиля, казалось, мгновенно отрезвили его, развеяли злые чары, владевшие им с того момента, как Ричард перешел на его попечение. Как бы они с Арлеттой ни шутили об этом, Ли вовсе не был чудовищем и не питался младенцами; как бы он ни бравировал бесстрастностью, непререкаемой волей, умением вести холодный расчет, было у него и сердце, и по своему желанию он ни за что не обрек бы ребенка на неминуемые страдания и смерть.
— Ли, ну что ты, — проговорил Эмиль мягче. — Все еще можно исправить: Ричард очень молод, он обязательно поправится. Росио и мэтр уже его спасли, а то, что он сумел открыть глаза, — хороший знак. Пойдем, тебе самому надо лечь. Попробуем еще раз попозже сегодня или уже завтра…
— Ужасно, — с горечью сказал Ли. — Ведь получается, что я искалечил ребенка, о котором должен был заботиться, так же верно, как если бы собственной рукой вонзил кинжал в грудь Арно!
— Ли, не утрируй, — не выдержал Рокэ. — Прекрати юродствовать: никто никого не искалечил, мэтр уже проверял Ричарду спину, и там все в порядке. Я рад, что ты так внезапно стал самим собой — но не надо уж кидаться в новую крайность! Давай-ка Милле тебе поможет, а я еще немного побуду здесь.
…
— Проснулся? Вот и молодец. Да, я понимаю, что болит… придется потерпеть немного, пока лекарство подействует. Все ли в порядке? О, насколько я знаю, да, но подробнее лучше расспросить хозяина дома, потому что я не разбираюсь в этих материях. И погоди пока немного спать: там ждет твой опекун, он очень за тебя переживал.
(3) Два сонета про гармоньПримерно месяц назад в официальной группе ОЭ ВКонтакте проходил конкурс: нужно было написать сонет с отсылкой к ОЭ по заданному набору рифм. В одном из наборов было слово гармонь. Проблема в том, что в тексте канона нет ни слова, ни реалии ни в каком виде! Мы с соавтором так и этак ломали голову, как же вмонтировать эту гармонь в ОЭ, и в результате написали каждый свой вариант. На конкурс мы, конечно, это не посылали (тем более что написали полностью, когда тот уже закончился: вот тут можно посмотреть результаты).
Первый сонетПервый сонет про гармонь (от Б.Сокровой)
как стонет роща под порывом ветра
как удила порвав несется конь
на волю как не находясь с ответом
сминает черновик письма ладонь
как пропадает силуэт в окне
едва мелькнув едва утешив нас
как ночь ломая раздается час-
-ового оклик в гулкой тишине
—
так пеплом рассыпается гармон-
-ия новорожденного сюжета
когда о смысле стройности цене
единства уж забыто и вдвойне
длиннее путь и отраженным светом
едва горит таинственный огонь
И он же в адекватном оформленииИ он же, только со знаками препинания и заглавными буквами
Как стонет роща под порывом ветра;
Как, удила порвав, несется конь
На волю; как, не находясь с ответом,
Сминает черновик письма ладонь;
Как пропадает силуэт в окне,
Едва мелькнув, едва утешив нас;
Как, ночь ломая, раздается час-
-ового оклик в гулкой тишине —
Так пеплом рассыпается гармон-
-ия новорожденного сюжета,
Когда о смысле стройности, цене
Единства уж забыто, и вдвойне
Длиннее путь, и отраженным светом
Едва горит таинственный огонь.
Второй сонетВторой сонет про гармонь (от С. Кралова)
В библиотеке я сижу в полночный час.
Перо сжимает утомленная ладонь.
По кругу скачет мысль, как на арене конь.
Хватает слов, понятных каждому из нас,
Но есть слова-загадки. В полной тишине
Я повторяю их: табак, дракон, гармонь...
Они горят, как яркий свет в чужом окне,
Ведь не дает тепла чужой печи огонь.
Обычному уму не озарить их светом
К кому идти за поясненьем, за ответом?
Любому мудрецу готов платить вдвойне!
Вот только разговор едва ли о цене...
Они пришли из параллельного сюжета,
Влетели в бусину, как лист с порывом ветра!