Фик по ОЭ про шамана в подарок

[sokrov]

(...), с днем рождения! Раз ты не хочешь палить свой ник в связке с ОЭ, то поздравляю тебя так, не упоминая его!
Этот фик в подарок тебе, небольшая зарисовка, перекрещение сюжетов, которые мы обсуждали!

И для других читателей:
У (...), чей ник не упоминаю, есть задумка сюжета по ОЭ, где Ричард попадает в Холту и там становится шаманом. Может быть, этот фик еще будет написан! А у меня есть задумка своего сюжета, в котором в Холту попадает уже Айрис: это был бы такой масштабный любовный роман про нее, начинается с того, что в таймлайне первой части ЛП она сбегает с юным секретарем гайифского посольства, они тайно венчаются, в дипломатическом корпусе Гайифы это вызывает ужасный скандал, и проштрафившегося дипломата с молодой женой срочно отправляют с глаз долой куда подальше — послом в Холту.
Этот фик — соединение сюжетов! По сюжету про Ричарда, он убежал из столицы в хронологической точке отравления, и никто не знает, куда он делся.

Примерно 2500 слов, джен, (элементы гета), все хорошо; Айрис, Ричард, НМП.

***
Голос шамана был как будто знаком.
Не сам даже голос, не тембр, а звучание, мелодия, перепады высоты, и то, как он переходил от тихого к громкому, проходил путь от шепота до крика и обратно; и то, как перекатывалось его «р», свистело «с», шуршало «ф»; и то, как он восклицал, просил, вопрошал, окликал, — обращаясь, конечно, не к зрителям, не к тем, кто сидел сейчас в кругу, неотрывно глядя на его танец, — нет, обращаясь, конечно, к своим покровителям — древним демонам, духам степей.
Ритуал проходил не ночью, не в сумерках — как делают, чтобы придать обряду таинственности, — а чуть ли не в полдень, при свете дня, и яркое еще солнце ранней осени, стоя в зените, четко обрисовывало фигуру шамана. Он не носил маски, поэтому легко было разглядеть его черты: на размалеванном лице сияли знакомые светлые глаза, а за полосами черной и белой краски угадывались те же чуть заостренные скулы, тот же прямой нос, широкий лоб, та же линия губ. Шаман — неуловимо знакомым движением — повернул голову, и на знакомо вздернутом подбородке обозначилась знакомая ямочка. Известны наперед, знакомы были и жесты: вот он поводит плечами, вот слегка наклоняется, вот поворачивается, вот поднимает руку — от локтя, с легким замахом, словно держит не бубен, а веер; вторую руку вытягивает вперед, поворачивает кисть так, что видны блестящие лунки ногтей, складывает лодочкой — даже пальцы как будто те же, даже ногти словно той же формы.
Шаман отбросил бубен, сделал шаг, застыл — зрители, затаив дыхание, молчали, — крутанулся вокруг себя, качнулся взад и вперед, вдруг улыбнулся: уголки губ, знакомо изогнувшись, поползли наверх. Он кивнул сам себе, постоял, как будто прислушиваясь к чему-то — глядя не то на собравшихся, не то в пустоту, — и снова запел, теперь а капелла; гортанно, без слов: «о-о-о, а-а-а, у-у-у»… Не так ли и другие, чужие губы, сложившись трубочкой, тянули долгое «у-у-у» («У-у-ураторе кланние — Создателю всего су-у-ущего») на молитве в церкви при миссии — всего пару дней назад? Не так ли и другая, чужая голова то склонялась в благочестивом поклоне, то поворачивалась из любопытства на мимолетный шум, то гордо вскидывалась, то…

…ну и крепко же он увяз. Монах Ордена Славы, служитель эсператистской миссии в Холте, брат Амбросио, в миру Антонио де ... (фамилию, пусть знатную, из знаменитого на юге дворянского рода, опустим, потому что, приняв постриг, монах отказывается от прошлого и семьи и посвящает себя Создателю), увяз глубоко, крепко и безнадежно, раз видит даже в немытом дикаре, язычнике, обряженном в цветастые лохмотья, небесные черты госпожи гайифской посланницы.
На самом деле, ничего общего между ними, конечно, не было. Госпожа посланница была еще очень юна — ей не исполнилось и двадцати; шаман же производил впечатление человека без возраста — еще не старый, но уже давно не мальчик; пожалуй, мужчина средних лет. Фигура госпожи посланницы, как бы ни обманывало брата Амбросио зрение, ничем не походила на фигуру шамана: она совсем недавно утратила девичью угловатость и приобрела женственную мягкость, но без лишней округлости и полноты — несмотря на то, что этой весной на свет появилась ее дочь (малышку нарекли Эвтихией, и брат Амбросио многое бы теперь отдал за то, чтобы стать ее избранным отцом — но увы, эта честь досталась брату Домицио из Домашнего Очага). Фигура шамана скрывалась под обносками — бесформенными тряпками, надетыми как попало одна на другую (это, наверное, считалось у дикарей богатым нарядом), — но даже за ними сложно было не заметить крепкие мускулы, широкие плечи, сильные ноги. Госпожа посланница была идеально воспитана, происходила из старинной дворянской семьи строгих нравов и до брака не покидала родительского дома — шаман же, как и все местные жители, родился — как тут говорили — не то в седле, не то под седлом, не то поперек седла — и всю жизнь провел, кочуя по степи, нигде не задерживаясь надолго. Руки госпожи посланницы — ее нежные, изящные ладони, тонкие пальчики — не знали низкой работы: на кухню она спускалась, только чтобы отдать приказания на завтра; повара, личного лакея и камеристку жены посол привез с собой, а остальных слуг нанял уже здесь — даже среди столичных обитателей, которые жили чуть лучше, чем кочевой народ, находилось достаточно тех, кто за небольшую плату готов был услужить важным господам. Руки шамана же загрубели, как у крестьянина: пусть люди его племени и платили ему едой и одеждой, и помогали по хозяйству, и вообще старались в своей манере ему всячески угождать, но и дрова, и воду он явно таскал сам, сам ухаживал за лошадью, сам разжигал очаг. Госпожа посланница, одеваясь по гайифской моде для замужних матрон, убирала волосы под кружевной платок, и чудесные светло-русые (удивительный оттенок!) локоны, чуть завитые на концах, обрамляли ее юное лицо; у шамана из-под невразумительного головного убора — полотнища замызганной ткани, которое было призвано заменить шляпу, — выбивались грязные, кое-как обкорнанные пряди, и их изначальный цвет — серый, каштановый или рыжий — было невозможно определить. Шаман с макушки до пят увешивал себя побрякушками: разномастными бусами, амулетами, кожаными шнурками, костяными и деревянными пуговицами; госпожа посланница носила только два украшения (не считая эсперы, которую она прятала на груди): обручальный браслет на хрупком запястье и скромное колечко с черным камнем. Наконец, и манера разговаривать, конечно, ничем не была схожа: госпожа посланница говорила на талиг (а для всех иноземцев здесь оказалось проще общаться на талиг, не на гайи и не на холтийском) чисто, с легким — едва заметным — северным акцентом; шаман же наверняка (наверняка, но не точно, потому что брат Амбросио еще не общался с ним лично — только со старейшиной племени), как все здесь, до неузнаваемости коверкал слова, половину проглатывал, а оставшуюся выдавал в таком ломаном изводе, что понять его было почти невозможно.
Ритуал тем временем завершился; зрители — точнее, наверное, прихожане: как еще назвать людей племени, которых, так сказать, окормляет шаман? — наперебой рассыпаясь в благодарностях, принялись расходиться. Шаман устало выдохнул, встряхнулся и знакомым — до боли знакомым — опять! — жестом отвел со лба влажную прядь волос. Брат Амбросио спрятал лицо в ладонях и подавил желание застонать в голос.
Он ведь и приехал-то сюда, на кочевую стоянку племени, он ведь и выбрался-то из столицы в неурочный срок только затем, чтобы задушить в себе, вырвать из груди греховное чувство — не видеть госпожу посланницу на службах, не посещать вечеров в посольском доме, не встречать ее ненароком в соседнем квартале. Иноземцев в столице было немного: их миссия, посольства да пара-тройка купцов. Но даже послов набиралось не сказать чтобы много: так, посол Гайифы представлял интересы не только родной страны, но и ее сателлитов; у Талига с Холтой вообще не было дипломатических отношений; из Гаунау каждый год обещали кого-нибудь прислать, но медлили, и пока все полномочия были переданы дриксенскому посланнику. В эсператистской миссии же их было всего семеро (не считая трудников и слуг) — по одному монаху из каждого Ордена. Так получилось, что именно церковь при миссии стала играть роль прихода для всех посольских из эсператистских стран — личные священники кто сразу отказывался ехать к дикарям, кто сбегал, не прослужив и полугода. Забота о столичной пастве тоже отнимала время, и его оставалось меньше на то, для чего миссия, собственно, и создавалась — нести слово Создателя дикарям, проповедовать у язычников, — поэтому они по жребию определяли, кто и когда остается в столице, а кто и куда едет миссионерствовать. Брат Амбросио вернулся из путешествия на дальние рубежи Холты в начале лета — путешествия, откровенно признаться, долгого и не очень удачного; вернулся, познакомился с новым послом Гайифы, с его супругой и маленькой дочерью; познакомился — и вот, получается, пропал, увяз… И снова, снова та же ошибка, из-за которой он и попал сюда, в захолустье, был вынужден убраться из Агариса — и снова ведь жизнь его ничему не учит!
В том миссионерском путешествии у него почти ничего не получилось, и сейчас он выдумал легенду —для братьев; оправдание — для себя, — что хочет зайти с другой стороны: собирается не сразу проповедовать простому народу, а сначала обратить к вере их духовных пастырей; он выяснил, что одно из племен как раз встало лагерем неподалеку от столицы, договорился со старейшиной, тот пригласил посмотреть на ритуал, обещал ему устроить встречу с шаманом, чему-то обрадовался. И вот теперь брат Амбросио, вместо того чтобы еще раз обдумать проповедь, перебрать аргументы, сидит здесь и предается бесплодным — порочным! — мечтам.
— Святой отец, вам нехорошо? — спросил чей-то голос (на чистейшем талиг, с тем же едва заметным, нежным, легким северным акцентом). — Вам помочь? Принести вам воды?
— Нет, нет… — брат Амбросио понял, что так и сидел зажмурившись; он протер глаза, поморгал и обнаружил, что все уже разошлись, старейшины как не бывало, а перед ним возвышается шаман собственной персоной. — Нет, благодарю: все в порядке.
Шаман нахмурился (знакомая складка между бровей!), поджал губы (не стоит и упоминать!), мотнул головой (о да, и это…): он успел умыться, оттереть краску с лица — и теперь все чувства отражались на нем ярче, живее — совсем как у госпожи посланницы, которой здесь, в глуши, не перед кем и не для чего было притворяться. Сходство, конечно, существовало только в воображении у брата Антонио: шаман казался непоколебимым, закаменевшим в бесстрастном спокойствии, а у госпожи посланницы одно движение души быстро сменялось другим: она легко радовалась и так же легко огорчалась, гнев мог следовать за восторгом, благодарность — за раздражением.
— Давайте я все-таки помогу вам подняться… — повторил шаман. — Говорили, вы хотели со мной побеседовать: пойдемте ко мне, там будет удобнее.
Жил шаман в таком же складном шатре с войлочными стенками, как и все здесь. Пропустив брата Амбросио вперед, он задернул занавесь на входе, обвел вокруг себя рукой и, усмехнувшись, сказал — не с извинением, а с легкой иронией, которой никак нельзя было ожидать от прямолинейного дикаря:
— Садитесь, святой отец: вон туда, на подушки. Здесь у нас, конечно, не так богато… Но сами ведь знаете: церковь осуждает стяжательство и не велит копить блага здешнего мира — вот, например, тот же преподобный Карл в своем «Сокровище Рассветном» как раз утверждал, что…
— А вы получили неплохое богословское образование, — заметил брат Амбросио, когда тот договорил: снова — снова! — вспомнилась госпожа посланница. «Вы, сударыня (он говорил: сударыня, не мог заставить себя произнести: дочь моя); вы, сударыня, отлично разбираетесь в богословии». — «О да, матушка только и делала, что заставляла нас читать религиозную литературу! Сначала жития, а потом всякие трактаты, знаете — вот, например, «Сокровище Рассветное» преподобного Карла Надорского…». Впору представить — какая нелепая мысль! — что у госпожи посланницы и у шамана был один учитель.
— Ну да, — сказал шаман. — Знаете… — (знаете! — отметил брат Амбросио: теперь и это «знаете»!), — знаете, довелось в свое время. Так о чем все-таки вы хотели побеседовать?
Потом они пили отвар из каких-то волшебных трав, заваренных рукой шамана (очаг он все-таки не зажигал сам и не носил воду: ему прислуживали две девицы из местных) и до самой темноты говорили о высоком: брат Амбросио, помня о деле миссии, старался убедить шамана отречься от язычества, уверовать в Создателя самому и привести в лоно истинной Церкви своих людей. Шаман же говорил, что не отрицает власти Создателя над сущим, что сам давно и глубоко верит (то ли врал, то ли сам себя обманывал, то ли и правда в детстве столкнулся с заезжим миссионером, который сумел произвести на юного дикаря впечатление) — но не поменяешь же вот так сразу мировоззрение у целого племени. Создатель далеко, где-то там, в Рассвете, над миром, вне мира, а духи степи — здесь, рядом, прислушиваются к людям, отвечают на мольбы — и вообще готовы даровать что угодно, если, конечно, их хорошенько попросит об этом опытный шаман.
— Но ведь если вы в душе эсператист, то сами понимаете, что это все выдумки, сказки для детей, а на самом деле никакие духи никому не помогают! — сделал последнюю попытку брат Амбросио: становилось ясно, что сегодня ему уже не добиться успеха.
— Ну как сказать… кто-то ведь привел нас, например, именно сюда: показал новое пастбище для наших коней, удобное место для стоянки — проложил для нас дорогу. Создатель ли сам, духи ли сами, или духи по Его соизволению… или, может быть, древние демоны. Святой отец, все связано и все едино.
Шаман повел рукой, и камушки, рассыпанные на полу, сами собой стянулись вместе и сложились в подобие эсперы — а может быть, брату Амбросио уже привиделось: в конце концов, было уже поздно, все устали, и кто знает, что за травы были намешаны в том отваре.

***
План развлечь госпожу посланницу, показав ей диковинку — шамана, подкованного в богословии, — сложился у брата Амбросио, когда та снова загрустила: дело было, конечно, опять в ее супруге. Брат Амбросио знал об этом больше, чем имел бы право рассказать (ведь тайна исповеди священна), но и без этого любому было заметно, что в семье господина посла не все ладится, и между супругами нарастает охлаждение. План поначалу выглядел удачным: все складывалось как нельзя лучше — госпожа посланница охотно согласилась поехать посмотреть на ученого дикаря; уже на другой день все было готово к путешествию, и, стоило им выбраться из столицы, она сразу повеселела. Ее благополучию ничего не угрожало: они взяли с собой достаточно охраны, а вперед брат Амбросио выслал нарочного с просьбой к старейшине: сохранить встречу в тайне, устроить так, чтобы никто о ней не знал, никто не попался им навстречу, никто не досаждал знатной даме — и действительно, когда они добрались до места, площадка перед шатром шамана оказалась совершенно пуста, и вокруг не было ни души.
Итак, план казался брату Амбросио очень удачным вплоть до того момента, когда они с госпожой посланницей вошли в шатер. Позже эта сцена не раз всплывала у него в памяти: вот он отодвигает занавесь и, пропустив вперед посланницу, уже внутри снова становится рядом; вот посланница замирает на мгновение, вдруг отшатывается, и ее пальцы до боли сжимают его запястье; вот шаман встает им навстречу, подается вперед; и его пораженное «Айри?!» сливается с ее полузадушенным «А-а-ах-х!».

…
Позже, конечно, все разъяснилось — потом, уже после того как шаман взял себя в руки, перестал суетиться и бестолково метаться по шатру («Держите ее, да не так, не запрокидывайте ей голову, да что вы ее берете, как невесту на пороге дома, нет же, вот так, перегните ее вперед! Где же эти травы, они же у меня где-то лежали… Ох, лучше дайте ее сюда, я сам буду держать, а вы растирайте ей грудь! Что за дурацкий фасон, где тут расстегивается… Зачем вы ее вообще сюда притащили — вы что, не знали, что у нее надорская болезнь?! У меня же тут благовония, душно, вообще всякие запахи!») и наконец догадался позвать своих прислужниц и поручить посланницу их заботам; уже после того как посланница, едва придя в себя, сначала устроила истерику, закатила бурную сцену — настоящий скандал — едва ли не с кулаками бросаясь на шамана («Подлая тварь! Мерзавец! Сволочь! Да как тебе не стыдно! Уехал! Пропал! Ни слова! Ни весточки! Да я же думала, он тебя убил! А ты!... А я? А матушка? А девочки?.. — Айри, а сама-то ты тут откуда? Что, матушка решила налаживать отношения с Гайифой? В обход короны? — Да нет, это я сама… тут долго объяснять… Дик! Да откуда же ты взялся?! Мы же были уверены, что ты погиб!»), потом разрыдалась, а потом все-таки дала напоить себя еще одним отваром — на этот раз не от грудной болезни, а успокоительным, — и теперь лежала, закутанная в войлочные одеяла, устроив голову у шамана на коленях, и все сжимала его руку, как будто боялась, что он вдруг снова исчезнет — а он все гладил ее по волосам, как ребенка («Дик, ты же поедешь с нами, не останешься здесь? У нас нормальный дом, и сад, и куча слуг, а не вот это вот твое… и познакомишься… — Поеду обязательно, только сначала улажу тут дела, не могу же я вот так все бросить. — А тогда, значит, бросил! — Айри, на все есть причины»), — только тогда брат Амбросио осознал, что глаза ни разу не обманули его: шаман (шаман ли?) и госпожа посланница на самом деле были очень, очень похожи.
Окончательно же все встало на свои места через несколько дней, когда шаман — уладив, вероятно, свои загадочные дела с племенем (вечером того судьбоносного дня он признался, что и так в последнее время уже знал — то есть знал откуда-то свыше, чувствовал, — что ему скоро придет время возвращаться — и вот вернее знака, конечно, и представить себе нельзя), — приехал в столицу: между прочим, на очень достойной лошади, черной красавице-мориске. Переодевшись в светское платье (посланница тут же нашла для него подходящий наряд из мужниных запасов), он сделался совсем обычным юным дворянином («мой брат, Ричард Окделл, герцог Надорский, он путешествовал — как раз последние полтора года по Холте — и теперь возвращается в Талиг»), и, глядя на них с посланницей вместе, любой бы теперь заметил, что они почти на одно лицо.