Р.О. и Р.О. - фик по ОЭ с ЗФБ

[sokrov]

Идея этого фика появилась у меня третьей: когда только пришла в команду Талигспас, сначала мне показалось, что сеттинг вообще не мой (я никогда раньше не писала ничего по модерн-АУ) и вообще не смогу ничего по нему сообразить, потом придумала два смутных сюжета (они тоже воплотились в текстах попозже), а потом подумала, что раз я не могу написать модерн-АУ, значит, надо опираться на канонный сеттинг — то есть пришло время для попаданцев!

читать дальше много, много авторского ОБВМ

Вариантов было четыре: канонный герой вселяется в модерн-аушного, модерн-аушный в канонного; канонный герой попадает в будущее, модерн-аушный в прошлое. Вселение души в тело я писать не очень хотела (тем более что в парадигме команды и так у героев есть воспоминания о прошлых жизнях), так что лучше было отправить персонажа в другую эпоху самого по себе. А так как канонный Ричард в моих фиках уже попадал, условно, в будущее (ну, это были чужие литературные миры, но для него сеттинг был технологичный — для его восприятия однозначно будущее), так что еще раз с ним это делать было бы самоповтором. И поэтому Ричард-спасатель отправился в прошлое!
И спас сам себя!
Потому что нельзя же оставить Ричарда-канонного в таком плачевном положении, как случилось с ним в книге, ну серьезно. Для фанфиков мы здесь собрались или для чего? Спасать и выручать я здесь персонажей подрядилась (с того самого момента, как впервые узнала слово "фандом" и "фанфик") или что?
В общем, попаданец попадает в прошлое и усиленно исправляет там, что может... и при этом мир будущего как будто не меняется, потому что параллельных осей времени как будто не существует, реальность не задваивается. Парадокс, о котором я не хочу размышлять, потому что мне сложно визуализировать время как пространство.

В основу фика положены две метафоры (честно, я хотела написать абзац о них еще с тех пор, как текст был выложен, а это было, почитай, уже полтора месяца назад: остается надеяться, что я не забыла, о чем хотела поговорить!). Итак, первая метафора психологическая, а вторая сказочная. Психологическая довольно простая и в лоб: мы всегда есть сами у себя; кто, как не мы, поможем сами себе, примем как есть, безусловно; утешим, позаботимся (в эпиграфе все, в общем, сказано) — и есть внутренний младший, с которым мы, собственно, бываем внутренним старшим, и вот, если никого больше рядом нет, то мы его — этого младшего — себя поддержим, и укачаем, и ободрим, и наставим на путь. В общем, любите себя, принимайте себя, заботьтесь о себе. Все легко и банально. Со сказкой чуть запутаннее: я вела героев по канве Проппа, причем по «Историческим корням волшебной сказки» скорее, не по «Морфологии». Герои идут через лес, проводят сколько-то времени у бабы-яги, на границе миров; получают волшебные дары, выполняют испытания / задачи, попадают на соседние (потусторонние?) земли, там обретают власть / царство / богатство и пр. Вот только герои не совсем в равных ролях: Ричард-спасатель тут выступает в роли волшебного помощника, а Ричард-герцог — главного героя. Волшебный помощник делает всё сам: выручает героя, оживляет (если тот вдруг умер, то достает живую и мертвую воду и все такое), выводит из леса, решает за него задачки, в конце концов приносит ему на блюдечке полцарства и принцессу. А герою вообще ничего не нужно делать: не нужно быть добрым или благородным, умным или хитрым, не нужно даже когда-то раньше помочь кому-то еще и так приобрести волшебного помощника. Да, все это есть в сказках, и немало! — но если верить Проппу, то это более позднее, наносное, а глубинный, базовый сюжет об инициации обходится без этого. Единственное, что должен сделать герой, — умереть. И вот, умирая, он и приобретает тайное знание, тайную власть над вторым миром — и вот тогда-то ему и выдается помощник, к нему поворачивается передом избушка на курьих ножках, к нему прибегает сивка-бурка... и все такое.
Так и Ричард-герцог, умерев, обретает для себя Ричарда-спасателя, который дальше и возится с ним, и воскрешает, и кормит, и находит ему старуху-знахарку, и увозит в город Горик, затерянный в горах, и приносит-таки ему на блюдечке его полцарства.
И одновременно все это делает как бы один и тот же человек сам с собой. Более взрослая, сильная, надежная, самостоятельная часть личности с более детской, ослабленной, травмированной, нестабильной.

И одновременно, конечно, это история о реальных приключениях попаданца из будущего в прошлом.

Я написала этот фик еще до Нового года, и еще в процессе, и потом уже читала фик Ms. Ada «Два ворона» и поразилась, насколько же они параллельны. Я даже не была уверена, стоит ли выкладывать фик на битве, раз так (и еще не была уверена из-за того, что в команде сказали... ну, в личке сказали, один человек сказал... что фик не нравится, и в нем то-то и то-то плохо и не так, и вот я думала, что если я выложу, то только подведу команду, раз многое не так). Но на самом деле много и разного, и что же, решили мы, пусть будет параллельное, почему бы и нет.
И действительно, этот фик принес мне много приятного фидбэка! Читателей несколько расстроил образ ретконного, позднеканонного Рокэ... честно, я перечитывала с ним сцены из «ВиВ», чтобы его написать, но, может, где-то перегнула палку или чего-то не учла / недокрутила. Прошу прощения у всех фанатов Рокэ, я точно не хотела обидеть ни его, ни их!

Мой второй любимый герой в этом фике (второй после Ричарда и Ричарда вместе) — это гражданин Джеральд Окделл, добровольно снявший с себя герцогскую цепь (и монументальное полотно с этой сценой висит в новодельном Надорском замке, и цепь Ричард-спасатель тренировался снимать и надевать тем же жестом): лесник в лес и вернулся, проправив всего двести лет. Я много сочинила здесь из истории Талига в целом и рода Окделлов в частности, и это ужасно, очень серьезно расходится с основной парадигмой команды (и это меня тоже, наверное, нервирует), но отказаться от всех этих моментов прошлого я не готова!

Ms. Ada создала мне для фика чудесный баннер: images2.imgbox.com/9e/4d/G5u8XdcN_o.jpg. (А так для себя я представляю Ричарда-спасателя примерно как Ричарда из пилота, а Ричарда-герцога примерно как Ричарда из нового сериала )

Р.О. и Р.О.
история, в которой спасатель Р.О. выживает в условиях, далеких от цивилизации, а герцог Р.О. просто выживает

Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.
«Евгений Онегин»

Глава первая, в которой спасатель Р.О. снова кого-то спасает

«Туристы, трое: двое мужчин и женщина, ориентировочно 20–25 лет. Заблудились в горах. Координаты: …»

Лето — прекрасное время. Лето — это прозрачные утра, жаркие дни, теплые вечера; это подернутые дымкой тумана рассветы, живописные закаты — на поляне у костра, на берегу моря, на крыше дома — так, что внизу расстилается весь старый городской центр; это по-юношески бессонные ночи — темные ли до черноты на юге, с россыпью сияющих звезд; мимолетные ли, едва уловимые, сизовато-серые на дальнем севере, там, где ощущается уже дыхание Седых Земель. Лето — это царство красок, запахов, впечатлений и новых идей; это ароматы цветов, нагретой солнцем травы, вкус ягод, буйство зелени; это свобода, беззаботность, ничем не прикрытое счастье; это перемены в рутине, возможность вырваться из круговорота будней, вернуться в молодость — даже в детство; это уединение — для кого-то, а для кого-то — череда радостных встреч. Это каникулы у школьников, практика у студентов, отпуска у взрослых.

Лето — это укушенные змеями, застрявшие на деревьях, завязнувшие в непролазной грязи; потерявшиеся грибники, потерявшиеся дети, потерявшиеся впавшие в детство старушки; это фестивали на открытом воздухе, выездные семинары, сеансы просветления на лоне природы (заберись подальше в глушь, чтобы даже вертолет долетел до тебя не с первого раза, и просветляйся); это туристы, заблудившиеся в лесу; туристы, заблудившиеся в горах; туристы, заблудившиеся в пещерах, в болотах, в чистом поле, между деревнями, в катакомбах старого города, в самом старом городе (хотя нет, такие все-таки спасателей не вызывают).

Ну конечно же: туристы втроем отправились на прогулку по Надорским горам — два парня и девица, весело провести время, какой же это поход, на поезде до станции и потом пешком, даже без ночевки (ну ладно, с ночевкой, но всего одной, полюбоваться на звезды), даже брать с собой особо ничего не будем — так, пикник, горы же невысокие, какие же это горы; и сообщать о себе заранее, регистрировать группу тоже, конечно, никакого резона нет — кто же потеряется в трех соснах, до жилья рукой подать, тут и Кольцо Эрнани уже недалеко, а там ведь давно все застроено.

Самые муторные многочасовые поиски — непременно с вертолетом, с собаками; непременно приходится вызывать подкрепление, обращаться к волонтерским командам — вечно начинаются с таких вот историй.

Ричард на этот поиск экипировался как можно надежнее: взял не только стандартный рюкзак со всем нужным (тросы, страховки, инструменты, аптечка — да что перечислять, всем понятно), но и запихал зачем-то еще с десяток сухпайков, спички, добавил побольше медикаментов, а для себя положил смену белья и три пары носков — как будто внутренний голос упорно подсказывал ему, что задержаться придется надолго. Ричард привык доверять внутреннему голосу, даже если это и не был голос Скал — даже если вокруг не было никаких камней, сплошь стекло, пластик и бетон современного города, — привык доверять и поэтому послушался беспрекословно. В конце концов, это его рюкзак, и ему этот рюкзак тащить.

Проходя к точке сбора, он заметил на диванчике Матильду — она не участвовала в поиске, и вообще сегодня была не ее смена, но иногда она являлась на базу просто так, провести время с коллегами. Сейчас она казалась необыкновенно хмурой и с недовольным видом глядела в планшет, яростно водя по нему пальцем так, как будто хотела продавить экран: должно быть, опять наткнулась на какие-то неприятные новости — никогда нельзя было угадать, какие именно новости ее расстроят.

— Нет, ты только посмотри! — возмущенно сказала Матильда, отрываясь от планшета: она, конечно, узнала Ричарда по шагам. — Этого подонка опять наградили! Ты представляешь! И между прочим, как раз ведь сегодня…

— Кого? — переспросил Ричард. — Кого наградили-то?

— Да эту сволочь, которая чуть тебя не угробила! Дювье! — выплюнула Матильда. — Вон сам прочитай, — она сунула ему под нос планшет.

Коротенькая новостная заметка была развернута на весь экран, отчего буквы казались огромными: сухо сообщалось, что такие-то военные (перечислялись фамилии) были представлены к награде по такому-то случаю.

— Армия ведь, — Ричард пожал плечами. — Их там постоянно же награждают то за выслугу лет, то к празднику. Вот, видите, написано: ко дню рождения Его Величества…

— Этого урода стоило уволить еще тогда, — отрезала Матильда. — А лучше посадить в тюрьму! Но нет — служит как паинька, ах какой прекрасный добросовестный военный… И надо же было им написать об этом именно сегодня! Кстати, у тебя ведь как раз годовщина! Ты не надумал наконец отмечать второй день рождения?

— Матильда, не надо, — Ричард поморщился.

Эту историю пятилетней давности вспоминать он откровенно не любил. Вообще весь тот год — часть от его восемнадцати лет и часть от девятнадцати, — или, удобнее: почти целый учебный год, начиная с осени, третий курс в училище (Ричард поступил туда сразу после средней школы, едва ему исполнилось шестнадцать), — весь тот год вышел отвратительным, какая-то череда ужасных неудач. Никогда ни до, ни после с ним не случалось столько неприятностей кряду, и вообще он чуть ли не больше времени провел в больницах, чем на учебе: если подсчитать точно, то тогда он попадал в больницу четыре раза (и даже пять, если учитывать еще операцию, когда вынимали пластину, но это было уже на четвертом курсе, да и неприятностью нельзя было назвать). Началось с того, что осенью, не прошло и трех недель с Осеннего Излома, на очень легком и даже расслабленном поиске в лесу — Ричард во время учебы продолжал волонтерствовать — он поскользнулся на мокрой листве, свалился в овраг, ударился головой и переломал ребра, и спасать пришлось уже его самого. Потом, едва эти несчастные ребра срослись и Ричарда допустили до полевой работы — но только в городе и несложной, — он умудрился, снимая кота с дерева, пропороть себе руку, да так неудачно, что пришлось не просто зашивать, а еще и переливать ему кровь — как такое могло случиться, никто толком объяснить не мог. Потом, уже весной, уже в полях, он сломал себе ключицу, и туда ему поставили титановую пластину. И вот наконец — летом, в первый день Ветров, прямо как сегодня, как раз тогда закончилась сессия и началась практика, — в Надорских горах случилась настоящая катастрофа — мощный обвал, многие пострадали, — и на помощь спасателям направили армию. Ричард исправно работал бок о бок с военными, и все шло штатно (не сказать: хорошо, но — да, штатно, без сюрпризов), пока в один прекрасный момент какой-то недотепа, неловко повернувшись, не столкнул его вниз. Этого, правда, Ричард не помнил — как не запомнил и следующие пять дней, — но свидетелей вокруг была масса, и все в один голос соглашались, что дело обстояло именно так, вот только непонятно, как вообще подобное могло произойти.

Ричард же тогда очнулся только на шестой день, в Королевском госпитале Горика (почему-то отвезти туда отказалось удобнее, чем в столицу); очнулся, почувствовав, как кто-то легонько сжимает ему кончики пальцев, и, еще не открывая глаз, по одному жесту, по теплоте руки, по силе пожатия угадал Дейдри. Чуть позже выяснилось, что он чудом не сломал себе ничего непоправимо — ничего, что оставило бы его искалеченным, вынудило бы отказаться от профессии, перечеркнуло бы его карьеру, — не считая всяких мелочей, только повредил грудь, легкие и опять эти злосчастные ребра, а еще погнулась дурацкая пластина на ключице, и ее пришлось извлекать и ставить новую. Еще позже, когда ему стало лучше и к нему начали пускать не только родных, коллеги рассказали, что тогда от удара у него на время остановилось сердце, и, когда его вытащили наверх, он не дышал; и вот из-за этого-то Матильда и считала, что он тогда умер и родился снова — и предлагала отмечать второй день рождения — но Ричард каждый раз отнекивался, потому что больше всего хотел бы навсегда забыть о тех днях и никогда не вспоминать. И еще позже, когда его отправили из больницы домой, открылось, что все время, пока он лечился, их юридический отдел судился с армейскими: дело в конце концов признали несчастным случаем, не найдя ни злого умысла, ни халатности; армия все же выплатила ему неплохую компенсацию, а о дуболоме Дювье ничего не было слышно — может, его понизили в звании, или засадили на кухню чистить брюкву, или как там еще наказывают у военных.

И с тех пор как отрезало: как будто тот год — от осени до осени, третий курс — был вырван из чьей-то чужой жизни и вставлен в Ричардову насильно, пришит некрепко, начерно; как будто неприятности тогда случались не совсем с ним, предназначались не совсем ему. После того, последнего случая его судьба вернулась в родную колею, и он опять зажил нормальной размеренной жизнью — ну, конечно, не тихой жизнью примерного обывателя (не может его профессия ведь обойтись без опасностей), но гораздо более спокойной, чем в тот год: без падений на ровном месте, загадочных неудач и нелепых травм. Повезло, что на его учебе все это не отразилось: к зимним экзаменам на третьем курсе он сумел подготовиться несмотря ни на что, летние успел сдать вовремя, а начало четвертого курса почти не пропустил.

— Ладно, ладно, — Матильда махнула рукой и снова уткнулась в планшет. — Не хочешь — так не хочешь. Иди уже, пора.

***

Стоило Ричарду ступить на твердую землю (естественно, туристы умудрились забраться именно туда, куда никак было не проехать на машинах — естественно, не обошлось без вертолета), камни под ним слегка дрогнули и загудели, указывая направление. Вертолет посадили на ровном пятачке между скал — достаточно большом и плоском, чтобы всем выйти и осмотреться, разложить снаряжение, даже поставить временный лагерь.

Заблудиться и пропасть здесь было где — лучшего места для похода, конечно, не найти. За пределами площадки ровного места уже не оставалось: старые, уже не такие высокие, горы сплошь поросли деревьями (горы и лес, два в одном), осыпающиеся камешки и подсушенная солнцем трава так и норовили подвернуться под ногу, уронить, скинуть с тропы вбок. Тропинки были едва заметны, а где-то вовсе исчезали; их там и сям перерезали извилистые овраги, то широкие, то поуже — и тем, кто решился на прогулку в этих краях, приходилось их или переступать и даже перепрыгивать, или искать обход. В довершение всего, в самой чаще угадывались развалины старинного укрепления — не прошлого даже, а позапрошлого Круга: достопримечательность, от которой остались только половина одной стены, полукружие арки и груды камней по трем сторонам, обязательно привлекла бы любителей истории, и ее стоило проверить в первую очередь. Да, стоило бы начать с нее — но чутье упорно звало Ричарда в другую сторону, налево от вертолета, подальше от площадки, в глубь леса, к оврагам.

Махнув коллегам — рассредоточимся, каждый в своем направлении, я пока один, связь по рации: понятно без слов, — и подозвав Баловника, Ричард двинулся к лесу, стараясь пока не отклоняться от тропы. Камни под ногами волновались, шумели, толкали вперед; Баловник, тоже уловив их настроение, держался рядом, не отбегал далеко — и Ричард, доверившись наитию, позволил себя вести.

Путь оборвался на краю особенно глубокого оврага, почти расселины: склон круто уходил вниз, мостика не было — если когда его и проложили, он давно истлел; в глубине виднелось дно, засыпанное прошлогодней листвой, обломанными ветками, песком, мелкими камнями. Камни взвыли так, что заложило уши, и землю ощутимо тряхнуло; Баловник, затормозив у обрыва, чинно принял заученную позу и принялся размеренно лаять: внизу был живой человек. Хорошо, что живой — и плохо, что только один: это значило, что два других провалились куда-то еще.

Нужно, однако, было спускаться. Прокрутив в голове инструкции, припомнив прошлые похожие случаи, Ричард решил, что справится сам, не стоит вызывать подмогу. Велев Баловнику ждать на краю и закрепив тросы и страховку, он съехал по веревке вниз — оказалось не так глубоко, как виделось сверху, но узко, промозгло, сыро, неприятно; даже в форменном комбинезоне спину прохватывала дрожь. На дне и правда лежал человек — ничком, в изломанной позе, раскинув руки — насколько позволяли стенки оврага, — чуть отвернув голову набок; это был совсем молодой еще парень, судя по телосложению — надорский уроженец. И так всегда: безнадежнее всего теряются как раз местные, уверенные, что знают родной край как свои пять пальцев и ни за что не перепутают дорогу, не сойдут с тропинки, не заведут друзей в тупик и уж точно через час-два выберутся к жилью. Вот и этот походник, очевидно, догулялся: не отреагировал на оклик, даже не пошевелился, не издал даже слабого стона, когда Ричард потрогал его за плечо. Что же — не зря в стандартный комплект входила и система обвязок для подъема бессознательных раненых. Ричард прицепил — как говорится, «упаковал» — беднягу и принялся медленно поднимать его по склону наверх.

То же чутье, что гнало его сюда, кричало теперь, чтобы выбирался из леса быстрее, что нужно дотащить раненого до ровной площадки и тогда уже осматривать, откачивать, реанимировать, латать — здесь как будто было опасно, как будто что-то висело над головой, угрожало сорваться, обрушиться, раздавить. Не раздумывая, Ричард кивнул Баловнику, взгромоздил парня на плечо — позже вернется за снаряжением — и зашагал туда, где ждал вертолет. Уже по дороге он сообразил, что же его смущает, что же кажется опасным, странным, чужим: в лесу царила абсолютная тишина, словно в один миг исчезли все привычные звуки — шум автомобилей вдалеке, на шоссе, гул моторов, стук и гудки поездов — все это обычно слышалось как фон, не отмечалось разумом, принималось как должное; и теперь, когда звуки пропали, стихли — только теперь стало ясно, насколько они вросли в жизнь каждого. Не гудел и вертолет, не перекликались голоса, не шумел лагерь — только пели птицы, шелестела трава и скрипели камешки под ногами да свистел в ветвях ветер.

Выйдя на площадку, Ричард огляделся, потряс головой, моргнул и еще раз огляделся: она оказалась совершенно пуста, вокруг не было ни души, и даже вертолет — и тот исчез.

Глава вторая, в которой спасатель Р.О. замечает что-то необычное, а герцог Р.О. пока не замечает ничего вокруг себя

Перепутать место Ричард, конечно же, не мог: шел назад строго по своим следам, ориентировался по приметам — да и не так далеко, на самом деле, был тот овраг от площадки. Не могли и коллеги бросить его: даже не успели бы в одночасье, неслышно, бесшумно свернуть лагерь, погрузиться в вертолет и улететь. Возможно, что-то стряслось, что-то понадобилось срочно; возможно, ничего особенного и не случилось, только Ричард немного запутался во времени, провел у оврага дольше, чем полагал. Вволю поразмышлять над загадкой — своя рассеянность ли всему виной, чужая ли безалаберность, глупое ли недоразумение, пустая ли случайность; или, может, произошла новая серьезная катастрофа; или, может, что-то еще — поразмышлять как следует ему не довелось: именно в этот момент раненый, которого Ричард опустил на землю и который до сих пор лежал там смирно и неподвижно, решил, что самое время перестать дышать. К счастью, он успел об этом предупредить: Ричард уловил, как тот едва заметно вздрогнул, услышал короткий хриплый стон — и, наклонившись его проверить, не поймал уже ни пульса, ни дыхания.

Следующие двадцать минут, пока Ричард его качал, мысли были заняты исключительно счетом (и-раз-два-три — на тридцатом счете два выдоха — и-раз-два-три — и…), так что в них не осталось ни места для лишних раздумий, ни лазейки для беспокойства: да и каким бы он был спасателем, если бы принимался паниковать по любому поводу? Наконец раненый снова дернулся и задышал сам. Ричард отнял руки, отстраненно — еще не включившись назад, еще чуть завороженный ритмом — отметил, что стоило бы обтереть: пальцы вымокли, вымазались в чем-то липком, должно быть грязи со дна оврага; поглядел на них, вслушиваясь в чужое дыхание, и только вдохе на десятом осознал, что они все окрашены красным — все измараны в крови: бедняга, падая, умудрился чем-то распороть себе грудь.

Помянув кошек, Леворукого, разрубленного змея и чью-то матушку, Ричард вскочил, велел Баловнику сидеть рядом и охранять, а сам метнулся обратно в лес, к оврагу — туда, где он бросил рюкзак. Что же, по крайней мере тот никуда не делся: тросы так и висели пристегнутыми, спускаясь в овраг; сам рюкзак, наполовину выпотрошенный, лежал на прежнем месте. Когда Ричард его собирал — когда ему пришло в голову засунуть туда больше, чем обычно, — то примерно половину заняла аптечка, вторую — оборудование, а все остальное (и все, что не было прицеплено к поясу: нож, фонарик, рация) пришлось запихивать как попало: сухпайки по карманам, термос с чаем посередине, спасательные одеяла, носки и белье куда-то в самый низ; когда он вынимал ремни и страховки, часть пришлось распотрошить. Теперь он наскоро засунул оборудование назад — не оставлять же в лесу — и, кинув последний взгляд на злополучный овраг и понадеявшись, что больше сюда не вернется, отправился уже четырежды знакомым путем к площадке. Ничего в самом овраге не казалось странным, не переменилось, не намекало на разгадку: все оставалось прежним; но обратная дорога сделалась как будто чуть труднее: как будто трещины в земле стали шире, как будто камни вздыбились сильнее, как будто лес разросся гуще, стал опаснее, враждебнее, злее.

И снова — только Ричард занялся раненым, о предчувствиях пришлось забыть: когда он разрезал и стащил с того одежду, оказалось, что пострадала не только грудь, но и спина, и явно было задето легкое. Может быть, конечно, падая, тот наткнулся на особенно длинный корень, ветку или острый камень — но, если честно (если быть совершенно честным с самим собой), огнестрельное ранение уж слишком сильно отличается от прочих — а это значит, что не обойтись без полиции: прогулка по горам дружной компанией вдруг обернулась ссорой, попыткой убийства… Впрочем, все это терпит — а пока Ричарду пришлось срочно вспоминать теорию: не каждый раз доводится применять на практике мудреные повязки, которые тренировал-то только на занятиях, учениях и конкурсах, а так обычно обходилось шинами и иногда жгутами; к тому же, теперь все меньше оставалось надежды, что за ними быстро вернутся, что достаточно будет, как вбивают в головы на курсах по первой помощи, перевязать рану и дальше сдать пострадавшего врачам. В конце концов он, конечно, справился: промыл — дезинфицировал — перебинтовал; вколол обезболивающее и антибиотик. Кости вроде бы в основном были целы, на ногах только синяки (сапоги удалось аккуратно стащить, а штаны и дурацкие гольфы пришлось тоже распороть ножом — вот кому вообще взбредет в голову так вычурно и неудобно наряжаться в поход?); живот и позвоночник не задеты; лицо тоже в синяках, скула рассечена, на лбу большая шишка — наверняка сотрясение, но это уже мелочи, даже перевязывать не надо. Теперь снова одеть, как получится, уложить поудобнее, укрыть, укутать одеялом… Ричард потянулся за одеждой, откинутой в сторону — пусть разрезана и заляпана кровью и грязью, но вроде бы выглядела добротно, — ухватил куртку: обрывки, лохмотья куртки, — встряхнул, смахнул налипшие листья — и застыл. Не эти ли рукава, не это ли шитье он столько раз видел во снах, не эти ли пуговицы, застежки, крючки столько раз расстегивал в видениях, что выучил наизусть; не эту ли ткань ощущал под пальцами, гладил, расправлял; не на этот ли узор любовался?

Видения — сны — были разными, о разном, но всегда смутными; яркие вспышки, отдельные сцены, почти статичная картинка: он одевается перед зеркалом в полный рост, шнурки, пряжки, булавки, высоченные сапоги; он со шпагой в руках, кожаные перчатки, кольцо — массивный перстень, — изящная гарда, выпад, еще один, поворот, неуловимое движение; он верхом, удобное седло, теплые бока коня, ноги в стременах, снова эти сапоги — всегда одежда, что-то в руках, ощущения тела; редко — голоса; еще реже — широкий обзор, здания, улицы города (Олларии ли? Горика?), поле, лес (не этот ли?); и никогда — никакой конкретики, никакого сюжета, никакого движения, ничего динамичного. Но ведь эту куртку (с рукавами — колет? Нет, без рукавов — колет, а с рукавами — камзол? Почему было не проштудировать ту книгу по истории моды?) — но эту куртку ведь он видел? А эту рубаху с широким воротом, а эти кружева на манжетах, а?..

Ричард перевел глаза на раненого — тот так и лежал, закрыв глаза, бледный, но хотя бы дышал — и зацепился вдруг взглядом за запястье: два шрама, один пониже, поменьше и погрубее, другой повыше, на ладони, тонкий, длиннее, но более изящный — точно там же, где у самого Ричарда; точно такие же — почти точно такие же: у Ричарда были бы такими же (на ладони тоже был, Ричард не учитывал ту историю в своей годичной череде неудач, она случилась раньше, ему только исполнилось семнадцать, но по своей дикости и глупости походила на все остальные), если бы их не зашивали в больнице. Он, зачарованный, машинально дотронулся раненому до ключицы — проверить, есть ли и те шрамы от операций, — но нащупал только бугорок: ключица тоже была когда-то — недавно? — сломана и срослась не совсем ровно. Ричард моргнул, медленно отвел руку, помотал головой: ерунда, наваждение, игра случая, выверты его воображения; утомление — и все-таки перенервничал, наверное, и напридумывал себе, или показалось; и, кстати, среди сегодняшних странностей эта была не самой странной и уж точно не самой неприятной. А может, он вообще надышался чем-то в том овраге и теперь галлюцинирует, смотрит сны наяву — а ничего этого на самом деле нет.

Раненый тем временем поежился, повел плечами — надо все же его поскорее одеть и согреть, нечего тут медлить, хорош спасатель! — и пробормотал:

— Ка… тари… на…

…Стоило догадаться! Естественно, не обошлось без этой идиотки! Ну конечно, кому еще придет на ум потащиться в глушь без карты, без телефонов, без рюкзаков — заблудиться, поставить всех на уши и, мало того, потерять товарища в овраге! Удивительно, как это в штабе пропустили ее новый ролик: «Прогулка по Надорским горам в приятной мужской компании»?

— Катарина? — переспросил Ричард, приподнимая раненого, чтобы натянуть на него остатки рубашки.

— Ка… — повторил тот. — Я… уб… ил… ее…

— Ну это очень вряд ли, — сказал Ричард. — Поверь, это непотопляемая женщина: она еще нас с тобой переживет. Выбиралась и не из таких передряг — и вообще, похоже, это она тебя бросила, а не ты ее.

В самом деле, не стреляла же она в него, а он — в нее; всякое, конечно, бывает, но обычно настолько — настолько! — дикие приключения их увлеченную блогершу все же не занимали.

— Ка… — продолжил раненый, — Ка…р…валь…

Карваль? Вот и третий участник — «два парня и девушка, лет двадцати» — этому и правда больше двадцати не дашь, а Катарина хоть и старше, но усердно молодится. Ричард задумался: где-то ведь совсем недавно видел эту фамилию! Где же? О, в той заметке о награждении: в одном ряду с Дювье. Значит, военный… тогда дело и впрямь приобретает нехороший оборот: гуляли вместе; может, не поделили даму; размолвка, драка, кто-то в кого-то стрелял; может, вояка на природе напился, что-то ему почудилось, достал пистолет… А что если этот Карваль — преступник или маньяк? А что если сам избавился и от Катарины, а потом, когда заметил спасателей, напал на них, перебил всех и угнал вертолет? Ну да: и молниеносно рассовал тела и оборудование по оврагам, и все это в одиночку — этакий суперзлодей из шпионского боевика; и вообще, были бы слышны и выстрелы, и шум мотора — а Ричард ведь ничего не слышал. Буйное воображение снова сыграло с ним злую шутку: наверняка есть простое и очевидное объяснение.

— Карваль — военный, — твердо сказал он: как бы он сам ни волновался, нужно было успокоить пострадавшего. — С ним ничего не случится: он обучен выживать в сложных условиях. И вообще, оба уже в безопасности: их забрали и везут на вертолете в город, а скоро вернутся и за нами. Сейчас я тебя уложу и свяжусь с ними… погоди, не засыпай! Тебя-то самого как зовут?

— Ди… — на этом силы у раненого закончились, и он снова отключился, обмякнув у Ричарда в руках.

Ричард покачал головой, устроил незадачливого тезку на свернутом одеяле, закутал во второе (Баловник лег рядом, под боком) и потянулся наконец за рацией: стоило, конечно, сделать это раньше, но пока всё было не до того. «Ди» — конечно, могло означать и «Дилан», и «Деннис», и еще с десяток разных имен, но Ричард успел уже и достроить «Ди» до «Дикона», и инстинктивно почувствовать к бедняге расположение — мало было прежних совпадений, так их еще и звали одинаково. Опять же, почему бы и нет: типичное надорское имя, в младшей школе с Ричардом в классе учился еще один такой, а в параллели их было, кажется, пятеро; вспомнилось, что в позапрошлом Круге — читал где-то — на тысячу мужчин вообще приходилась чуть ли не сотня Ричардов, то есть его имя носил каждый десятый; так что пусть этот побудет Диконом, пока не выяснится другого. Сосредоточившись наконец, Ричард взялся за рацию; та пискнула, зашуршала, зашумела на своем — и, издав череду дробных хрипов, замолкла: сигнал не проходил. Ричард похлопал по ней ладонью, покрутил и пошевелил антенну, постучал о камень, но безрезультатно — рация была включена, но не ловила связь. Со вздохом Ричард полез во внутренний карман — за телефоном, который, вопреки инструкции, взял с собой и запрятал так глубоко, чтобы тот и не мешал, и не вывалился ненароком. Сети, как он и ожидал, тоже не было, и локация не определялась. Ричард наскоро сделал пару снимков для отчетности и выключил телефон: лучше было поберечь заряд.

…Ага, Карваль с подельниками не только напали на двух туристов, поубивали спасателей и угнали вертолет, но еще и расставили глушилки, которые подавляют любой радиосигнал. Ну глупость же. Ерунда. Какая-то аномалия.

Порыв холодного ветра заставил его поежиться: за хлопотами он и не заметил, что солнце уже клонилось к закату. Пусть лето, пусть север, пусть через несколько часов рассветет — но в темноте, даже еще в сумерках, они далеко не уйдут — придется ставить лагерь и ночевать здесь, а уходить уже по свету: все меньше оставалось шансов, что за ними вернутся, а пострадавшего надо было поскорее доставить к врачам. Не могли же в одночасье исчезнуть, вымереть, погибнуть все люди в округе — края здесь были давно обжиты, там и тут стояли деревеньки, недалеко уже, на самом деле, и до ближайшего городка. Значит, завтра они дойдут до людей, а там появится и связь, и транспорт, и помощь — главное, чтобы бедняга сумел дотянуть до больницы. Ричард покосился на него: тот снова лежал в забытьи, и Баловник, привалившись к его боку, уткнувшись носом в плечо, сочувственно скулил.

Лагерь получился неказистым: у края площадки, уже под деревьями, но не уходя в чащу, Ричард закрепил одеяло так, чтобы вышел навес; второе одеяло оставил раненому, а сам не замерзнет летней ночью в форменном комбинезоне. Он развел костер, перенес раненого поближе, сумел напоить того чаем из термоса (тот больше не откликался и не говорил, но послушно выпил) и попытался накормить бисквитами из сухпайка, размятыми и размоченными в том же чае, но безуспешно. Остатки пайка и второй целый они поделили на двоих с Баловником, притушили костер (вроде бы сложен безопасно, пусть тлеет ночью) и легли спать.

***

Приятно, читая в юности приключенческий — или фантастический — роман, воображать себя на месте героев: храбрых путешественников, первооткрывателей диких земель, исследователей далеких планет, покорителей севера, пустыни, джунглей, океана; партизан в горах, золотоискателей, пиратов, охотников; примерять на себя их испытания, принимать решения за себя и за них: «Оставьте меня, я стану для вас обузой! — Нет, что ты, как же бросить товарища в беде». В жизни все обстояло иначе — нет, Ричард не жаловался: приключений у него на работе было предостаточно, — но обычно все было налажено, четко, по плану, по инструкции; всегда сохранялась связь, всегда ощущался тыл, поддержка, помощь, надежное плечо; даже работая в одиночку, он знал, что не остался один; даже забравшись в самую глушь, помнил, что его ждет вертолет, или автомобиль, или вездеход, или пусть даже трактор; всегда, спасая даже едва живых, тяжело покалеченных, он отдавал себе отчет, что дело теперь за врачами, главное — довезти. Теперь же — парень крепкий, тяжелый, далеко на себе его не унесешь; раны нехорошие; странное это исчезновение, и загадочная тишина, и отказ техники; и сам парень подозрительный — что за одежда, откуда шрамы, почему кажется знакомым, кто в него стрелял, и…

На этом Ричард все же заснул.

Утро не принесло изменений — точнее, прежним было то, что никто к ним так и не прилетел и техника не заработала, то есть связь не появилась. Сам же облик местности как будто слегка переменился — может быть, еще вчера, только Ричард, занятый другим, не обратил внимания: руины за ночь словно немного подновились, из кучи камней поднялись вторая и третья стена, выросла еще одна арка; оврагов, трещин и расселин стало больше, и они тоже выглядели более новыми, более отвесными, ломаные линии краев казались острее, резче; вместо тропинки к площадке теперь вела чуть ли не настоящая дорога — достаточно широкая, чтобы без труда проехать по ней, например, на квадроцикле, но не на машине. Она, правда, совсем не была укатана — наоборот, вся разбита, выщерблена, как будто перепахана. Дорогу перегораживал гигантский ствол упавшего дерева: он оставлял только узкий проход, словно кто-то пытался его оттащить, не преуспел и сдался в самом начале. Ричард готов был поклясться, что ни дороги, ни дерева вчера здесь не было: еще одна загадка в копилку.

Они втроем — Ричард, Баловник и раненый — тоже остались прежними, за исключением того, что у Ричарда от неудобной позы затекла спина, а у раненого, несмотря на антибиотики, начала подниматься температура; зато он открыл глаза, сумел немного поесть и даже произнес пару слов. За ночь чай в термосе закончился, воды вскипятить было не в чем, так что Ричард зачерпнул немного из лужи, которая удачно подвернулась под руку, и кинул туда обеззараживающую таблетку.

— Дикон? — позвал он. — Ты же Дикон, правильно? Вот, попей, тебе нужно больше пить.

— Не буду, — тот отвернул голову. — Вода… сырая… нель… зя.

— Я обеззаразил, — объяснил Ричард. — Безопасно пить. Давай, открывай рот. Ну? Ага, вот так, молодец…

Пожалуй, из него бы вышла хорошая нянька.

Носильщик тоже хороший.

Ричард с самого начала решил, что не пойдет на разведку один — кто знает, куда его занесет, ведь нужно найти жилье, вернуться, потом снова добраться туда — дорога в три раза длиннее; а надолго оставить беспомощного человека одного (пусть в компании смышленого пса) означает верно его погубить; не пошлет и Баловника — снова пустая трата времени. Проще положиться на чутье, на камни (замолчавшие было вчера, сегодня с утра они снова мерно, одобрительно гудели), на удачу. Расчет поначалу казался ложным — они черепашьим шагом продвигались вперед: Ричард то тащил раненого на волокуше, то, когда приходилось обходить особо неровные участки, перевесив рюкзак на живот, нес на спине. Препятствия попадались постоянно — ставшие привычными трещины в земле, груды камней, завалы, обломки скалистой породы; один раз они наткнулись на целую долину, усыпанную плотным слоем валунов, как будто камни принесла сюда вода и, отхлынув, оставила лежать — ничего такого Ричард в этой местности раньше не видел: земли в этой части Надора давно были облагорожены, какие-то распаханы, какие-то выделены под пастбища, какие-то застроены, какие-то отведены под горные разработки. Оставались и глухие, нетронутые места — как вот этот уголок девственной природы, точка притяжения для туристов, — но не на столько же хорн вокруг. Деревень по пути им тоже не попадалось: вдалеке мелькнуло два-три дома, уединенная ферма, — Баловник, сбегав туда, вернулся разочарованным: людей не было, и Ричард не пошел проверять сам.

Но вот наконец, уже к вечеру, удача им улыбнулась (несколько привалов по пути, три сухпайка, три дозы обезболивающего и ноль доз антибиотиков, потому что их нельзя колоть слишком часто): дорога вывела их к деревеньке дворов на десять, тоже опустевшей — покосившиеся дома, поваленные заборы, — и на самом ее отшибе обнаружилась жизнь: во дворе кто-то возился, шуршал, блеял, мычал и кудахтал; и вся эта скотина, овцы, корова, куры явно не были предоставлены сами себе.

Ричард подхватил раненого на руки — так точно проще произвести положительное впечатление, чем если тот будет висеть вниз головой на плече или, хуже того, лежать на земле, — и, отворив плечом калитку, вошел. Во дворе перед домом хлопотала пожилая крестьянка в старомодном наряде — подоткнутой рубахе, переднике, юбке; на шум она обернулась и, медленно распрямившись, замерла, уставившись на Ричарда.

— Спасательная служба Талига, — отчеканил он. — У меня здесь пострадавший, эрэа, он тяжело ранен, и нам нужна ваша помощь. Не могли бы вы…

Крестьянка вгляделась ему в лицо и вдруг, всплеснув руками, воскликнула:

— Ой, милый, что ты! Да не тана ли ты Эгмонта сынок?

Глава третья, в которой спасатель Р.О. ищет телефон, радио, фельдшера, трактор, а герцог Р.О. ищет выход из своего личного Лабиринта

— Эгмонта? — переспросил Ричард. — Ну да, я сын Эгмонта Окделла. А вы, получается, его знали? Эрэа, простите, но мне срочно надо позвонить. У вас есть телефон?

Удивительно было после целого дня скитаний по безлюдному краю, не встречая ни одной живой души, первым наткнуться именно на человека, когда-то знавшего его отца. Отец, правда, рассказывал, что в экспедициях, бывало, заворачивал в глухие деревни — помыться, перевести дух, привезти местным новости, технику, иногда даже продукты. Наверное, здесь как раз было такое уединенное, заброшенное место — вроде бы и недалеко от цивилизации, а вроде бы и в стороне от торных дорог. Но телефон-то уж должен быть?

Старуха, однако, его вопрос проигнорировала и, уставившись теперь на раненого, пожевала губами, попереводила взгляд с него на Ричарда и обратно и наконец заключила:

— А это у тебя, стало быть, братик?

— Да нет, какой же брат, это просто…

— Ну что же, я не вижу: оба на одно лицо и оба — вылитый старый тан…

Опять «тан» — неожиданно приятно оказалось узнать, что и отца кто-то умудрился наградить тем же прозвищем, что досталось теперь ему самому; и вдвойне неуютной, тревожной была мысль, что они с этим парнем и правда похожи: похожи даже больше, чем были бы родные братья — больше, чем Ричарду бы хотелось. Но, если отбросить их пугающее сходство: общие шрамы и эту одежду из видений, — то ведь и все остальное — волосы, черты лица, изгиб бровей, форма носа — все роднило их друг с другом и все сводилось к отцу. Неужели тот изменял маме, заводил интрижки в своих экспедициях? Сколько еще таких братьев и сестер раскидано по Надору?

…Нет, не может быть, отец не стал бы — мало ли на свете двойников, у них просто у обоих неприметная северная внешность. И вообще Ричард здесь не за этим!

— Эрэа, — повторил он, — у вас ведь будет откуда позвонить? Пострадавшего обязательно нужно доставить в больницу как можно скорее!

— Ой какой чумазый, — старуха опять как будто не расслышала и, подойдя ближе, отвела раненому волосы со лба, сочувственно погладила по щеке. — Ох как расшибся! Ну что же ты стоишь, — подняла она глаза на Ричарда. — Давай скорее в дом, заноси, сейчас постелю, воды согрею… Это где же вы так умудрились? Что же, свалился, пока горы трясло? Ой как у нас тут трясло — да ты и сам небось знаешь — почитай, с самой зимы, с Ветров. Соседи, видишь, все поразбежались, — она кивнула на соседский дом со сползшей на сторону дранкой на крыше, — одна тетка Агнес и осталась, доживу уж свой век, где родилась. А вчера… — она задумалась, — нет: не вчера, третьего дня. Да, третьего дня, вот на закате… нет, к полудню ближе — перестало трясти: как будто и не было. Но люди-то падали, калечились, вот и вы…

Так тараторя без остановки, она завела Ричарда в дом и принялась суетиться: развела огонь в кухонной печи, походя бросив Баловнику вытащенную откуда-то большую говяжью кость, поставила кипятиться воду в железном чане, распахнула сундук у стены и, нырнув туда с головой, стала вытаскивать наружу тряпки, рогожи, лоскуты, все древнее, полуистлевшее, пересыпанное трухой. Речь ее была густо сдобрена жутким деревенским говором, так что Ричард понимал от силы каждое второе слово, и ему приходилось напрягать слух, чтобы сообразить, что она имеет в виду.

Раненого устроили на сдвинутых вместе лавках, в гнезде из домотканых половиков (чистых, Ричард проверил), выцветших простыней (вроде бы тоже чистых), толстого комковатого одеяла, набитой соломой подушки и соломенного же тюфяка; и, пока грелась вода, Ричард наконец сумел осмотреться. Никакого телефона в доме, очевидно, не было: хозяйка жила по старинке — вообще без электричества: свет днем давали затянутые слюдой окна, а вечером — масляная лампа, которая стояла на полке возле входа. Проводов тоже нигде не было, как не было их и во дворе, и на улице — деревня словно совсем не знала цивилизации. Вспомнилось, что выше в горах, ближе к Каданской границе, пряталось несколько таких поселений — отшельники, какие-то сектанты, отрицавшие любые современные блага и жившие в единении с природой. Похоже, Ричарду не повезло (или повезло?) наткнуться на что-то подобное. Но даже отшельники не оставались без связи с внешним миром — пожалуй, стоит пройтись по соседским дворам: может быть, найдется или транспорт, какой-нибудь древний трактор — если сбежавшие крестьяне не забрали с собой всё, — или хоть простенькая радиостанция: Ричард, конечно, не специалист, но уж сигнал «СОС»-то как-нибудь сумеет отстучать.

— Хозяйка, — позвал Ричард. — Скажите, а радио у вас есть? Только не приемник, а передатчик? Или у кого-то из соседей — может, вы знаете? Или у вас тут где-то почта? Телеграфная станция?

— А? Ой, милый, ты погромче-то скажи, тетка Агнес на старости лет глуховата стала… Или ты издалека — не по-нашему говоришь? Из Горика, что ли?

— Ну да, из Горика. А, — сделал он еще одну попытку, — транспорт мог остаться у кого-нибудь? Хотя бы доехать до врача? Здесь же должен быть врач, я не знаю, фельдшер?

— Стой, стой, погоди так братика закутывать, — снова ушла от ответа хозяйка, забирая у Ричарда из рук одеяло. — Мы же его сначала умоем — так эту одёжу давай снимай, потом постираем, залатаем. И ты сам раздевайся, некого тут стесняться… О какие пуговички, гляди, как сияют, что твой самоцвет, — она провела пальцем по застежке куртки. — И где только такой камзольчик-то справили? С прохожего сняли на большой дороге? А не лихие ли вы люди, а, милый?

Слово «камзол» из уст крестьянки и это дикое обвинение отвлекли Ричарда от размышлений о том, как же он будет стирать комбинезон руками и потом сушить на заднем дворе, все это время щеголяя перед ней нагишом, и он поспешно объяснил:

— Нет-нет, вы что, я не разбойник. Я спасатель, понимаете — ну… примерно как пожарный.

— Какой еще пожар? Только пожара не хватало! — хозяйка замахала на него руками. — Шучу, шучу, не разбойники, не слушай тетку Агнес! Я же вижу, что вы лесорубы, вон какие штаны, — она ткнула пальцем в штанину Ричардова комбинезона. — Но пуговички хороши… А зовут-то тебя как, милый? А братика?

Наверное, согласиться было проще, чем ее переспорить: да, лесорубы; да, брат. Не то чтобы Ричард мечтал о младшем брате — достаточно было сестер (о старшем вот иногда позволял себе пофантазировать). В самом деле, парень ведь едва старше Дейдри — той недавно исполнилось восемнадцать, и у Ричарда внутри все переворачивалось, когда он представлял, как на его нежную, наивную сестренку кто-то вот так же бы напал: завлек погулять в горы, выстрелил в спину и сбросил в овраг. А если и правда брат — получается, отец обманывал маму, пока они с Айри были совсем маленькие, а младшие еще и не родились? Не может такого быть!

— Я Ричард, а это Дикон, — ответил он и тут же пожалел, что не выдумал другого имени: не могут же братьев звать одинаково!

Хозяйка рассмеялась:

— Мамаша-то, видать, неученая, да? Почитай, лесничиха? У тана-то, болтали, по молодости в каждом лесу было по лесничихе! Ну надо же было придумать — детишек так назвать! А третий у вас Рикон, а четвертый Дик?

— Мама работает в школе при церкви, — сухо ответил Ричард: сплетни о похождениях отца неожиданно обидели его — хотя их и тренировали общаться с населением: профессионально, отстраненно, доброжелательно, любезно; не поддаваться на провокации, не вступать в дискуссии, делать свою работу.

— А, значит, грамоте обучен, — легко отмахнулась хозяйка. — Вода согрелась, пойдем-ка, неси корыто.

***

Ричард не представлял, как хозяйка в одиночку успевала управляться с домом, готовкой, стиркой, скотиной и огородиком, да еще и согласилась повесить себе на шею двух гостей, из которых один, правда, готов был помочь (они договорились, что завтра, когда рассветет, Ричард наколет ей дров, натаскает воды и починит забор), зато другой лежал теперь в тяжелом бреду и никак не реагировал на то, что происходит вокруг. Он не приходил себя со времени последнего привала, еще в лесу: быстро тогда снова впал в беспамятство и не шевельнулся ни разу ни пока Ричард препирался с хозяйкой, искал телефон, радио, трактор и выяснял, кто чей сын, брат, сват; ни пока больного в четыре руки раздевали, вытаскивали из постели, обтирали водой; ни пока хозяйка не переставая причитала над ним: «Ой какой бледный, ой какой горячий, ой как побился»; ни пока Ричард заново его перевязывал, колол лекарства, тупо разглядывал рану — насколько все плохо, протянет ли до утра? — и жалел, что за свою карьеру не догадался пройти хоть какой-нибудь углубленный курс за пределами обычной первой помощи. К ночи же, когда раненый, переодетый в просторную рубаху, опять был устроен на импровизированной постели, укутан, обложен подушками, он вдруг начал метаться и бормотать: какой-то кинжал, щит, мушкет (что за мушкет?), опять Катарина, опять Карваль, отчего-то Гаунау… Ричард, сидевший на полу, привалившись спиной к ножкам лавки (на полу хозяйка ему и постелила, он собирался спать на брошенном поверх досок одеяле: комбинезон он таки выстирал и остался в белье — футболке, трусах и носках, которые так удачно угадал взять на смену), запустил пальцы в волосы, подергал, помотал головой и позвал хозяйку:

— Эрэа…

— Ну чего «рэа, рэа»? — охотно откликнулась та с кровати: она завесила лежанку больного простыней, перегородив комнату пополам, и теперь был слышен только ее голос. — Говорила же: тетка Агнес. А, что?

— Обязательно нужен врач, — сказал Ричард. — Доктор, тетушка Агнес, — сам я точно не справлюсь.

— Ай, врач? Это что же, лекарь? — хозяйка ненадолго замолчала: должно быть, задумалась, припоминая. — Сбегайте завтра с собачкой до старой Бесс — она недалеко тут живет, хорнах в трех, сразу найдешь; приведете вот ее, она полечит.

— А кто это?

— Старая Бесс? Да знахарка наша, — ответила хозяйка, и Ричард понял, что нет — никаких фельдшеров, никаких медпунктов он не найдет; и, наверное, нет смысла тоже ходить по соседним дворам, как он собирался, и искать брошенные мотоциклы, трактора или другой транспорт.

Наутро хозяйка разбудила его ни свет ни заря и, освободив от повинностей — колоть дрова, чинить забор, — отправила к той самой знахарке старой Бесс, указав приблизительно направление и напутствовав по дороге «поймать ей пару зайчиков», потому что «больному ведь надо супчика покушать», а «курочек уже мало осталось». Ричард, кстати, предложил ей бисквитные брикеты из сухпайка — это был особый паек, разработанный для экстремальных условий, и бисквиты можно было как грызть всухую, так и разводить водой (и при умении даже наварить из одного целую кастрюлю с супом), но та только повертела брикет в руках, постучала им о стол и резюмировала: «Сухари-то сохрани, по пути вдруг оголодаешь». Никаких зайчиков, конечно, Ричард ловить не умел — представлял теоретически, что на них вроде бы ставят силки, но сам в жизни никогда не охотился (городскому жителю незачем, зайчиков жалко, да и Айрис бы ему такого не простила!), даже не интересовался вопросом — и был уверен, что и Баловник не умеет загонять дичь; решил оставить проблему зайчиков на потом и понадеяться, что она как-нибудь разрешится или до вечера он что-нибудь успеет придумать — ну почему вот тот, в видениях, тоже не охотился? Вот что ему стоило?

Дорога до дома знахарки тянулась по тому же бесконечному глухому лесу — ни жилья, ни людей, ни пастбищ, одни рытвины, ямы, расселины и голые камни, — и Ричард все сильнее убеждался: то ли он самым натуральным образом заблудился, выбравшись из оврага и повернув не в ту сторону (но это исключено! Разве не были на месте развалины, площадка, другие приметы?), то ли попал в некую пространственную аномалию, перекрестье магнитных полей — в духе страшилок у костра, — которая затянула его вместе с пострадавшим, Баловником, рюкзаком и, может, частью местности и выкинула совершенно в другой точке, на другом краю Надора. Или же — еще более фантастичное предположение — случилась загадочная локальная катастрофа, которая вдруг избавила мир (или не весь мир, а только вот этот район Надора?) от большинства людей, включая и Ричардовых коллег, и местных, и оставила только их втроем (считая Баловника) и тетку Агнес, и тогда неизвестно еще, разыщет ли он вообще знахарку. Брезжила на краю сознания и другая мысль — не играет ли с ним время, не перенесся ли он случайно в другой год, другой век, другой Круг? Хозяйка вот говорила, что скалы трясло, да так, что все соседи разбежались — а отец рассказывал, что последнее землетрясение в Надоре случилось еще на исходе прошлого Круга, и с тех пор их не просто не было, а не могло быть — сейсмическая активность сместилась.

Но все равно мысль о перемещении в пространстве отчего-то казалась чуть более здравой, чуть более разумной, вероятной, чем о перемещении во времени: пространство, твердь земная казалась надежной, понятной, реальной материей, а время — предметом эфемерным, почти нереальным. Ни один нормальный человек, конечно, не рассматривал бы ни ту, ни другую версию всерьез — а Ричард был, само собой, нормальным, иначе не проходил бы без проблем каждый год психиатрическую комиссию (он и так чуть не завалил медицинскую после того года, когда постоянно болел: ему дали отсрочку на несколько месяцев, отправили восстанавливаться и потом очень строго проверяли, может ли он пробежать норматив на время, способен ли поднимать тяжести рукой, которая была сломана, хватает ли дыхания, хватает ли выносливости): нормальным, за исключением видений, но те ведь так или иначе бывали у всех. Итак, Ричард решил придерживаться гипотезы о том, что загадочное движение скальных плит, перемещение магнитных линий забросило его в надорскую глушь подальше от обжитых районов, и цеплялся за нее, пока за новым поворотом не показалось место, которое он точно знал. Тропинка здесь шла полукругом, повторяя изгиб горного карниза, а ниже, где темнел лес, тянулась широкая просека — Ричард помнил ее прямой, идеально ровной; сейчас она чуть подзаросла, немного затянулась кустами, высокой травой и, возможно, слегка сместилась в сторону — но это точно была та же просека, тот же изгиб горы, тот же карниз. Вдоль просеки раньше шла ЛЭП, а дальше, за лесом, начиналась уже территория горноперерабатывающего завода — бетонные ограждения, колючая проволока на столбах, дымящие трубы, башни градирен. Сейчас опор ЛЭП не было, завод тоже не просматривался. Телефон все так же не видел сигнала, хотя на заводе стояла вышка мобильной связи, и сеть всегда ловилась здесь отлично: Ричард включил его, подождал пару минут, открыл сохраненные карты, еще раз убедился, что память его не подвела — место и правда то самое, — и с обреченным вздохом выключил и спрятал обратно в потайной карман. Последняя надежда получить цивилизованную помощь рассеялась, как дым от костра; делать крюк и проверять, не спрятался ли завод за лесом, было бессмысленно. Что же, идем к знахарке.

Домик старухи Бесс, укрывшийся в самой сырой, глубокой чащобе, напоминал жилище сказочной колдуньи — массивные, потемневшие от времени бревна, щели законопачены мхом, крытая дерном кровля, сложенная из торфа старонадорского вида пристройка, выкопанный в земле погреб — не хватало только шестов с бычьими черепами. Сама же знахарка оказалась — по контрасту — приземистой, круглолицей, румяной, жизнерадостной старушкой, которая, услышав, что ее ждут у больного — раненого, — тут же вскочила, накинула на плечо лекарскую сумку — с травами ли, с инструментами или с чудотворными снадобьями, — подхватила Ричарда под руку и, не озаботившись даже запереть дверь, отправилась с ним в обратный путь. По дороге она, пока не утомилась, расспрашивала его только о больном: что за рана, да как спал, да чем поили, да если ли боли (какого свойства, спросили бы знакомые Ричарду врачи, но старуха таких слов не знала), да стонал ли, и все в таком духе — и ни вопроса о том, откуда Ричард, кто его родители, чем живет, почему говорит так странно. Потом надолго замолчала, обдумывая услышанное, прикидывая, наверное, методы лечения; потом устала, потребовала привала, потом опять поднялась, и все началось с начала, теперь другие вопросы: что случилось, где покалечился, из чего стреляли, застряла ли пуля или навылет. Путь назад занял у них без малого полдня, и при очередной остановке, пока старушка отдыхала, Ричард попробовал поймать зайца: велел Баловнику искать, не особо надеясь на результат. Вдруг тот действительно учуял чей-то запах, заметил движение в траве: тут собачьи инстинкты взяли верх, и он бросился следом, догнал кого-то и слегка придушил, примяв лапой. Ричард, отобрав у него зайца — а это был настоящий заяц, серый, ушастый и лупоглазый, — не сумел заставить себя убить зверька и, связав тому лапки бечевкой и заткнув пасть (уворачиваясь от укусов — а вдруг бешеный?), так и нес потом за уши в вытянутой руке, подальше от себя.

***

Они добрались до деревни уже в темноте. Знахарка сразу устремилась в дом — оттуда теперь доносились приветствия, шарканье ног и торопливые шаги, плеск воды, скрип полов, стук дерева о дерево и лязг железа. Ричард же задержался во дворе, прикидывая, куда ему девать зайца и что вообще с ним делать. Баловник крутился рядом, тыкался носом в плечо и настойчиво тянул за собой, в дом, но Ричард только отмахивался — мол, не зовут, справятся без него, — пока в доме не стукнуло что-то особенно громко, а голос знахарки не воскликнул возмущенно:

— Агнес, старая ты гусыня, да что же у тебя тан-то на лавке лежит?! Ты бы еще на пол положила! Ты бы еще в хлев к свиньям кинула!

Ричард в первое мгновение вздрогнул, но сразу осознал, что имели в виду не его.

— Да какой тан? — отвечала ей в тон хозяйка. — Говорю же, лесорубы это, братья, из Горика! Ну да, правда, тана Эгмонта сынки, но...

— Да что же я, молодого тана не узнаю?! Ты посмотри, какие руки! А одежда, одежда-то где, он ведь не в рубахе этой к тебе пришел?

— Да одёжу я прибрала… Сейчас, гляди…

— Ну вот, сама смотри, какие пуговички! Как же не тан! Давай стаскивай свое барахло с кровати!

Ричард понял, что пора вмешаться. Он сунул зайца за колоду для рубки дров, поднялся, принял решительный вид и вошел в комнату как раз в тот момент, когда знахарка, склонившись над раненым, звала:

— Тан Ричард, откройте-ка глазки ради старухи Бесс!

Но тот, конечно, не послушался: ни тогда, ни позже, когда Ричард переносил его на кровать; ни когда знахарка с хозяйкой затеяли спор, справедливо ли будет помародерствовать немного и позаимствовать вторую кровать в брошенном соседями доме (сошлись на том, что можно и вторую, и третью — для знахарки, было бы куда ставить; потом, как соседи вернутся, отдадут тем назад); ни назавтра, когда знахарка, оставшаяся при больном, отправила Ричарда за запасами трав в свою избу, и он все пропустил; ни через день, когда Ричард занялся-таки работой и даже сумел поймать еще пару зайцев (тот, первый заяц в суматохе освободился от пут и сбежал). Открыл глаза раненый только на третий день — на шестой, если считать от того, когда Ричард его нашел.

Глава четвертая, в которой герцог Р.О. рассказывает, кто он и откуда, а спасатель Р.О. рассказывает, за какую партию он всегда голосует

Его звали Ричард Окделл — Ричард герцог Окделл, Ричард Окделл герцог Надорский, — и он владел и этими обнищавшими, обезлюдевшими, разоренными землями, и другими вокруг, вплоть до самого Горика. На дворе стоял последний год Круга Скал, герцогу было девятнадцать, и неделю назад он, застреленный из мушкета, умирал на дне оврага, пока его не спас, собственно, спасатель Ричард Окделл. Спас — как в самом завиральном фантастическом фильме — то ли далекого предка, то ли свою ипостась из прошлого, прежнего носителя своей души, то вообще самого себя; спас того, о ком так часто видел сны, чьи руки, манжеты, перстни, шпаги разглядывал в видениях. По воле таинственной силы, по прихоти мироздания он провалился на целый Круг назад, чтобы встретиться нос к носу с самим собой. Говорил герцог все с тем же жутким сельским (не сельским, конечно) акцентом, в котором Ричард понимал с одного слова на третье, хотя за последние дни немного в этом продвинулся, — и точно так же поначалу разбирал едва ли половину в речи Ричарда: все-таки между ними лежала пропасть в целых четыреста лет.

У герцога наверняка нещадно болела голова — потому что обезболивающее у них кончилось еще вчера, а вот антибиотики пока остались: у самого Ричарда в те его девятнадцать (ну вот и выяснилось, чья же жизнь тогда вдруг на целый год вклинилась в его, чьи же неприятности на него посыпались: как бы его собственные и при этом чужие) — у самого Ричарда тогда голова была словно набита ватой и отказывалась соображать целый месяц, а совсем пришла в норму только месяца через три. Герцога мучила рана в груди, мешая ему дышать, заставляя буквально сражаться за каждый вдох, — за Ричарда тогда еще неделю после того, как он очнулся, дышал аппарат, а потом ему долго давали кислород; герцогу же сумели помочь только тем, что его, по настоянию знахарки, положили повыше, устроили на подушках полусидя, подоткнули под спину тюфяк, и иногда приходилось поднимать его и давать согнуться, приваливая себе на плечо, чтобы он смог прокашляться. Наверное, досаждали ему и ушибы, и переломы, совершенно некстати пропущенные поначалу: знахарка углядела у него трещину в запястье и заковала левую руку в лубки. Ричарда в свое время почему-то больше всего беспокоила нога, которая на фоне прочего вообще почти не пострадала, была только сильно ушиблена: она тянула и ныла, несмотря на то, что уж в обезболивающих-то у него не было недостатка; постоянно маячила перед глазами (потому что он не мог повернуть голову) и, в общем, не давала о себе забыть, пока кто-нибудь из родных не отвлекал его внимание. С ним тогда неотлучно, сменяя друг друга, день и ночь сидели мама, Айрис, Дейдри и Эдит: в госпитале Горика нравы были проще, чем в столичных больницах, и считалось, что справедливо, гуманно — и даже полезно — пускать к пациентам родню. Дейдри все порывалась ему что-нибудь прочесть вслух, приносила легкомысленные романы, сборники стихов; Эдит все ревела, вытирала глаза кулаком («Эди, ну что ты, ты ведь уже большая»), норовила пощупать — убедиться, что он здесь, не пропал, — прижаться, обнять; даже, когда никто не видел, улеглась пару раз рядом на кровати (доктора Эпинэ из Олларии, узнай он об этом, хватил бы удар): «Дикон, ты же не будешь больше умирать, не умрешь же, да?»; Айри все болтала бесконечно, говорила, говорила не переставая: новости из колледжа, новости из клиники, о дальних родственниках, о коллегах, о знакомых, о подружках, о кошках, собаках, крысах, хомяках, о том, как к кому-то в квартиру залетела экзотическая птица, на задний двор забежала лиса, на окраине видели кабанов. Мама же все больше молчала — видимо, ей очень хотелось его отчитать, но она не давала себе воли, — только держала его за руку, трогала иногда волосы, гладила по голове.

Рядом с герцогом был один Ричард — знахарка не в счет, это врач, другое дело; хозяйка тоже — занята хлопотами. Был только он сам.

Так забавно.

На психологических тренингах им вечно твердили, вбивали в голову: сначала позаботься о себе, только потом о других; помоги себе, потом другим; спаси себя, потом других — страшно представить, что наворотит спасатель, если будет нестабилен, разобран, в раздрае: приведи сначала в порядок душу и разум, а потом займись, собственно, делом. Имелось в виду, конечно, совсем не то — кому бы в голову пришло, что «я-первый» и «я-второй» окажутся разделены, разнесены по двум разным людям — разным телам, временам, эпохам. Да и не были они одним целым: если уж поверить, что Ричард и правда оказался в прошлом, рядом с другим Ричардом — та же фамилия, та же внешность, повторяющийся в чем-то, но не полностью подобный рисунок жизни, — если уж принять на веру эту непостижимую мысль, то проще признать Ричарда-первого далеким предком Ричарда-второго, сходство черт (а может, и характера, говорят ведь: фамильный характер, ваше фирменное окделловское упрямство) списать на родство, видения — на память крови; выбрать из невероятных вариантов самый рациональный. В самом деле, не станет же он объяснять: мол, мы — один человек; я — это ты, ты — это я; понятнее будет сказать: я твой пра-пра-пра… правнук, пришел из будущего, из следующего Круга, бывает, чудеса случаются. В Ричарде сейчас говорило потрясение, сознание старалось свыкнуться с идеей перемещения в прошлое, вот он и уцепился заодно за это переселение душ, единство личностей. Не так это важно, если задуматься; да и он не воспринимал герцога самим собой, вариацией себя — привык уже видеть в нем младшего брата; не был тот для него и герцогом — раненый, пострадавший; в конце концов, Дикон.

Удивительно, насколько быстро Ричарда убедил их первый краткий разговор: придя в себя, раненый четко ответил на вопросы — как его зовут (Ричард, герцог Окделл), сколько ему лет, который сейчас год (ага, и сколько пальцев я тебе показываю) и еще некоторые; и покивал и поблагодарил, когда его обнадежили, что он в безопасности, сейчас в Надоре, в такой-то деревне, в таком-то доме, — и говорил так осмысленно, смотрел так ясно, что Ричард, уже готовый поверить в этот свой прыжок в прошлое, уже стоявший в одном шаге от осознания, немедленно понял, что тот уже не бредит, не заговаривается: действительно герцог и действительно четырехсотый год прошлого Круга — Круга Скал. Дальше разговор, правда, не задался: герцог вперился взглядом в лицо Ричарда, рассматривал его пару минут нахмурившись, потом закусил губу, отвернулся к стене и затих: то ли утомился — все-таки только что очнулся, еще не было сил; то ли надумал или вспомнил что-то свое и расстроился. Может, узнал внешность Ричарда, угадал в нем родственника, достроил до бастарда отца и, как сам Ричард недавно, обиделся.

***

Следующий полноценный разговор у них случился только ближе к ночи: днем Ричард с Баловником осваивали охоту на птиц и поймали в силки — в сеть, найденную у хозяйки в кладовке, — с пяток куропаток; а вернувшись вечером, узнали (то есть Ричард узнал): знахарка, определив, что раненому лучше, решила, что ее помощь уже не так нужна, и собиралась с утра отправиться домой. Теперь она отсыпалась перед дорогой, хозяйка тоже завалилась спать, а Ричард, как бы самого ни клонило в сон, дежурил при больном. Тот, полуприкрыв веки — в неверном свете масляной лампы на его лице плясали тени, — то ли размышлял о чем-то, то ли дремал; потом пошевелился, нашел Ричарда глазами, попробовал сесть ровнее и позвал:

— Сударь, а вы…

— Да? — спросил Ричард. — Только, наверное, «ты». Я Ричард… ты, я помню, тоже — но здесь думают, что мы братья, и так будет удобнее — удобная легенда, тем более если ты в бегах.

Действительно, не скрывайся он, с ним ведь была бы свита, охрана — он же, в конце концов, герцог?

— Что? — тот снова нахмурил брови. — Ах да… Я думал… добраться… до Гаунау. Но… пусть в бегах, — он сделал судорожный вдох, и Ричард подался вперед, чтобы ему помочь: поддернуть под мышки, наклонить, дать опереться на себя.

Заминка случилась как нельзя кстати: Ричард чуть было не предложил тому окопаться в герцогском замке, спрятаться за высокими стенами — чуть не ляпнул ерунду и вовремя прикусил язык; впору было хлопнуть себя по лбу, не будь заняты руки. Надорский замок, прежде бывший резиденцией герцогов, белокаменный, с изящными башенками, их остроносыми красными крышами, устремленными ввысь шпилями, стоял на скале над провалом, в котором плескалось соленое озеро; в безоблачные дни башенки отражались в его водах, и замок будто простирался одновременно вверх и вниз, тянулся к солнцу и устремлялся в глубину. Но древний, изначальный замок, тяжеловесный, серый, прочный (если судить по сохранившимся гравюрам), лежал на озерном дне: он погиб во время того самого землетрясения, которое стало последним в истории Надора (того самого, от которого бежали соседи их хозяйки и которое остановилось, стоило Ричарду ступить на землю возле оврага), и погреб под собой обитателей — очевидно, как раз родных нынешнего герцога. История из учебников, книг, экскурсий, с рисунков вдруг поднялась перед Ричардом уродливой картинкой, воплотилась и обрела жизнь: он, конечно, умел утешать людей, потерявших близких в катастрофе, но все же это дело психологов, и сейчас хорошо, что спохватился и не заикнулся о замке. Новый замок был выстроен в первой трети Круга; сейчас там был организован музей, иногда проводились музыкальные вечера и поэтические чтения. Ричард бывал там не раз и никогда не чувствовал в его стенах ровным счетом ничего; а когда кидал взгляд на озеро, ощущал томительную глухую тоску.

— Хорошо… Можно Дикон… если соблюдать… инкогнито, — разрешил герцог, отдышавшись; потом помолчал и вдруг, вцепившись Ричарду в предплечье, спросил: — Сударь, а вы… а ты… это ведь ты вывел меня… из тех комнат?

— Комнат? — удивился Ричард. — Нет, я вытащил тебя из оврага и потом целый день нес по лесу. Комнат никаких не было: наверное, тебе привиделось в бреду. А что?

— Знаете, говорят… иногда людям является… Леворукий: спасает жизнь… избавляет… от трудностей… искушает. Я думал… может быть… ты и есть он… принял мой облик. Ты точно… не отсюда… говоришь странно.

— Ох, нет, — Ричард чуть не рассмеялся и решительно добавил: — Знаешь, раз ты спросил, давай-ка сразу кое-что проясним. Наверное, раз ты готов поверить в Леворукого, то поверишь и в это. Здесь считают, что я твой незаконный старший брат — но твой отец на самом деле не виноват, он здесь ни при чем. Я правда не отсюда — то есть из этих мест, но не из этого времени: думаю, я попал к вам из будущего, из следующего Круга; и мы так похожи, потому что я — твой дальний праправнук.

«И потому что я — это ты, а ты — это я».

Он отстранился и пристально посмотрел на Дикона (пусть Дикона, раз разрешил сам), ожидая реакции: недоумения, возмущения, недоверия, обвинения в безумии, в обмане, в колдовстве. Но тот лишь улыбнулся, выдохнул:

— А… отлично… — и, откинувшись на подушку, обмяк.

***

Итак, мироздание забросило его в самый конец прошлого Круга — то есть в разгар Великой Смуты. Ворочаясь на жестком полу в темноте, Ричард вспоминал, что же ему известно об этой эпохе — эпохе дворцовых переворотов, войн и народных волнений. Конечно, он учил в школе историю — как все; знал основные вехи, бывал в музеях, видел памятники, читал книги и хоть поверхностно, но так или иначе представлял, что тогда происходило. Один за другим случилось несколько переворотов в столице (сначала, за сколько-то лет до, еще была пара неудачных восстаний, но их можно не брать в расчет): власть переходила из рук в руки, от короля к королю, от фамилии к фамилии. Страна начала раскалываться на части; провинции, хоть и не объявляли себя независимыми, фактически управлялись каждая сама по себе. На новый виток смута пошла с гибели тогдашней королевы — кстати, как раз Катарины. Современные историки до сих пор не разгадали тайну ее убийства: даже в учебнике, в цветной — бледно-желтой, как Ричард помнил даже сейчас, — врезке в параграфе, посвященном Смуте (в основном тексте об этом была пара строк: после смерти королевы под контроль столицу взяли… и так далее), перечислялось штук пять версий. Сначала официально объявлено было, как будто королева умерла родами (кто у нее родился и выжил ли ребенок, Ричард не был уверен); потом — почти сразу — в ее смерти обвинили одного из политических противников, сподвижника предыдущего короля — предыдущей династии, герцога Окделла, который именно в тот момент очень удачно исчез — то ли тоже был убит, то ли тайно казнен, то ли вывезен куда-то и спрятан, а может, вывезен и многие годы до самой смерти провел в заточении; то ли пустился в бега, поменяв имя, то ли просто пропал без вести; или отсиделся, вернулся потом и правил своим герцогством как ни в чем не бывало. Следующий раз имя очередного герцога Окделла (Ричард всегда держал в голове, что его семья связана и с тем, и с другим, но кровь так размылась, с тех пор минуло столько лет, что это было никому уже не важно) всплывало уже в теме о промышленном подъеме в Надоре, так что вопрос о том, первом, и его наследниках был изящно обойден. На этом варианты не заканчивались: поздние историки считали, что убить королеву мог кто-то из ее политических союзников, с которыми она что-то не поделила; недовольные тем, что трон занимает женщина; религиозные фанатики (тогда еще продолжалась борьба между конфессиями, а королева вроде бы пригрела у себя какого-то монаха); или одна придворная дама, сочувствующая делу будущей Первой Республики и сыгравшая потом большую роль в ее становлении. Учебник не раздавал оценок, но, поставив версию на последнее место, намекал, что она вероятнее других; эту же точку зрения Ричард встречал и в других источниках (хотя не так уж много он и читал по истории, но сталкивался ведь так или иначе).

Теперь он, конечно, знал правду: тот самый герцог Окделл, политический деятель конца Круга Скал, сторонник какой-то там партии, убийца королевы (он ведь сам признался, еще в самом начале: убил Катарину), лежал теперь раненый в деревенском доме (был едва не убит и брошен умирать, но спасен своим потомком из будущего — посмотрел бы Ричард на такую фразу в учебнике). Удивительно, но Ричарда отчего-то почти не тревожило, что тот кого-то убил — это его-то, дорожившего каждой чужой жизнью. Он привык относиться к истории отстраненно — в конце концов, тогдашние дворяне резали друг друга направо и налево, нравы были суровые; и потом, это же политическое убийство, воспринимается совсем иначе; и наконец, каждый ведь должен быть всегда на своей собственной стороне.

Что было дальше? В стране нарастало недовольство, начались беспорядки в армии, часть военных взбунтовалась; наконец, голод, неурожаи, жадность правительственных чиновников, разорение земель переполнили чашу терпения крестьян и горожан, и подняло голову народное движение. Из Талига оно перекинулось в Дриксен и в Гайифу и там разгорелось еще сильнее — но уже скоро было подавлено, радикально и жестоко. Повстанцев утопили в крови, несколько городов было разрушено до основания: пали столицы Дриксен и Гайифы, куда на помощь местным правителям подошли войска из Талига, и была полностью разгромлена Оллария, где, явившись не вовремя, слишком рано для своей эпохи, яркой искрой, осветив мрак, вспыхнула и тут же погасла Первая Республика.

Эпоха Великой Смуты всегда вызывала у Ричарда инстинктивное отторжение: он без удовольствия прочитал в свое время нужные главы в учебнике, а позже, наткнувшись на статьи или посты в сети, спешил их закрыть, какие-то фрагменты в книгах — пролистать, в музеях — скорее пройти залы, рассказывающие о тех событиях. Теперь неудивительно: если его (пусть не его, пусть его прямого предка) убили — или чуть не убили — в безлюдном лесу; если на него свалилось столько невзгод, то теперь ясно, почему ему было неприятно подспудно об этом вспоминать. Тем хуже, что именно на то время намекали видения: когда они сделались ярче, Ричард попытался пересилить себя и почитать какие-нибудь мемуары современников, но споткнулся о тяжеловесный слог (писали тогда так, как разговаривал герцог, то есть сложно и непонятно) и сдался уже на пятнадцатой странице; вместо этого взял воспоминания одного гайифского актера — их недавно перевели на талиг, а значит, язык был вполне обычный. Все первую часть книги тот в деталях расписывал свои наряды (и это было полезно, Ричард отлично сопоставил то, что видел, и то, о чем читал: кружева, шитье, дорогие ткани), театральные постановки и вечера удовольствий, а всю вторую — жаловался, что ему пришлось целый год отсиживаться в загородном поместье, не высовывая носу, пережидая сначала народные волнения, а потом талигскую интервенцию; и он ужасно скучал. Ричарду тоже сделалось скучно, и больше к мемуарам он не возвращался.

Куда сильнее вдохновляла его середина Круга. Там все события были известны, запротоколированы до мельчайших деталей, отражены в документах, дневниках, частных письмах: национальный подъем (на фоне национально-романтической идеи в искусстве), закат изжившего себя абсолютизма, становление Второй Республики; отделение Надора и Эпинэ, упразднение титулов. Ничто из этого не прошло, конечно, бескровно — со всех сторон тогда хватало и подлости, и жестокости — но и благородства, и храбрости, и самоотверженности, и даже доброты. Республика продержалась лет сто, потом Надор снова пошел под руку короне — вернулся в Талиг, — но теперь на федеративных основаниях, да и королевская власть в Третьей Империи была уже не той: король — лишь символ, правит — выборный парламент. О героях Второй Республики до сих пор вспоминали с уважением, до сих пор мальчишки играли в надорских партизан; а сам Ричард — сколько раз в детстве он воображал себя на месте тогдашнего герцога Окделла — гражданина Окделла — того самого, которому достало сообразительности сложить с себя титул, не дожидаясь, пока тот отберут насильно. Достоверно было известно (вот это — абсолютно точно, доказано, подтверждено документами), что семья Ричарда вела свое происхождение от третьего сына четвертого сына того герцога. Род быстро разросся: кто-то остался в Окделле, кто-то — как предки Ричарда — перебрались в другие города, кто-то вообще подался в Бирюзовые Земли. Со многими связь была утеряна: кто-то делал карьеру в столице, кто-то совсем обнищал и опустился, чья-то линия пресеклась; кого-то, наоборот, отлично знали во всем Надоре: сколько-то-юродная тетушка Ричарда, например, и сейчас курировала музей в бывшем герцогском замке.

Занятно: в древней истории важнейшие события как будто сосредотачивались вокруг Изломов, а между ними почти ничего не происходило — время словно замирало. С наступлением же Круга Ветра оно понеслось вскачь: случилось столько разнообразного, открыли столько новых земель, изобрели столько полезного, жизнь менялась так быстро и так часто — что эпоха начала Круга, конца предыдущего, та самая Великая Смута, сейчас ощущалась как нечто давно забытое, нереальное, размытое.

С этой мыслью Ричард наконец задремал, а проснулся от того, что Дикон тихо звал его с кровати:

— Ричард…

— А, что? — Ричард сел рывком: еще не рассвело, но рассвет уже подступал; поднялся, перебрался на кровать. — Что, Дикон? Принести тебе воды? Что-то сильнее болит?

— Нет, — тот прикусил губу и мотнул головой. — Скажи, если ты… правда из будущего… то какая сторона там победила? Чья партия?

— Ну, у власти сейчас ОДС — Олларианско-Демократический Союз, — машинально ответил Ричард спросонья, еще толком не проснувшись. — Но сам я всегда голосую за лейбористов!

Глава пятая, в которой спасатель Р.О. пытается увязать настоящее с прошлым, а герцог Р.О. — будущее с настоящим

— Олларианский? — обреченно переспросил Дикон. — Значит… Оллары опять на троне? Ну да… ведь они…

— А, не совсем: это скорее религиозное движение, олларианский — это от олларианства, не от Олларов. Ну, изначально-то религиозное, но они уже давно сформировали свою политическую программу, это одна из старейших партий, — начал объяснять Ричард и осекся, прежде чем успел выговорить: «Но Оллары и правда опять на троне, тут ты угадал».

Не слишком ли он откровенничает, не выболтал ли каких-то секретов, которые их мир предпочел бы сохранить? Насколько подробно вообще можно рассказывать о будущем — сложный философский вопрос, на которые фантасты отвечали по-разному: кто-то грозил немедленными — или отложенными, по возвращении в родное время — карами незадачливому болтуну; кто-то считал, что знание о будущем ничего не изменит; кто-то — что, наоборот, изменит всё; а кто-то и вообще полагал, что реальность невозможно поменять задним числом, а каждый поступок гостя из будущего в прошлом просто образует еще одну новую бусину в Ожерелье. Раньше, читая очередной роман о петлях времени, Ричард склонялся к первому варианту и даже немного бывал разочарован, когда в финале оказывалось, что в будущем особенно ничего не переменилось, никаких ужасных последствий действия героя не повлекли; теперь же, примеряя ситуацию на себя, подозревал, что уже натворил дел по меньшей мере на изменение алфавита, а то и похлеще. С другой стороны… кто же знает. Но все-таки лучше, наверное, ничего конкретного не открывать — ничего, что могло бы затронуть самого собеседника, повлиять на его решения. Сложно: Ричард (как и все Окделлы!) совершенно не умел ни притворяться, ни врать, так что придется, пожалуй, честно объяснить, что он вынужден молчать.

— Понимаешь, это непросто, — заново начал он, но Дикон его перебил: расфокусированным взглядом провел из угла в угол — от стены до ширмы из простыней, — потеребил рукав Ричардовой рубахи (рубаху, взамен футболки, от щедрот выдала ему хозяйка из своих запасов) и пробормотал:

— А ты… рабочий люд… Понятно, ты же лесник… говорила… старуха…

Он прикрыл глаза, попробовал повернуться, сменить позу, приподнял и тут же уронил локоть: непонятно, услышал ли Ричарда вообще, а если услышал, что воспринял из объяснений — опять ускользал в забытье, сползал, может быть, в лихорадочный бред. Если Ричард правильно прочел язык тела, то удивительно, что сквозь пелену боли, сквозь туман в голове тот вообще сумел осознать слова о будущем, выделить для себя главное, сочинить вопросы и дождаться ответов: Ричарда в его положении совсем не волновали такие высокие материи. И не признается ведь, что ему больно: сам Ричард ни за что не признался бы — хотя и не бывал никогда, если честно, в его шкуре, никогда не оставался с болью один на один: всегда наготове для него были уколы, капельницы, потом таблетки; последний раз поначалу трубочка с лекарством вообще тянулась прямо к его боку, под ребра, и, покрутив колесико, можно было, не беспокоя врачей, унять приступ самому.

— Слушай, — предложил Ричард, — давай я более подробно тебе расскажу позже, а пока… Смотри, у нас, конечно, закончилось то лекарство от боли, а Бесс собиралась сварить тебе новую порцию сонного отвара только с утра, прежде чем уйдет, — правда, ты от него опять будешь весь день спать, — так вот, лекарства у нас пока нет, но я могу подержать тебя за руку, если хочешь.

— Не нужно… я справлюсь, — пробурчал тот, но руку все же не убрал, оставил так, чтобы Ричард мог ее взять.

— Поговорим, когда все проснутся, — пообещал Ричард.

Это обещание ему сдержать не удалось: наутро у Дикона опять поднялась температура, и знахарка, списав ее на то, что «всю ночь языком молол с братом, улеглась — шу-шу-шу, поднимаюсь — шу-шу-шу», и не преминув упрекнуть Ричарда: «а ты-то куда смотрел, поберег бы грудь-то у брата, соображение надо иметь, два балабола», — вообще запретила на целую неделю больному разговаривать, а остальным — тревожить его досужей болтовней, так что, сама того не подозревая, подарила Ричарду шесть дней форы. Все это время, особенно пока он был предоставлен сам себе: возвращался ли в деревню, проводив старуху до дома, добывал ли очередных «зайчиков» и «птичек» (этак и заделается скоро заправским охотником), чинил ли пресловутый забор, тачку, ко́злы, крышу курятника (хозяйка решила нагрузить его всей накопившейся «мужской» работой), он все размышлял: о чем можно и нельзя рассказывать. Допустим, можно — о далеком будущем, которое никак не соприкасается с текущим; о том, что никак не зависит от конкретного человека; о том, что никак не сможет изменить этот самый герцог Окделл; нельзя, наверное, — о событиях, которые касаются того непосредственно, о том, что может подтолкнуть его к каким-то поступкам, заставить что-то совершить или, наоборот, удержать от действий; нельзя и о ближайшем будущем (еще бы Ричард помнил его не так смутно) — чтобы тот не был заранее предупрежден… Или же нет смысла уже скрываться, уже что-то неизбежно поменялось? Или события предопределены наперед, и, что бы Ричард ни сказал, что бы ни сделал в прошлом, это уложится в канву будущего, встроится в ход времени так, чтобы все осталось на прежних местах? Или то, что Ричард — все Ричардовы современники, все архивы, все исторические разыскания — знал об истории, уже учитывало его, Ричарда, появление в прошлом? Реальность не поменяется, потому что он изначально был здесь? На этом Ричард чувствовал, что снова путается, бросал забираться в дебри и принимал, что постарается выдержать принцип: не рассказывать о ближайшем; не рассказывать о том, что затрагивает собеседника.

Мысли эти влекли за собой еще череду вопросов: для чего он вообще оказался здесь; случайность ли это или чей-то умысел; игра вероятностей или замысел мироздания? И если не случайность, если все было кем-то или чем-то задумано, то что именно он должен выполнить; есть ли у него, возложена ли на него — высокое слово из приключенческих фильмов старой школы — особая миссия? Просто не дать умереть Повелителю Скал? И если он уже спас того, не значит ли это, что пора вернуться? Он думал даже, улучив день посвободнее, сходить к оврагу, спуститься вниз, вылезти наверх и проверить, не окажется ли снова в своем времени, — но камни пока молчали, не направляли его, не указывали путь (вообще не указывали ни на что, только ровно гудели на задворках его сознания: ровно, мирно, довольно), и он решил, что подождет пока проверять — не хотелось тратить целый день на бесполезный марш-бросок по лесу и назад.

***

Итак, новый разговор состоялся у них только через неделю: долгое молчание пошло раненому на пользу, и он держался теперь гораздо бодрее — не задыхался уже после каждого слова, не норовил ежеминутно закатить глаза и впасть в беспамятство, сумел сесть на кровати и даже потребовал, чтобы ему выдали нормальной еды (сражался с миской овсянки битых полчаса и в конце концов вынужден был признать, что пока еще слишком слаб, чтобы долго орудовать ложкой — и выглядел при этом так, как будто пережил страшное унижение; Ричард же, вспомнив себя в том же положении, в кои-то веки не посочувствовал ему, а позавидовал: сам не хотел бы заново испытать тот неприятный больничный опыт).

Ричард уже готовился начать свою глубокомысленную речь (без обиняков: обещал позже поговорить подробнее, но не могу рассказать всего, потому что…), когда Дикон спросил первым:

— Слушай… ты ведь тогда сказал, что мой прямой потомок, правильно? — он нахмурился. — Получается, ты тоже герцог Окделл или граф Горик — но почему ты тогда… как же ты говорил… из рабочих людей? Неужели… — на его лице промелькнули испуг, отчаяние, смутная надежда.

«Почему ты тогда выглядишь и ведешь себя, как крестьянин из леса?» — перевел для себя Ричард, а вслух ответил:

— Ну, я правда прямой потомок, но не от старшего сына. Герцогом был, — и опять задумался: вот, о чем можно говорить, а о чем нет; можно ли о том, что уже двести лет как в Надоре нет не только герцогов, но и вообще никаких дворян; можно ли о том, что непонятно, останется ли герцогом сам Дикон или титул вернется только к его детям или внукам? — герцогом был еще мой прапрапрадед… в общем, лет двести назад.

— А, младшая ветвь, — с облегчением произнес Дикон. — Значит, и герб… и герб не разбили?

— Герб не разбили, — подтвердил Ричард: старинный герб Окделлов висел на почетном месте в главном зале Надорского замка (казался древним, а на деле, получается, насчитывал те же три сотни лет, что и замок); на камерных концертах под него подкатывали рояль. На противоположной стене размещалось монументальное полотно — «Джеральд Окделл в окружении горожан подписывает отречение от титула» — копия картины, оригинал которой хранился в городской галерее Горика: предок Ричарда (очень похожий на отца, как смотрел он с фотографий: короткая стрижка, борода и усы, благородная поза, серьезный чуть усталый взгляд) одной рукой снимал с шеи герцогскую цепь, а другой, с зажатым в пальцах пером, опирался на растянутый на столе свиток — конечно, тогда документы уже писали на обычной бумаге, но художник добавил сцене символизма; за его спиной выстроились сыновья (младший очень похож на самого Ричарда), а вокруг стола толпились горикские мещане. О нем, конечно, говорить было нельзя — пусть Ричард и нарушил уже собственный запрет, пусть проговорился о замке — не мог ведь всю неделю молчать, так что подсаживался к постели и рассказывал сказки на ночь: о путешествиях, о местах, где побывал, приключениях, забавных происшествиях (море в Фельпе — жара, волны, буйство стихии; северные края, Седые Земли — холод, снега, одиночество; горы — снова снег, его слепящая белизна, лыжники, шале, глинтвейн; пещеры, лес, Горик, Оллария); и однажды не удержался и пару слов все же вставил о белом замке на скале над озером — но Дикон тогда уже дремал, опоенный сонным отваром, и, наверное, не расслышал.

— Я так и знал! — глаза у Дикона блеснули, он подался вперед. — Они бы не посмели! Не смогли поднять руку… на древнейший род! Может быть… опала… но не изгнание!

— Гм, — сказал Ричард, настороженно следя, чтобы тот не начал опять задыхаться, и одновременно отмечая, что вот он, настал этот момент. — Слушай, я… Нужно признаться откровенно: я не могу рассказать тебе всего. Думаю, не имею право открывать то, что связано именно с тобой, а то ход времени нарушится.

— Но почему нет? — воскликнул Дикон; воскликнул, конечно, зря: сразу осекся, схватился за грудь, закашлялся — но не остановился, только продолжил медленнее, прерывистым голосом: — Наоборот ведь… если знать… что будет дальше… то сколько всего можно исправить! Разгадать планы врагов… предупредить их, разрушить. Знать наперед свою судьбу… не попасться в ловушку…

— Ну… представь, что я попал к тебе только потому, что события сложились именно так, как они сложились, — Ричард понял, что пытается сейчас на пальцах объяснить знаменитый парадокс, занимавший умы фантастов не одно десятилетие. — Если что-то изменится, пойдет иначе, то… то цепочка случайностей просто не приведет меня в нужное время и нужное место… Тогда я не перенесусь в прошлое, не найду тебя, не расскажу о будущем… Ох, это сложно объяснить, — он потер лоб. — Давай лучше представим, что некая высшая сила наложила печать на мои уста?

— О, — Дикон поскучнел и, откинувшись снова на подушку, полежал немного, закрыв глаза; потом на ощупь нашел руку Ричарда и спросил совсем другим, доверительным тоном — тихим, хрипловатым голосом: — С вами… с тобой они… тоже говорят во снах?

— Во снах я видел, кажется, в основном тебя — себя в образе тебя: как ты надеваешь перстень, как сражаешься, как ездишь верхом. Наяву иногда говорят камни, обычно не словами — просто шумят, направляют… Думаю, у тебя то же самое?

— Раньше да… иногда чувствовал — ну, наверное, зов Скал — но не все время. Потом, — он передернул плечами: не открыл глаза, не смотрел на Ричарда, — потом вроде бы перестал, потом — в Надоре — было, наоборот, неуютно, как будто кто-то меня выслеживал. Сейчас этого нет, а камни опять шепчут иногда. Но и во снах все время говорят; раньше говорили: отдал горячую кровь, потом — отдал и холодную, кровь преступника проклята; теперь — явилась новая кровь, чистая, живая; дотерпеть до Излома — и моя обновится… — он стиснул Ричарду пальцы. — Но ведь в тебе течет моя же кровь? Если моя испорчена, то и твоя должна быть? Так странно…

«С моей кровью, — чуть не сказал Ричард, — точно все в порядке: я ведь каждый год сдаю анализы, там бы знали». Слова Дикона поставили его в тупик: он вообще плоховато разбирался в мистических материях, почти и не сталкивался с ними — за исключением того, что с ним говорили камни, да еще вот теперь он провалился в прошлое, — а от идеи о том, что чья-то (его!) кровь может быть лучше, буквально чище, чем чья-то еще, и вовсе откровенно дурно попахивало. Разве что принять все-таки, что они — одна личность, и тогда Ричард как бы вырос над собой, и испорченная кровь заменилась на чистую — ага, вырос над тем собой, которого даже не помнил: нет, все равно ерунда. А может, это метафора, иносказание, а имеется в виду, например, душевная стабильность: потрясения, лишения, стресс — вот и травма, вот и «про́клята кровь». Трагично, в одночасье погибла семья, разрушен родной дом — Ричарду уже приходила в голову мысль, что в его время человека, пережившего такое, обязательно отправили бы к психологам — а тут что же: наверняка погоревал, помолился за упокой, выпил десяток-другой бутылок вина, и все, снова здоров. И потом, вечные эти дворцовые интриги, перевороты, убийства... есть от чего свихнуться. Конечно, если посмотреть так, то «кровь» (а на деле — душа? разум? сознание? психика?) Ричарда будет целее: пусть погиб отец, но другие ведь живы; пусть работа и неспокойная, но ведь Ричарду нравится, и есть методики разгрузки, и коллеги, и друзья... и вообще. Ричард вздохнул: может, останься он как раз до Излома, сумеет помочь?

— Не думаю, что моя кровь принципиально лучше твоей, — сказал он. — Ты прав: это, в конце концов, одна и та же кровь. Давай подождем Излома: или постепенно разберемся, или все само собой наладится.

***

— Нужно уезжать, — сказал Дикон, прислушиваясь к голосам с улицы: на обжитые места начали возвращаться соседи — сначала те, кто убежал недалеко; первыми, как назло, явились именно те, чьи кровати они позаимствовали, так что теперь хозяйка препиралась с соседом: тот требовал или вернуть кровати, или отдать тана (пусть погостит теперь у него), или захватить еще чью-нибудь чужую мебель из брошенного дома. Ричард колол дрова на заднем дворе; Дикон сидел тут же, на свежем воздухе, на скамеечке у дома, привалившись спиной к стене — прошел уже месяц с его ранения, и вот он понемногу начал вставать.

— Куда уезжать? — удивился Ричард: он как раз примеривался к особо хитрому полену, и вопрос застал его врасплох. — Зачем?

— Ну не можем же мы провести здесь всю жизнь — прятаться в деревне! Я вообще… тогда еще, — Дикон потер лицо, — думал: надо пробираться в Гаунау, меня отпустят, дойду пешком, буду останавливаться в гостиницах, деньги выручу за перстни… Кстати, а где перстни? Они ведь были со мной, когда…

Первое «тогда еще» означало: когда он, совершив убийство, пытался сбежать из дворца; он почти не говорил о тех событиях — разве что бессвязно бормотал в бреду, — и Ричард пока не расспрашивал; второе «когда» значило: когда Ричард его нашел.

— Вроде бы были… по-моему, хозяйка прибрала, надо ее спросить. Уверен, что они не пропали. Так что там с Гаунау? — Ричард отложил топор, подошел, сел рядом. — Зачем тебе туда?

— Да, в Гаунау. Я думал: договориться с их королем, попросить о поддержке, заключить союз… женился бы на их принцессе… Потом сесть в Горике, отложиться, основать собственное королевство… захватить Щит Скал у Ноймаров, получить его силу… Сейчас думаю: не все, наверное, получится — правда ведь рассуждал тогда… не очень четко, — признал он, — сейчас представляю иначе, многое нужно отмести. Но что-то ведь можно попробовать?

Щит Скал и правда существовал: выставлялся в Олларианском музее, в сокровищнице, вместе с другим старинным оружием и регалиями гальтарской эпохи, которые издавна считались в народе имеющими магическую силу — силу стихий. Собирались регалии, как рассказывали на экскурсиях (в сокровищницу невозможно было попасть так, без экскурсии), постепенно, не все раньше хранились в одном месте: какие-то передали музею в дар дворянские семьи, какие-то до сих пор формально принадлежали королевской фамилии и просто на время были отданы на выставку; какие-то вроде бы еще в прошлом Круге заменили точными копиями. Щит не вызвал у Ричарда отклика: то ли это как раз была копия, то ли силы были уже растрачены, расточены; то ли не хотел с Ричардом общаться — зато его тянули к себе камни в рукояти меча, драгоценности в короне; тянули, звали, приковывали взгляд, словно приглашали побеседовать. Точно так же, даже сильнее, влияли на него атрибуты герцогской власти, хранившиеся в музее Горика: цепь (та самая, которую на картине снимал с себя Джеральд Окделл) и перстень с карасом; щит же не звал. Ричард помотал головой, выныривая из воспоминаний. Размышления, наверное, явственно отразились на его лице: Дикон, замерев, смотрел на него, как на пророка.

— Этого ничего не будет, да? — спросил он наконец упавшим голосом. — Ни обретения Щита, ни союза с Гаунау, ни отделения Надора? Ничего не воплотится? Все бессмысленно?

Хотел, наверное, еще спросить: «Снова под власть Олларов, снова опала, нищета, разорение; может, и казнь?» — но сдержался.

— Будет, — сказал Ричард. — Не все. Только отделение Надора — и только через двести лет, и…

Договорить ему не дали — послышался голос хозяйки:

— Эй, милый, ты же во дворе? Беги-ка сюда, поможешь кровати оттащить! — должно быть, они с соседом пришли к соглашению.

***

Вернулись к теме отъезда они только еще через месяц: теперь Ричард сидел у стены дома, латая, как умел, охотничью сеть (совсем уже наловчился), а Дикон, стоя посередине двора, усердно тренировался — пытался повторять фехтовальные приемы с палкой, обточенной в форме шпаги. Ричард одновременно и восхищался его упорством (постепенное восстановление, массаж, медленное наращивание нагрузок — нет, не слышали; нет, только встал на ноги, надо доводить себя до изнеможения упражнениями), и досадовал: ведь опять свалится, опять один день на воздухе — три дня в постели; а еще могут снова открыться раны, может вернуться температура — антибиотики у них тоже кончились, и теперь Дикону оставалось лечиться только так, как принято было в его время. Раньше Ричард списывал на художественное преувеличение все эти жалостливые пассажи в романах середины Круга: простудился и лежал в горячке семь недель; был ранен и только через три месяца наконец немного оправился и встал с постели; испытал ужасное потрясение и слег в бреду с нервной горячкой — теперь же понимал, что в чем-то те даже приукрашали действительность. Дикон, правда, был повыносливее многих (а может, антибиотики поначалу все же помогли — не дали ему, как здесь говорили, сгореть в лихорадке) и поправлялся быстрее, чем ожидала знахарка.

Тем временем все больше соседей возвращалось в деревню — землетрясение прекратилось, и вести об этом дошли уже до самых отдаленных краев, куда успели забраться беженцы. Появился и деревенский староста — крестьянин средних лет, самый зажиточный из всех (если можно было в общей нищете определить кого-то побогаче других); не староста официально, но уважаемый человек — так сказать, неформальный глава. Дикон нашел-таки тогда свои перстни: и герцогский с карасом, и те два с рубинами, которые собирался продать, — и, надев первый, преобразился, выпрямился, расправил плечи (это было еще две недели назад, и ему тяжеловато было пока долго держаться прямо) — сделался истинным герцогом, владыкой своих земель. Он принял старосту в доме: встретил стоя, потом все же сел на стул; имел с ним длинный разговор тет-а-тет и следующие несколько дней обдумывал что-то молча, не делясь с Ричардом; обдумывал — и одновременно начал тренироваться.

И вот — конечно, опять! — краем глаза Ричард уловил сбившееся движение: Дикон пошатнулся, неловко опустил палку, начал клониться вбок. Бросив сеть, Ричард кинулся к нему, успел поймать, приобнял одной рукой за плечи и, другой поддерживая под локоть, довел его до скамейки и усадил.

— Тебе тоже нужно научиться фехтовать, — заявил Дикон, едва отдышавшись. — Это не дело: я бы тебя поучил.

— Вот еще зачем? Давай лучше наоборот: я тебе покажу упражнения без шпаги, которые… — начал Ричард (эта тема всплывала у них каждый раз, как Дикону приходило в голову поупражняться, и каждый раз тот отмахивался), но Дикон перебил:

— Мы скоро уедем, а в дороге может быть опасно!

— Уедем? Куда? Ну не в Гаунау же?

— Нет, что ты! — Дикон мотнул головой. — Это все… бесполезно — сам же знаешь… сам же говорил. Нет, в Горик, конечно, — там же тоже мои владения, наши арендаторы: то есть вообще должно принадлежать старшему сыну, но пока нет сына, то мне… Постой, а разве у тебя нет так? У вашей старшей ветви? Ты-то, понятно, кавалер Окделл… но есть ведь…

Земли в Горике, конечно же, принадлежали муниципалитету — и Ричард, конечно же, этого говорить не стал, только пожал плечами и кивнул: мол, продолжай, пока не сбилась мысль; сам он и вообразить не мог, что ему доведется увидеть родной город таким, каким тот был четыреста лет назад — как будто не совсем верил, что перенесся в прошлое полностью; как будто оставалась надежда, что за пределами заколдованного пятачка — от оврага до дома знахарки и немного вокруг — все же царит нормальная жизнь, сохраняется настоящее. А тут — Горик, до мельчайших деталей знакомые места; и нужно проехать насквозь почти весь Надор (и не на поезде), и придется убедиться, что прошлое — властвует повсюду.

— Ладно… — продолжил Дикон, не дождавшись ответа. — Так вот, мы обсудили с Джоном: он даст нам лошадь и повозку, а когда доберемся до Горика, я прикажу выслать сюда подводы с зерном… Я думал сначала: расплатиться перстнем, а второй оставить на дорогу, но потом мы решили, что я прощу деревне ренту за пять грядущих лет…

Ричард мало что понимал в экономике (и того меньше — в экономике прошлого Круга), и Дикон, кажется, тоже, так что оставалось надеяться, что в этом разбирается старина Джон.

— Хорошо, — сказал он. — Уедем, только сначала обдумаем и обговорим все подробно, составим план, маршрут, запасемся едой, теплой одеждой… в общем, подготовимся.

Глава шестая, в которой герцог Р.О. едет в город, который принадлежит ему по праву рождения, в спасатель Р.О. — в город, где он родился

Они уезжали в начале Летних Молний: Ричард целых два месяца уже провел в прошлом (и рад был бы меньше, и мечтал бы вернуться, но если нет, то хотя бы посмотрит теперь на родной город); Дикон целых два месяца болел (и совершенно еще не поправился, и стоило бы выждать еще, но раз уж решили ехать сейчас — до осенних дождей, до холодных ночей, — то что же, едем). Сосед и правда, как обещал, выделил им и лошадь, и повозку — причем уже готовую, а то Ричард грешным делом подозревал, что ему принесут пару колес, охапку палок и с десяток досок: мол, ты же лесник, небось и с тележным делом знаком, вперед — собирай сам. Нет, это была вполне полноценная — хоть и небольшая, и совсем простецкая — повозочка (пролетка? тележка? коляска? тарантас? дрожки? — названия из старых романов одно за другим всплывали у Ричарда в памяти, но который вариант как должен выглядеть, он не представлял: никогда даже не задумывался): два колеса, ось, дно, спинка и бортики; достаточно прочная и надежная, достаточно юркая и в самый раз по ширине, чтобы проехать по узкой горной тропе — но не настолько, конечно, миниатюрная, чтобы маневрировать по лесам — там, где пройдешь только пешком. В ней легко можно было расположиться вдвоем, а если сесть поверх тюка с поклажей (теплые одеяла, плащи, одежда на осень, припасы в дорогу, котелок и рюкзак Ричарда), то получалось ехать даже не в обнимку, да еще и оставалось место для Баловника. И это было очень кстати: Ричард вообще не умел ездить верхом, а Дикон, конечно, отлично умел, но сейчас бы пока не смог — не выдержал бы и полухорны; попробовал влезть на лошадь, уцепился за ее шею, посидел так с минуту и сполз обратно. Кстати, Ричард не стал вникать, на каких условиях им досталась эта лошадь — одолжил ли ее сосед на время, подарил ли навсегда или продал, например, за ту же прощенную ренту: эти вопросы Дикон обсуждал сам.

Ориентироваться им предстояло по солнцу, ночью — по звездам; по направлению «да примерно туда»: соседи дружно махнули рукой в одну сторону; по приметам, памятным Дикону; по примерным воспоминаниям Ричарда; наконец, по подсказкам камней: те, казалось, обрадовались, что Ричард собрался именно в Горик, и теперь легонько подталкивали его опять под пятки, шептали на разные голоса, обещали помочь, уберечь, довести до цели. Дикон все еще не слышал камни (зато не чувствовал теперь и недовольства Скал): может быть, правда стоило дождаться Излома. От кого бы ни собирались их защищать Скалы, стоило подумать о безопасности и самим — и поэтому Ричард захватил с собой увесистую дубину (впрочем, кое-что из спасательского снаряжения тоже бы подошло: жалко, гидравлические ножницы остались в вертолете — разбойникам точно не понравилось бы получить по башке этакой махиной), а Дикон — охотничий нож, тоже подарок кого-то из соседей. Первое время они должны были ехать по совсем глухим местам — ночевать придется в лесу (Ричард уже с грустью предвидел, как будет стирать комбинезон и футболки в холодном ручье: не ехать же неряхой, не меняя белья неделями); позже, ближе к Горику, начнет попадаться жилье. Вела до Горика и проезжая дорога, тракт, идущий дальше в Кадану, но от нее стоило держаться подальше — мало ли кто может там встретиться. Так что они запаслись на всякий случай теплыми вещами и едой: хозяйка напоследок насовала им разносолов — и вяленого мяса, и овечьего сыра (и где только взяла, ведь раньше не было?), и сухарей, и ранних яблок, и морковки и репы с огорода, и даже напекла овсяного печенья. Провожая, она обняла каждого, Ричарда поцеловала в лоб, а Дикону поцеловала руку — герцогский перстень; зажмурилась, отвернулась, помотала головой, постояла так, а потом пробормотала чуть охрипшим голосом, нарочито грубо: мол, пора, пора, поезжайте уже, чего рассиживаться.

***

Лошадка шла ровным шагом — медленно, как шел бы пешком человек; повозка, подскакивая на каждом ухабе, каждой рытвине, каждом выдававшемся корне, катилась следом. Камни, сдержав обещание, стелили под колеса пологую тропу и подсказывали, где скалистый выступ, где овраг, как объехать трещину: некоторые расселины за это время уже пропали, затянулись, как старые раны, но другие еще оставались (а какие-то не пропадут и за целый Круг, только сгладятся немного), и их приходилось огибать. Баловник бежал рядом: то уносился далеко вперед — разведывал путь, — садился там и ждал, пока повозка его нагонит, то отбегал в сторону, гонялся там за кем-то и, утомившись, возвращался довольный. Дикон сначала правил сам, потом научил Ричарда: это оказалось несложно, и теперь они чередовались. Лето клонилось к концу — последний его месяц был в разгаре, но уже подступало дыхание осени: краски чуть поблекли, листва словно потускнела, покрылась патиной, а кое-где уже проглядывал и желтый цвет; солнце в зените еще грело жарко, но дни становились все короче, а ночи — все темнее и холоднее; воздух был чист, прозрачен и свеж; и повсюду царила та тишина, которая так смущала Ричарда поначалу.

День на третий Дикон поскучнел: замер, уставившись в одну точку — направо, будто бы на восток; взгляд его, не задерживаясь, скользил по стволам деревьев; он не откликался, не отвечал на вопросы, почти не шевелился — только скинул руку Ричарда, когда тот потянулся потрогать ему лоб. Так прошло несколько часов: Ричард догадывался, в чем дело, но не придумал пока, как ему помочь. Потом наконец Дикон повернулся и, подняв на Ричарда глаза, спросил:

— Белый, да?

— И с красными крышами, — подтвердил Ричард: получается, Дикон все же слышал тогда сквозь сон его сказки о замке.

— Красными… — как эхо, повторил Дикон, слабо улыбнулся, вздохнул и снова застыл.

Так в молчании они ехали до самой вечерней стоянки. Ричард отчасти чувствовал себя виноватым: не отследил ведь, не принял в расчет, что они будут проезжать совсем недалеко от того места, где стоял (стоял раньше — недавно — и будет стоять потом) Надорский замок: по ту сторону тракта, не видно за лесом, но все равно недалеко. Он подыскивал в памяти самые действенные фразы из арсенала Гудрун — лучшего их (не их, а дриксенского, но все равно их) психолога, — но на ум приходило разве что: «Я с тобой, я рядом» и «Можешь поплакать, если хочешь» (ага, и получить в ответ возмущенное: «Окделлы не плачут!» — сам ведь такой). Укладывались спать тоже молча, каждый замотался в свои одеяла (спасательское поверх обычных); Баловник, вопреки обыкновению, устроился между ними, прижавшись носом Дикону к спине. Утром, вскоре после рассвета (Ричард спал бы и спал вволю: наконец-то можно отоспаться, никто не поднимет ни свет ни заря, никуда не надо бежать — но Дикон, наверное, выспался за время болезни на всю жизнь вперед), Дикон сел, высвобождаясь из одеял, и, дождавшись, пока и Ричарда разбудит шум и эта возня, снова заговорил:

— Их ведь… помнят? — он опять вздохнул. — Служат ведь по ним?

— А? — Ричард потер глаза, спросонья пытаясь сообразить, к чему вообще вопрос, потом наконец понял: — Да, да, конечно: и вспоминают, и служат.

О церковных службах он, благодаря маминым увлечениям, знал даже больше, чем, наверное, хотел. Дикон в ответ снова улыбнулся той же неловкой улыбкой, проронил: «Хорошо» — и принялся заново разжигать погасший за ночь костер.

Только когда они уже, собрав лагерь, сидели опять в повозке, Ричард осторожно предложил:

— Слушай… если хочешь, можем сделать крюк и съездить туда. Если тебе так станет легче. Подумай сам.

— Н-не знаю… — Дикон помотал головой, сжал кулаки. — Н-наверное, нужно: наверное, я же обязан; ведь это и долг, и… по-человечески, и просто… для себя… Но…

— Понимаю, — сказал Ричард. — Может быть, тогда попозже: когда ты будешь готов. Не сейчас. Это нормально. Дикон… иди сюда.

Переложив вожжи в одну руку, другой он приобнял Дикона, притянул к себе, и тот, придвинувшись ближе, привалившись к его боку, откинул голову ему на плечо. Они ехали так еще часа полтора, пока Дикон снова не заговорил:

— А ты?.. А у тебя тоже?..

— Отец погиб еще давно, а с мамой и сестрами все хорошо. У нас совсем другая жизнь, Дикон; все другое.

— Ты, — в голосе, еще сдавленном, послышались смешливые нотки (смех сквозь слезы: так и обошлось без слез, конечно — но теперь голос звучал живее, и Ричард с облегчением выдохнул), — ты все-таки совсем издалека, так забавно говоришь: «мама», я бы сказал: «матушка»… Ты очень скучаешь, да? По ним и вообще — по всему? Все другое — то есть все чужое, как будто неправильное, ненастоящее?

— С одной стороны, да: и скучаю — хотя давно живу отдельно, мы могли по несколько месяцев не встречаться; и все чужое, ты прав. С другой, я не так долго еще здесь, и сначала вообще было не до того — и ведь вернусь все-таки к себе, наверное.

— Обязательно вернешься! — пообещал Дикон. — После Излома! А если нет, то мы придумаем, как тебя вернуть!

После этого разговора Дикон не просто словно начал отмирать, сделался бодрее, но и принялся как будто опекать Ричарда: по утрам теперь старался не шуметь, чтобы не разбудить, и, не обсуждая, перенял часть обязанностей (охотник из него явно был лучше, разделывал дичь он тоже сноровистее, да и готовить на костре вполне умел). То ли он решил, что сам — хозяин и в этих местах, и во времени, а Ричард — только гость; то ли осознал себя старшим в роду (патриарх, прапрадед: младше на пять лет и старше на целый Круг), то ли, как и Ричард, вовсе не умел быть младшим — в конце концов, у них обоих в семье были только младшие сестры (не умели оба, и теперь поздновато было учиться: разве что позволять заботиться о себе, пока болеешь).

Оставшиеся дни их одинокого путешествия прошли в мирной, уютной тишине, негромких разговорах и необременительной, уже привычной походной рутине. Под конец Ричард вроде бы начал лучше узнавать местность: еще не пригороды Горика, но уже — отдаленные окрестности; тут — городки-сателлиты, откуда некоторые умудрялись ездить на работу или учебу в центр, тратя часа по два на дорогу в одну сторону; там — разбит национальный парк, живописные виды на горы; и рядом — курортная зона, гостиницы на природе, неторопливый отдых; дальше, вон там — горнолыжный курорт; здесь шоссе, а вот здесь проложена ветка железной дороги. Сейчас же, сколько хватало глаза, здесь так и тянулся глухой, дикий лес — ни деревни, ни даже домика на отшибе. Заметив задумчивость Ричарда, Дикон тронул его за плечо:

— Ты переживаешь о чем-то или расстроился? Что-то случилось?

— Нет, нет. Просто… не по себе. Это как раз мои родные места, но опять — все другое! Вот здесь, — он указал рукой, — в мое время идет железная дорога, тут все обжито, обустроено: станции, поселки, городки, везде народ. А сейчас…

— Железная дорога? — переспросил Дикон. — Дорога из железа?

Спохватываться было поздно: пришлось объяснять, что это такое (Ричард решил еще в самом начале, что сказки о прогрессе не повредят, не смогут переменить прошлое). За рассказом о том, как неповоротливые паровозы сменились стремительными электропоездами (Дикон слушал, открыв рот), он и не заметил сразу, как впереди прояснилось, деревья сделались реже, потянуло печным дымом, и вот наконец лес расступился, и дорога вывела их к первой на пути деревне — небольшой, но опрятной: землетрясение сюда не добралось, дома стояли прочно, а люди веками жили как жили.

***

Слава летела впереди них: «Тан едет! Едет тан! Тан жив! Тан спасся! Тан здесь!» Везде откуда-то уже знали, что «молодой тан» едет в Горик, что он чуть не погиб, что два месяца скрывался едва ли не в лесу, что с ним — его побочный старший брат, сын лесничихи, первый помощник, правая рука, что тан собирается сесть в Горике и править оттуда.

Первую после путешествия ночь — первую из трех, оставшихся до Горика, — они провели в этой деревне, которая аванпостом стояла на самом краю леса; вторую и третью — на постоялых дворах, уже на дороге, ведущей к городу. Везде их встречали, везде узнавали в лицо: в Ричарде видели отца, «старого тана», Дикона знали самого.

Там, и в деревне, и позже, они наслушались слухов, которые теперь оказались разбиты (горикцы долго не знали о судьбе тана и поэтому еще так воодушевились сейчас): говорили, что тан уехал в столицу и сгинул — как был убит старый тан, так сгубили и молодого; что не убит, но схвачен, брошен в темницу; говорили еще, что страшной смертью погибла вся танова семья, горы обрушились на них — а потом (или потому что, или поэтому) Скалы отвернулись от тана, что тан их больше не слышит, что они больше не слушаются, на что-то обижены; говорили, если тан погиб или лишен милости Скал, то ведь ничего не уродится, земля не даст плодов, грядет голод, бедная осень, суровая зима. Но вот настало лето, и захиревшие было посевы поднялись, а потом налились и яблоки, и злаки созревали — и это значило, что тан жив и что Скалы все так же на его стороне; еще и поэтому их приветствовали так бурно, радовались так открыто. Дикон слушал эти сплетни рассеянно, часть пропускал мимо ушей, на часть отмахивался и говорил потом Ричарду наедине: мол, народные суеверия, крестьянские байки. Ричард же думал: теперь в такое ведь не верят, но слышит же он камни и назвали же его таном — ну не может ведь он всерьез влиять на урожай; и еще: значит, двести лет назад надорцы избавились от герцога, но сохранили тана — «гражданин Окделл» никуда тогда не делся, вошел себе в совет провинции на правах рядового члена и, получается, продолжал управлять своими же землями. Позже — да, позже забылось.

Постоялый двор, где они ночевали в третий (и последний) раз, располагался уже совсем недалеко от города: не больше часа быстрым шагом. Дикон вбил себе в голову, что обязательно должен показаться перед горожанами во всей красе, явиться им в блеске — так, чтобы они не увидели в нем слабости, бедности, никакого изъяна: иными словами, должен ехать верхом. Крестьяне — люди простые, им все равно, на телеге едет их герцог, на лошади или идет так; горожане же искушеннее, привыкли к другому: для них герцог должен оставаться рыцарем на коне — в общем, как бы Ричард ни отговаривал, он твердо решил сесть на лошадь. Простенькая подходящая упряжь нашлась, но седла не было, времени искать его — тоже, так что Дикон заявил, что поедет без седла, легко продержится верхом какой-то час до города и потом пару десятков минут внутри городских стен, пока они доберутся до центральной площади, — и, действительно, забрался на спину лошадки куда бодрее, чем в начале путешествия. Повозку с поклажей они оставили на постоялом дворе, попросили присмотреть за вещами и обещали забрать, как только уладят в городе дела (хозяин, со своей стороны, поклялся, что будет беречь вещи тана как зеницу ока и вообще привезет куда и когда нужно, если тан прикажет); единственное, свой рюкзак Ричард, не рискнув доверить местным, забрал с собой.

Так они и вошли в город — герцог верхом на крестьянской лошадке, сжимая ногами ее бока, слегка покачиваясь от слабости (конечно, он себя переоценил; конечно, уже на полпути ему стало нехорошо, и Ричарду пришлось приглядывать, чтобы он не свалился); по левую руку, у копыт (не у стремени, потому что стремян не было) — лохматый (обросший, давно не мытый и не чесанный) пес; а по правую, пешком, в спасательском комбинезоне, в обвязке, с рюкзаком за плечами — уроженец города Горика, его старший брат, вернейший помощник, далекий праправнук (и, может быть, даже он сам).

Градоначальник со свитой (точнее, делегацией из самых уважаемых горожан — купцов, владельцев лавок, крупных ремесленников — всех тех, чьи потомки позже и сформируют совет) встретил их прямо у ворот; за это Ричард был ему благодарен: чем больше народу вокруг, тем больше шансов подхватить герцога, если тот вдруг вздумает падать. Повезло еще, что они не проезжали места, где стоял (будет стоять) его дом — иначе он бы отвлекся, задумался и пропустил бы еще что-нибудь важное; или зря расстроился бы: как ни убеждал Дикона, что нет, не расстроен, но чем ближе он подходил к городу, тем сильнее в нем поднимала голову гнетущая тоска: все знакомо до мелочей, все такое родное, но при этом так далеко, так чуждо; и до родного не добраться. Знакомы были и лица горожан: градоначальник, господин Дуглас, широколобый, большеносый, гладко выбритый, но с выдающимися бакенбардами, был одновременно похож и на мэра из Ричардова времени, и на одного из персонажей с картины — может быть, как раз того, кто заглядывал в документ у Джеральда Окделла на столе. Ричард лично встречался с мэром не раз, начиная со своих тринадцати — чуть ли не каждый год, и все их встречи протекали по одному сценарию: мэр вручал ему очередную награду («За спасение на…», «За спасение при…», «За отвагу…», «За помощь…», «За…»), жал руку, говорил пару прочувственных фраз, потом отпускал Ричарда, сразу потеряв к нему интерес, поворачивался к маме и принимался расписывать ей, какой же у нее замечательный вырос мальчик.

На центральной площади, у ратуши, Дикон наконец спешился: слегка покачнулся, но сразу обрел равновесие, и никто ничего, кажется, не заметил. Ратуша была та же, в том же здании: Ричард бы не удивился, если бы и внутри она не особенно изменилась. Он бывал в ней примерно столько же раз, сколько общался с мэром (и в тех же обстоятельствах, по тому же поводу) — даже немного чаще, потому что в ратушу приглашали иногда на какие-то званые вечера, приемы, обеды: то победителей конкурсов, то лучших учеников школы, то по маминым делам, то еще давно, по отцовским.

— Тан, замок мы не успели пока привести в порядок: вы ведь давно не приезжали, там все закрыто, заколочено, — извинялся градоначальник: точнее, произносил слова извинения, но по тону — просто объяснял, без подобострастия. — Мы откроем, приберемся, но это займет время, а пока вы и ваш братец можете погостить, скажем, у меня — или вот Говард тоже будет рад вас принять, или Тэйлор, или…

Так называемый графский замок был на самом деле обычным особняком — хоть и добротным, теплым, просторным: в целых три этажа. Ничего от замка в нем не было — ни укрепленных стен, ни башен, ни даже внутреннего двора; единственное, на крыше отводилось место под флаг: старые полотнища успели вытащить из кладовки и отряхнуть от пыли еще заранее, и тана встретили развевающиеся флаги. Замок тоже был знаком: как ни странно, там не устроили музей (под музей приспособили другой особняк, более новый), не отдали какой-нибудь администрации или комитету — нет, здание много лет принадлежало госпиталю (сначала Городскому, потом Королевскому): там располагался его старейший корпус, в котором сейчас остались только кабинеты начальства и принимали светила медицинской науки. Ричард сам лежал уже в новом корпусе, на окраине города, с видом на лес, но сюда они водили показывать Айрис, когда у той заподозрили надорскую болезнь.

Тем временем кто-то из присных подскочил к градоначальнику и, отчаянно жестикулируя, зашептал ему на ухо; тот нахмурился, свел сурово брови к переносице, потом потер подбородок, развел руками и сказал, снова обращаясь к Дикону:

— Тан, тут вот докладывают, что ходят слухи, будто вас ищут столичные, грозятся судить и казнить. В столице-то беспорядки и неразбериха, но они, говорят, разъехались все оттуда и теперь вас разыскивают. У нас, конечно, случайных людей нет: сейчас в городе точно только свои, никто вас не выдаст, — он обвел спутников строгим взглядом; те дружно закивали и загудели одобрительно. — Но вы бы поберегли себя, тан: нехорошо будет, если вдруг кто чужой явится и заметит ненароком, что вы живете у нас открыто, в замке. Лучше вас до поры до времени спрятать… Да, Говард?

— У меня есть охотничья сторожка, тан, — подал голос один из горожан: тот, кто активнее всех поддакивал, когда градоначальник перечислял, кто мог бы приютить тана. — В лесу, недалеко от города, но место там глухое — не зная дороги, не добраться. Вы бы там укрылись, тан: там у меня прибрано, дрова и еда запасены… Как вы на это смотрите?

Дикон моргнул, зажмурился, снова открыл глаза (Ричард все следил, не шатается ли он: не пора ли аккуратно шагнуть вперед и подставить плечо) и сказал:

— Я согласен. Ведите.

Их провожали с эскортом, чуть ли не с фанфарами: процессия растянулась от ратуши почти до городских ворот. Дикон снова ехал верхом и, казалось, держался уже на чистом упрямстве; Ричард снова шел рядом по правую руку, Баловник бежал по левую. Добираться действительно пришлось таким окольным путем, а тропинки так мудрено переплетались, что даже Ричард немного запутался — не сумел сразу сообразить, в каком направлении они идут от города, и сопоставить, что же на этом месте располагается теперь. Ясно было одно: он опять оказался в лесу, и опять предстоит прожить здесь Создатель знает сколько времени.

Впрочем, он уже привык.

Глава седьмая, в которой спасатель Р.О. опять куда-то едет, а герцог Р.О. остается на месте

Едва затихли восклицания, заверения в верности, полезные советы, указания и разъяснения, где что лежит в сторожке, едва скрылись из виду пятки башмаков последнего из провожатых, едва хлопнула, закрываясь, дверь, как Дикон, обернувшись, пару мгновений настороженно глядел на нее, как будто ожидая, не откроется ли снова, а потом вдруг безмолвно закатил глаза и осел на руки Ричарду.

Лоб у него пылал, пульс частил, дыхание с хрипом вырывалось из груди — то ли он застудил в дороге недолеченную грудь, то ли растревожил рану, то ли не рассчитал силы, то ли переволновался (Ричард отметил, что уже начинает думать в категориях прошлого: лихорадка от переутомления, нервная горячка — а вовсе не: подхватил инфекцию или началось повторное заражение). Проклиная все на свете: Диконову неуместную удаль, свою недальновидность, ночевки на земле, прохладные вечера, сырой воздух, природу, погоду, настырных горожан и ополчившиеся на своего Повелителя Скалы, — Ричард оттащил его на кровать (уже заботливо заправленную, с чистыми простынями), раздел и со вздохом двинулся на кухню — греть воду: повезло хотя бы, что в сторожке была отдельная кухня с печью. А ведь, слушая градоначальника, он уже размечтался, как в гостях у кого-то побогаче наконец-то вымоется по-человечески, как следует отмокнет в горячей ванне нормального размера — хотя бы так, раз душ здесь (сейчас) еще не изобрели. Теперь же, будь неладна эта конспирация, им предстоит еще сколько-то месяцев провести в аскезе. Не то чтобы Ричард жаловался, но ведь можно иногда и поворчать про себя.

Справившись с горячей водой, он, взяв ведро, чтобы сходить набрать холодной (при сторожке предусмотрели и колодец — она вообще неплохо была обустроена для охотничьей заимки), распахнул дверь — и на пороге столкнулся нос к носу с двумя молодчиками залихватского вида.

— Я Том, — отрекомендовался первый, — а это Сэм, — он ткнул большим пальцем во второго. — А где тан? Нас, это, старый Дуглас прислал подсобить по хозяйству или чего.

Ричард оглянулся, прислушался: Дикон и не подумал очнуться и дышал сейчас с присвистом, изредка переходящим в протяжный стон.

— Тан заболел, — хмуро сказал он.

Молодчики переглянулись.

— Как заболел? Ну надо, это, наверное, доложить, — нерешительно произнес второй — Сэм. — А это чего, ведро? Воды натаскать? Давай, я сделаю, мы тут, это, привычные.

В общем, конспирация вышла откровенно условная — одно название. Свалившись с температурой в первый же день, Дикон пролежал пластом опять без малого месяц, и все это время к ним в сторожку тянулся нескончаемый ручеек посетителей. Дочери и племянницы из лучших семейств города выстраивались в очередь, чтобы поухаживать за недужным таном: одна из таких, дочка зажиточного торговца, все строила глазки Ричарду, но тому было нечем ответить на ее авансы; девушки попроще тоже установили свою очередь: кто будет у них прибираться; три старухи приходили к ним стряпать; кто-то приносил еду; пригласили и городского лекаря, который, правда, только и умел, что считать пульс, пускать кровь и прописывать припарки. Наконец, бывал у них и сам градоначальник — он повадился являться без предупреждения, садился у кровати и принимался обсуждать с Диконом дела, не принимая в расчет, дремлет тот или бодрствует, совсем ему худо или получше, готов он слушать или от жара у него кругом идет голова. Всех посторонних при этом градоначальник выгонял за дверь — нечего подслушивать, — но не обращал внимания на Ричарда, где бы тот ни был: хлопотал ли на кухне или во дворе, сидел ли сам рядом у постели или бегал туда-сюда (несмотря на помощь горожан, он снова сделался при Диконе одновременно и нянькой, и сиделкой, и медсестрой, и добытчиком, и даже иногда поваром) — то ли полностью доверял танову брату, то ли, наоборот, считал его чем-то вроде мебели. Иногда, когда Дикон бывал совсем слаб: страдал от температуры, заходился кашлем или лежал, безучастно глядя перед собой, — Ричарду хотелось вытолкать назойливого чинушу взашей, но он себя сдерживал — в конце концов, все здесь взрослые люди, нечего наседкой квохтать над больным. Иногда он все-таки показывал, что визит сегодня не ко времени: демонстративно приносил холодную воду и начинал менять Дикону компрессы и обматывать запястья мокрой тканью, расшнуровывал ему ворот рубашки и растирал спину и грудь, поил из чашки целебным отваром — жалел, что не взял рецепта у знахарки, помнил только вроде бы, что ивовая кора помогает, да еще просил стряпух сварить что-нибудь подходящее: у каждой были на этот счет свои соображения и свой набор трав.

Градоначальник же рассуждал обо всем подряд (как будто выносил спорные вопросы на суд тана, спрашивал его мнение): об урожае и запасах — кстати, Дикон вспомнил как раз, что обещал прислать в деревню подводы с зерном, хлопнул себя по лбу и потом сокрушался, что совсем позабыл поначалу; о подготовке к зиме, грядущих морозах; о дорогах, шерсти, тканях, каданских мехах; о доходах, расходах и налогах — кому их платить и если ли вообще смысл выделять часть из городской казны, если в столице такие неурядицы, провинцией никто пока не интересуется, и вообще неизвестно, приедут ли сборщики, а если все же да, то пускать ли их в ворота. Горожане теперь уверились, что их тана замучили в столице, чуть не загубили, чудом не довели до смерти, — и ожесточились против «столичных» еще сильнее: настолько, что вот-вот — и готов был воплотиться прожект Дикона об отделении Надора от Талига. Ричард не сумел, кстати, вычленить из этих бесед, что в городе думают об убийстве королевы: тему как будто обходили, проскальзывало только иногда, что и прошлого короля вроде помог скинуть тан, и всю его династию тоже, да понапрасну. Зато он выяснил, чем же живет Горик, отчего жители здесь совсем не бедствуют и из каких средств готовы платить налоги (и заодно — что за подозрительная таинственность разведена вокруг сторожки): город, так удобно укрытый в горах, расположенный вдали от людных дорог, пробавлялся незаконной торговлей в обход границы; вся эта тема во времена Ричарда была замазана — но не на пустом месте, получается, тут возникло партизанское движение. Итак, решено было доходами распорядиться как обычно, а для налогов в «столичную» казну отложить на всякий случай немного денег и до поры не трогать; и не отделяться, потому что (тут Дикон поймал взгляд Ричарда и пристально посмотрел ему в глаза) тан на это пока не согласен.

***

Они прожили в сторожке всю осень — Дикон поправился (у Ричарда сложилось впечатление, что разговоры о делах поставили его на ноги вернее любых лекарств) и уже представлял, как, надев неприметный плащ, надвинув шляпу на глаза, будет теперь каждый день ездить в ратушу. Но путь в город, по настоянию градоначальника, был ему все еще заказан (снова: «Поберегли бы себя, тан, мало ли что, слухи ходят разные»), так что он продолжил (точнее — начал) «вершить герцогский суд» из лесной глуши: принимал просителей, разбирал тяжбы, сидел над отчетами и финансовыми выкладками — в общем, старательно работал герцогом, то есть по сути управленцем, своего рода администратором. Занятно, конечно, что ему как будто пришлось начинать с нуля, как будто потихоньку учиться, перенимать за градоначальником — он ведь вырос в этом, должен был ориентироваться с детства — но не суть. Ричард в его дела не вникал: сам терпеть не мог возни с документами, бумажной волокиты всегда сторонился, а отчеты писал как попало, чтобы отстали, и лишь по большой необходимости. Только единственный раз он вмешался: речь зашла о том, как бы устроить пожарную службу, и Ричард, вдоволь наслушавшись насквозь профанских умозаключений градоначальника, от души надавал советов.

Надолго Дикона, правда, не хватало, так что они с Ричардом еще гуляли, гонялись наперегонки по лесу за Баловником, вечерами топили печку, читали книги, привезенные из города (Дикон читал, а Ричард пытался понять, что там вообще написано: неграмотный лесник), болтали о пустяках — теперь, когда заботы о быте оказались переложены на чужие плечи, а Дикон сносно себя чувствовал, у них нашлось чем занять свободное время. Только встав на ноги, Дикон опять начал упражняться — затеял заодно выучить и Ричарда и принялся его тренировать. В результате Ричард кое-как освоил верховую езду, но фехтование ему совершенно не далось: может, пары месяцев было недостаточно, а скорее нужна была база, самые начала, а не только «Давай, смотри, я атакую, а ты защищайся, ну вот, видишь, убит», «Вот показываю финт, отбивай», потом все же «Показываю медленно, а ты за мной повторяй, ну давай, ну кто так держит шпагу!».

Оба ждали Зимнего Излома: Дикон надеялся, что к нему вернется способность слышать камни — как было обещано во сне (и еще раз подтверждено в новом сне, уже в Горике), его кровь обновится, и Скалы повернутся к нему; Ричард же ожидал, что сумеет вернуться домой — камни ли дадут подсказку, почувствует ли сам сердцем, но для него откроется путь обратно.

Полночь первого дня нового Круга они встретили с замиранием сердца: пробили часы — один удар, два, шесть, двенадцать; Дикон схватил Ричарда за руку, зажмурился, прижался к плечу щекой:

— Ну что? Слышишь? Чувствуешь? Что-то меняется?

— Н-нет… — медленно проговорил Ричард. — Кажется, пока нет…

— Тоже нет, — Дикон повернул голову и ткнулся в него лбом, глухо пробормотал: — Вообще ничего.

Ричард прислушался к себе: он-то не знал, что должен почувствовать — тягу ли снова вернуться к тому оврагу, желание ли отправиться в путь; похоже ли должно быть ощущение на то, которое охватило его тогда, еще у вертолета, или станет совершенно новым; а может, он вообще просто сделает шаг и исчезнет, не успев даже попрощаться. Дикон же знал: знал, чего лишился, и помнил, что должен вновь обрести.

— Погоди: может, на Излом не означает прямо в полночь, — сказал Ричард. — Может, имеется в виду на рассвете… Давай подождем.

Но наступил рассвет, а потом вечер следующего дня; солнце снова поднялось и снова закатилось — а ничего не поменялось. Оба послушно ждали: Дикон пометался немного («Обманули! — Сказали не то! — Забыли! — Решили наказать! — Все это блажь — был просто сон, а я и поверил — еще пару дней — перепутали время — …» и так далее, и так далее по кругу), потом вроде бы успокоился, заметив наконец, что Ричард тоже расстроен и угрюм, и даже попытался снова занять позицию старшего — то есть взять себя в руки и утешить уже его («Ладно, я-то что, все так живут без голоса стихии, а ты же тут, получается, остался навсегда!»).

Так прошло два дня. На третий к ним явился градоначальник: после Излома все отдыхали, недосуг было заниматься делами, а вот теперь, видимо, выходные закончились (короткие же у них здесь, то есть сейчас, Изломные каникулы). Он был необыкновенно возбужден, даже взбудоражен и без долгих предисловий начал:

— Докладывают, тан, будто на замену вам в столице для нас нашли нового герцога. И кого! Кого, представляете: опять идти под руку к соседскому графу! Этому… Этому! — он говорил все более возмущенно. — Мало было им Круг назад: сначала все наши земли им, потом кусок вернули, да не до конца — мол, подавитесь, скажите спасибо хоть за эту подачку! Так и жили, а теперь — опять кланяться Ларакам!

При этих словах Ричарду стало ясно, что он еще неплохо помнил историю прошлого Круга по сравнению с позапрошлым: знал, что Лараки пришли в Талиг с первым Олларом и долго считались новой знатью, но, кто там у кого отбирал земли и кто кому не желал кланяться, представлял уже совсем смутно. Нынешние Лараки были очень милым семейством и все пытались настойчиво опекать их с мамой после гибели отца, а с кузеном Налем Ричард вообще дружил.

— Как Ларакам? — переспросил Дикон. — Это же мой дядя… он же погиб! Если бы он выжил, я бы точно знал!

— Да кто их разберет, — градоначальник махнул рукой. — Небось подарили кому-то титул, вытащили из кармана, и вот, ваша милость, на блюдечке получайте к вашему Лараку и Горик, и Надор… тьфу! Кто там в столице такой ухватчивый… Там же, докладывают, и власти-то нет, одна разруха. Хотя нет, — он вытащил платок, вытер испарину со лба, — какая столица, о чем бишь я: все столичные разбрелись кто куда: Вараста, Придда… поназначали друг друга: кто регент, кто маршал, кто проэмперадор, и вот теперь, пожалуйста, придумали себе герцога, — он выругался, поморщился, пробурчал извинения. — Надо, надо было обособиться, тан, говорили ведь вам.

— Но если это мой дядя, — повторил Дикон растерянно, — или кузен, и он жив, то, значит, и другие тоже… могут…

— Дикон, не надо, — сказал Ричард. — Не надо, правда.

Градоначальник уставился на него, как будто только что заметил, смерил с ног до головы придирчивым взглядом, задержался на лице, задумчиво посмотрел на Дикона и снова на него.

— Я, тан, грешным делом, когда услышал, — заговорил он спокойнее, — сначала подумал: может, пора уже вас предъявить — они ведь там, почитай, вас уже похоронили, Надор и Горик как будто без хозяина. А потом вспомнил, что о вас рассказывают: вы такой-сякой, пятое-десятое — нет, рано, надо бы вас еще поберечь. Так-то, тан, такие у нас новости.

Он замолчал, привычно потер подбородок, снова взглянул на Ричарда. Дикон в это время, казалось, так глубоко ушел в свои мысли, что совсем утратил нить разговора: сцепив руки за спиной, стоял неподвижно, уставившись в угол.

— Знаете что, тан, — сказал наконец, после долгого молчания, градоначальник, — напишу-ка я прошеньице нынешнему регенту — без этого всего, незамысловатое, учтивое: мол, жители города Горика нижайше просят объявить, кто же теперь ими владеет, кому клясться-то в верности… хотя нет, столичные не поймут: извольте клясться его величеству королю, кем бы он ни был; тогда так: соскучились, мол, по герцогу и в растерянности, перед кем шапки ломать — не соблаговолите ли сообщить ваше решение по этому вопросу, — он скривился. — Нет, чересчур суконно. Ладно, сейчас сочиним поизящнее. Где у вас бумага и чернильный прибор, тан? — он обвел взглядом стол. — Опять прибрали?

— А? Что? Прибор? Вот, на полке, — сказал Ричард бесцветно и продолжил без паузы, на той же ноте: — Как вы думаете, это может быть Наль… Реджинальд, мой кузен?

— Дикон, давай-ка садись, — Ричард придвинул ближе стул, нажал Дикону на плечи, потянул вниз; градоначальник тем временем, охваченный порывом вдохновения, шустро строчил на листе и вроде бы не прислушивался. — Сядь, вот… посмотри на меня. Я не уверен, — он выделил слово голосом и добавил тише: — Не могу быть уверен, понимаешь, но думаю, что нет.

— Если ты, — откликнулся Дикон, — то ведь может быть и он… и они… Мало ли чудес…

— Они точно нет. Дикон… — Ричард сжал ему плечо, не закончив фразы: градоначальник уже подбирался к краю листа. Дикон накрыл руку Ричарда своей ладонью; пальцы его едва ощутимо подрагивали.

— Ну вот, — градоначальник помахал в воздухе бумагой. — Готово, тан: можно отправлять. Сейчас поставим городскую печать — никаких ваших перстней, не думайте даже, — уложим в футляр, а ваш братец доставит. Заодно и разведает, что да как, как обстоят дела, какие ходят слухи, что болтают о вас…

— Что?! — Дикон встрепенулся. — Нет! Ричард никуда не поедет! Отправьте кого-нибудь другого! Неужели больше нет людей?

— Кого же еще послать — посудите сами, тан: кому можно доверить такое ответственное дело? Ваш братец — парень и крепкий, и смышленый, и обучен грамоте, и не робкого десятка… А вдруг какие-то секреты? А вдруг придется договариваться с кем-то, убеждать? И не поедет же он один: дадим, естественно, сопровождение, лошадь, снарядим в дорогу как полагается…

— Ричард вам не подчиняется, — Дикон вскочил: от его рассеянности не осталось и следа. — Вы не имеете права его отсылать! И потом, сами же говорили: надо поберечься — а вдруг его примут за меня и схватят?

Градоначальник рассмеялся:

— Любой, кто когда-то вас видел, тан, не перепутает братца с вами: вы совершенно разные люди во всем! — он развел руками. — Тан, ну что вы, в самом деле: неужели вам так нужен помощник? Неужели считаете, что не справитесь в одиночку? Вы ведь уже давно здоровы, да и подручных предостаточно.

...Уже давно здоровы, и нянька вам не нужна, великовозрастное вы дитя, — вот что он имел в виду. Дикон, уловив посыл, сжал кулаки и набрал в грудь воздуха, чтобы возразить: я не дитя, он не нянька! — но Ричард его перебил:

— Правда, Дикон, давай я съезжу. Обещаю, что не пропаду: не собираюсь исчезать, отвезу письмо и сразу вернусь.

***

Ричард гонялся за регентом битый месяц, даже больше: уехал в середине Зимних Скал и только в начале Волн наконец нагнал. Отправился в путь он, конечно, не сразу: долго убеждал Дикона, что это необходимо (камни были согласны и одобрительно гудели), не повредит, что он ни за что не исчезнет внезапно посреди путешествия — не вернется вдруг в свое время, нет никаких примет; что Дикон вполне обойдется пока без него, займет себя делами, отвлечется, сам не заметит, как пролетят недели; и обещал даже оставить Баловника, чтобы Дикону было повеселее. Наконец Дикон согласился, и путешествие — очередное Ричардово путешествие в этой эпохе — началось. Ему в сопровождение, как и обещали, выделили двоих: уже знакомых молодчиков-вышибал, Тома и Сэма; всем троим дали лошадей, достаточно денег, еды, закутали в дорогу, как в экспедицию в Седые Земли; Ричард вез на груди пакет с посланием для регента и подорожную, выписанную на имя Ричарда Форестера, третьего сословия, из крестьян: фальшивую фамилию для него изобрели по занятию его мнимой матери-лесничихи.

Сначала они завернули в Бергмарк: прошла молва, что регент, кто бы им ни был, обретается там — не то воюет с Гаунау, не то заключает с ними союз, не то проверяет перевалы, не то договаривается заново с маркграфом. Горные тропы, ведущие от Горика в Агмштадт, были завалены снегом, и надорским лошадкам временами приходилось пробираться через сугробы чуть ли не по грудь. Сколько хватало взгляда, вокруг простиралась снежная равнина и возвышались темнеющие на фоне сероватого неба вершины гор: белое безмолвие, безлюдная пустошь — ни привычных Ричарду шале, ни горнолыжных склонов, ни канатных дорог, ни, конечно, шоссе, ни поездов, ни снегоходов. Занятно (и печально): он увидел уже три разных времени года, побывал и в лете, и в осени, и вот теперь в зиме — не значит ли это, что должен посмотреть и на весну и только потом вернуться? Не значит ли, что его миссия не завершилась, что мироздание ждет от него поступка, подвига, напряжения сил? Не придется ли делать сложный выбор, принимать непростое решение?

Лошадка покачивалась под Ричардом, и он, как в тех своих снах, ощущал ее теплые бока, легкий вес поводьев в руках, твердость и гладкость округлой луки седла, прочный металл стремян; видел старинные перчатки из выделанной кожи, на меху, застежку отороченного опушкой плаща, поля широкой шляпы, надвинутой на лоб.

Никакого регента в Бергмарк не оказалось, да в последнее время и не бывало: информаторы, докладывавшие градоначальнику, что-то напутали, приняли регента за маркграфа, командора за проэмперадора, кого-то еще за кого-то другого — в общем, ошиблись, и немудрено: все же Смута, каждый сам себе начальник, каждый стремится урвать немного власти. В Агмштадте Ричарду указали на Ноймар: мол, регент — Рудольф Ноймаринен, герцог Ноймарский — должен быть, конечно, у себя. В Ноймаре выяснилось, что ни герцога, ни его свиты нет: он с семьей переехал временно в Старую Придду, перевез с собой принца — законного короля, малолетнего Оллара, — и принцесс и устроил там собственный — нет, точнее, королевский — двор: на замену столичному, пока в столице творятся такие беспорядки (жуткие беспорядки означали рождение Первой Республики: здесь с ней не церемонились, заклеймив всех ее основателей опасными безумцами). Но и в Старой Придде Ричарда постигла неудача: оказалось, что Ноймаринен — который действительно нашелся там, действительно со всем двором, собрав вокруг себя цвет уцелевшей знати (Ричард ни на кого из них не посмотрел: кто же пустит простолюдина, пусть и с важным посланием, дальше привратницкой), — больше вовсе не регент, а регентом снова стал вернувшийся из ниоткуда — не то из долгих странствий, не то из темницы, не то вообще из мертвых — герцог Алва.

Иногда расспросы совсем заходили в тупик: то собеседники теряли интерес уже на фразе «Письмо из Горика»: Горик был настолько не на слуху, что о нем почти никто не знал, и настолько мал, что попадал далеко не на все карты, и многие даже считали, что такого города просто нет, а Ричард выдумал название, чтобы зачем-то проникнуть к регенту; то на Ричарда начинали коситься неодобрительно, бурчали себе под нос, поджимали губы и отказывались отвечать. Он искренне не мог взять в толк, что не так, пока Том ему не объяснил: мол, ты не кланяешься — еще в Горике все заметили, но там — понятно, у вас с таном свои дела, а тан выше градоначальника, и дома все по-простому, никто особо внимания не обращал, но тут, с чужими, можно было бы и поучтивее. Сэм в защиту Ричарда заметил, хмыкнув, что в лесу свои порядки, не будешь же с медведями раскланиваться, и вовсе тот не зазнался, а не обучен, и вообще какая кому разница. Ричард честно постарался следовать их советам и вести себя по местным меркам вежливо, но ему страшно претила сама мысль гнуть перед кем-то спину, а притворяться он не умел.

Наконец он все-таки догнал регента: поиски привели его в захолустный городок под названием Акона; в его время там теперь было знаменитое летное училище и фабрика детских игрушек. Регент остановился в обыкновенном доме у кого-то из горожан: по-походному, по-простому, без церемоний, и Ричарда оставили даже не в привратницкой (которой здесь не было, как не было и парка, и подъездной аллеи), а прямо на конюшне — подождать, пока о нем не доложат герцогу, раз уж он везет такое нужное письмо, которое может передать только лично в руки.

Чем ближе Ричард подбирался к регенту, тем неутешительнее становились слухи, которые он исправно собирал: Дикона здесь в основном считали не умершим и не пропавшим без вести, а сбежавшим; его открыто обвиняли и в измене королю, и в перевороте, и в цареубийстве; за его голову была назначена награда, его обещали не судить и казнить, а пристрелить на месте; для него выдумали немало обидных прозвищ, рассказывали о нем нелепые — нелестные — небылицы; и даже, как говорили, король Гаунау, которого Дикон отчего-то полагал надежным союзником, объявил на него охоту. Ричарда и правда никто не принимал за Дикона — он не встретился ни с кем, кто того знал; а все остальные, даже заучив описание внешности (глаза такие-то, волосы такие-то, отлично управляется со шпагой), не признали бы в нем беглого дворянина. Слухи неожиданно его задевали: сначала ему просто делалось неприятно, потом горько, потом разбирала злость, а теперь у него при каждой новой подробности, подслушанной в трактире или у коновязи, чесались кулаки двинуть очередному сплетнику по морде. Он настрого запретил ввязываться в ссоры Тому с Сэмом, но сам в последние разы сдерживался уже только благодаря тому, что был обучен сохранять спокойствие в любых экстренных ситуациях.

И все-таки вот теперь, слушая, как на конюшне какой-то военный хвалится, что его приятелю якобы выдали награду за то, что тот храбро, рискуя жизнью, изловил и пристрелил подлого предателя, того самого Окделла; как сам регент усадил с собой за стол, угощал, наливал своей рукой вино, — Ричард чуть не бросился на того, чуть не устроил драку.

Но тут, на счастье, его позвали в дом: регент был готов его принять.

Глава восьмая, в которой спасатель Р.О и герцог Р.О. получают зимнеизломные подарки на Весенний Излом

— Н-да, — сказал регент, склонив голову набок и разглядывая Ричарда. — Я вижу, у Эгмонта совершенно не было фантазии. Ричард, значит, да? Форестер?

Их сидело в комнате трое: один был невероятно похож на Ричардово начальство — министра чрезвычайных ситуаций Савиньяка; другой — на доктора Эпинэ из столичного госпиталя (причем на всех сразу, но больше — на Робера: Ричард был знаком с ним довольно близко, и вовсе даже не из-за того, что сам пару раз за тот злополучный год оказывался в его власти, а потому, что того вечно отправляли на самые сложные ЧП с пострадавшими); а регент походил на нынешнего соберано Алву, которого Ричард видел разве что по телевизору. Самого же регента, из этой эпохи, он видел тоже — вспомнил теперь, только войдя в комнату, что столько раз во снах любовался его руками, манжетами, тонкими пальцами, россыпью перстней — серебро, сапфиры, карасы; синий, черный, ничего золотого, ни искры красного; эти руки держали шпагу, кинжал, бокал с вином, кувшин, узкий стилет; столько раз глядел на лицо, на волосы, в глаза.

Похоже, не у одного него были в прошлом двойники.

— То есть Эгмонт назвал первенца, как положено, родовым именем, а потом, когда у него родился законный наследник, не придумал лучше, чем взять то же имя; над фамилией тоже размышлял недолго — ну надо же, лесник. Вы ведь лесник, молодой человек?

— Да, — Ричард кивнул: спохватился, что опять был недостаточно учтив, и ждал теперь, как ему выговорят, что вот, дикого лесника не выучили кланяться; но ни регент, ни его приятели, казалось, не обратили на это внимания.

— Почему ты решил, что это именно сын Эгмонта? Почему не дальний родственник? Не просто обычная внешность, в конце концов? — спросил Эпинэ: как будто уже забыл, как сам только что, стоило Ричарду показаться на пороге, вскочил, подался ему навстречу — и, лишь вглядевшись в его черты, снова со вздохом опустился на стул, не то с облегчением, не то с разочарованием. Ричард же тогда положил футляр с письмом на стол перед регентом и отступил к двери.

— О, наш святоша Эгмонт был тот еще ходок. Ты, Ро, наверное, уже не застал, а вот в мое время в Торке о его приключениях буквально рассказывали легенды. Удивительно, что бастард всплыл только один — хотя, может, всех остальных по обыкновению повыкашивало, или остались только девочки. Сколько вам, юноша? — регент хмыкнул. — Хотя какой же он юноша: очень даже молодой человек. Лет двадцать пять?

— Двадцать четыре, — сухо ответил Ричард: ему совершенно не нравилось, куда движется этот разговор, и делалось неприятно от того, что его разглядывают и оценивают, как — если взять пример, подходящий эпохе, — как лошадь на ярмарке, разве что в зубы не лезут. А он ведь просто собирался отдать письмо, дождаться ответа и уехать — поработать почтальоном.

— Ага, значит, Эгмонту было примерно восемнадцать. Что же, неплохо — вполне нормально, странно даже, что не раньше. А ваша матушка…

— Рокэ, — перебил Савиньяк, — знаешь, меня интересует другое: ты абсолютно уверен, что это не тот самый Окделл?

— Тот самый, за казнь которого мы третьего дня вручили награду? — спросил регент; Эпинэ при этих словах слегка скривился. — Выжил, сбежал, больше полугода скрывался, а теперь решил явить себя миру? Год за месяц — добавил себе пять лет возраста? Разучился держать осанку или искусно притворяется? Хороший вопрос, Ли.

— Ты знаешь, что так бывает: кто-то помолодел — кто-то, наоборот, постарел.

— Ну хорошо, — регент поднялся, отодвинул стул, поправил — бесконечно знакомым Ричарду жестом — манжеты. — Хорошо, можем, так сказать, провести опознание. Я кое-что еще помню, да и Ро должен знать побольше моего. Что там обычно в особых приметах: родинки, шрамы, телосложение, рисунок мышц? Прекрасно. Молодой человек, разденьтесь до пояса и подойдите сюда.

— Что?! — Ричард не поверил своим ушам. — Зачем?!

— Снимайте камзол или что там у вас, пояс, рубаху; штаны, так и быть, можете оставить, — снисходительно пояснил регент. — И подойдите уже сюда: что вы там застыли столбом?

Ричард сжал кулаки, зажмурился, сделал глубокий вдох, досчитал до шестнадцати и попробовал вспомнить самую мощную технику успокоения, какой только владел: накаркал и вот уже, пожалуйста, не просто лезут в зубы, но еще и собираются хорошенько пощупать и полапать... Может, местным крестьянам и привычно такое унижение — молчи, холоп, и делай, что скажет барин, — но Ричард-то воспитан иначе! Не помогло ни представить, что он, например, на медкомиссии, сейчас его посмотрят врачи, запишут показатели и отпустят; ни, помянув добрым словом историю Второй Республики, напомнить себя с тайным злорадством, что всего через каких-то двести лет таких обнаглевших господ кое-где поразвешивают по фонарям (о, не в Надоре, даже в Эпинэ не везде); ни отстраниться и вообразить, что все это происходит не с ним. Он не сдвинулся с места, не пошевелился и даже не потянулся к застежке.

— Ну же, — поторопил его регент. — Сколько можно стоять на пороге? В чем дело, молодой человек?

— Мы не на невольничьем рынке, — отрезал Ричард: может быть, в мыслях — решительно отрезал, а на деле — выдавил сквозь сжатые зубы. — В Надоре нет рабства!

Регент рассмеялся и повернулся к приятелям:

— Смотрите-ка, надорский самородок кусается — простодушное дитя лесов в своем наивном целомудрии — как сказал бы поэт… А может, Ли, ты и прав? Тот самый Окделл тоже, помнится, вечно огрызался.

— Надорцы те еще гордецы, — заметил Савиньяк. — Тем более он явился из Горика: это на севере, там как раз недалеко Давенпорт. Я уже готов отказаться от подозрений, Рокэ, но давай все же проверим.

— Ладно, — регент вздохнул. — Не собираемся покушаться на вашу невинность, молодой человек. Закатайте рукава, расстегните верхние пуговицы камзола и немного ослабьте ворот рубашки: хотя бы это, надеюсь, ваша непорочность позволяет?

Ричард заставил себя сделать пару шагов вперед и, сцепив зубы, вытянул руку. Регент сам подошел ближе; холодные пальцы, гладкие и нежные на ощупь, легко прошлись по Ричардову запястью, повернули руку ладонью вверх, потом потянулись выше, к шее, к ключице, и Ричард заново испытал — вспомнил вдруг словно забытое — ощущение из снов: герцог Алва держит его руку, подносит к раненой ладони острие ножа, пальцы касаются кожи.

— Откуда эти шрамы? — резко спросил регент. — Здесь, на запястье и выше, на ладони?

— Ниже — напоролся на ветку; выше — порезался, — честно отозвался Ричард, выныривая из воспоминаний.

— У вас в Горике лекарь прямиком из Багряных земель? Даже я не наложил бы швы так искусно. Ладно, пусть на руке у вас раны были пустяковые — а вот здесь, на ключице? Три тонких длинных шрама — почти незаметны. Откуда они?

Ричард пожал плечами:

— Упал. Потом еще раз упал.

— И зашивал вас опять тот же ученый лекарь?

— У Ди… у Окделла была сломана ключица, — подал голос Эпинэ: это прозвучало для Ричарда и диковато, и смешно, ведь именно Робер Эпинэ-то и занимался им и тогда, когда ставили первую пластину, и тогда, когда извлекали вторую: Ричард не очень хорошо переносил наркоз.

— Здесь ключица не сломана, — сказал регент. — Только шрамы. Ну что, Ли, на этом завершим или продолжим?

— Шрамы исчезают, тебе ли не знать.

— Ну да: одни исчезли и появились другие, причем некоторые примерно в тех же местах, но выглядят иначе; а кости чудесным образом выправились так, что от перелома не осталось и следа. Не слишком ли много допущений? Но если ты настаиваешь, что же, идем дальше. Молодой человек, можете приводить одежду в порядок. Готово? Отлично. Вы знакомы с фехтованием?

— Немного умею, — буркнул Ричард, застегивая камзол: новый виток беседы заставил его почувствовать себя уже не на лошадином базаре, а на арене цирка; безразличие, которое он так старался в себе вызвать, все запаздывало.

— Возьмите шпагу, — приказал регент. — Ро, дай ему шпагу… А теперь сделайте пару выпадов. Свою манеру я всегда узнаю.

Закатив глаза, Ричард нарочито медленно взялся за эфес шпаги и, как показывал Дикон, рассек ею воздух, потом кольнул воображаемую точку впереди, развернулся и нанес удар вбок. Раздался сдавленный смешок.

— Прости, Рокэ, ты прав, беру свои слова назад, — проговорил Савиньяк. — Это вы топором так привыкли орудовать или лопатой, а, молодой человек?

— Надорская лесная школа, — сказал регент с серьезным видом. — Новое слово в фехтовании, ну что ты, Ли. Молодой человек, отдайте шпагу герцогу Эпинэ: спасибо, мы все поняли. Достаточно: думаю, мы уже не пойдем проверять, как вы держитесь в седле или умеете ли танцевать. Ли, убедился? Посмотри, как он двигается, как ходит, как расправляет плечи — ни один дворянин не сможет так притвориться.

— А как он разговаривает? — добавил Эпинэ. — Ведь половины слов не разобрать! Рокэ, ты мог не заметить: талиг для тебя все-таки не родной, но это ведь какой-то совсем деревенский выговор. Ни Эгмонт, ни Дикон так не говорили.

— В общем, наш вердикт: нет, это не тот самый Окделл, — подчеркнуто раздельно констатировал регент. — Тот мертв и безвозвратно, а этот — не имеет к тому никакого отношения. Уверен, он даже не встречался ни с отцом, ни с братом — не стал бы Эгмонт представлять законным детям своих бастардов. Даже сомневаюсь, что высылал его матушке деньги или радовал ребенка подарками к праздникам…

— Рокэ, только не говори, что ты собираешься пригреть на груди еще одного Окделла! — воскликнул Савиньяк. — Тебе не хватило одного? Опять в ту же ловушку? А кровь? А фамильный характер?

— Он даже не Окделл: он Форестер, — усмехнулся регент. — И древняя кровь проявляется по-разному, не всегда определяет натуру: почему бы не вспомнить, скажем, Джеральда Окделла, кансилльера?

О да, подумал Ричард, почему бы не вспомнить Джеральда Окделла, вот это дельный совет: он вызвал в памяти картину, в который раз — внутренним взором — вгляделся в лица герцога, его сыновей, горожан, пересчитал карасы на цепи, складки на рукаве, разбросанные по столу листы бумаги; напомнил себе: это еще будет, случится, не пропадет, не сгинет — и наконец успокоился.

— К тому же, я ведь вижу, что это приличный человек, — говорил регент: Ричард пропустил часть его пассажа, что-то про воспитание и молоко матери. — Я чувствую такие вещи. И наконец, я не собираюсь сажать его себе на шею: молодой человек получит ответ и отправится назад в свой Горик.

— Кстати, да, Рокэ, а что в письме? — спросил Эпинэ: уловил момент, чтобы перевести тему.

— Ах да, письмо… Молодой человек, садитесь, не стойте: вы ведь ждете ответа. Письмо… — регент вытряхнул лист бумаги из футляра, развернул и погрузился в чтение.

— Ну так что же там? — переспросил Эпинэ минут через пять с любопытством в голосе, которое никак не вязалось с его меланхоличным обликом.

— О, — регент поднял голову, разгладил письмо ладонью. — Добрые жители славного города Горика нижайше просят предъявить им нового герцога: назначить кого-то или объявить прилюдно, кто это, если уже назначен, и передают просьбу через градоначальника. Этот, несомненно, достойнейший человек имеет наглость требовать — о нет, он умен: пишет очень учтиво, прямо-таки рассыпается в любезностях, но между строк вкладывает иное — требовать, чтобы я выбрал кого-то на их вкус: северянина, знакомого с местным обиходом, не чужака; да еще и, — он пристально посмотрел на Ричарда; не отрывал взгляда, пока Ричард не уставился на него в ответ глаза в глаза, — еще и делает мне однозначные намеки, что Надор и Горик не примет Лараков.

— Ты думаешь, он настолько искушен в интригах? — спросил Савиньяк недоверчиво.

— Ну, конечно, можно подумать и так: он без всякой задней мысли присылает мне с письмом именно бастарда Эгмонта — просто потому, что тот с детства вертелся рядом, только потому что силен, неразговорчив, в путешествии сумеет за себя постоять. Других таких, конечно, не нашлось — вот и отправил того, кто подвернулся под руку. О, мы легко примем его игру и сделаем вид, что поверили в совпадение: все равно новый герцог у них уже есть, и бедным горожанам придется смириться с очередным Лараком. Так, молодой человек?

— Понятия не имею, — сказал Ричард, ощущая особенно остро, насколько не умеет притворяться и как искусственно прозвучали его слова.

— Естественно: вы, Окделлы, никогда не имеете ни о чем понятия. Ах да, вы же Форестер. Забавно, кстати, что желания нашего милейшего герцога Надорэа и неравнодушных горожан совпадают: на севере в народе то ли держится еще вера в магическую силу древней крови, то ли там за целый Круг не избавились от ненависти к захватчикам — а вот наш Эйвон, помнится, буквально три дня назад распинался здесь, как его тяготит этот титул и с каким удовольствием он сбросил бы непосильную ношу с плеч. Что-то там еще было об исторических параллелях, о возвращении отобранного истинному владельцу…

— Рокэ… — предупреждающе начал Савиньяк.

— Почему нет? — тот снова в упор посмотрел на Ричарда. — Ротгеру, скажем, можно приглашать ко двору не то мещанских, не то крестьянских дочерей; Франциску — о, я не он, ничуть не приписываю себе его славы, но ведь он создал прецеденты — можно было раздать титулы своим соратникам-простолюдинам; ну а мне почему же нельзя отдать герцогство пусть, гм, полуграмотному леснику, зато наследнику по крови? Вы же слышите зов Скал, молодой человек? — внезапно спросил он.

— Да… — сначала машинально ответил Ричард и тут же тупо переспросил: — А? Что? Скал?

Вот уже чего он не ожидал от своего посольства к регенту, так это настолько глупого и непредсказуемого поворота: его — герцогом, ему — герцогство? А Дикон? А как же вернуться? Мысль никак не желала укладываться в голове, как будто он и правда сделался необразованным крестьянином, растерял всю способность рассуждать и делать выводы: не учился девять лет в школе, еще четыре в училище, не работал уже Создатель знает сколько там, где нужен был холодный, рассудительный ум.

— Значит, слышите, — удовлетворенно сказал регент. — И как вы смотрите на мое предложение, господин Ричард Форестер, герцог Надорэа? Или нет, слишком много «р» — Ричард Форестер, герцог Окделл? Почему бы не сохранить прежний титул, если фамилия уже изменена — древние были бы довольны…

Шестеренки в мозгу у Ричарда со скрипом провернулись еще на четверть оборота, и тело отреагировало первым: он вскочил, вцепился в край стола, подался вперед:

— Ни за что! Я не согласен!

Регент переглянулся с Савиньяком и Эпинэ (первый закатил глаза, второй пожал плечами — похоже, ему было так же не по себе, как и Ричарду), одобрительно улыбнулся: мол, молодец, так я и думал, вот это мне нравится, — и наставительно сказал:

— А придется, молодой человек. Никто не хочет и никто не согласен: титулы, земли, богатство и власть часто достаются вовсе не тем, кто о них мечтает. Посидите еще немного, пока я напишу ответ для вашего градоначальника, а также приказ о передаче титула и эдикт от королевского имени, который позже разошлют во все уголки вашей провинции, а пока пусть прочитают прилюдно в ратуше и в соборе Горика. Да сидите же смирно! Все уже решилось, что теперь сделаешь!

На этом регент придвинул к себе письменный прибор и несколько минут сосредоточенно писал. Ричард послушно сел; вспышка возмущения прошла, и в голове у него начало проясняться: в самом деле, не приставят же к нему надзирателей следить за каждым шагом — уедет себе в Горик, а там отыщут способ поменять местами их с Диконом; никто ведь не знает здесь о Диконе, а они похожи… точнее — на одно лицо (и еще точнее — одно и то же лицо, одна и та же личность); минует еще год, другой, и их вообще будет не различить; а если Ричард вернется домой (не это ли и было его миссией — возвратить истинному герцогу власть? Не значит ли это, что теперь путь назад откроется?), то герцог Окделл в этой эпохе снова останется только один.

Эпинэ тем временем, заметив его смятение, осторожно спросил:

— Молодой человек… вы же обучены грамоте, умеете читать?

— Конечно, — Ричард представил, что ему сейчас велят прочитать вслух только что написанный изящным почерком регента приказ — старинным почерком, с завитушками, где все буквы сливаются воедино, слова перетекают одно в другое: давно уже все писали на бумаге раздельно, четкими, почти печатными буквами — никому не хотелось ломать глаза о рукописную вязь; или, того хуже, поднесут книгу с каким-нибудь особо вычурным шрифтом.

— Да ладно тебе, Ро, — заметил регент, прикладывая к письму оттиск перстня. — Дурное дело нехитрое: назначим толкового управляющего, наймем менторов, научим и грамоте, и фехтованию, и верховой езде, и придворному обхождению, и куртуазной речи. Займешься? Или лучше — озадачим милейшего Эйвона заботой о чудесно обретенном племяннике; надо, кстати, вернуть его с дороги — он не должен был уехать далеко: пусть отдаст бумаги, цепь, что там у него еще и отправляется куда собирался, а попутно подумает об учителях. Ну сколько займет сделать из лесника герцога — полгода, год? Молодой человек кажется вполне сообразительным: ставлю на полгода.

— Пари? — усмехнулся Савиньяк.

— Можно и пари… — регент снова рассмеялся.

Уже выйдя за дверь, унося за пазухой на месте одного письма — три («Ступайте, молодой человек, выезжайте завтра с утра, возвращайтесь в ваш городок, свыкнитесь с новым статусом, к вам пришлют всех, кого надо»), Ричард услышал, как они переговаривались: слышал все время, пока был в доме — и пока шел по коридору к лестнице, и пока спускался по лестнице вниз, и уже когда вышел на улицу, но не за ворота, и повернул к конюшне: должно быть, камни решили передать ему весь их разговор.

— Решил воспитать себе карманного герцога? Я сначала хотел поспорить, а теперь соглашусь: умно.

— Ну да… и все довольны: горожане получат своего северянина, Эйвон счастливо посватается к своей пассии, остатки Людей Чести снова убедятся, какой я тиран…

— Эксцентричное, безумное, злобное чудовище. Напомню, что есть еще Манрики.

— О, Манрики: старший, во-первых, занят делом; а во-вторых, пока не рискнет высунуть нос. А дальше… ну что же, повариха и лесник — любопытный получится союз?..

***

Курьер от регента нагнал их через два дня уже на пути домой: вручил с поклоном тканевый сверток, в котором угадывался клинок, и, как бы Ричард ни отнекивался, как бы ни протестовал, убедил его (приказ от регента, невозможно нарушить, поймите же!) наклонить голову и застегнул ему на шее герцогскую цепь; после спешно попрощался и, развернувшись, скрылся из виду. Удачно, что место было безлюдным: не такой глухой лес, как растет в Надоре, — так, перелесок, — но и не оживленный тракт; неудачно, что Том и Сэм ехали рядом, не отставая почти ни на шаг, раскрыв рты наблюдали всю сцену, и теперь придется с ними объясняться: Ричард не рассказал им подробностей, надеясь решить дело тайно — с Диконом и градоначальником, — и упомянул только, что дождался ответа и можно возвращаться.

Цепь тяжело лежала у него на груди и плечах; карасы в ней низко гудели — на той же ноте, что и всегда в музее, но громче, радостнее, приветствуя Повелителя после долгой разлуки.

«Скоро доедем до настоящего герцога; я не ваш», — пообещал им Ричард, а вслух сказал:

— Глупости. Это для тана.

Оглядевшись вокруг, он нашел валун подходящей формы — высотой ему по бедро, с плоской чуть скошенной вершиной; подошел, одну руку положил на него, а другой нашарил сзади на шее застежку, расстегнул и движением Джеральда Окделла, подсмотренным на картине — движением, так резко впечатавшимся ему в память, так многократно повторенным в воображении, — одним плавным движением снял с себя цепь, взвесил на ладони, убрал в карман и рассмеялся.

Позже, по дороге домой, улучив минутку в одиночестве (спровадив ли провожатых спать, отправив ли их разведывать путь впереди, выйдя ли ночью во двор гостиницы подышать свежим воздухом), он не раз еще разыгрывал наедине с собой эту сцену — сцену, с детства владевшую его умом; повторял ее, пока ему не надоело.

***

Он вернулся в Горик незадолго до Весеннего Излома: сначала зима явила себя во всей красе, и дорогу то заметало так, что приходилось торить ее, или ждать, пока расчистят, или искать обход; то снегопад или вьюга заставляли их по целым дням и даже неделям просиживать на постоялых дворах; позже, чем ближе подбиралась весна, чем явственнее ощущалось в воздухе ее дыхание, тем веселее таяли снега и тем выше поднималась вода, так что теперь дорогу то развозило, то затапливало — в общем, путь обратно занял куда больше времени, чем путь туда, хотя теперь не приходилось ни за кем гоняться, никого расспрашивать, они не делали никаких крюков и ехали прямо домой.

Вернувшись, Ричард нашел Дикона в прежней сторожке: горожане так и не решились явить его свету, показать народу, пригласить в ратушу; в неизменной компании градоначальника. Отдав тому две бумаги — ответ от регента и указ, который должны были зачитать в соборе, а его грядущие копии в церквях и ратушах по всей провинции, — Ричард вручил третью Дикону, тут же, не дав тому сказать ни слова, передал и кинжал, освобожденный от ткани, и, как курьер прежде, попросил наклонить голову, вынул из кармана и застегнул у него на шее герцогскую цепь, а потом повернул его к зеркальцу на стене (зеркальце принесла им и повесила над столом одна из девиц) и, придерживая за плечи, вкратце пересказал всю историю.

И тогда они впервые серьезно поссорились.

— Я не ты! — кричал Дикон, сжимая кулаки. — Я не буду тобой! Не хочу прожить всю жизнь — тобой! У меня есть имя! Титул! Он принадлежит мне по праву! Я не буду обманывать! Притворяться! Изображать лесника! Разыгрывать перед ними! Служить для них шутом! Я — герцог Окделл, а не Форестер!

— Идиот! — орал в ответ Ричард, выйдя из себя — устав от долгого пути, переживаний, неопределенности; мгновенно позабыв все техники медитации, все увещевания психологов, все принципы работы. — Да ты же мертв! Убит! Твоего убийцу наградили! Объявись ты живым, тебя тут же пристрелят! Ты бы знал, что о тебе говорят! Какое вернуть титул официально? Ты вообще о чем?!

Кончилось тем, что Дикон, швырнув стул в стену, выскочил за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой так, что та отскочила от косяка и повисла на одной петле; Баловник, отчаянно лая, выбежал следом. Ричард, в свою очередь, с силой пнул стол — тот отъехал всего на полбье, царапая ножками пол, но не перевернулся; смел рукой и швырнул на пол с него все мелочи, включая чернильницу; напоследок рванул с окна занавеску; потом наконец выдохнул и, чуть придя в себя, осмотрелся. Дикона не было, забытый теплый плащ болтался на гвоздике у входа. Градоначальник тоже под шумок сбежал, прихватив с собой все три документа и на всякий случай кинжал — оставив их ссориться в свое удовольствие, кидаться мебелью и трясти кулаками, но не резать друг друга.

Дикон вернулся посреди ночи, долго возился на кухне, гремел ведром, грел воду, потом стаскивал сапоги, топтался у кровати, укладывался, ворочался с боку на бок, возмущенно бормотал; Ричард замотался с головой в одеяло, сложил руки на груди, отвернул нос к стенке и притворился, что спит, — а утром, поднявшись, обнаружил Дикона в такой же — зеркальной — позе: тот же гордый вид, то же обиженно натянутое на голову одеяло. Они не разговаривали до самого Весеннего Излома: градоначальник почел за благо не вмешиваться и не появлялся у них; люди от регента тоже пока, к счастью, не приезжали — наверное, нужно было сказать спасибо медлительной бюрократической машине. Ричард, сам остыв и успокоившись, ждал теперь, когда и Дикон переварит наконец новости, обдумает, переосмыслит и примет — знал себя и поэтому знал, что это должно будет случиться раньше или позже, выжидал, но не делал первого шага, не собирался извиняться (было бы за что!) или снова пускаться в объяснения — тоже, пожалуй, все еще чуть-чуть был обижен.

И действительно, их ссора прекратилась так же внезапно, как и началась: утром в первый день весны, на рассвете (ночью они не отмечали Излом и оба рано ушли спать — как обычно в последнюю неделю, не обменявшись ни словом), Дикон вдруг подскочил на кровати, как будто его подкинуло, сел, ошалело огляделся вокруг (Ричард следил за ним из-под одеяла: тоже проснулся, разбуженный как будто толчком, но не желал показывать виду) и хриплым со сна голосом позвал:

— Ричард… Ты же слышишь? Ричард? Не спишь? Слышишь ведь, как камни… поют?

Теперь и Ричард услышал — увидел, почувствовал то, чего так долго ждал: камни указывали на юг, тянули его за собой; путь домой теперь был свободен, проход открыт, и вдалеке уже брезжил свет.

— Угу, — Ричард тоже сел. — Дикон, слушай… Прости, что я наорал: но ты сам понимаешь, что…

— Ты же останешься еще хоть немного? — перебил Дикон, помотав головой. — Еще хоть на несколько дней? Пожалуйста?

— Ненадолго, — сказал Ричард, пересаживаясь к нему на кровать и обнимая одной рукой, привлекая к себе. — До дня рождения.

— До дня рождения… только мы не отмечаем давно… ну, я давно… с тех пор как отец… — он рвано выдохнул и, как прежде, как еще осенью, прижался Ричарду к плечу головой. — Ты тоже прости. Я вообще не представляю, как…

— Все будет хорошо, — сказал Ричард. — Смотри, я же родился, и через целых четыреста лет у меня та же фамилия: значит, все получится, правильно?

***

Едва Ричард вылез из оврага, на него обрушилась мешанина давно забытых звуков: шум автомобилей на шоссе, стук колес поездов о рельсы, гул вертолетных лопастей, писк и треск рации, звон и лязг оборудования, голоса коллег; теперь были слышны и те, которые раньше он не замечал — дальнее, едва различимое пение электропроводов, шуршание шин по гравию где-то в долине, и еще дальше — мерное пыхтение завода, выдохи дыма из фабричной трубы. Баловник, с тоской глядя вниз, ждал на краю оврага; рюкзак тоже лежал там, где Ричард его оставил, прежде чем начать спуск. Не было ни лошадей, ни снятого и повешенного на куст плаща, ни сопровождающих (тех же самых надежных, доверенных парней, которые уж точно не проболтаются), ни самого Дикона. Он отчаянно не хотел отпускать Ричарда, потом потребовал, чтобы тот взял эскорт, потом решил ехать провожать сам, и вот они вчетвером (впятером, считая Баловника) верхом добрались до оврага — куда быстрее, чем занял путь отсюда пешком до деревушки и потом на повозке до Горика. Дикон взмахом руки велел парням погулять по округе и, убедившись, что те ушли подальше и не смотрят, порывисто обнял Ричарда — почти вцепился в него, — и они долго стояли так, пока Дикон не отстранился и не отвернулся, украдкой вытирая глаза. Ричард прикрепил страховку и тросы, потом они снова обнялись, снова пообещали друг другу, что все будет хорошо, все получится, они справятся; потом попрощались, и Ричард полез вниз; Дикон все смотрел на него, стоя на самом краю, и его лицо скрылось из виду, только когда ноги Ричарда коснулись дна. Надо будет, наверное, найти его портрет: наверняка он есть; может, и не один — Ричард просто не приглядывался, проскальзывал глазами; надо будет разузнать о нем поподробнее, почитать исторические труды, какие-нибудь статьи, да хотя бы в сети разыскать годы жизни — ведь и они должны быть (и опять: неужели Ричард просто проматывал их, не останавливаясь?): «Ричард Окделл по прозвищу Лесник, триста восемьдесят первый К.С. — ноль какой-то К.В.». Интересно, кого он взял (возьмет!) в жены? Сколько у него было (будет!) детей? Помнит ли (помнил ли, будет ли помнить) о чудесно явленном и чудесно же пропавшем брате, вернейшем помощнике, няньке, правой руке, далеком потомке?

Пахло сухой травой и листвой, нагретой на солнце, от земли поднималось тепло: Ричард провел в прошлом три четверти года, с начала Летних Ветров до конца Весенних Скал (пока собрались после двойного дня рождения, пока уговорили градоначальника, пока доехали), — достаточно, чтобы выносить ребенка, — и вернулся в тот же день, тот же час, ту же минуту, когда исчез.

Баловник, заскулив, ткнулся ему носом в бедро. Ричард отлично его понимал: только что рядом ходили люди, ржали кони, только что буквально в паре шагов стоял Дикон, к которому Баловник привязался едва ли не сильнее, чем сам Ричард, — и вдруг в одно мгновение все они пропали, запахи переменились, и всё вокруг теперь шуршало, шумело, грохотало и гудело. Ричард ободряюще погладил его между ушей, провел рукой по спине. Словно вторя его мыслям, ожила, затрещав, рация, и послышался бодрый голос Марселя: «Тан Окделл, прием-прием! Прекращай поиск, всех нашли, возвращаемся!» Ричард ответил в рацию стандартное: понял, принял; подхватил рюкзак, позвал Баловника, вытер глаза и двинулся к выходу из леса.

Марсель встретил его на площадке, радостно замахал рукой: лагерь уже сворачивали, по одному грузились в вертолет.

— Дик, давай-давай, заканчиваем! Все в порядке: все трое живы, целы, даже не замерзли, — крикнул Марсель, стараясь перекрыть шум мотора; вгляделся в Ричарда, охнул, нахмурился: — Что стряслось? На тебе лица нет!

— Нет, все хорошо, — Ричард вздохнул: здесь у него была семья, друзья, коллеги, любимая работа, дело всей жизни; свет, горячая вода и телефон, наконец; чего жалеть о том, что оставил?

— Ну смотри, — Марсель, казалось, не поверил, но не стал настаивать. — Да, всех троих нашли вместе: два парня и девица с ними…

— Карваль и Катарина? — обреченно спросил Ричард, всматриваясь через его плечо в надписи на борту вертолета: не поменялась ли «о» на «а», не исчезла ли полностью «э»?

— Что? Ох, нет! — Марсель засмеялся. — К счастью, не она: с ней бы мы так легко не отделались! Но ты прав, без нее не обошлось: девчонка насмотрелась ее роликов и решила повторить подвиги нашей звезды!

Все оставалось по-прежнему: буквы тоже, кажется, не изменились. Ричард в последний раз оглянулся на лес, поправил рюкзак и зашагал к вертолету.

Конец.