Пожиратель младенцев
На этом тексте, похоже, закончился мой лимит на длинные тексты в этом году. 
С ним случилось то, что обычно случается с нашими длинными текстами: пишешь-пишешь, стараешься, пытаешься вложить идеи... а отзывов набирается хорошо если пять. Вот и не знаю, то ли эти идеи никому не нужны, то ли мы все-таки плохо пишем.
Название: Синие сапожки
Автор: Б.С.Сокралов
Бета: Jalina, команда Игорей коллективно
Размер: миди, 4750 слов
Пейринг/Персонажи: Владимир Галицкий/ Болеслава Святославовна; Владимир Галицкий/ попадья
Категория: джен, гет
Жанр: приключения
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Владимир Галицкий, бежав из Венгрии, приезжает к Фридриху Барбароссе – просить военной помощи. У Барбароссы он вспоминает свою жизнь, полную авантюр.
Примечание/Предупреждения: 1. Возможно некоторое расхождение с историческими реалиями и погрешности в датах. 2. Текст частично соответствует заявкам с Инсайдазаявкам с Инсайда: «Авантюрный роман про Владимира Галицкого. Чтобы приключения, Польша, Венгрия, немецкие земли, при дворе Фридриха Барбароссы, захваты-перезахваты галицкого престола, Олег Настасьич, бояре не хотят кланяться попадье, и так далее» и «Еще интересно почитать ваши соображения о том, кто был автором - тоже можно и аналитику, и художку». 3. Спойлеры!Согласно одной из теорий, автором «Слова» является тот же человек, который перевел греческие повести, найденные в одном сборнике со «Словом». 4. Согласно одной из теорий, автором «Слова» является Болеслава, дочь Святослава Всеволодовича Киевского.
читать дальше
Вечер первый
В замке было многолюдно и шумно. Звенело кольчугами, стучало коваными подошвами, гремело оружием и зычными голосами перекрикивалось королевское войско, снизу раздавалось конское ржание, а из-за стен доносились звуки весенней ярмарки и непременного ее спутника — балагана. Через ярмарочные ряды они шли сюда от пристани, но рассмотреть толком не успели — не до того было, и теперь младший сын, Иван, то и дело со вздохом поворачивался к окну.
— Ваня! — старший дернул его за рукав. — Хватит глазеть!
Младший повел плечом и отвернулся. Марфинька покрутила головой, поежилась от неожиданно холодного для майского дня сквозняка — должно быть, каменные стены задержали холод, — привычным жестом огладила юбку и спросила:
— Нас тут не ждут? Мы тут не к месту, Володя?
— Успокойся, — сказал Владимир. — Мы всегда к месту, родная. Завтра побеседуем с царем, и домой.
— Сразу домой? — протянул Иван и снова со значением покосился на окно.
Владимир, конечно, лукавил: ясно было, что домой они не поедут ни завтра, ни послезавтра, и неизвестно еще, попадут ли когда-нибудь вообще. Но вера в лучшее, жизнерадостность и умение выкарабкиваться из самых трудных положений (в которые он обычно сам себя и приводил) помогали ему смотреть на мир проще: что будет — то будет, а раньше смерти не помрешь.
***
Как они добирались сюда, лучше не вспоминать: Владимир выкинул из головы и вероломство венгерского короля, и ночной побег, и путешествие вверх по Дунаю. Сейчас важно — нынешнее, а нынешнее — неплохо. Не так плохо, как могло бы быть…
От толмача при немецком дворе он отказался: мол, и так разумею, не дикий, батюшка с матушкой обучили. И правда, понимал немецкую речь он довольно сносно, объяснялся так, что его тоже понимали, и даже успевал переводить супруге и сыновьям, что к чему. Двое, встретившие их у ворот (по виду — челядины), к королю его сразу не отвели, но спросили имя, обещали доложить и велели ждать ответа. Часа через три из дверей вышел третий, который и объявил королевскую волю: примет он Владимира завтра, а пока пожалуйте в ваши комнаты. Отведенные им покои оказались почти под самой крышей и делились на две небольшие клети: та, что попросторнее — им с супругой; та, в которой руками от стены до стены достанешь, и без окна — сыновьям. Иван тоскует, Василько злится, но им полезно.
«А как у вас проводят время вечерами?» — полюбопытствовал Владимир, пока королевский слуга вел их узкими коридорами и крутыми лестницами по замку. Тот поднял подбородок, задумался на мгновение и предложил — библиотеку.
Туда Владимир теперь и направлялся, оставив супругу и детей в комнатах: она читать не умела не то что по-немецки — и по-русски двух букв не разобрала бы, а сыновья сами отказались.
***
Такого богатства он не видел давно — разве что в монастыре, где… куда… не об этом речь. Владимир огляделся. У полок с древними трудами по военному делу он останавливаться не стал, хотя видно было, что в этот угол библиотеки заходят чаще всего: книги лежали как попало, часть из них оказалась раскрыта, топорщились страницы, на пол высыпались истрепанные свитки карт — король готовился к большому походу и не то сам изучал стратегию, не то отрядил для этого особого человека. Дальше стояли покрытые слоем пыли книги по метафизике — такая полка была когда-то у батюшки, только пыли на ней скапливалось меньше. А дальше, у задней стены, притаилась полка с книгами развлекательными и вредными для ума: здесь нашли свое место героические романы, деяния славных витязей и прочие сказки. Немецких названий Владимир не признал — не слышал никогда о таких; греческих на нашел, но латинские, хоть и не без труда, разобрал и понял с удивлением, что многие повести читал еще в юности. Вытащив наобум книгу в тускло-красном переплете, он прочитал заглавие: «Дигенис Акритас», пошевелил губами, подбирая в памяти перевод — и тут вихрь воспоминаний захватил его.
Воспоминание первое. Болеслава
— Ты что читаешь?
Она хихикнула.
— Ты что читаешь, я спрашиваю?
— Книжку.
— Я и сам вижу, что книжку. Какую?
Она помахала перед его носом томом. Что-то греческое, а что — не разглядеть: мелькает.
— Как ты думаешь, что они делают?
— Нас сговаривают, — и снова глаза в книгу.
— Думаешь? Но мы же… А ты… хочешь?
— Вот еще. Я выйду замуж за византийского царевича.
***
Болеслава, круглая, румяная, теплая и неожиданно для невесты веселая, сидела за столом рука об руку с Владимиром. Кончик ее красного сапожка то и дело толкал его ногу. Эти сафьянные сапожки — подарок на свадьбу — она приняла с некоторым разочарованием. «Что случилось? Не понравилось? Или я тебе не мил?» — не спросил, а подумал Владимир, но она ответила сама: «Синий люблю, красный — не очень. Эх, синие бы, да где их найдешь».
Гости пили, ели, кричали, кто-то запел песню, и в праздничном гуле, захмелев от вина и шума, Владимир все больше и больше распалялся. Болеслава, как ни в чем не бывало, повернувшись к отцу, что-то втолковывала ему. Владимир умоляюще взглянул на матушку. Она кивнула и, откашлявшись, позвала громко:
— Святослав Всеводолович!
— Да, княгиня? — вопросил тот басом. Владимир привлек Болеславу к себе и прошептал ей в ухо:
— Сбежим?
— Куда это? — ответила она тихо.
— Пора бы в постельку, поздно уже.
Она засмеялась:
— А кто не ляжет спать, того заберет черная паполома. Знаю-знаю, отец всегда нас пугал. А вас?
— Кречет унесет, — пробормотал Владимир и прижался к ее губам.
***
В постели она завела разговор о романах.
— Я всегда мечтала, — сказала она, — всегда мечтала о высокой любви, представляешь?
— Как это? — сонно спросил Владимир и попытался ее приобнять. Она отодвинула его руку и продолжала:
— Бывало, читаешь эллинский роман, и думаешь: вот бы и мне так… А теперь даже не знаю. Вроде бы, наяву, и со мной, но — то ли? Ты не воображал себя Девгением?
— Кем?
— Девгением. «Девгениево деяние», ну, «Дигенис Акрит», по-гречески, неужели не помнишь? Или не Девгением, другим героем?
— Неважно, — отрезал Владимир.
— И правда, — согласилась она, и на тот вечер разговоры о словесности, наконец, закончились.
***
Наутро он все-таки вспомнил эллинского героя со странным именем Девгений.
Воспоминание второе, более глубокое
— Чем это ты занят? Прохлаждаешься, поди? За учение тебя и розгой не загонишь. Посмотрите на него — будущий князь, надежда Галича, лежит себе на сеновале и соломинку жует. В свинью еще не обратился, ленивец?
Владимир скосил глаза: батюшка, видать, не гневается, если б гневался — розгой бы не грозил, а уже отхлестал. А так — держит в руке книжицу, что ли. Опять грамоту зубрить? Слушать батюшкины уроки было сущим наказанием: тот вбил себе в голову, что «будущий князь, надежда Галича» должен уметь объясниться со всеми царственными братьями сам, не полагаясь на толмачей. Досуг Владимира с недавних пор оказался заполнен греческим, венгерским и немецким языками, которым батюшка взялся обучать его сам. Куда проще и приятнее было слушать матушкины наставления: она решила приложить и свою руку к обучению сына и теперь обращалась к нему исключительно по-польски, а на его недоуменные поначалу взгляды качала головой и улыбалась; дня за три он привык.
— Не хочу сегодня учиться, — сказал Владимир.
— Чего же ты хочешь? — спросил батюшка. — Нешто сказки слушать? К нянюшке побежишь?
— Хотя бы и сказки. Фроше можно, а мне нельзя? А ведь она старше.
— С девки какой спрос?
— Сказки занимательные, а эти твои…
Закончить Владимир не успел, потому что батюшка вместо ответа запустил в него книгой, которую держал в руках.
— Э! — возмутился Владимир.
— Вот тебе занимательное чтение, — невозмутимо ответил батюшка. — Как раз принес.
Дождавшись, пока отец уйдет, Владимир выкопал из сена книгу (она ушла неожиданно глубоко, руку в сено пришлось запустить по плечо), раскрыл наобум, пригляделся — и сердце его сжалось от разочарования: там круглой вязью догоняли друг друга, укладываясь в аккуратные строчки, греческие слова. Владимир застонал, но делать было нечего: спросит с него батюшка непременно.
***
Похождения Девгения и впрямь оказались нескучными, и через пару дней Владимир уже воображал, как побеждает в честном бою царей, ходит в одиночку на медведя и похищает прекрасных девиц-невест. Будь он помладше, медведя бы сыграло стеганое одеяло, царей — палки частокола, а невесту — Фроша или кто-нибудь из ее подружек, но теперь Владимиру неловко было предаваться детским забавам, поэтому он только мечтал.
Конец второго воспоминания
Воспоминание первое, продолжение
Когда Владимир рассказал об этом Болеславе, она вздохнула томно:
— А жалко все-таки, что ты меня не похитил, — и тут же рассмеялась и уже своим голосом добавила: — Я давно хотела это переложить на русский.
— Переложить?
— Да, чтобы нашими буквами и наши слова.
— Давай монахов попросим, — хмыкнул Владимир.
Она задумалась:
— Монахов не попросишь, а вот если самой в монастырь… — опомнилась, посмотрела на Владимира, зарделась: — Нет, конечно, нет, прости!
— Я девушек не ворую, — невпопад ответил он.
Мимо распахнутой двери их комнаты проплыла, шурша мягкими башмаками по полу, миловидная челядинка, и Владимир проводил ее долгим взглядом. Когда родители выбирали ему невесту и остановились на Болеславе, отец указал ему на ее широкие бедра: «Здоровая, детей будет много», — и с тех пор Владимир обращал внимание именно на эту часть женского тела.
***
В то время он, действительно, девушек не похищал. Василько в этом же возрасте повезло больше: несколько месяцев назад, еще в Галиче Владимир услышал из покоев старшего сына невнятное воркование на два голоса и приглушенные звуки поцелуев. Дождавшись, пока влюбленные прервутся, он приблизился к двери, трижды громко топнул и вошел. Смущенные дети, на их счастье, полностью одетые, подняли глаза. «Батюшка, — нашел в себе силы Василько, — знакомься, это Федора, она… — …будет жить с нами, я знаю, — закончил Владимир. — Не удивляйся, если что: считай, я тебя предупредил».
Утрату подруги — нянюшки обнаружили беглянку уже на следующее утро и с оханьем и причитаниями вернули отцу — Василько пережил на удивление спокойно, как сказала бы Болеслава, стоически. Вскоре им пришлось бежать из города, и за жизненной круговертью мимолетное увлечение забылось.
Конец первого воспоминания
Шелест страниц, плеск воды и тихий перезвон отвлекли Владимира от воспоминаний. Звуки раздавались откуда-то справа, из-за небольшой двери, которую он поначалу не заметил. Владимир приоткрыл ее и заглянул в щель. Взгляду его открылся совсем маленький — двое едва поместятся — кабинет. За тяжелым столом, заваленным книгами, сидел мужчина, коренастый бородач; одной рукой он придерживал развернутый свиток, а другой передвигал стеклянный шар с водой. Отблески огня от зажженного пятисвечника играли в его рыжей бороде, окрашивая волосы алым. Владимир втянул в себя воздух, выдохнул прерывисто и постучал.
Так состоялось его первое, короткое, свидание с немецким королем. Выслушав неожиданного гостя, принять его и поговорить подробно правитель обещал через два дня, вечером, в то же время — завтра он не мог: на завтра назначен был пир, на который теперь оказался приглашен и Владимир с супругой, но без сыновей.
Вечер второй
Сыновья не обиделись и, получив каждый по серебряной монете (Владимир сумел увезти из Галича немного серебра), отправились исследовать славный город Регенсбург. Сам же Владимир надел лучшую рубаху, нарядил жену в красное платье с кружевами по подолу, пригладил волосы и, спросив дорогу у первого попавшегося дружинника, спустился в пиршественный зал. Их уже ожидали два места на лавке: по левой стороне, не в начале стола и не в конце — примерно посередине, как того требовало их положение. Когда они сели и огляделись, пир уже начался, но еще два места, по правую руку от короля, пустовали. Народ здесь собрался разношерстный: воины с грохотом сдвигали кубки, лопотали о своем — настолько Владимир немецкого не понимал — дородные женщины в ярких нарядах; среди них выделялось две или три тонколицых и темноволосых; напротив Владимира задумчиво насаживал на нож мясо человек в мешковатых светлых одеждах — заморский купец. Из разговора на пальцах Владимир понял, что восточный гость прибыл из Индии, и порадовался, что у этого голова — человеческая, а не песья, и что глаза у него на лице, а не в груди. Об Индии ходили на Руси всевозможные слухи, один другого чудеснее.
— Гляди, это скоморох? — Марфинька тронула его за плечо. Владимир повернулся: там, куда показывала супруга, действительно расположился человек с лютней.
— Нет же, какой это скоморох? Он сейчас будет играть, может, споет что-нибудь.
Словно услышал эти слова, певец удобнее перехватил лютню и начал наигрывать несложный мотив, а вскоре и запел.
— О чем это он? — спросила жена.
— Так, подожди… Герои… витязи… какое-то царство, три короля, королевская дочка.
— Былина?
— Вроде того, послушаем.
…Daz was von Tronye Hagene und och der bruder sin
Danchwart der vil snelle unde von mecen ortwin
Die zwene marchgrauen Gere unde Eckewart
Volcker von Alzaye mit ganzen ellen wol bewart…
— Тут имена, — шептал Владимир жене в ухо, — неинтересно совсем. Имена и города: один какой-то из Тронье…
— Я и городов-то таких не знаю, — говорила она в ответ, уворачиваясь от горячего дыхания.
— И я, — согласился Владимир, — что за Тронье?
Тронье?
Воспоминание третье. Болеслава
Троян?
— Были века Трояна, — сказала Болеслава.
— Кого? — спросил Владимир.
— Были века Трояна, — повторила она, не слыша его. — Как звучит? Неплохо?
— Да что за Троян?
Они сидели у окна в высоком тереме: Болеслава, вопреки обыкновению, не читала, а думала о своем — а Владимир любовался изгибами ее шеи.
— Ну, Троя — слышал ведь?
Об этом эллинском городе Владимир, конечно, слышал и поэтому решительно закивал.
— Часто пишут, что какой-нибудь герой ведет свой род из Трои. И я вот гадаю: среди наших бояр нет ли таких? Твой Ярополк, например, — славен душой и телом, доблестный воин, чем не эллин? Может быть, и все мы… А ты бы — хотел?
— Я и так знаю, откуда происхожу. От Рюрика. Зачем мне эта Троя?
Болеслава засмеялась:
— Я думала, ты скажешь — от батюшки с матушкой.
— Это тоже, — не стал перечить Владимир и, не теряя времени, перешел к мысли, которая занимала его уже несколько дней: — Пора бы и нам, правда?
Она удивленно посмотрела на него.
— Потрудиться, чтобы от нас кто-нибудь произошел, — объяснил Владимир.
— О! — сказала она.
***
Этого не случилось ни через месяц, ни через два, ни через полгода, ни через год, как бы Владимир ни старался. Болеслава кусала по ночам губы, ставила в церкви свечи, ходила даже к бабке-травнице — не помогало. Выписанный из Польши лекарь, посоветованный Ольге Юрьевне подругой, так и этак поворачивал и разглядывал Болеславу, и наконец, подумав пару часов, подтвердил томившие семью страхи: у Болеславы, у полногрудой, широкой, круглой, румяной, здоровой Болеславы — не может быть детей. Какая-то часть ее женского тела отказалась служить, и исправить этого было нельзя.
— Ничего, — сказала матушка, привлекая к себе растерянную Болеславу. — Что-нибудь придумаем, только не плачь, милая. Иди, Володимирко, иди.
Болеслава не плакала.
***
За наглухо закрытой дверью разговаривали трое: матушка, отец и боярин Константин. Владимир приложил ухо к щели и прислушался.
— Ему нужен наследник, — говорила матушка. — Что мы будем делать? Еще не поздно найти девушку из приличной семьи.
Константин и отец ответили в один голос:
— Я не собираюсь ссориться со Святославом, — это, конечно, отец. — Как союзник, он…
— Бояре не потерпят незаконных детей на престоле, — это Константин.
— Никто не узнает! — возразила обоим сразу матушка.
Владимир слушать дальше не стал. В тот вечер он впервые после свадьбы остался ночевать в городе, у Ярополка, давнишнего своего приятеля. Сколько и чего они тогда выпили, Владимир вспоминать не любил, а что делали потом — не мог.
Отец не показывался дома несколько дней, и среди бояр, как всегда бывало после таких его исчезновений, пошли слухи о загадочной Настасье.
Конец третьего воспоминания
***
Тем временем музыка стихла, певец договорил последние слова, поклонился, уложил лютню под мышку и ушел.
— Ничего не поняла, — призналась Марфинька. — Что там дальше-то было?
Владимир развел руками: мол, тоже не разобрал — и уже открыл рот, чтобы спросить у соседа, чем кончилась былина, как вдруг гомон в зале волнами, от переднего края стола к дальнему, смолк, и все взгляды повернулись ко входу. На пороге стояла, словно разливая вокруг себя неясное сияние, дама чудесной красоты — женщиной язык не повернулся бы ее назвать, а для девушки была она уже немолода. За ее плечом виднелась мужская макушка.
— Констанс! — пробасил король и, привстав, отвесил ей поклон. — Генрих!
Дама отделилась от двери и, подплыв к королю, села рядом. Молодой человек, ее спутник, последовал за ней.
— Кто это? — прошептала Марфинька.
— Не знаю, — заворожено ответил Владимир. — Кажется, это королевский сын с супругой.
Он слышал, что королевский сын взял в супруги женщину на десять лет его старше, но и представить не мог, что она выглядит — так.
Когда пир уже близился к концу, Владимир, придерживая Марфиньку под локоть, подошел к королю — представиться королеве Констанс. Марфинька шла неровно, разглаживала руками подол и все кидала на мужа опасливые взгляды: не слишком ли простое платье? Не глупое ли лицо? Не держит ли она себя, как последняя холопка? Констанс, изящно изогнув руку, поднесла Владимиру пальчики для поцелуя и, кивнув на его приветствие, оглядела с ног до головы Марфиньку:
— А это ваша… супруга?
— Да, — с небольшой задержкой ответил Владимир. — Супруга. Конечно, супруга.
Констанс еще раз качнула головой и отвернулась. Владимир, ухватив Марфиньку покрепче за талию, отвел ее в дальний конец зала и там, прижавшись губами к уху, прошептал слова, которые разумные мужья говорят в таких случаях расстроенным женам.
Воспоминание четвертое. Марфинька
Владимир впервые заметил ее в церкви. Она держала спину очень прямо, двигалась плавно и несла все изгибы и выступы своего тела с таким достоинством, словно был это поднос с драгоценной, цветного стекла чашей. Болеслава осталась в тереме — они давно уже ходили в город порознь и в храме вместе появлялись только по праздникам.
Женщину, встреченную Владимиром в церкви, звали Марфой, и была она женой попа. Она оказалась бойкой и словоохотливой, разговаривать не стеснялась, не верила слухам и ни во что не ставила мужа. После их первой беседы события развивались очень быстро— Владимиру показалось, что он с головой окунулся в холодный водоворот, и вспомнить четко, что именно случилось в те дни, он сейчас не мог. Очнулся он уже тогда, когда вдруг увидел Марфиньку рядом с собой за княжьим столом; она ласково подкладывала ему своей ложкой в тарелку соленые опята.
— А где Болеслава? — спросил Владимир глупо и потряс головой.
Отец поджал губы и промолчал.
— Уехала к отцу, — ответила матушка. — Ох, Володимирко, не вышло бы это нам с тобой боком.
— Уехала — к отцу? — переспросил Владимир и, не дожидаясь ответа, бросился по лестнице наверх, в ее покои. На столе его ожидала прижатая гранатовыми бусами (его подарок — конечно, не взяла) записка, в которой Болеслава сообщала, что ей срочно понадобилось свериться с каким-то трудом, которого она в Галицкой книжнице не нашла, и что, если он захочет написать ей письмо, то пусть передаст с доверенным человеком в такой-то монастырь.
Владимир сложил записку, сунул бусы в карман и спустился к столу.
***
Меньше, чем через год, у них с Марфой родился первый сын. Еще через год матушка, обидевшись на отца, уехала в Польшу, и Владимир с семейством — новой женой и уже двумя сыновьями — отправился за ней. В Польше матушкина родня приняла их радушно, и о тревогах последнего времени удалось ненадолго забыть.
Еще в пути Владимир заметил, что, чем ближе их повозка (матушка отказалась ехать иначе) подкатывает к польским границам, тем теснее Марфинька прижимается к нему, тем крепче стискивает платок в руках, тем выше поднимает подбородок — и понял, что она никогда раньше не бывала в чужих землях, и для нее, быть может, уже в Польше живут люди с птичьими и песьими головами, великаны девяти саженей росту, дивные звери крокодилы и дромадеры, и огненные птицы. Он украдкой покосился на мать: та, склонив голову на плечо боярину Константину, крепкому и надежному, как дубовый сруб, казалось, дремала. Владимир взял ладони Марфиньки в свои и уткнулся ей в шею носом; она тихо всхлипнула и обмякла. «Скоро уже, — прошептал он, — скоро доберемся».
«Сказание об Индийском царстве», некстати всплывшее в голове, напомнило ему о Болеславе — она любила эту повесть и часто, к месту и не к месту, пересказывала: «Есть у Индийского царя такое зерцало, — говорила она, например. — Кто зрит в это зерцало, видит свои грехи».
На первой же стоянке, из зеркальца, украшенного мелкой рассыпной бирюзой, что лежало среди прочих мелочей на лотке у разъезжего торговца, на Владимира взглянуло знакомое румяное, круглощекое лицо. Он вздрогнул и, испросив у боярина Константина денег, зеркальце тут же купил, а затем вручил доверенному слуге с наказом как можно скорее доставить в Чернигов.
В Кракове их догнало письмо из Чернигова, разминувшееся с ними в дороге. В письме не встретилось ни слова о путешествии, ни буквы о подарке, ни намека на прошлое — его наполняли пространные рассуждения, к которым Владимир привык еще в Галиче и по которым, признался он себе, он начинал скучать. Писано послание было еще до его отъезда из города, и гонцу пришлось немало поблуждать в поисках беглецов. С тех пор между бывшими супругами завязался неторопливый обмен письмами, и верные люди возили по дорогам из города в город и из страны в страну тонкие, запечатанные сургучом листы с оттисками галицких и черниговских перстней.
Польского короля, как в насмешку, звали Болеславом.
Конец четвертого воспоминания
— Пора, — Марфинька подергала его за рукав. — Все уже расходятся.
«Надо бы закончить сегодня ответ, — подумал Владимир. — Нехорошо, она ждет», — но решил дать себе еще день на разговор с королем.
Вечер третий
На встречу с немецким королем Владимир собирался тщательно, точнее, собирала его Марфинька: сам бы он с удовольствием вошел к государю в чем был и завел бы плавный, легкий разговор о своих делах. Но когда Марфинька в третий раз спросила: «О чем ты будешь говорить? Ты придумал?» — он не выдержал и, поставив ее посреди комнаты, разыграл возможную сцену в тронном зале. По ее просьбе он повторил свою речь Ивану, а потом Василько — она осталась довольна, но в глубине ее глаз плескалась тревога. Он натянул лучший, тканый тонкой золотой нитью, кафтан, пригладил гребнем волосы, постоял у стены, собираясь с мыслями, и вышел.
Король, шумно дыша, ввалился в комнату, упал на трон и дал Владимиру ровно пять минут — напомнить, кто он таков, изложить просьбу и объяснить, как и почему немецкие воины, которые со дня на день отправляются освобождать Гроб Господень, а душой уже давно в походе — почему они должны помогать мелкому русскому князьку. Владимир положился на свое красноречие, и, когда закончилось отведенное время, обнаружил, что король слушает его с интересом. Он взглянул на водяные часы, где в нижнюю чашу упала последняя капля, набрал в грудь воздуха и вдохновенно продолжал. Дождавшись конца речи, Барбаросса откинулся на спинку, забарабанил пальцами по подлокотнику трона и, строго взглянув на просителя, предложил военную помощь, защиту и покровительство.
— За две тысячи гривен серебром, — добавил он, когда Владимир кинулся его благодарить. — В год.
Воспоминание пятое. Письма
Ломая знакомую неровную, казалось, еще теплую темно-красную печать, Владимир не удивился, увидев на ней вместо черниговского знака киевский — Святослав стал в этом году великим князем, и Болеслава перебралась ближе к отцу. Владимир — по письмам — мог восстановить ее жизнь, хотя увидеться с нею Святослав бывшему зятю так и не позволил, даже когда держал его при себе, не то в плену, не то в гостях. На этот раз Болеслава рассказывала, что монахини к ней очень добры, что библиотека здесь чудесная, и что она решила, наконец, переложить одно из сказаний — «Повесть об Акире Премудром», помнишь? — на русский, с греческого, хотя написано-то оно не по-гречески, а по-армянски, но армянского она не разумеет, а греческий за эти годы изучила сполна, и поэтому… Эти ее «помнишь?» и «знаешь?» грели Владимиру душу, но Сказание об Акире он помнил очень смутно. Единственным, что всплыло из ее рассказов, была история о том, как Акир тратил по кентинару золота в день на воспитание сына.
«Это сколько?» — спросил тогда Владимир, пытаясь прикинуть, богат ли был Акир.
«Примерно пуд», — отмахнулась Болеслава и продолжала рассказывать.
***
В тот день, после письма, Владимир добыл для нее тяжелые бусы из яркой ляпис-лазури, синие с белыми прожилками, как летнее небо в облаках — в счет первых, забытых или нарочно оставленных в Галиче бус, которые теперь по праздникам украшали шею Марфиньки, чередуясь то с тройной жемчужной нитью, то с ожерельем из тонких серебряных пластин. Синие бусы подходили к отосланным годом раньше сапфировым серьгам. Владимир не знал, носит ли она украшения или прячет в ларец, достает по воскресеньям, раскладывает на столе, любуется, вздыхает и убирает обратно — но старался радовать ее изредка нечаянными подарками.
Марфинька с радостью надевала все, что он ей преподносил.
***
В следующие годы, среди скитаний, раздоров с родичами, бед и редких минут затишья, Владимир не раз и не два получал от нее такие письма: она отчитывалась, что переводит с греческого одну, другую, третью повесть, но текстов никогда не присылала, словно не решаясь показать. «Смотри не превратись в монаха-переписчика, — отвечал ей Владимир. — Не вижу тебя с бородой», — и представлял, как она, открыв его послание, неслышно смеется.
Последнее письмо застало его у сестры, в Путивле. Сестра беспокойно ходила взад и вперед по городской стене, вглядываясь в даль, словно пытаясь заглянуть за облака: ее супруг ушел в поход, и уже несколько дней о нем не было слышно.
На шелест листов она обернулась:
— Какие вести?
— Болеслава пишет, — небрежно ответил Владимир. — Вот «Девгениево деяние» переводит.
— Что? — спросила Фроша. — Болеслава? Но ведь вы… — и, совладав с собой, проговорила очень раздельно: — Болеслава… переводит… «Девгениево деяние»?.. С греческого?
— Ну да, — сказал Владимир. — Уже давно.
— Надо же. А ведь ты когда-то воображал себя Девгением, — задумчиво проговорила она и снова отвернулась. Теперь ее Девгением был, конечно, Игорь — и ему этот образ подходил.
***
Вскоре узналось, что героического в натуре Игоря было даже больше, чем казалось поначалу: он сумел помирить Владимира с отцом.
Потом отец умер, и жизнь заступила на новый виток.
Конец пятого воспоминания
Посчитав, что серьезный вопрос улажен, король сцепил руки на животе и с ленцой в голосе повелел:
— Рассказывай, что там у вас случилось в Венгрии.
Воспоминание шестое. Венгрия
Об этом Владимир лучше бы не вспоминал. Он точно не знал, как именно попал в плен зять — наверняка, доблестно, — но в таком дурацком положении сумел оказаться только он, Владимир. Заточение у Белы Венгерского, конечно же, не было первым в его жизни, но так унизительно плен не начинался ни разу.
— Обязательно помогу, — пообещал венгерский король. — Когда? Куда? Какое войско? А, Галицкий престол вернуть — неплохо…
Наутро Владимир обнаружил, что по сторонам двери в его комнату стоят два вооруженных сторожа. Король Бела ушел добывать Галицкий престол в одиночку.
— Он хочет тебя уберечь, — предположила Марфинька.
Владимир запустил руки в волосы, застонал и опустился на кровать.
— Что?! — всполошилась она.
«Марфинька, — хотел сказать он, — я больше не могу. Все пропало». Но открыть рта он не успел: как раз в этот миг приотворилась дверь, и сторож, буркнув что-то, просунул в щель объемистый сверток.
— Тебе, — объявил второй сторож, заглядывая в комнату.
— Мне? — уточнил Владимир. Сторож кивнул и захлопнул дверь.
Внутри свертка обнаружились исписанные знакомым мелким почерком листы. Никогда еще Болеслава не сочиняла ему таких длинных посланий. Владимир снова сел и принялся читать. Марфинька вздохнула и ушла в другой угол — чтобы не мешать.
***
Болеслава написала повесть — написала сама, по-русски, не переложила с греческого и не переписала старое. Она рассказывала историю четырехлетней давности, о том, как ее родич, зять Владимира, Игорь — настоящий эллинский герой — вздумал пойти походом на половцев. В повесть свою она вложила все, чем жила и дышала эти годы, все, о чем размышляла, все фразы, которые перебирала в мыслях, катала на языке и просила Владимира оценить — красиво ли? Звучит ли? Владимир узнал и крупицы греческих слов, и отзвуки героических историй, и напевы русских плачей — в монастыре ли подслушала? — и многое, многое, о чем они разговаривали раньше. Ни ее самой, ни Владимира в повести даже не упоминалось, зато их отцам отведено было место: его отцу — меньшее, ее — большее.
Игорь бежал из плена. Владимир покосился на дверь и опустил плечи.
— Отец, — подошел к нему Василько. — Кто принес послание? Кто их носит?
— Доверенный… — начал отвечать Владимир и осекся: доверенный человек от Болеславы здесь, в венгерском городе? Он подошел к окну и осторожно выглянул на улицу: вдоль стены шагал туда-сюда одетый в темное мужчина — старый знакомец. Положение показалось Владимиру не таким уже безнадежным.
***
Вскоре они, все пятеро, уже плыли на чудом раздобытой лодке вверх по Дунаю — в немецкие земли. Запертая на ключ комната, высаженное стекло и оба сторожа остались позади; венгерский король недолго будет бесчинствовать в Галиче. Владимир пообещал себе на первой же ярмарке купить для Болеславы ценный гостинец.
Конец шестого воспоминания
Утро четвертого дня
Все серебро, которое Владимир взял с собой, пришлось зашить в пояс, чтобы уже в Польше отдать Кажимиру: Барбаросса обещал помочь не сам, а руками поляков. На ярмарку Владимир с семейством оправился поглазеть — не покупать. В одном из купцов он узнал индуса, соседа за пиршественным столом. Тот, разложив на лотке и на земле яркие ткани, сидел под навесом и прилаживал павлиньи перья к пушистому опахалу. В ряд выстроились разноцветные башмаки — и среди них взгляд Владимира выхватил пронзительно синие изящные сапожки
.
— Сколько? — спросил он. Купец показал на пальцах.
— У меня нет денег, — Владимир развел руками и потряс пустым кошелем. Купец хмыкнул: нет так нет.
— Я галицкий князь! Я заплачу — расписку дам!
Он вытащил из кармана лист пергамента (заранее подготовил для письма); купец извлек из-под прилавка перо, и Владимир размашисто начертал по-немецки: «Заплачу непременно. В. Я. Галицкий». Купец принял расписку, покачал головой, взглянул на Марфиньку, на сыновей — и протянул Владимиру сапожки, отряхнув тряпицей с них пыль.
Конец.
ПримечанияПримечания
1. Литературный перевод куплета из «Песни о Нибелунгах», который исполняет певец на пиру у Барбароссы (перевод Ю.Б.Корнеева):
Владетель Тронье Хаген, и Ортвин Мецский с ним,
И Фолькер из Альцая, что слыл бойцом лихим,
И Данкварт, храбрый витязь, брат Хагена меньшой,
И два маркграфа — Эккеварт и Гере удалой.
2. Древнерусские повести можно прочитать:
«Девгениево деяние» — здесь.
«Сказание об Индийском царстве» — здесь.
«Повесть об Акире Премудром» — здесь.
3. Сын Барбароссы, Генрих, был женат на королеве Сицилии по имени Констанция. Генрих остался управлять страной, когда Барбаросса ушел в Третий крестовый поход. После гибели отца стал королем Германии.
С ним случилось то, что обычно случается с нашими длинными текстами: пишешь-пишешь, стараешься, пытаешься вложить идеи... а отзывов набирается хорошо если пять. Вот и не знаю, то ли эти идеи никому не нужны, то ли мы все-таки плохо пишем.Название: Синие сапожки
Автор: Б.С.Сокралов
Бета: Jalina, команда Игорей коллективно
Размер: миди, 4750 слов
Пейринг/Персонажи: Владимир Галицкий/ Болеслава Святославовна; Владимир Галицкий/ попадья
Категория: джен, гет
Жанр: приключения
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Владимир Галицкий, бежав из Венгрии, приезжает к Фридриху Барбароссе – просить военной помощи. У Барбароссы он вспоминает свою жизнь, полную авантюр.
Примечание/Предупреждения: 1. Возможно некоторое расхождение с историческими реалиями и погрешности в датах. 2. Текст частично соответствует заявкам с Инсайдазаявкам с Инсайда: «Авантюрный роман про Владимира Галицкого. Чтобы приключения, Польша, Венгрия, немецкие земли, при дворе Фридриха Барбароссы, захваты-перезахваты галицкого престола, Олег Настасьич, бояре не хотят кланяться попадье, и так далее» и «Еще интересно почитать ваши соображения о том, кто был автором - тоже можно и аналитику, и художку». 3. Спойлеры!Согласно одной из теорий, автором «Слова» является тот же человек, который перевел греческие повести, найденные в одном сборнике со «Словом». 4. Согласно одной из теорий, автором «Слова» является Болеслава, дочь Святослава Всеволодовича Киевского.
читать дальше
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
«Евгений Онегин»
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
«Евгений Онегин»
Вечер первый
А Девгений ударил в ворота копьем, и рассыпались ворота,
и въехал во двор, и начал взывать громогласно,
чтобы вышли к нему Стратиг и могучие сыновья его
и увидели бы сестры своей похищение.
«Девгениево деяние»
и въехал во двор, и начал взывать громогласно,
чтобы вышли к нему Стратиг и могучие сыновья его
и увидели бы сестры своей похищение.
«Девгениево деяние»
В замке было многолюдно и шумно. Звенело кольчугами, стучало коваными подошвами, гремело оружием и зычными голосами перекрикивалось королевское войско, снизу раздавалось конское ржание, а из-за стен доносились звуки весенней ярмарки и непременного ее спутника — балагана. Через ярмарочные ряды они шли сюда от пристани, но рассмотреть толком не успели — не до того было, и теперь младший сын, Иван, то и дело со вздохом поворачивался к окну.
— Ваня! — старший дернул его за рукав. — Хватит глазеть!
Младший повел плечом и отвернулся. Марфинька покрутила головой, поежилась от неожиданно холодного для майского дня сквозняка — должно быть, каменные стены задержали холод, — привычным жестом огладила юбку и спросила:
— Нас тут не ждут? Мы тут не к месту, Володя?
— Успокойся, — сказал Владимир. — Мы всегда к месту, родная. Завтра побеседуем с царем, и домой.
— Сразу домой? — протянул Иван и снова со значением покосился на окно.
Владимир, конечно, лукавил: ясно было, что домой они не поедут ни завтра, ни послезавтра, и неизвестно еще, попадут ли когда-нибудь вообще. Но вера в лучшее, жизнерадостность и умение выкарабкиваться из самых трудных положений (в которые он обычно сам себя и приводил) помогали ему смотреть на мир проще: что будет — то будет, а раньше смерти не помрешь.
***
Как они добирались сюда, лучше не вспоминать: Владимир выкинул из головы и вероломство венгерского короля, и ночной побег, и путешествие вверх по Дунаю. Сейчас важно — нынешнее, а нынешнее — неплохо. Не так плохо, как могло бы быть…
От толмача при немецком дворе он отказался: мол, и так разумею, не дикий, батюшка с матушкой обучили. И правда, понимал немецкую речь он довольно сносно, объяснялся так, что его тоже понимали, и даже успевал переводить супруге и сыновьям, что к чему. Двое, встретившие их у ворот (по виду — челядины), к королю его сразу не отвели, но спросили имя, обещали доложить и велели ждать ответа. Часа через три из дверей вышел третий, который и объявил королевскую волю: примет он Владимира завтра, а пока пожалуйте в ваши комнаты. Отведенные им покои оказались почти под самой крышей и делились на две небольшие клети: та, что попросторнее — им с супругой; та, в которой руками от стены до стены достанешь, и без окна — сыновьям. Иван тоскует, Василько злится, но им полезно.
«А как у вас проводят время вечерами?» — полюбопытствовал Владимир, пока королевский слуга вел их узкими коридорами и крутыми лестницами по замку. Тот поднял подбородок, задумался на мгновение и предложил — библиотеку.
Туда Владимир теперь и направлялся, оставив супругу и детей в комнатах: она читать не умела не то что по-немецки — и по-русски двух букв не разобрала бы, а сыновья сами отказались.
***
Такого богатства он не видел давно — разве что в монастыре, где… куда… не об этом речь. Владимир огляделся. У полок с древними трудами по военному делу он останавливаться не стал, хотя видно было, что в этот угол библиотеки заходят чаще всего: книги лежали как попало, часть из них оказалась раскрыта, топорщились страницы, на пол высыпались истрепанные свитки карт — король готовился к большому походу и не то сам изучал стратегию, не то отрядил для этого особого человека. Дальше стояли покрытые слоем пыли книги по метафизике — такая полка была когда-то у батюшки, только пыли на ней скапливалось меньше. А дальше, у задней стены, притаилась полка с книгами развлекательными и вредными для ума: здесь нашли свое место героические романы, деяния славных витязей и прочие сказки. Немецких названий Владимир не признал — не слышал никогда о таких; греческих на нашел, но латинские, хоть и не без труда, разобрал и понял с удивлением, что многие повести читал еще в юности. Вытащив наобум книгу в тускло-красном переплете, он прочитал заглавие: «Дигенис Акритас», пошевелил губами, подбирая в памяти перевод — и тут вихрь воспоминаний захватил его.
Воспоминание первое. Болеслава
— Ты что читаешь?
Она хихикнула.
— Ты что читаешь, я спрашиваю?
— Книжку.
— Я и сам вижу, что книжку. Какую?
Она помахала перед его носом томом. Что-то греческое, а что — не разглядеть: мелькает.
— Как ты думаешь, что они делают?
— Нас сговаривают, — и снова глаза в книгу.
— Думаешь? Но мы же… А ты… хочешь?
— Вот еще. Я выйду замуж за византийского царевича.
***
Болеслава, круглая, румяная, теплая и неожиданно для невесты веселая, сидела за столом рука об руку с Владимиром. Кончик ее красного сапожка то и дело толкал его ногу. Эти сафьянные сапожки — подарок на свадьбу — она приняла с некоторым разочарованием. «Что случилось? Не понравилось? Или я тебе не мил?» — не спросил, а подумал Владимир, но она ответила сама: «Синий люблю, красный — не очень. Эх, синие бы, да где их найдешь».
Гости пили, ели, кричали, кто-то запел песню, и в праздничном гуле, захмелев от вина и шума, Владимир все больше и больше распалялся. Болеслава, как ни в чем не бывало, повернувшись к отцу, что-то втолковывала ему. Владимир умоляюще взглянул на матушку. Она кивнула и, откашлявшись, позвала громко:
— Святослав Всеводолович!
— Да, княгиня? — вопросил тот басом. Владимир привлек Болеславу к себе и прошептал ей в ухо:
— Сбежим?
— Куда это? — ответила она тихо.
— Пора бы в постельку, поздно уже.
Она засмеялась:
— А кто не ляжет спать, того заберет черная паполома. Знаю-знаю, отец всегда нас пугал. А вас?
— Кречет унесет, — пробормотал Владимир и прижался к ее губам.
***
В постели она завела разговор о романах.
— Я всегда мечтала, — сказала она, — всегда мечтала о высокой любви, представляешь?
— Как это? — сонно спросил Владимир и попытался ее приобнять. Она отодвинула его руку и продолжала:
— Бывало, читаешь эллинский роман, и думаешь: вот бы и мне так… А теперь даже не знаю. Вроде бы, наяву, и со мной, но — то ли? Ты не воображал себя Девгением?
— Кем?
— Девгением. «Девгениево деяние», ну, «Дигенис Акрит», по-гречески, неужели не помнишь? Или не Девгением, другим героем?
— Неважно, — отрезал Владимир.
— И правда, — согласилась она, и на тот вечер разговоры о словесности, наконец, закончились.
***
Наутро он все-таки вспомнил эллинского героя со странным именем Девгений.
Воспоминание второе, более глубокое
— Чем это ты занят? Прохлаждаешься, поди? За учение тебя и розгой не загонишь. Посмотрите на него — будущий князь, надежда Галича, лежит себе на сеновале и соломинку жует. В свинью еще не обратился, ленивец?
Владимир скосил глаза: батюшка, видать, не гневается, если б гневался — розгой бы не грозил, а уже отхлестал. А так — держит в руке книжицу, что ли. Опять грамоту зубрить? Слушать батюшкины уроки было сущим наказанием: тот вбил себе в голову, что «будущий князь, надежда Галича» должен уметь объясниться со всеми царственными братьями сам, не полагаясь на толмачей. Досуг Владимира с недавних пор оказался заполнен греческим, венгерским и немецким языками, которым батюшка взялся обучать его сам. Куда проще и приятнее было слушать матушкины наставления: она решила приложить и свою руку к обучению сына и теперь обращалась к нему исключительно по-польски, а на его недоуменные поначалу взгляды качала головой и улыбалась; дня за три он привык.
— Не хочу сегодня учиться, — сказал Владимир.
— Чего же ты хочешь? — спросил батюшка. — Нешто сказки слушать? К нянюшке побежишь?
— Хотя бы и сказки. Фроше можно, а мне нельзя? А ведь она старше.
— С девки какой спрос?
— Сказки занимательные, а эти твои…
Закончить Владимир не успел, потому что батюшка вместо ответа запустил в него книгой, которую держал в руках.
— Э! — возмутился Владимир.
— Вот тебе занимательное чтение, — невозмутимо ответил батюшка. — Как раз принес.
Дождавшись, пока отец уйдет, Владимир выкопал из сена книгу (она ушла неожиданно глубоко, руку в сено пришлось запустить по плечо), раскрыл наобум, пригляделся — и сердце его сжалось от разочарования: там круглой вязью догоняли друг друга, укладываясь в аккуратные строчки, греческие слова. Владимир застонал, но делать было нечего: спросит с него батюшка непременно.
***
Похождения Девгения и впрямь оказались нескучными, и через пару дней Владимир уже воображал, как побеждает в честном бою царей, ходит в одиночку на медведя и похищает прекрасных девиц-невест. Будь он помладше, медведя бы сыграло стеганое одеяло, царей — палки частокола, а невесту — Фроша или кто-нибудь из ее подружек, но теперь Владимиру неловко было предаваться детским забавам, поэтому он только мечтал.
Конец второго воспоминания
Воспоминание первое, продолжение
Когда Владимир рассказал об этом Болеславе, она вздохнула томно:
— А жалко все-таки, что ты меня не похитил, — и тут же рассмеялась и уже своим голосом добавила: — Я давно хотела это переложить на русский.
— Переложить?
— Да, чтобы нашими буквами и наши слова.
— Давай монахов попросим, — хмыкнул Владимир.
Она задумалась:
— Монахов не попросишь, а вот если самой в монастырь… — опомнилась, посмотрела на Владимира, зарделась: — Нет, конечно, нет, прости!
— Я девушек не ворую, — невпопад ответил он.
Мимо распахнутой двери их комнаты проплыла, шурша мягкими башмаками по полу, миловидная челядинка, и Владимир проводил ее долгим взглядом. Когда родители выбирали ему невесту и остановились на Болеславе, отец указал ему на ее широкие бедра: «Здоровая, детей будет много», — и с тех пор Владимир обращал внимание именно на эту часть женского тела.
***
В то время он, действительно, девушек не похищал. Василько в этом же возрасте повезло больше: несколько месяцев назад, еще в Галиче Владимир услышал из покоев старшего сына невнятное воркование на два голоса и приглушенные звуки поцелуев. Дождавшись, пока влюбленные прервутся, он приблизился к двери, трижды громко топнул и вошел. Смущенные дети, на их счастье, полностью одетые, подняли глаза. «Батюшка, — нашел в себе силы Василько, — знакомься, это Федора, она… — …будет жить с нами, я знаю, — закончил Владимир. — Не удивляйся, если что: считай, я тебя предупредил».
Утрату подруги — нянюшки обнаружили беглянку уже на следующее утро и с оханьем и причитаниями вернули отцу — Василько пережил на удивление спокойно, как сказала бы Болеслава, стоически. Вскоре им пришлось бежать из города, и за жизненной круговертью мимолетное увлечение забылось.
Конец первого воспоминания
Шелест страниц, плеск воды и тихий перезвон отвлекли Владимира от воспоминаний. Звуки раздавались откуда-то справа, из-за небольшой двери, которую он поначалу не заметил. Владимир приоткрыл ее и заглянул в щель. Взгляду его открылся совсем маленький — двое едва поместятся — кабинет. За тяжелым столом, заваленным книгами, сидел мужчина, коренастый бородач; одной рукой он придерживал развернутый свиток, а другой передвигал стеклянный шар с водой. Отблески огня от зажженного пятисвечника играли в его рыжей бороде, окрашивая волосы алым. Владимир втянул в себя воздух, выдохнул прерывисто и постучал.
Так состоялось его первое, короткое, свидание с немецким королем. Выслушав неожиданного гостя, принять его и поговорить подробно правитель обещал через два дня, вечером, в то же время — завтра он не мог: на завтра назначен был пир, на который теперь оказался приглашен и Владимир с супругой, но без сыновей.
Вечер второй
И есть у меня земля, где у людей
половина тела песья, а половина человечья.
А у других моих людей очи и рот в груди.
«Сказание об Индийском царстве»
половина тела песья, а половина человечья.
А у других моих людей очи и рот в груди.
«Сказание об Индийском царстве»
Сыновья не обиделись и, получив каждый по серебряной монете (Владимир сумел увезти из Галича немного серебра), отправились исследовать славный город Регенсбург. Сам же Владимир надел лучшую рубаху, нарядил жену в красное платье с кружевами по подолу, пригладил волосы и, спросив дорогу у первого попавшегося дружинника, спустился в пиршественный зал. Их уже ожидали два места на лавке: по левой стороне, не в начале стола и не в конце — примерно посередине, как того требовало их положение. Когда они сели и огляделись, пир уже начался, но еще два места, по правую руку от короля, пустовали. Народ здесь собрался разношерстный: воины с грохотом сдвигали кубки, лопотали о своем — настолько Владимир немецкого не понимал — дородные женщины в ярких нарядах; среди них выделялось две или три тонколицых и темноволосых; напротив Владимира задумчиво насаживал на нож мясо человек в мешковатых светлых одеждах — заморский купец. Из разговора на пальцах Владимир понял, что восточный гость прибыл из Индии, и порадовался, что у этого голова — человеческая, а не песья, и что глаза у него на лице, а не в груди. Об Индии ходили на Руси всевозможные слухи, один другого чудеснее.
— Гляди, это скоморох? — Марфинька тронула его за плечо. Владимир повернулся: там, куда показывала супруга, действительно расположился человек с лютней.
— Нет же, какой это скоморох? Он сейчас будет играть, может, споет что-нибудь.
Словно услышал эти слова, певец удобнее перехватил лютню и начал наигрывать несложный мотив, а вскоре и запел.
— О чем это он? — спросила жена.
— Так, подожди… Герои… витязи… какое-то царство, три короля, королевская дочка.
— Былина?
— Вроде того, послушаем.
…Daz was von Tronye Hagene und och der bruder sin
Danchwart der vil snelle unde von mecen ortwin
Die zwene marchgrauen Gere unde Eckewart
Volcker von Alzaye mit ganzen ellen wol bewart…
— Тут имена, — шептал Владимир жене в ухо, — неинтересно совсем. Имена и города: один какой-то из Тронье…
— Я и городов-то таких не знаю, — говорила она в ответ, уворачиваясь от горячего дыхания.
— И я, — согласился Владимир, — что за Тронье?
Тронье?
Воспоминание третье. Болеслава
Троян?
— Были века Трояна, — сказала Болеслава.
— Кого? — спросил Владимир.
— Были века Трояна, — повторила она, не слыша его. — Как звучит? Неплохо?
— Да что за Троян?
Они сидели у окна в высоком тереме: Болеслава, вопреки обыкновению, не читала, а думала о своем — а Владимир любовался изгибами ее шеи.
— Ну, Троя — слышал ведь?
Об этом эллинском городе Владимир, конечно, слышал и поэтому решительно закивал.
— Часто пишут, что какой-нибудь герой ведет свой род из Трои. И я вот гадаю: среди наших бояр нет ли таких? Твой Ярополк, например, — славен душой и телом, доблестный воин, чем не эллин? Может быть, и все мы… А ты бы — хотел?
— Я и так знаю, откуда происхожу. От Рюрика. Зачем мне эта Троя?
Болеслава засмеялась:
— Я думала, ты скажешь — от батюшки с матушкой.
— Это тоже, — не стал перечить Владимир и, не теряя времени, перешел к мысли, которая занимала его уже несколько дней: — Пора бы и нам, правда?
Она удивленно посмотрела на него.
— Потрудиться, чтобы от нас кто-нибудь произошел, — объяснил Владимир.
— О! — сказала она.
***
Этого не случилось ни через месяц, ни через два, ни через полгода, ни через год, как бы Владимир ни старался. Болеслава кусала по ночам губы, ставила в церкви свечи, ходила даже к бабке-травнице — не помогало. Выписанный из Польши лекарь, посоветованный Ольге Юрьевне подругой, так и этак поворачивал и разглядывал Болеславу, и наконец, подумав пару часов, подтвердил томившие семью страхи: у Болеславы, у полногрудой, широкой, круглой, румяной, здоровой Болеславы — не может быть детей. Какая-то часть ее женского тела отказалась служить, и исправить этого было нельзя.
— Ничего, — сказала матушка, привлекая к себе растерянную Болеславу. — Что-нибудь придумаем, только не плачь, милая. Иди, Володимирко, иди.
Болеслава не плакала.
***
За наглухо закрытой дверью разговаривали трое: матушка, отец и боярин Константин. Владимир приложил ухо к щели и прислушался.
— Ему нужен наследник, — говорила матушка. — Что мы будем делать? Еще не поздно найти девушку из приличной семьи.
Константин и отец ответили в один голос:
— Я не собираюсь ссориться со Святославом, — это, конечно, отец. — Как союзник, он…
— Бояре не потерпят незаконных детей на престоле, — это Константин.
— Никто не узнает! — возразила обоим сразу матушка.
Владимир слушать дальше не стал. В тот вечер он впервые после свадьбы остался ночевать в городе, у Ярополка, давнишнего своего приятеля. Сколько и чего они тогда выпили, Владимир вспоминать не любил, а что делали потом — не мог.
Отец не показывался дома несколько дней, и среди бояр, как всегда бывало после таких его исчезновений, пошли слухи о загадочной Настасье.
Конец третьего воспоминания
***
Тем временем музыка стихла, певец договорил последние слова, поклонился, уложил лютню под мышку и ушел.
— Ничего не поняла, — призналась Марфинька. — Что там дальше-то было?
Владимир развел руками: мол, тоже не разобрал — и уже открыл рот, чтобы спросить у соседа, чем кончилась былина, как вдруг гомон в зале волнами, от переднего края стола к дальнему, смолк, и все взгляды повернулись ко входу. На пороге стояла, словно разливая вокруг себя неясное сияние, дама чудесной красоты — женщиной язык не повернулся бы ее назвать, а для девушки была она уже немолода. За ее плечом виднелась мужская макушка.
— Констанс! — пробасил король и, привстав, отвесил ей поклон. — Генрих!
Дама отделилась от двери и, подплыв к королю, села рядом. Молодой человек, ее спутник, последовал за ней.
— Кто это? — прошептала Марфинька.
— Не знаю, — заворожено ответил Владимир. — Кажется, это королевский сын с супругой.
Он слышал, что королевский сын взял в супруги женщину на десять лет его старше, но и представить не мог, что она выглядит — так.
Когда пир уже близился к концу, Владимир, придерживая Марфиньку под локоть, подошел к королю — представиться королеве Констанс. Марфинька шла неровно, разглаживала руками подол и все кидала на мужа опасливые взгляды: не слишком ли простое платье? Не глупое ли лицо? Не держит ли она себя, как последняя холопка? Констанс, изящно изогнув руку, поднесла Владимиру пальчики для поцелуя и, кивнув на его приветствие, оглядела с ног до головы Марфиньку:
— А это ваша… супруга?
— Да, — с небольшой задержкой ответил Владимир. — Супруга. Конечно, супруга.
Констанс еще раз качнула головой и отвернулась. Владимир, ухватив Марфиньку покрепче за талию, отвел ее в дальний конец зала и там, прижавшись губами к уху, прошептал слова, которые разумные мужья говорят в таких случаях расстроенным женам.
Воспоминание четвертое. Марфинька
Владимир впервые заметил ее в церкви. Она держала спину очень прямо, двигалась плавно и несла все изгибы и выступы своего тела с таким достоинством, словно был это поднос с драгоценной, цветного стекла чашей. Болеслава осталась в тереме — они давно уже ходили в город порознь и в храме вместе появлялись только по праздникам.
Женщину, встреченную Владимиром в церкви, звали Марфой, и была она женой попа. Она оказалась бойкой и словоохотливой, разговаривать не стеснялась, не верила слухам и ни во что не ставила мужа. После их первой беседы события развивались очень быстро— Владимиру показалось, что он с головой окунулся в холодный водоворот, и вспомнить четко, что именно случилось в те дни, он сейчас не мог. Очнулся он уже тогда, когда вдруг увидел Марфиньку рядом с собой за княжьим столом; она ласково подкладывала ему своей ложкой в тарелку соленые опята.
— А где Болеслава? — спросил Владимир глупо и потряс головой.
Отец поджал губы и промолчал.
— Уехала к отцу, — ответила матушка. — Ох, Володимирко, не вышло бы это нам с тобой боком.
— Уехала — к отцу? — переспросил Владимир и, не дожидаясь ответа, бросился по лестнице наверх, в ее покои. На столе его ожидала прижатая гранатовыми бусами (его подарок — конечно, не взяла) записка, в которой Болеслава сообщала, что ей срочно понадобилось свериться с каким-то трудом, которого она в Галицкой книжнице не нашла, и что, если он захочет написать ей письмо, то пусть передаст с доверенным человеком в такой-то монастырь.
Владимир сложил записку, сунул бусы в карман и спустился к столу.
***
Меньше, чем через год, у них с Марфой родился первый сын. Еще через год матушка, обидевшись на отца, уехала в Польшу, и Владимир с семейством — новой женой и уже двумя сыновьями — отправился за ней. В Польше матушкина родня приняла их радушно, и о тревогах последнего времени удалось ненадолго забыть.
Еще в пути Владимир заметил, что, чем ближе их повозка (матушка отказалась ехать иначе) подкатывает к польским границам, тем теснее Марфинька прижимается к нему, тем крепче стискивает платок в руках, тем выше поднимает подбородок — и понял, что она никогда раньше не бывала в чужих землях, и для нее, быть может, уже в Польше живут люди с птичьими и песьими головами, великаны девяти саженей росту, дивные звери крокодилы и дромадеры, и огненные птицы. Он украдкой покосился на мать: та, склонив голову на плечо боярину Константину, крепкому и надежному, как дубовый сруб, казалось, дремала. Владимир взял ладони Марфиньки в свои и уткнулся ей в шею носом; она тихо всхлипнула и обмякла. «Скоро уже, — прошептал он, — скоро доберемся».
«Сказание об Индийском царстве», некстати всплывшее в голове, напомнило ему о Болеславе — она любила эту повесть и часто, к месту и не к месту, пересказывала: «Есть у Индийского царя такое зерцало, — говорила она, например. — Кто зрит в это зерцало, видит свои грехи».
На первой же стоянке, из зеркальца, украшенного мелкой рассыпной бирюзой, что лежало среди прочих мелочей на лотке у разъезжего торговца, на Владимира взглянуло знакомое румяное, круглощекое лицо. Он вздрогнул и, испросив у боярина Константина денег, зеркальце тут же купил, а затем вручил доверенному слуге с наказом как можно скорее доставить в Чернигов.
В Кракове их догнало письмо из Чернигова, разминувшееся с ними в дороге. В письме не встретилось ни слова о путешествии, ни буквы о подарке, ни намека на прошлое — его наполняли пространные рассуждения, к которым Владимир привык еще в Галиче и по которым, признался он себе, он начинал скучать. Писано послание было еще до его отъезда из города, и гонцу пришлось немало поблуждать в поисках беглецов. С тех пор между бывшими супругами завязался неторопливый обмен письмами, и верные люди возили по дорогам из города в город и из страны в страну тонкие, запечатанные сургучом листы с оттисками галицких и черниговских перстней.
Польского короля, как в насмешку, звали Болеславом.
Конец четвертого воспоминания
— Пора, — Марфинька подергала его за рукав. — Все уже расходятся.
«Надо бы закончить сегодня ответ, — подумал Владимир. — Нехорошо, она ждет», — но решил дать себе еще день на разговор с королем.
Вечер третий
Если бы до дня смерти своей ежедневно тратил бы он
по кентинару золота на нужды свои,
то и тогда не истощил бы богатства моего
«Повесть об Акире Премудром»
по кентинару золота на нужды свои,
то и тогда не истощил бы богатства моего
«Повесть об Акире Премудром»
На встречу с немецким королем Владимир собирался тщательно, точнее, собирала его Марфинька: сам бы он с удовольствием вошел к государю в чем был и завел бы плавный, легкий разговор о своих делах. Но когда Марфинька в третий раз спросила: «О чем ты будешь говорить? Ты придумал?» — он не выдержал и, поставив ее посреди комнаты, разыграл возможную сцену в тронном зале. По ее просьбе он повторил свою речь Ивану, а потом Василько — она осталась довольна, но в глубине ее глаз плескалась тревога. Он натянул лучший, тканый тонкой золотой нитью, кафтан, пригладил гребнем волосы, постоял у стены, собираясь с мыслями, и вышел.
Король, шумно дыша, ввалился в комнату, упал на трон и дал Владимиру ровно пять минут — напомнить, кто он таков, изложить просьбу и объяснить, как и почему немецкие воины, которые со дня на день отправляются освобождать Гроб Господень, а душой уже давно в походе — почему они должны помогать мелкому русскому князьку. Владимир положился на свое красноречие, и, когда закончилось отведенное время, обнаружил, что король слушает его с интересом. Он взглянул на водяные часы, где в нижнюю чашу упала последняя капля, набрал в грудь воздуха и вдохновенно продолжал. Дождавшись конца речи, Барбаросса откинулся на спинку, забарабанил пальцами по подлокотнику трона и, строго взглянув на просителя, предложил военную помощь, защиту и покровительство.
— За две тысячи гривен серебром, — добавил он, когда Владимир кинулся его благодарить. — В год.
Воспоминание пятое. Письма
Ломая знакомую неровную, казалось, еще теплую темно-красную печать, Владимир не удивился, увидев на ней вместо черниговского знака киевский — Святослав стал в этом году великим князем, и Болеслава перебралась ближе к отцу. Владимир — по письмам — мог восстановить ее жизнь, хотя увидеться с нею Святослав бывшему зятю так и не позволил, даже когда держал его при себе, не то в плену, не то в гостях. На этот раз Болеслава рассказывала, что монахини к ней очень добры, что библиотека здесь чудесная, и что она решила, наконец, переложить одно из сказаний — «Повесть об Акире Премудром», помнишь? — на русский, с греческого, хотя написано-то оно не по-гречески, а по-армянски, но армянского она не разумеет, а греческий за эти годы изучила сполна, и поэтому… Эти ее «помнишь?» и «знаешь?» грели Владимиру душу, но Сказание об Акире он помнил очень смутно. Единственным, что всплыло из ее рассказов, была история о том, как Акир тратил по кентинару золота в день на воспитание сына.
«Это сколько?» — спросил тогда Владимир, пытаясь прикинуть, богат ли был Акир.
«Примерно пуд», — отмахнулась Болеслава и продолжала рассказывать.
***
В тот день, после письма, Владимир добыл для нее тяжелые бусы из яркой ляпис-лазури, синие с белыми прожилками, как летнее небо в облаках — в счет первых, забытых или нарочно оставленных в Галиче бус, которые теперь по праздникам украшали шею Марфиньки, чередуясь то с тройной жемчужной нитью, то с ожерельем из тонких серебряных пластин. Синие бусы подходили к отосланным годом раньше сапфировым серьгам. Владимир не знал, носит ли она украшения или прячет в ларец, достает по воскресеньям, раскладывает на столе, любуется, вздыхает и убирает обратно — но старался радовать ее изредка нечаянными подарками.
Марфинька с радостью надевала все, что он ей преподносил.
***
В следующие годы, среди скитаний, раздоров с родичами, бед и редких минут затишья, Владимир не раз и не два получал от нее такие письма: она отчитывалась, что переводит с греческого одну, другую, третью повесть, но текстов никогда не присылала, словно не решаясь показать. «Смотри не превратись в монаха-переписчика, — отвечал ей Владимир. — Не вижу тебя с бородой», — и представлял, как она, открыв его послание, неслышно смеется.
Последнее письмо застало его у сестры, в Путивле. Сестра беспокойно ходила взад и вперед по городской стене, вглядываясь в даль, словно пытаясь заглянуть за облака: ее супруг ушел в поход, и уже несколько дней о нем не было слышно.
На шелест листов она обернулась:
— Какие вести?
— Болеслава пишет, — небрежно ответил Владимир. — Вот «Девгениево деяние» переводит.
— Что? — спросила Фроша. — Болеслава? Но ведь вы… — и, совладав с собой, проговорила очень раздельно: — Болеслава… переводит… «Девгениево деяние»?.. С греческого?
— Ну да, — сказал Владимир. — Уже давно.
— Надо же. А ведь ты когда-то воображал себя Девгением, — задумчиво проговорила она и снова отвернулась. Теперь ее Девгением был, конечно, Игорь — и ему этот образ подходил.
***
Вскоре узналось, что героического в натуре Игоря было даже больше, чем казалось поначалу: он сумел помирить Владимира с отцом.
Потом отец умер, и жизнь заступила на новый виток.
Конец пятого воспоминания
Посчитав, что серьезный вопрос улажен, король сцепил руки на животе и с ленцой в голосе повелел:
— Рассказывай, что там у вас случилось в Венгрии.
Воспоминание шестое. Венгрия
Об этом Владимир лучше бы не вспоминал. Он точно не знал, как именно попал в плен зять — наверняка, доблестно, — но в таком дурацком положении сумел оказаться только он, Владимир. Заточение у Белы Венгерского, конечно же, не было первым в его жизни, но так унизительно плен не начинался ни разу.
— Обязательно помогу, — пообещал венгерский король. — Когда? Куда? Какое войско? А, Галицкий престол вернуть — неплохо…
Наутро Владимир обнаружил, что по сторонам двери в его комнату стоят два вооруженных сторожа. Король Бела ушел добывать Галицкий престол в одиночку.
— Он хочет тебя уберечь, — предположила Марфинька.
Владимир запустил руки в волосы, застонал и опустился на кровать.
— Что?! — всполошилась она.
«Марфинька, — хотел сказать он, — я больше не могу. Все пропало». Но открыть рта он не успел: как раз в этот миг приотворилась дверь, и сторож, буркнув что-то, просунул в щель объемистый сверток.
— Тебе, — объявил второй сторож, заглядывая в комнату.
— Мне? — уточнил Владимир. Сторож кивнул и захлопнул дверь.
Внутри свертка обнаружились исписанные знакомым мелким почерком листы. Никогда еще Болеслава не сочиняла ему таких длинных посланий. Владимир снова сел и принялся читать. Марфинька вздохнула и ушла в другой угол — чтобы не мешать.
***
Болеслава написала повесть — написала сама, по-русски, не переложила с греческого и не переписала старое. Она рассказывала историю четырехлетней давности, о том, как ее родич, зять Владимира, Игорь — настоящий эллинский герой — вздумал пойти походом на половцев. В повесть свою она вложила все, чем жила и дышала эти годы, все, о чем размышляла, все фразы, которые перебирала в мыслях, катала на языке и просила Владимира оценить — красиво ли? Звучит ли? Владимир узнал и крупицы греческих слов, и отзвуки героических историй, и напевы русских плачей — в монастыре ли подслушала? — и многое, многое, о чем они разговаривали раньше. Ни ее самой, ни Владимира в повести даже не упоминалось, зато их отцам отведено было место: его отцу — меньшее, ее — большее.
Игорь бежал из плена. Владимир покосился на дверь и опустил плечи.
— Отец, — подошел к нему Василько. — Кто принес послание? Кто их носит?
— Доверенный… — начал отвечать Владимир и осекся: доверенный человек от Болеславы здесь, в венгерском городе? Он подошел к окну и осторожно выглянул на улицу: вдоль стены шагал туда-сюда одетый в темное мужчина — старый знакомец. Положение показалось Владимиру не таким уже безнадежным.
***
Вскоре они, все пятеро, уже плыли на чудом раздобытой лодке вверх по Дунаю — в немецкие земли. Запертая на ключ комната, высаженное стекло и оба сторожа остались позади; венгерский король недолго будет бесчинствовать в Галиче. Владимир пообещал себе на первой же ярмарке купить для Болеславы ценный гостинец.
Конец шестого воспоминания
Утро четвертого дня
В Берлине полагают, что Фридрих Барбаросса не умер.
Он сидит, облокотившись о каменный стол,
в одном из тюрингийских замков и спит,
и его длинная борода обвилась вокруг стола.
Каждый раз, когда император Вильгельм II
открывает рот и начинает держать речь,
спящий Барбаросса тяжело вздыхает,
и сон овладевает им сильнее.
Всеобщая история, обработанная «Сатириконом»
Он сидит, облокотившись о каменный стол,
в одном из тюрингийских замков и спит,
и его длинная борода обвилась вокруг стола.
Каждый раз, когда император Вильгельм II
открывает рот и начинает держать речь,
спящий Барбаросса тяжело вздыхает,
и сон овладевает им сильнее.
Всеобщая история, обработанная «Сатириконом»
Все серебро, которое Владимир взял с собой, пришлось зашить в пояс, чтобы уже в Польше отдать Кажимиру: Барбаросса обещал помочь не сам, а руками поляков. На ярмарку Владимир с семейством оправился поглазеть — не покупать. В одном из купцов он узнал индуса, соседа за пиршественным столом. Тот, разложив на лотке и на земле яркие ткани, сидел под навесом и прилаживал павлиньи перья к пушистому опахалу. В ряд выстроились разноцветные башмаки — и среди них взгляд Владимира выхватил пронзительно синие изящные сапожки
.
— Сколько? — спросил он. Купец показал на пальцах.
— У меня нет денег, — Владимир развел руками и потряс пустым кошелем. Купец хмыкнул: нет так нет.
— Я галицкий князь! Я заплачу — расписку дам!
Он вытащил из кармана лист пергамента (заранее подготовил для письма); купец извлек из-под прилавка перо, и Владимир размашисто начертал по-немецки: «Заплачу непременно. В. Я. Галицкий». Купец принял расписку, покачал головой, взглянул на Марфиньку, на сыновей — и протянул Владимиру сапожки, отряхнув тряпицей с них пыль.
Конец.
ПримечанияПримечания
1. Литературный перевод куплета из «Песни о Нибелунгах», который исполняет певец на пиру у Барбароссы (перевод Ю.Б.Корнеева):
Владетель Тронье Хаген, и Ортвин Мецский с ним,
И Фолькер из Альцая, что слыл бойцом лихим,
И Данкварт, храбрый витязь, брат Хагена меньшой,
И два маркграфа — Эккеварт и Гере удалой.
2. Древнерусские повести можно прочитать:
«Девгениево деяние» — здесь.
«Сказание об Индийском царстве» — здесь.
«Повесть об Акире Премудром» — здесь.
3. Сын Барбароссы, Генрих, был женат на королеве Сицилии по имени Констанция. Генрих остался управлять страной, когда Барбаросса ушел в Третий крестовый поход. После гибели отца стал королем Германии.