Пожиратель младенцев
Этот фик написала на ФБ-2024 и выложила в команде "Забор"... на самом деле, написала просто так, только потому, что пару месяцев у меня вообще не писалось, и вот вдруг текст пошел, и когда уже стало понятно, что это будет макси, то подруги из фандомного чата ( 
), которым я показывала текст в процессе, по мере написания, сказали, что вполне можно выложить и "через Забор", а не просто от себя.
ОБВМ про текстФик этот построен на базе двух цитат. Первая - из "диссера по Камше". Вот она: "Переломный момент – или момент перемены модулей – происходит под занавес Лаикского эпизода в сцене с крысой, которую сам автор считает знаковой. По мнению В. Камши, здесь имеет место параллелизм, необходимый для объяснения подлинной сути двух главных героев-«репортеров»: Ричарда Окделла и Робера Эпинэ (...) Смена модуля происходит на несколько абзацев раньше появления грызуна. Обучение в школе заканчивается тем, что молодых людей представляют королю и знати, и последние выбирают себе в оруженосцы того выпускника, которого захотят. Ричарда планируют взять на службу сторонники отца, однако сам он предпочел бы вернуться домой. Но накануне кузен сообщает ему, что кардинал Сильвестр запретил брать Окделла в оруженосцы. Читатель (но не автор!) оценивает это как бессмысленную провокацию: глупо вызывать в столицу подростка из опальной семьи, чтобы нанести ему публичное оскорбление. Именно так создаются враги власти. Как же реагирует на это сообщение спокойный, выдержанный Ричард? Ведь он, конечно, понимает, что его собираются унизить. В этом месте и происходит замена работающего модуля. Дик Окделл-Шелтон молча вернулся бы в Надор, объявив долгую и упорную войну кардиналу. Ричард-Перегрин Окделл в детской ярости обдумывает, на кого бы ему завтра броситься с кинжалом: на короля, кардинала или маршала."
То есть именно в эпизоде с крысой происходит переход Ричарда из одного, в терминологии автора диссера, модуля, в другой: из модуля Стивенсона в модуль Хейер (отсюда эпиграф! Эта книга стала "не про нас", когда модуль Стивенсона закончился). И вот я все думала: можно ли прикрутить сюда не внешнее, а внутритекстовое, внутри-мировое объяснение... Итак, Ричард встречается с крысой, и мерзкий раттон, распространяя флюиды, начинает его облучать, так что Ричард немного забывает себя, странно меняется. Потом мерзкий раттон его кусает и запускает ему в организм маленького и не менее мерзкого раттончика. Тот по руке поднимается выше, цепляется где-то в груди, в легких, около сердца и, угнездившись там, начинает расти. На самом деле, эта концепция - в Ричарде, прямо в груди, сидит и развивается раттон, который и вызывает его загадочные превращения от тома к тому, - сложилась у меня довольно давно. Раттон растет, отравляет Ричарда, параллельно питается белковым веществом его мозга, так что Ричард становится и "хуже", и глупее, потихоньку теряет разум, и спасения в каноне не находит. Конечно же, его можно спасти: конечно, это будет травматично и опасно. Конечно, раттон не выдерживает какого-то проявления великодушия, доблести, самопожертвования, и начинает рваться наружу. Конечно, не обойтись и без "рук короля". Может быть, на ранней стадии поможет новое ранение в руку, раттон вырвется через этот канал. Дальше, когда он подрастет, придется задействовать ранение в грудь, это крысе точно не понравится. Да, и считаю еще, что крысу растревожили Ричардовы поломанные ребра в ЛП, примерно с этого момента, по моим ощущениям, его образ начинает скатываться более резко.
И вот раттона извлекают... Ричард болеет, но начинает приходить в себя и пытается как бы вернуться в "модуль Стивенсона", снова стать таким, каким он был в самом начале цикла; не то чтобы это полностью получится, ведь есть и обычные изменения личности: он все-таки растет, накапливает опыт... Но к канонному падению возвращения уже нет.
Кстати, кто-то из читателей немного обиделся на Рокэ в "Альбоме": кажется, за то, что он говорит, мол, с вами и так все было понятно с самого начала... так вот, он ведь имеет в виду, что с самого начала, уже на Фабиановом дне, чувствовал вокруг Ричарда эту тень раттона, но только не мог сформулировать...
Про Ричарда с раттоном в груди у меня есть три сюжета (и вообще... это как бы мой базовый концепт, который я закладываю тайно и держу в голове... если Ричард в очередном моем фике с "избиением Окделла" оказался ранен в грудь, то раттон, скорее всего, из него теперь удален): Ричард в Фельпе, Ричард и спасение Рокэ из Багерлее, Ричард в роли короля Холода: вместо того, чтобы убивать Катарину, идет сражаться с зеленью... Я об этих сюжетах даже писала когда-то в Телеге. В первых двух случаях раттона еще можно удалить так, что Ричард выживет, а вот в третьем ему точно не жить, раттон слишком прочно угнездился в груди... может быть, когда-нибудь напишу, снова завуалировав крысу так, чтобы не повторяться. Может, и про Фельп напишу, но там сюжет страшно банальный, я даже заказывала его у нейросети.
Так что здесь сюжет про Багерлее.. и пришло время для второй цитаты. Она непосредственно от автора канона, с лестницы, и я вынесла ее в саммари фика: "В теории даже не исключен вариант, что, если бы Алва в итоге уволок юношу с собой, они все вместе попали бы в какую-нибудь передрягу, и Ричард, по своему обыкновению, сперва заметавшись, выполнил приказ эра Рокэ и они бы вместе вырвались, это бы зачлось". В общем, сложная система взаимозачетов, и мы имеем разрешение на фиксит прямо от Камши! Грех было не воспользоваться!
Сам сюжет, "Альбом страданий", я сочинила где-то зимой, и он прерывался тогда там, где Айрис приезжает и начинает рисовать, и с Ричардом все, все совсем плохо... и там была линия с побегом из Багерлее и с раттоном, конечно, но еще не было блужданий Ричарда по dark valley, в смысле по почти-посмертному лесу. А к маю оно оформилось вот в этот текст.
К этом тексту есть три совершенно чудесные иллюстрации от LouieMccoy: Цилла в лесу, с рисунком в руках, Рокэ и "руки короля" (
правда, я так счастлива, именно так и представляла эту сцену, я же намеренно вложила в уста Рокэ тем самые кодовые фразы, которые, как сообщает Профессор, произносит истинный король после того, как вывел кого-то из dark valley: ешь, спи и будь готов, когда я вернусь. Рокэ, конечно, выдал другие формулировки, но смысл, гм, медицинских назначений был тот же!) и Гизелла с Айрис: Айрис пытается нарисовать пейзаж Надорского замка, но никак не может заставить себя изобразить склеп... бедная моя девочка.
Итак, встречайте!
В ролях: Ричард, Айрис, Рокэ, Цилла, Катарина, Арно, немного Валентин, немного Гизелла и, конечно же, неизменный recurring character, великий мавританский врач!
Осторожно, Ричард ранен, болеет, все рыдают и прочие предупреждения этого рода!
Альбом
читать дальшеАйрис (1)
читать дальшеЕсли бы Айрис умела рисовать…
Нет, конечно же, она умела — конечно же, ее, как и любую девицу из хорошей семьи, немного учили и танцам, и музыке, и пению, и вот живописи: ментора нанимал для них с Диконом еще отец, и матушка потом рассчитала его не сразу, так что Айрис знала и композицию, и перспективу, и не путалась в тенях, и твердой рукой накладывала штриховку, и линии у нее не дрожали, и краски ложились ровно, и портреты получались похожими и даже не очень косили.
Не так: если бы Айрис была настоящей художницей, если бы слава о ней гремела на весь Талиг, если бы, только кинув взгляд на картину, искушенный ценитель сразу замечал бы: «О, новый пейзаж юной герцогини Окделл — хорош, до чего же хорош» — так вот, если бы она была известной художницей и вздумала бы превратить свой альбом в серию гравюр — пусть печатают и продают, — или выставлять в салонах, то назвала бы его «Альбом страданий». Селине, с которой Айрис поделилась, название отчего-то не понравилось: слишком претенциозно, слишком печально, лучше бы что-нибудь жизнеутверждающее, да и неточно, ведь там не только страдания, там же разные эскизы, все подряд, ну что ты, нужно смотреть вперед, Айри, не цепляться за свою тревогу, и вообще — все еще наладится, все уже налаживается, посмотри, ведь все почти хорошо. Айрис тогда на нее рявкнула, Селина с обиженным видом отошла, и они не разговаривали два вечера, пока Луиза их не помирила.
Альбом этот и карандаши Айрис купила еще по дороге, на ярмарке в Фирзее — они ехали Торским трактом, чтобы держаться подальше от столицы, — и собиралась вообще-то подарить его Дикону на день рождения, хотя до дня рождения, правда, оставалось еще целых два месяца. Но получилось так, что в первый же день альбом как будто сам собой оказался у нее на коленях, и пальцы сами собой взялись за карандаш: ей надо было успокоиться, чем-то занять руки и мысли — на вышивание и смотреть-то было неприятно, — а Дикону пока было совсем не до рисования, так что Айрис решила, что купит для него новый поближе к делу, если, конечно… (продолжение мысли Айрис старательно отгоняла: если, конечно, он доживет; если он очнется; если он сумеет удержать карандаш; если…). И вот все те дни, что они гостили в Ноймарском замке — прошла только неделя, а как будто целая вечность, — Айрис старательно рисовала. Наброски, то небрежные, то более четкие, покрывали страницу за страницей, теснились, наползали друг на друга, заполняли все свободное место, не оставляя пустым ни уголка: заснеженный сад, вид на флигель, крыльцо флигеля, оконная рама — прочерчена каждая трещина, обведен каждый сучок; цветы из зимней оранжереи на подоконнике; Дикон на подушках, арфа ее величества, ее величество с сыном, Гизелла, присев, завязывает ленты на туфле, лицо Дикона, голова запрокинута, губы полуоткрыты; ее величество с дочерью; брат Гизеллы Маркус верхом, в вихре метели, размытая фигура; склянки с тинктурами на столике; морда лошади, чернильный прибор, вазочка с яблочным вареньем, голая ветка дерева, узор из виньеток, две чашки шадди и сливочник; головка Сэль, белокурый локон Сэль, шпилька с россыпью рубинов в прическе у Гизеллы, цветок в прическе у герцогини Георгии, Дикон в профиль, Дикон зажмурился, прикусил губу; рука Дикона (левая, на одеяле), рука самой Айрис (очень детально), Луиза за пяльцами, снова рука Дикона (правая, в бинтах). Айрис еще думала: если собрать все рисунки и — нет, не показывать в салонах, не сделать из них гравюры, не издавать — собрать все вместе; нет, собрать только те, которые с Диконом, вложить в письмо и отослать матушке — то, может быть, матушка простит его: проникнется, посочувствует; испугается, как сама Айрис; снимет проклятие, снова признает сыном. Из-за ее проклятия, наверное, все и разладилось: когда Айрис получила те письма — получается, уже чуть ли не месяц назад, а отослали их еще раньше, — то ведь писали, что Дикон, хоть и был ранен, но уже пришел в себя, и Айрис рассчитывала, что застанет его вполне бодрым и выспросит, что у них там произошло в столице и как же они все оказались в Ноймаре; а вышло так, что, приехав, она нашла его совсем больным, в ужасной горячке, без памяти — и никто не мог толком сказать, когда же и отчего же ему стало хуже. Слуга, приставленный к нему, здоровенный широкоплечий детина, только чесал в затылке да считал на пальцах: «Почитайте, неделю назад — или две — или три — нет, три многовато: две или одну, ваш-свет»… Три недели означало, что виновато проклятие, а одна — что Дикона подкосили новости из столицы, которые на самом деле, если Айрис все правильно поняла, вроде бы должны были его только порадовать.
Сама Айрис узнала подробности тоже уже только в Ноймаре.
***
В тот день Айрис получила три письма сразу: привез их армейский курьер, запыхавшийся, весь взмыленный — Айрис, увидев его у ворот, сама чуть не задохнулась от волнения: неужели из Олларии, от герцога Эпинэ, неужели добрые вести? Или, еще лучше, от графа Савиньяка — войска на подходе, начинают марш на столицу? Новостей не было уже давно: сначала все дороги замело, потом вокруг трясло горы — в графстве Рокслей даже были разрушения (правда, вроде бы обошлось без жертв), так что гонцы или не могли проехать, или боялись. И вот наконец-то метели стихли, успокоились и горы, и Айрис с прежней силой начала ждать вестей.
Все три письма, однако, оказались из Ноймарского замка: одно — от виконта Сэ (Арно: Айрис помнила его, Дикон много рассказывал, год назад, той зимой, когда Айрис еще надеялась, что из брата выйдет толк — теперь не хотела даже думать о нем; но виконт Сэ, кажется, служил на севере, не бывал в Олларии и уж точно не имел дел с узурпатором — может быть, хотел передать что-то от графа Савиньяка?), другое — от герцога Придда (к нему Айрис относилась двойственно: с одной стороны, он открыто недолюбливал Дикона, они даже дрались на дуэли — а значит, косвенно был на ее стороне, сходился с нею во взглядах; с другой стороны — так же открыто служил узурпатору и никак не мог по доброй воле оказаться в Ноймаре), а третье — от ее величества, подписанное ее собственной рукой (почерк Айрис знала: значит, ни фрейлин, ни секретаря при королеве нет, и как очутилась в Ноймаре она — еще одна загадка). Письмо от виконта Сэ казалось тоньше других, и Айрис открыла его первым. «Дорогая герцогиня Айрис, пишу вам на правах друга вашего брата, — начинал он неторопливо, с непринужденной учтивостью, но уже на третьей строчке словно пустился вскачь: — Дело в том, что Дикон и Придд, — (Дикон, значит, по имени, а Придд — по фамилии и без титула), — сумели выручить из тюрьмы герцога Алву и Их Величеств, — (герцог Алва у виконта был поставлен выше королевской четы, и Айрис с ним согласилась), — и переправить их в Ноймар. Дикон был тяжело ранен, сейчас немного поправился, но еще плохо себя чувствует, и, я уверен, был бы рад увидеть вас! Засим остаюсь… и т. д.». В конце перо оставило кляксу, как будто рука виконта немного дрогнула — как будто он хотел добавить что-то еще, но остановил себя.
Голова у Айрис закружилась, а сердце едва не выпрыгнуло из груди: она так долго, так тщательно уверяла себя, что Дикон полностью пропал, безвозвратно потерян; что она всегда знала, каков он на самом деле, не ждала от него иного — не ждала ничего хорошего, сразу поверила в его подлость, низость; что он бесполезен, никчемен, глуп; что она не хочет о нем слышать, что он ей не брат — убеждала насильно, и вот — и вот как же обманулась; как же оказался неправ ее разум и как права — душа!
Письмо от герцога Придда было более сухим и формальным («Дражайшая герцогиня…»): он писал обстоятельно, но обтекаемо и, сообщив много подробностей, так и не раскрыл, договорились ли они с Диконом заранее, всегда ли Дикон был на их стороне или вдруг передумал, а если передумал, то из-за чего же… и как же они сумели добраться до Ноймара незамеченными, и как же выдержали долгую дорогу, быструю скачку: Дикон — раненый, герцог Алва — после тюрьмы, ее величество — в положении. На суде, писал Придд, герцог Алва был признан виновным (как проходил суд, он тоже утаил — Айрис надеялась выяснить и это у Дикона), но взят на поруки кардиналом Левием; когда его перевозили в Нохское аббатство, отряд Придда перехватил карету (где был Дикон?); потом они забрали из тюрьмы его величество (и почему нельзя было сделать этого раньше, до суда?), потом убедили ее величество ехать с ними (снова тайна), тут наконец спохватились солдаты; в них стреляли, ранен оказался только Дикон (да что же с ним?), и... и… (тут опять пробел) — и они все приехали в Ноймар. Герцог Алва созвал генералов, взял часть армии и отправился отбивать столицу, а Дикон остался в Ноймарском замке.
Отложив письмо Придда, Айрис почувствовала, как будто вынырнула из-под толщи мутной воды, и, помотав головой и поморгав, взялась за послание королевы. Та, ни словом ни обмолвившись об их приключениях, писала, что создает в Ноймаре маленький, камерный, временный двор — пока не сумеет вернуться в столицу, — и призывает своих верных фрейлин к себе. Помолвка с герцогом Эпинэ, замечала королева, больше не имеет силы (почему же? — нужно будет спросить отдельно), так что Айрис снова свободна и должна прибыть ко двору как можно скорее.
Айрис, поднявшись, направилась было искать Луизу и Сэль — сказать, чтобы собирались, что они завтра же выезжают, — и тут услышала грохот, звон стекла, крики; тут же, разбуженная шумом, зарыдала маленькая Розмэри; из своей комнаты, приоткрыв дверь, выглянула перепуганная Дейдри, и Айрис, приложив палец к губам, велела ей сидеть тихо, а сама бросилась вниз. Бушевала матушка: на полу валялся футляр от письма и обрывки бумаги, и Айрис, подняв один, различила знакомый почерк: «Дражайшая герцогиня…» — герцог Придд, по недомыслию или из коварства, отправил, видимо, матушке такое же письмо, как и ей самой.
Тогда-то матушка и прокляла Дикона, и отреклась от него; и, слушая ее «У меня больше нет сына! Он мне больше не сын!» — Айрис слышала в ее словах — свои («Ты мне больше не брат, я тебя убью, убью…»), с горечью видела в ней — себя. Наутро матушка, конечно, не вышла их проводить, осталась с ней и тетушка Аурелия, и только дядюшка Эйвон, смахнув слезу, вздохнул: «Вот так, по этому же тракту, в этом же экипаже, еще лет семь назад, еще до всего, и ваши батюшка с матушкой отправлялись погостить к герцогине Георгии».
***
— Все рисуете? — спросила Гизелла, перегибаясь Айрис через плечо и заглядывая в ее альбом. — Не хотите пойти помузицировать? Или прогуляться?
Айрис прикрыла ладонью новый набросок — двор Надорского замка, уголок стены, три дерева; и все пропорции как будто искажены, потому что на месте фамильного склепа — пустота, белое пятно; Айрис запрещала себе думать о нем, но все время возвращалась к нему в мыслях, — и покачала головой:
— Нет настроения.
— Ох, понимаю, — сочувственно протянула Гизелла. — Знаете, когда Эрвин был ранен, лежал больной, мы тоже совершенно ни о чем не могли думать! Но вам все-таки стоит развеяться!
Айрис поморщилась: опять этот фальшивый тон! Гизелла вообще, казалось, дружила с ней только потому, что так положено — потому что считала Айрис для себя ровней: они одного возраста, Айрис тоже герцогиня, из древнего рода, теперь уже не в опале; тоже еще девица, тоже помолвлена… хотя Айрис пора бы разорвать помолвку с герцогом Эпинэ, он ведь до конца оставался при узурпаторе, и даже если его помилуют, она не собирается иметь с ним дела, раз он бросил Дикона, и не подумал помочь, и вообще занимался неизвестно чем, пока Дикон…
— Слышите, как будто едут! — встрепенулась Гизелла. — Интересно, кто бы это мог быть, — она передернула плечами. — Теперь всегда немного волнуюсь. Я ведь вам рассказывала, как случилось в тот раз? Мы сидели здесь же, в гостиной, все было тихо, и вдруг, как из ниоткуда — голоса, стук копыт; и вот во дворе уже стоят две кареты и два всадника. До сих пор не представляю, как же мы не услышали тогда шум издалека! Пойдемте посмотрим, — она потянула Айрис к окну. — Ого, какой роскошный экипаж! Чей же он? Никогда не видела, чтобы в карету запрягали чистокровных морисков!
Арно
читать дальшеЕсли бы Арно знал, какую дурную службу (дважды! — ладно, второй раз вроде бы вышло не так плохо, но все равно!) ему сослужит девичий альбом Гизеллы — надушенная, изящно украшенная тетрадочка в четверть листа, вся исписанная и изрисованная с разных сторон, — он бы и пальцем до него не дотронулся. Остался бы в Старой Придде, не поехал бы в Ноймар…
Нет, поехал бы, конечно: иначе пропустил бы слишком много интересного, да и вообще — поехали ведь все.
Известие о том, что и его величество, и ее величество, и Первый маршал спаслись из плена в Олларии и прибыли в Ноймар (точнее, это наверняка Рокэ вырвался сам и вызволил их величеств), пришло в Старую Придду, когда Арно уже заскучал. Немного развлекало его общение с пленным дриксом — о, с Рупертом они быстро нашли общий язык, и теперь Арно даже жалел, что того нет рядом, — но в остальном делать было откровенно нечего: после Торки и Гельбе жизнь здесь казалась тихой, почти замершей — все выжидают, строят планы, просчитывают ближайшие кампании, а ты знай себе упражняйся да оттачивай навыки. Рокэ же, едва оказавшись в Ноймаре, взялся созывать туда генералов: должно быть, намечался большой военный совет — действительно, не будет же Первый маршал сам мотаться по гарнизонам, — и туда отправились почти все, кто квартировал сейчас в Старой Придде, так что Арно, прикомандированный к генералу Ариго, тоже ехал. Вальдеса вот никто не звал (Рокэ, наверное, не знал ведь, что и тот явился в Придду, и поэтому писал в Хексберг), но и он увязался следом, да еще и пытался настоять, чтобы с собой взяли дриксенских пленных — почему бы не предъявить их королю, почему бы не предоставить Первому маршалу решать, что с ними делать? Конечно, он просто рад был, что Рокэ на свободе, и хотел поскорее увидеть друга, убедиться, что тот жив и здоров. Арно отлично его понимал — и сам бы не прочь был встретиться с друзьями, но Катершванцев точно оставят в Торке, а Дик… а о Дике рассказывали разное, странное, не то клеветали, не то выдумывали, не то говорили всерьез, и Арно уже не знал, чему верить. Итак, Вальдес предлагал захватить с собой и пленных — но Ноймаринен запретил.
— Что им там делать? Вот еще не хватало, — проворчал он. — У меня и так там уже проходной двор: какие-то монахи, виконты, теньенты, заложники, не заложники, свои оруженосцы, чужие оруженосцы, — при этих словах так мрачно уставился на Арно, что тот едва не растерялся: в конце концов, разве не сам Ноймаринен и приказал Арно временно оставить генерала Давенпорта и сопровождать Ариго?
Тайна «чужих оруженосцев» раскрылась почти сразу, как они прибыли в Ноймар: судьба, видно, подслушала, как Арно сетовал на то, что не сумеет увидеться с друзьями, и подкинула ему двух однокорытников разом. Герцог Придд, правда, не очень его интересовал — Арно недолюбливал его еще с Лаик и теперь не особенно верил, что тот действительно способен на геройство, действительно, по своей воле, взялся спасать короля… так что при встрече с ним Арно только холодно кивнул и сквозь зубы пробормотал приветствие, а после они старались друг друга не замечать. Но вот Дик, Дик! Арно во всем был прав — прав был, что не верил той подлой клевете, что не сомневался в нем! Но и с Диком было не поговорить: Арно, отпросившись у генералов на вечер и завтрашнее утро, до совета, сунулся было к нему в комнату (почему не со всеми, почему в отдельной комнате, неужели под арестом?), постучал, заглянул в щелку, ничего не успел толком рассмотреть, и его тут же буквально вытолкали прочь: герцог Окделл ранен, в беспамятстве, к нему нельзя.
Что же, оставалась Гизелла, с которой Арно успел познакомиться, еще когда прошлый раз был в Ноймаре: дружил немного, конечно, и с Маркусом, но тот вечно где-то пропадал, так что его никогда не получалось застать. Арно сам не знал, почему так спокойно принял новости о Дике: может быть, уже привык — сам он не бывал еще ранен, но сколько его товарищей успело перебывать в лазарете; может быть, в глубине души не сомневался, что раз Рокэ здесь, то Дику ничего не грозит. Так или иначе, но, пообещав себе заглянуть к Дику попозже, когда над тем не будут хлопотать лекари, он отправился на поиски Гизеллы.
И вот на следующий день, когда он, устроившись в девичьей гостиной (в Ноймарском замке отдельная гостиная была отведена для дочерей герцога и их подруг), рисовал в уголке Гизеллиного альбома несуразный цветочек, третий по счету (роза, ромашка и теперь вот тюльпан — к счастью, обошлось без стихов, их бы Арно не вынес), его и застал Рокэ.
— Гм, — сказал тот насмешливо, — это, конечно, все очень мило, теньент Сэ¸ но напоминаю, что уже начинается Совет Меча, и там ждут всех офицеров — «всех» означает, знаешь ли, и теньентов.
Выглядел он при этом так, как будто вовсе не спал последнюю ночь, а может, и несколько ночей кряду — бледнее обычного, голос чуть глуше, чем помнилось Арно, и положил руку на спинку кресла так, как будто искал опору. Но ведь он сам не был ранен? Впрочем, почему бы и не спросить прямо?
— Рокэ… — Арно огляделся: кажется, рядом никого, и можно просто по имени. — Вы ведь не ранены сами?
— Что? К чему этот вопрос? — Рокэ прижал ладони к глазам. — О, нет, нет, конечно нет. Арно, пойдем, Совет, — он потрепал Арно по волосам и как будто хотел еще что-то добавить («со мной все в порядке, не переживай» — или, может, «с Ричардом все будет хорошо, не волнуйся»), но промолчал.
Военный совет назывался сегодня Советом Меча потому, что на нем присутствовал король. Прослужив полтора года на севере, Арно никогда не бывал на таких: никогда не видел вблизи, как ведет их Рокэ, как он спорит с генералами, приказывает, ищет пути, сравнивает варианты, предлагает решение; и никогда не слышал, как открыто пререкаются с королем.
— Я требую, чтобы в первую очередь нам была возвращена столица! — повторил король. — В самом деле, не переносить же мне двор сюда, в Ноймар! Или прикажете обосноваться в Придде? Или, быть может, перебраться на юг?
— Войска нужны на севере! — отрезал Ноймаринен. — Столица подождет: месяц-другой — и узурпатор сдастся сам, или его скинут свои же.
— Между прочим, холтийцы меняют место столицы каждый Круг, — заметил Рокэ. — Удачное начинание, вам не кажется? Не перенять ли у них традицию?
— Рокэ, прекратите!
Арно старался слушать внимательно, но, когда спор пошел уже на третий виток, отвлекся и принялся рассматривать собравшихся. Придд, между прочим, тоже был здесь: ну да, оруженосец ведь (ну, успел побыть оруженосцем, даже если сейчас уже нет), а значит — офицер; наверняка у себя в столице не успел дослужиться до теньента, так, корнет…
— …полковник Придд направляется в Торку…
Полковник! Арно чуть не подскочил на месте: полковник! Это его, получается, так наградили за спасение короля? Тогда Дика, наверное, тоже повысили… ну надо же, полковники! Правда, звание Дика так и не упомянули, но Арно вполне мог выяснить его и сам. Сегодня же и спросит, сразу после Совета.
Но получилось так, что король настоял на своем, и назавтра же решено было выдвигаться на столицу, так что весь вечер и все утро Арно бегал по поручениям, и у него не хватало времени не то что заглянуть к Дику или расспросить о нем, а вообще присесть. Ноймаринен оставался на севере, а вот генерал Ариго сопровождал Рокэ, так что и Арно отправился с ними и уже предвкушал новое приключение: никогда еще не сражался под началом Первого маршала, и вот — повезло! Рокэ, кстати, поутру казался еще более уставшим, чем накануне, но, стоило ему сесть в седло, как он мгновенно преобразился, словно и не было ни того странного плена, ни тюрьмы, ни лишений, ни этих бессонных ночей — вот что имеют в виду, когда говорят: «война была его стихией».
Они сделали четыре дневных перехода, когда Рокэ вдруг понадобилось послать весточку (весточку! Выбирайте выражения, теньент Сэ — не весточку, а приказ или распоряжение) Ноймаринену. Оглядев лагерь, он остановил взгляд на Арно, подозвал его и велел:
— Теньент Сэ, вы возвращаетесь в Ноймар: отвезете пакет для герцога Ноймаринена и останетесь при нем до прибытия генерала Давенпорта, а после снова поступаете в его распоряжение. Уверен, ты там не заскучаешь, — добавил он с усмешкой. — Тебя там есть кому развлечь: всегда можно, скажем, помузицировать в приятной дамской компании.
Так альбом Гизеллы подвел Арно в первый раз.
Правда, нашлись в этом его возвращении и плюсы: оказалось, что за эти дни Дик как раз успел прийти в себя, и ему уже получше, и к нему пускают, и с ним можно поговорить — и, может быть, Рокэ знал об этом, так что имел в виду не только Гизеллу.
На этот раз комната Дика была пуста — ни слуг, ни лекарей, ни сиделок, никого, так что Арно, постучавшись и не получив ответа, открыл дверь и вошел. Дик лежал неподвижно, чуть повернув голову; лицо его на фоне белых подушек казалось серым, волосы были коротко острижены — куда короче, чем в Лаик. Арно сел в кресло, поколебался немного — потрясти Дика за плечо или лучше не надо, вдруг ему будет больно, вон сколько бинтов — и, решив все-таки пока лишний раз не тревожить, позвал:
— Дик… не спишь? — и тут же закусил губу и поморщился: глупее вопроса не придумать! Не спал бы — так, наверное, сразу бы заметил, как Арно вошел?
— А? — Дик открыл глаза, дважды медленно моргнул, как бы не понимая, где он и кто с ним говорит. А вдруг у него лихорадка — уже началась или еще не прошла? Арно попробовал вспомнить, как обычно бывает при ранениях: вроде бы обычно начинается день на третий, вроде бы держится несколько недель… но тут взгляд Дика прояснился: — А… Арно… — он вымученно улыбнулся. — Здорово… что ты… пришел.
— Дик, как ты? — Арно мысленно закатил глаза: второй по счету дурацкий вопрос, еще глупее первого! Как он — понятно, что плохо! Вон даже толком не может говорить!
— Ничего… — Дик подал ему левую руку — не сумел даже приподнять, не протянул — только пододвинул немного по одеялу; правая рука, на перевязи, вся забинтованная до самых кончиков пальцев, осталась без движения. — Так рад… видеть. Прости… не писал…
— Ерунда, я и сам не писал! — Арно сжал его ладонь. — Слушай, столько всего случилось! Как же вы все это провернули в столице? Неужели ты правда, ну, внедрился в стан врага?
— Нет… не совсем… совсем нет… это сложно… сам не знаю… сейчас… как объяснить… — выговорил Дик, и Арно уже пожалел, что спросил: ну что привязался, ну не мог, что ли, подождать; он набрал уже воздуху в грудь (а вот Дику воздуха как будто не хватало), чтобы перебить: Дик, не надо, потом, позже, я же вижу, что тебе трудно сейчас говорить — но тот все же продолжил: — Все немного… как в дымке… после Лаик… как будто… не совсем я.
— Это от потери крови, наверное, или от лихорадки, — постарался успокоить его Арно. — Поправишься и объяснишь. Не нужно сейчас. Потом еще — у тебя же были кампании и в Варасте, и в Фельпе, тоже интересно! Или в Фельп ты вроде не ездил?
— Кольца… не носишь, — заметил Дик невпопад. — Я думал… кольца… ребятам… тебе… всем подарить.
— Ну что ты, какие кольца! Знаешь, давай я лучше тебе что-нибудь пока расскажу. Вот, например, однажды мы с разведкой… Кстати, откуда больше хочешь послушать байки — из Торки или из Гельбе?
— Торки… — Дик опять прикрыл глаза и немного помолчал, водя пальцами по ладони Арно — искал ли кольцо, хотел ли показать, что слушает, не заснул. — Тоже поеду… служить… туда… наверное. Надо было бы… сразу… выбрать.
— В смысле, через полтора года попросишь перевести тебя в Торку — когда закончишь службу… — Арно чуть было не сказал: у Рокэ, но вовремя спохватился: — у Первого маршала? Да он ведь, может, тебя оставит при себе порученцем? Так часто делают!
— Нет… сейчас… сразу. То есть когда…
— Ну, глупости! — перебил Арно. — Оруженосец должен состоять при своем господине, а Рокэ, — ну вот, все-таки прорвалось «Рокэ», болван! — а Первый маршал прямо говорил, что летом планирует продолжить кампанию против Бордона, и там ты к нему присоединишься, если будешь уже здоров.
Сейчас, правда, глядя на Дика, распростертого на постели, слыша его прерывистое дыхание, слушая бессмысленные, несвязные речи, Арно сомневался, что тот успеет поправиться до лета — вообще сумеет поправиться, вообще будет жив.
Оруженосец должен состоять при своем господине — смешно, а сам-то! Тогда, на Совете, Рокэ, произнося эту фразу — которую Арно сейчас, недолго думая, повторил, — имел-то в виду вовсе не Дика.
— На северном направлении будут действовать в том числе полки генерала Давенпорта, — говорил тогда Рокэ, когда чаша весов в обсуждении «столица, Дриксен или Гаунау» склонилась окончательно на сторону столицы. — Он еще не прибыл, так что, Рудольф, поручаю это все вам. А кстати, — он повернулся и в упор уставился на Арно, — разве теньент Сэ не состоит при генерале оруженосцем? Что он в таком случае здесь делает?
— Так точно, но сейчас временно состою при генерале Ариго! — бодро отрапортовал Арно.
— Оруженосец должен находиться рядом со своим господином, — назидательно сказал Рокэ — по нему никогда нельзя было угадать, говорит он в шутку или всерьез. — Вот, например, не нужно далеко ходить: герцог Окделл сейчас здесь, а летом будет сопровождать меня на юг, где мы собираемся начать второй этап Бордонской кампании. Да, он одно время отсутствовал, но только потому, что я поручал ему секретное задание… Теньент, генерал Давенпорт ведь тоже оформил вашу отлучку как полагается?
Что за блажь напала теперь на Рокэ, раз он вдруг вспомнил об официальных бумажках? И какое ему дело до Арно? И, между прочим, понимаете, Придд у нас, значит, полковник, а Окделл — просто герцог, как будто вовсе без звания!
— Рокэ, какой юг, какой Бордон? — всплеснул руками король. — Имейте совесть, в мальчике восемь пуль! Скажите спасибо, если к лету он только встанет с постели! И вообще, не уходите от темы: когда вы намерены взять столицу?
Восемь пуль… как же тогда, на Совете, Арно не придал этому значения?
— Дик, — спросил он прямо, разом забыв все наставления: больных не тревожить, не волновать, не заводить разговоров о болезни, — слушай, в тебя действительно попало целых восемь пуль? Или это картечь?
— Н-не знаю… говорят, да. Достали… пять.
— А вот это, — Арно кивнул на его руку (что здесь ответишь: «Кошмар какой, держись»?). — Саблей?
— Это? — Дик проследил за его взглядом и с удивлением уставился на руку, как будто впервые ее видел. — Это, а, нет. Это… крыса.
— Какая еще крыса? — Арно нахмурился: крыса, крыса, был ведь уже с Диком случай… — Нет, погоди: крыса была еще в Лаик! Укусила тебя, помнишь? Почти два года назад, не сейчас… Не помнишь? Дик!
Он потянулся потрогать Дику лоб — явно ведь уже бредит, заговаривается, его лихорадит. Тот оказался теплым — теплее здорового — но не настолько горячим, чтобы списать бред на подступившую лихорадку.
— Крыса, — упрямо повторил Дик, глядя на Арно в упор. — Жила здесь… в груди… Вырвалась…
— Дик, давай я схожу, например, раздобуду для тебя компресс, а заодно что-нибудь почитать? — предложил Арно, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. — Подождешь меня?
— Давай… — пробормотал Дик и затих.
Выйдя от него, Арно аккуратно притворил дверь и, отступив с десяток шагов, уткнулся лбом в стену и стоял так, жмурясь, кусая губы, сжимая и разжимая кулаки; потом глубоко вздохнул и, потерев глаза, направился в библиотеку.
Итак, стихи или приключения, роман о любви или философский трактат? Арно взял с полки наугад одну из потрепанных книг — видно было, что ее много читали, — и раскрыл посередине.
Арно содрогнулся: нет, не годится! Так-то, подумаешь, не гадает же он по книге, в самом деле, — попался неудачный сонет, он просто не станет читать его вслух… Досчитав про себя до четырех, он закрыл книгу и, положив корешком на ладонь, позволил ей раскрыться самой.
Опять! Арно решительно захлопнул книгу, поспешил вернуть ее на полку и, поискав что-нибудь приятное глазу, вытащил маленький томик в более новом, менее затертом переплете — «Антология надорской поэзии». Дик, конечно, будет рад.
И третий раз… Арно прикусил костяшку пальца: еще один сонет о смерти, еще одна элегия о надгробиях, и он разрыдается, как ребенок. Он с силой втиснул книгу на самую дальнюю полку шкафа и повернулся было к соседнему — может быть, с ним повезет больше, — но тут на другом краю комнаты — там, где книжные шкафы отгораживали укромный уголок, с диванами, креслами и камином, — замаячила знакомая высокая фигура: герцог Придд, будь он неладен, решил скоротать вечер за чтением и, как назло, заметил Арно.
— Ищете что почитать, теньент? — любезным тоном спросил он. — Рыцарские романы вот здесь, в этом шкафу, а там, где вы стоите, только поэзия.
Наверное, Арно стоило бы промолчать или ответить односложно, но он был уже так расстроен, даже напуган (в чем никогда не признался бы себе), что не сдержался — Придд, на свою беду, подвернулся очень кстати.
— Уже не ищу, — с вызовом ответил Арно. — Смотрю на вас, полковник, и думаю, как же так получается, что негодяи и подлецы вечно остаются целы и невредимы, а вот честные, благородные люди умирают от ран!
И не просто умирают — вот почему тот, кто держит в руках нити человеческой жизни — мироздание ли, Создатель, или судьба, — не даровал Дику стремительную, чистую смерть, а обрек на медленную агонию, мучительное умирание?
— Значит, задаетесь вопросами о смысле жизни и имеете в виду, что судьба несправедлива. Что же, философские трактаты здесь тоже есть: на полке рядом с метафизикой, под военным делом.
— Нет: имею в виду, что вам не верю, что неизвестно чем вы занимались в столице и что у вас сейчас на уме — что очень подозрительно, почему же это на вас ни царапины, в том время как Дик…
— Я вас понял, — равнодушно сказал Придд и положил руку на бедро — туда, где обычно носят шпагу, словно на призрачный эфес. — Можете не продолжать, теньент. Где и когда вам угодно?
— Сейчас же! Нет, через десять минут, мне нужно кое-что закончить… В парке, возле беседки!
И вот, когда Арно, сбегав к Дику, чтобы сказать ему, что только быстренько уладит одно неотложное дело и сразу вернется, а потом к себе — взять шпагу, снова встретился с Приддом и бок о бок с ним направлялся к задней двери, ведущей прямо в парк, и они как раз проходили мимо кабинета, который обычно пустовал, их остановил строгий голос:
— Молодые люди, вы не забыли, что дуэли в армии запрещены?
— И не говорите, что вы собирались тренироваться в фехтовании по пояс в снегу, — со смешком добавил второй.
В кабинете их было трое: сам герцог Ноймаринен, маршал фок Варзов и генерал Давенпорт — и надо же было им всем уже съехаться в Ноймар, и надо же было Арно напороться на них!
— Займитесь лучше делом, теньент, — вступил Давенпорт. — Уверен, вы давно не упражнялись в стрельбе — ступайте постреляйте, например, по мишеням. Площадка расчищена, все подготовлено.
— И вам, Придд, не мешало бы, — добавил фок Варзов. — Идите, теньент Сэ вам все покажет. Ваши шпаги оставьте здесь.
— И найдите себе оба другую — свободную — девицу, а не чужую невесту! — напутствовал их напоследок Ноймаринен.
Смысл его слов Арно разгадал, когда они с Приддом уже развернулись и шли теперь нарочито медленно, не глядя друг на друга, в обратную сторону — к тем дверям, которые вели на задний двор, где и была устроена площадка для стрельбы.
— Думаете, эти двое не поделили Гизеллу? — донесся до них голос Давенпорта.
— Ну а кого еще? Не Георгию же! Других девиц у меня тут нет! — грохнул Ноймаринен.
Варзов в ответ рассмеялся:
— Мало ли, поводов для дуэлей всегда достаточно!
— Да что же я, слепой: не вижу, как этот малюет ей цветочки в тетрадке? Такой же юбочник, как и все они! Одно слово — Савиньяк!
Так альбом Гизеллы подвел Арно второй раз.
— Самое обидное, что я в нее ни чуточки, вот ни на столько не влюблен! — возмутился Арно. — Мы просто дружим! И потом, она невеста Альберто — не стану же я обманывать друга! Она мне как сестра — если бы у меня была сестра, как я возрастом или помладше, то вот они могли бы подружиться, ведь у Гизеллы здесь никого нет, она совсем одна. И что это значит: найдите себе другую девицу — где они прикажут эту девицу искать? Ее высочество еще совсем дитя, фрейлин при ее величестве пока нет… А кстати, у Дика ведь есть сестра, она разве не во фрейлинах? Ох, интересно, ей уже сообщили? Ей же, наверное, нужно знать…
— Они в ссоре, — холодно заметил Придд, и только теперь Арно осознал, перед кем только что изливал душу.
— Верить вам на слово не стану, — отрезал он. — Что же, смотрите, мы на месте. Предлагаю сделать так: шестнадцать выстрелов по мишеням, а кто проиграет, тот приносит извинения — и пишет письмо герцогине Окделл.
В результате проиграл, конечно, Придд, и принес свои извинения, хотя извиняться-то ему было не за что, но уговор есть уговор. На самом деле, он показал себя неплохим стрелком — отстал от Арно всего на один выстрел; и как-то так получилось, что он оказался и неплохим собеседником, да и человеком вполне достойным — в общем, Арно несколько устыдился и поэтому написал короткое письмо для сестры Дика и сам; и, раз уж взялся за чернильный прибор, то заодно сочинил еще короткие записки для Берто и Катершванцев.
________________________________
Примечание:
Использованы стихотворения из сборника поэзии 17 века: «Сонет надежды» и «Мертвец говорит из своей могилы» А. Грифиуса и «Элегия на смерть доктора Донна» Т. Кэрью.
Ричард (1)
читать дальшеЕсли бы Ричарда попросили нарисовать крысу, он бы, конечно, изобразил ту, с которой столкнулся в Лаик — жирную, злобную, наглую тварь: со встречи с ней и начался, наверное, тот путь, который привел его в конце концов сюда. Ричард отчетливо помнил ее маленькие глазки, усы, делавшие ее похожей на полковника Шроссе — сам полковник уже подзабылся, покрылся пеленой тумана, как и многое из былой его жизни, из детства, но крыса запечатлелась. Он помнил ее лоснящуюся шерсть, длинный тонкий хвост и острые зубы — о, зубы особенно хорошо.
Но крыс у него не просили: его нечаянная спутница любила, как все дети, яркое, блестящее и необычное, так что Ричард исправно рисовал для нее диковинных зверей, невиданных птиц, драконов, единорогов и грифонов, кареты и замки, принцев, королей и принцесс. А ведь совсем недавно — до того, как все пошло кувырком, — он и представить не мог, что всего через каких-то несколько дней станет проводить время, развлекая маленькую девочку рисованием. Не мог даже предположить, куда повернет его стезя, как круто изогнется дорога его судьбы.
На самом деле, тогда, сидя со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, под прицелом трех пистолетов на мостовой возле полувыломанной ограды, в глухом переулке неподалеку от Нохи, Ричард чувствовал странное умиротворение: как будто события наконец-то пошли своим чередом, приняли правильный, ожидаемый оборот, мир вернулся в нужную колею. И по всем законам, и по тому, что открылось во время суда, и по тому, как велась защита, герцог Алва был невиновен — а значит, должен был быть на свободе. Это знал, конечно, Придд — искушенный законник; чувствовал Робер, добрая душа; понимал и сам Ричард — и разумом, и честью, и сердцем; верил в это, конечно, и Альдо — иначе не выяснял бы так дотошно, возможен ли поединок по закону: ведь на судебном поединке Создатель ли, Абвении ли даруют победу тому, кто прав — а не тому, кто сильнее или опытнее, и, будь прав Альдо, он бы победил; верь Альдо в то, что прав, он сразу вышел бы на поединок без сомнений. Но Альдо, значит, не верил — и значит, теперь, когда Алва оказался на свободе, истинный приговор, «невиновен», — воплотился; и голос Ричарда не имеет больше силы, его решение теперь отменено, стерто; и совесть Ричарда как будто сделалась спокойнее.
Грудь Ричарда снова сдавило, горло на мгновение словно перехватило удавкой — не так, как при надорской болезни, иначе, мимолетный приступ, скоро пройдет. В последнее время — последние недели, наверное; нет, последние несколько месяцев — так бывало, когда на весы в его душе ложились: на одну чашу — его честь, или порядочность, или доводы рассудка, на другую — его верность, или дружба (дружба с Альдо), или любовь; и вот, когда первая чаша начинала перевешивать, когда Ричард задумывался, не поступает ли против чести, не предает ли ее, то в груди у него как будто что-то скреблось, мешало, не давало вдохнуть. Может быть, это началось еще осенью, когда Ричард был ранен, повредил грудь; может быть, чуть раньше или позже — он не помнил точно. Как только же Ричард принимал решение: не честь, но верность; не разум, но дружба — приступ сразу прекращался, как не бывало. Последний раз с ним было такое сегодня же, всего полдня назад, на суде — и вот опять, опять сейчас.
— Эй! — Ричарда вздернули на ноги. — Пошли, там тебя зовут! Вперед, вперед, шагай!
Ричард передернул плечами: мол, не толкайтесь, сам дойду — и, задрав голову, двинулся туда, где переулок, расширяясь, превращался в маленькую площадь, многоугольный пятачок, на котором едва сумели бы разминуться две кареты; туда, где стояли, выстроившись полукругом, сомкнув спины, люди Придда — все головорезы, все предатели; туда, где беседовали двое. Когда Ричарда, вытащив заранее кляп и все-таки подтолкнув напоследок в спину, вывели на площадь, оба — и Придд, и Алва — оборвали беседу и, одновременно повернувшись, посмотрели на него. Алва окинул Ричарда быстрым взглядом и вернулся к прерванному разговору.
— Повторяю вам, герцог: как я уже говорил, я никуда не поеду без короля. Точнее, если угодно: не имею права быть на свободе, пока его величество в тюрьме.
Сейчас, в свете факелов, он казался совсем измученным и больным: цепи с него сняли, но на манжетах виднелась кровь — почти как тогда, чуть меньше года назад, в Октавианскую ночь: Алва ведь в тот раз умудрился обо что-то пораниться. Подумать только, даже года не прошло, а как сильно все успело перемениться.
— И значит, — медленно ответил Придд, — вы имеете в виду, что остаетесь в столице?
— Может быть, герцог Алва имеет в виду, что, наоборот… — подал голос третий, которого прежде Ричард не заметил: это оказался Мевен — к его радости, живой, не в путах, невредимый, только на щеке краснела ссадина, вторя крови у Алвы на запястьях. Откуда же все-таки кровь — неужели из-за цепей? И к чему вообще были эти цепи? И неужели Альдо, вопреки уверениям, что с почетным пленником, благородным врагом, обращаться будут как подобает, приказывал его пытать? Не то чтобы Ричард был против — иногда чувствовал вдруг такую ненависть, что и убил бы (уже пытался ведь убить, и вот — попробовал бы снова), и пытал бы сам; но чаще думал все-таки, что правильнее была бы честная, законная казнь, если бы к этому привел суд, или поединок — в конце концов, у них ведь еще намечена дуэль, и что-то в Ричарде готово было потребовать ее прямо сейчас.
— О да: считаю, что если вам удалось вызволить одного пленника, то нетрудно освободить и другого. Вы, герцог, после вашего выступления на суде, боюсь, уже не на таком уж хорошем счету, чтобы явиться в Багерлее и потребовать отдать вам заключенного для каких-то секретных дел. Но теперь у нас есть куда более благонадежный человек — доверенное лицо, близкий друг короля, — он выделил это «короля» так, что в голосе явно послышалась насмешка. — Если он придет и скажет, что вы, например, везете заключенного на допрос, или на последнюю исповедь в Ноху, или еще куда-то — придумаете сами, — то никто, конечно, не станет задавать ему вопросов. Да, Окделл?
— Я не собираюсь в этом участвовать! — возмутился Ричард.
— Ну естественно, — Алва засмеялся. — Чего я ждал: Скалы верны своему государю, да? Так вот, герцог Окделл: я же вижу, в глубине души ведь вы уже сомневаетесь, уже начали колебаться, уже не уверены, где истина, уже пытаетесь расслышать, что же вам нашептывает ваша хваленая честь. Но, чтобы разрешить ваши сомнения, сделаем проще: если вы откажетесь или попробуете что-то выкинуть по дороге, позвать на помощь, сбежать, наброситься на нас или тех, кто будет вас сопровождать, или иначе нам помешать, то ваш приятель, — он кивнул на Мевена, — умрет.
Один из головорезов тут же заломил Мевену руки за спину, второй — навел на его голову пистолет.
— Монах тоже, — пробасил третий, и отсвет факела выхватил из темноты бледное перепуганное лицо брата Пьетро — помощника кардинала Левия, который должен был сопроводить Алву в Ноху: получается, Нокс погиб, а монашек остался жив.
Ричард потер кулаком грудь — опять это странное стеснение, как будто камень давит на сердце, только почему-то справа, не слева. Ведь никто, кроме них с Альдо, не знал о завещании; никто не мог знать о том, кто имеет и не имеет права на трон; и не мог ведь Алва прочитать в его глазах, что он, Ричард, знает; что он, Ричард, пусть верен Альдо, пусть готов за него погибнуть, пусть способен сохранить его главный секрет, но — сомневается.
— Опустите их, — сказал он. — Я… согласен. Я выполню ваши условия, герцог Алва.
— Что же, — тот задержал на нем взгляд, потом повернулся к Придду и, слегка усмехнувшись, повторил: — Что же, господа бывшие оруженосцы, ступайте спасать своего короля, которому вы оба когда-то приносили присягу, и будьте так любезны его уберечь.
Чуть позже, трясясь сначала в карете (вторая карета, закрытая, совсем простая, без гербов, с черными глухими занавесками, явилась тут же, словно уже ждала за углом), а потом верхом («развяжете и дадите пересесть на коня, когда доедете до людного места»), Ричард все думал о королях — о том, как причудливо складывается судьба, как переплетаются и путаются ее нити. Он чувствовал себя зачарованным, оцепенелым, как будто Алва заколдовал его, как умеют заклинатели змей, одним взглядом, парой фраз подчинил своей воле. А говорили ведь, что зачарован и сам Алва — что то ли благословлен, то ли проклят, и поэтому не может умереть: получается, еще и потому, даже будь он действительно виновен, казнь не сумела бы совершиться. Что же до королей — Ричард цеплялся за эту мысль, потому что другие бродили, норовили разбежаться — что же до королей, то Фердинанд ведь, если верить завещанию, все равно не был настоящим королем, законным правителем: потомок узурпатора, он, по прихоти предка, не имел прав на трон — а значит, был обычным человеком, рядовым дворянином; и если так, то для чего же держать его в тюрьме? Знает ли Алва — догадывается ли, кому так безоговорочно предан, кому так самоотверженно служит (как служил бы сам Ричард — Альдо); подозревает ли, что они с Фердинандом оба занимают чужое место, что с рождения обоим были предназначены другие роли: Алва должен был быть на троне, Фердинанд — у его ног?
О завещаниях, конечно, никто не мог узнать: Ричард с Альдо сожгли оба листка, сожгли сразу, как только прочитали, и никто их не видел, никто не подслушал. Ричард, конечно, не расскажет — будет молчать, даже если его станут пытать… но ведь может проговориться нечаянно, во сне, в бреду (заболеет или будет ранен); выдаст себя жестом, взглядом, выражением лица — уже, может быть, выдал. Альдо, конечно, тем более не расскажет — хотя мало кто угадает, что взбредет тому в голову. А что если завещаний было несколько, что если сохранились копии, что если их уже успели найти — что если нашел и прочитал сам Алва? Отчего же он тогда защищает того, кто отобрал принадлежащее ему по праву? И мало того, Фердинанд ведь буквально вчера оговорил его на суде! Что же это — благородство духа (странно так думать об Алве: герцог Алва и благородство — шутка, нелепица) или часть его коварной игры? Король же…
— К королю я иду сам, вы стоите сначала около меня — пока я объясняюсь с тюремщиками, — а потом у двери камеры, — резкий голос Придда оборвал размышления Ричарда; он при этом принял такой надменный вид, что при других обстоятельствах Ричард неминуемо вызвал бы его на месте, невзирая на тот их давешний — еще сегодняшний! — полный насмешек разговор о дуэлях.
Ждать долго не пришлось: появление двух герцогов разом, наверное, произвело на тюремщиков впечатление, и те согласились, что раз его величество приказал увезти его бывшее величество на допрос глубокой ночью, то так, конечно, тому и быть, не о чем спорить. В камере короля Придд тоже не задержался: должно быть, не стал тому ничего объяснять и только сильнее напугал, потому что король, выйдя в коридор, выглядел еще более жалким и несчастным, чем на суде: шейный платок повязан небрежно, теплый плащ наброшен кое-как, шляпа нахлобучена на глаза, на одном из сапог расстегнута пряжка. Сочувствие липким комом заворочалось у Ричарда в груди (опять, опять это мерзкое ощущение!), но уж не ему-то было обнадеживать бывшего короля.
И бывшего ли? Вот здесь, наверное, и должно было все закончиться — правление Альдо, его короткий путь к трону, стремительный полет наверх. Теперь, когда оба — и Алва, и Фердинанд — на свободе, они, конечно, вернут себе власть: не этому ли Ричард должен был противостоять, сколько мог; не в этом ли клялся Альдо? Думать о том, что он предает сюзерена — уже предал друга, — было мучительно, и разум Ричарда, сдавшись, принялся сочинять для него утешительную сказку: быть может, с Альдо договорятся; быть может, он по своей воле сложит с себя корону — он ведь знает сам, что трон ему не принадлежит (на этом Ричард постарался отогнать новый виток рассуждений о завещании); быть может, уедет далеко, присоединится к той экспедиции к Золотым Берегам, о которой однажды рассказывал Робер; там добудет себе и земли, и корону, и трон. Ричард же будет его сопровождать — или нет, Ричард, предатель, не будет иметь права больше стоять рядом с Альдо; так что… попросится, наверное, в Торку, не откажут же ему, пусть хоть разжалуют, хотя было бы куда разжаловать, и Ричард…
Тем временем их процессия без приключений добралась до того знакомого переулка неподалеку от Нохи, и Ричард, чтобы не смотреть на воссоединение Алвы с королем, отвернулся и уставился на серую стену дома. Он прекрасно мог вообразить, что там происходит: возможно, они обнялись; возможно, Алва встал на одно колено; возможно, поцеловал королю руку — возможно, король поцеловал его в лоб. До Ричарда долетали возгласы: «А Карл?», «А Катарина?» — и неразборчивое бормотание: так и так, ваше величество, дети там-то, ее величество здесь, в двух кварталах…
— Я никуда не поеду без Катарины! — воскликнул король, повторив, сам того не зная, слова Алвы: никуда не поеду без короля. По отряду пробежал ропот, кто-то снова забормотал, заговорил горячо, зашептал, и наконец безмятежный голос произнес:
— Ее величеству нужно церковное утешение… Для исповедника любые двери открыты, — и, прежде чем эти слова достигли разума Ричарда, его сердце уже осознало: Катари! Он увидит Катари, будет с ней рядом, она едет с ними! Сам Ричард, конечно, тоже вынужден будет ехать: его не стали снова связывать, мало того — еще во время их вылазки в Багерлее вернули шпагу и кинжал, но трое из отряда продолжали настороженно коситься на него, недвусмысленно давая понять, что не выпустят, что он — все еще заложник.
Катари! Она появилась бесшумно, почти незаметно: тонкая фигурка, до пят закутанная в плащ; из-под капюшона выбился светлый локон. Катари! Она не повернула головы, не посмотрела на него; не успела поговорить даже с Алвой — монах под руку подвел ее к карете с темными шторами, помог забраться внутрь, где уже сидел Фердинанд, сам проворно юркнул в другую; Алва, сделав жест рукой — вперед, выступаем! — присоединился к нему; хлопнули дверцы, застучали копыта, отряд тронулся с места, и Ричард двинулся вместе со всеми.
Так получилось, что за ним теперь почти не следили — он чуть отстал и мог бы сейчас, наверное, оторваться от отряда и скрыться; но первая карета уехала далеко вперед, вторая двигалась медленнее, и Ричарду все казалось, что занавеска отодвинется, Катари выглянет из окошка, подзовет его, скажет ему на прощание хоть пару слов; а может, он обманывался, и его до сих пор держали на прицеле и, попытайся он сбежать, тут же застрелили бы; а может быть, убили бы Мевена, который скакал теперь верхом наравне со всеми. Так или иначе — оттого ли, что Ричард отстал, или потому что ему подсказали камни, дрожь мостовой, — но он услышал шум первым и успел развернуться в то мгновение, когда в глубине переулка заметались огни, раздались крики и выстрелы. Какая-то часть Ричарда возликовала: их настигла стража — а значит, он спасен, Альдо спасен, Алва вернется в тюрьму, теперь уже казни не миновать. Другая же его часть — должно быть, та, которая еще год назад мечтала, как он героически погибнет, закрывая собой то Катари, то эра, то, позже, сюзерена, — швырнула его вперед, заставила спрыгнуть с коня, выхватить шпагу, кинжал и броситься наперерез преследователям прежде, чем первый выступил из темноты — прежде, чем первая пуля воткнулась в задник кареты.
— Катари! — крикнул он и тут же спохватился — Катари нельзя было теперь назвать по имени: — Ваше величество! Скорее, спасайтесь! Я их задержу!
Его с силой толкнуло в плечо, в бедро, обожгло запястье, в груди словно взорвался огненный шар, руку вспороло болью от ключицы до пальцев, и все померкло.
Интермедия
читать дальшеЕсли бы случайный прохожий забрел той ночью в часть города, которая тянулась от Нохи к воротам, выходящим на северный тракт, и не заплутал бы в переплетении улочек, переулков, тупиков, крошечных площадей, то, даже глядя на стычку со стороны, спокойно, не охваченный горячкой боя, даже присмотревшись пристальнее, он не сумел бы сказать, кто же отвлек преследователей — герцог Ричард Окделл (для нашего наблюдателя, если он не знает дворян в лицо, — совсем молодой еще человек, военный, дворянского сословия), который бросился им навстречу, закрывая грудью карету, или же огромная крыса, с оглушительным визгом выскочившая неизвестно откуда — черная, облезлая, вся грязная, вся чем-то измазанная, она прошмыгнула под ногами у солдат и исчезла так же внезапно, как и появилась.
Прохожие, конечно, в этот поздний час сидели по домам, да и места здесь были безлюдные, глухие, так что крысу никто толком не разглядел. Но, так или иначе, а нападавшие замешкались, и этой мимолетной заминки, этой пары мгновений форы хватило, чтобы гвардейцы из отряда герцога Придда — те, кто сопровождал карету с королем, — вытащили пистолеты и вступили в бой. Вскоре все было кончено: отгремели выстрелы, рассеялся пороховой дым, и на мостовой остались лежать пятеро преследователей — солдаты в форме столичных патрульных; ближе к карете, неловко откинув руку, на спине неподвижно лежал и герцог Окделл.
— Все наши целы, — осмотревшись, объявил один из гвардейцев. — Едем, вперед! — он прислушался: вдали раздавался топот ног и приглушенные голоса. — Там еще новые на подходе, а мы уже и так отстали. Трогай!
— Погодите, стойте, стойте! — дверца кареты распахнулась, и король, опустив на землю сперва одну ногу, затем другую, выбрался наружу.
— Ваше величество… Нет-нет, что вы, не выходите, у нас нет времени!
Король всплеснул руками:
— Мы же не можем бросить раненого? Молодой человек нас защитил! Может быть, он еще жив!
Наклонившись к телу Ричарда, он подхватил того под мышки и попытался приподнять.
— Ваше величество… где вы? Что вы делаете? — слабым, едва слышным голосом позвала королева. — Оставьте его, он ведь уже мертв или вот-вот умрет… Фердинанд, мы в опасности, нужно уезжать!
— Душа моя, но ведь это мальчик Рокэ! — откликнулся король. — Его оруженосец, Окделл! Как же мы его оставим! А ну-ка, — он огляделся, — Мевен, помогите-ка мне!
Вдвоем с Мевеном они затащили Ричарда в карету, усадили — уложили — на сиденье, король забрался следом, захлопнул дверцу, и хвост отряда наконец тронулся. Королева, вся побледнев, сделавшись как будто еще прозрачнее и тоньше, отодвинулась в самый угол и, сжав в руках четки, закрыла глаза. Карета набрала ход, покатилась быстрее, чаще застучали копыта коней, холодный ветер рванул занавеску. Король, вынув из кармана носовой платок, принялся бездумно оттирать руки, замаранные красным, потом опомнился, швырнул испорченный платок под ноги, достал другой, размотал и снял шейный и, сев так, чтобы дать себе больше места, начал ощупывать раненому грудь, плечи, живот. Он кое-как перетянул ему бедро и повернулся к супруге:
— Катарина, душа моя, не найдется ли у вас лишнего платка? Или, может быть, нижние юбки… оборки, воланы?
— Платок возьмите, — не открывая глаз, королева протянула ему истерзанный клочок батиста. — Юбки… не смогу.
— Вы так побледнели… Вам дурно, нехорошо? Вы больны? Приказать остановиться?
— Столько крови, — голос королевы, и так совсем тихий, дрогнул. — А я… нет, это неважно. Здесь другое… расскажу позже, не здесь.
— Потерпите же, душа моя, — попросил король. — До первого же постоялого двора, там мы отдохнем, вам станет лучше, и Рокэ обязательно придумает, что делать!
Королева кивнула, сильнее зажмурилась и замерла. Король, осторожно погладив ее по руке, вздохнул, расстегнул камзол, выпростал нижнюю сорочку и, резко дернув, оторвал снизу широкую полосу ткани. Платка королевы хватило только на то, чтобы перевязать раненому запястье; на другие бинты ушла половина сорочки. Снова потянуло холодом. Поежившись, король плотнее запахнул плащ и, откинувшись затылком на спинку сиденья, закрыл было глаза, но тут карету тряхнуло, и особенно резкий порыв ветра ворвался внутрь.
— Ко-роль! Ха, смотри-ка, король, король, самый настоящий! — раздался звонкий голос: девочка, лет шести, бежала за каретой, корчила рожи, смеялась и улюлюкала: — Тра-ля-ля, тру-ля-ля, похищаем короля! А ты же правда ко-роль?
— Дитя, что ты тут делаешь ночью совсем одна? — нахмурился король. — Где твои родители? Ступай-ка домой!
— Ой, король, а такой дурак! А где второй ваш? Там, да? — голос девочки потонул в реве ветра, она отстала и, пробежав еще немного, остановилась и замахала руками.
— До чего узурпатор довел столицу! — возмутился король. — Нет, вы видели, душа моя? Беспризорники ночами бегают по улицам! Ребенок, совсем раздетый, в одной рубашке, босая, такая еще маленькая — ведь ненамного старше Карла, чуть младше Октавии! Ох... многое бы отдал, чтобы сейчас их увидеть!
«Увидеть… увидеть… — подхватил ветер. — Король, король, король хочет увидеть детей… детей…»
— Вы же не собираетесь… — королева распахнула глаза, выпрямилась и произнесла куда более твердым голосом, чем прежде: — Фердинанд, только не говорите, что собираетесь посадить к нам еще и нищенку! Создатель знает, сколько на ней грязи! Неизвестно, где она шаталась! А вдруг она чем-то больна? У нас тут с вами и так…
— Нет, нет, что вы! Мевен! — король постучал по стенке кареты. — Мевен, вернитесь, разыщите ребенка, отдайте ей хотя бы теплый плащ!
— Да? — вместо Мевена в окошко просунулось бледное лицо: это был Удо Борн — один из братьев графа Борна, изгнанник, вернувшийся в Талиг вместе с узурпатором. Король от неожиданности вздрогнул:
— Вы? Вы тоже с нами? Разве вы не служите узурпатору, Бо…
— Не говорите с ним, — одними губами, но раздельно произнесла Катарина. — Не называйте его по имени. Не смотрите на него. Не приглашайте войти. Уйдет сам.
— Служу только своей королеве, — Борн широко улыбнулся, сверкнул глазами, приподнял шляпу и, отвесив куртуазный поклон, отодвинулся от окошка.
Сделалось еще холоднее, от дыхания в воздухе заклубился пар, снаружи закружилась метель, и из этой метели не то выступили, не то соткались всадники — диковинная, разношерстная компания, словно шуткой судьбы сведенная вместе. Был здесь священник-олларианец, была совсем молодая девушка, был юноша, ее ровесник, в унарской форме; были двое средних лет — мужчина и женщина — оба тяжелые, грузные, оба одеты по-военному, оба вооружены; замыкала процессию, будто в насмешку, будто шут при дворе королей старых времен, та самая девочка-оборванка на облезлой, тощей лошадке. Разделившись, они обступили кареты — и первую, в которой ехали герцог Алва и монах, и вторую, которая везла их величеств, — и те понеслись вскачь; замелькали мимо дома, заборы, кусты, деревья, каменные стены.
Пролетев в этом бешеном танце пару — или пару десятков, или пару сотен — хорн, но по времени — не дольше пары минут, кареты на удивление плавно остановились.
В окна бил солнечный свет, впереди возвышалась громада Ноймарского замка.
На подъездной дорожке перед парадными дверями очутились только обе кареты и всего пара всадников: отряд гвардейцев остался в предместьях столицы, а диковинный эскорт растворился при свете дня, рассеялся, как дым. Алва выбрался из кареты первым, постоял немного, держась за дверцу, потер лоб, огляделся и двинулся было ко второй карете — но к ним уже спешили из замка: управляющий, два конюха, три лакея, десяток слуг; шествовала сама герцогиня Георгия, за ней, стараясь подстроиться под шаг матери, Гизелла; и наконец, вырвавшись от нянек, бежали Октавия и Карл.
— Рокэ! Нет, это просто невозможно! Откуда вы? Как въехали в ворота? Что там в столице? Почему не сообщили? Почему мы ничего не слышали? Ах! Фердинанд! И ты здесь!
— Тетя Катари! Что с вами, какая вы бледная! Какие же вы все бледные! Помочь вам? Обопритесь на меня!
— Мама!
— Папа!
— Мама, мама!
— Рокэ, но все-таки, — повторила Георгия, снова оборачиваясь к Алве после того, как обняла уже и брата, и невестку, и распорядилась готовить комнаты, и отправила управляющего проследить, чтобы открыли именно те, в которых всегда останавливались и их величества, и герцог Алва. — Рокэ, что же это такое? В столице переворот или вы бежали? Как же проехали незамеченными? И что это с вами за молодые люди?
— А, позвольте представить, — Алва выбрал из вороха вопросов тот, на который легче всего было ответить. — Герцог Придд — вы с ним наверняка уже встречались — и виконт Мевен. Что же до остального…
— Рокэ, да у вас кровь! — перебила его Георгия. — Вы видели себя в зеркале? Вам срочно нужен лекарь! Фердинанд, и у тебя ведь тоже! Катарина, душа моя, и вы, кажется, совсем больны! Вы дойдете сами?
— Ох, нет, это не моя, — Фердинанд покачал головой. — Геора, но лекарь нам совершенно необходим: у нас в карете раненый, он без сознания, истекает кровью, и он…
— Лекаря сюда и носилки! — приказала Георгия и хотела добавить что-то еще, но тут случилось сразу три события: Октавия, сунувшая было нос в карету, пискнула и отскочила; к Катарине подобрался монах, приехавший вместе с Алвой, и, оказавшись рядом, подставил ей плечо; а сам Алва, вдруг пошатнувшись, осел на руки слуг.
***
Через три дня Фердинанд, расположившись в кресле в покоях герцога Алвы, следил, как тот, сидя в кровати (не то чтобы лекарь запрещал ему вставать — попробовал бы кто-то запретить что-то Алве; но он действительно был еще не очень здоров и предыдущие два дня пролежал буквально пластом), проглядывает одно за другим и раскладывает по разным сторонам донесения, которые уже начали стекаться в Ноймарский замок из ближайших гарнизонов. Король успел и попросить прощения, даже как будто покаяться («Рокэ, простите меня, тогда, на суде, я…»), и не раз поблагодарить («Рокэ, как же вам удалось составить такой план…»), и пожать руку, и получить новые подтверждения верности («Служу Талигу и своему королю» — хотя бы сейчас обошлось без клятв), и вот теперь пытался завести речь о делах государственных и более насущных.
— Молодых людей, конечно, нужно наградить, — рассуждал король. — Ордена, подарки, наградное оружие — все это само собой разумеется. Герцог Придд выразил желание служить в армии — выпишете ему патент? С повышением звания, конечно, и подыщем ему место поприятнее — вы все это знаете лучше меня!
— Да-да, я и сам об этом думал, — кивнул Рокэ и взял из пачки справа очередной лист. — Можно сразу полковника, и направить в Торку — это легко устроить.
— А вот герцог Окделл… — король замялся.
— Судьба герцога Окделла не особенно меня интересует, — равнодушно сказал Рокэ, не отрывая взгляда от донесения. — Неужели он тоже с нами? Надеюсь, Георгия покрепче его заперла. Если вы хотите, чтобы я решал его судьбу, то…
— Рокэ, что вы! — король всплеснул руками. — Почему запереть, почему под замок! Ваш оруженосец ведь спас нас с ее величеством! Ах, да вы, верно, еще не знаете: тогда успели уехать далеко вперед, а мы отстали, а после — сами были больны…
— Он даже не мой оруженосец, — возразил Рокэ тем же равнодушным тоном. — Я освободил его от присяги.
— Ну, это было, наверное, при узурпаторе, так что не имеет силы, тем более без моей печати. Рокэ, по́лно, да что с вами! Опомнитесь: вы на свободе, мы все в безопасности, больше нет нужды притворяться! Ох, как же искусно вы все устроили: ведь казалось, что молодые люди, оба, искренне служат узурпатору, ничем себя не выдавали — кто бы мог себе вообразить, что на самом деле все это — часть вашего плана.
— Хм, допустим, — Рокэ отложил лист и посмотрел на короля с чуть бо́льшим интересом. — Так что же там с Окделлом?
— Опалу мы, конечно, снимем — уже сняли, я уже подписал указ; если что-то было конфисковано и сохранилось, вернем. Но вот наградить, — король помрачнел, — наградить, возможно, придется уже посмертно: орден вручить наследникам, повысить звание — дают ведь иногда следующее звание, когда отправляют в отставку, верно? И, Рокэ, вы ведь лучше знаете его обстоятельства: быть может, мы сумели бы сделать что-то для его семьи? У него ведь есть младшие сестры? Одна состояла при Катарине, а других, может быть, тоже стоит призвать ко двору? Выделить им приданое? Найти хорошие партии?
— Он умер? — резко спросил Рокэ.
— Нет, пока нет, но… Здешний лекарь — Георгия держит его при себе: да он же наверняка заходил и к вам! — полагает, что получится его спасти, если отнять руку и ногу, — король передернул плечами. — А ваш монах — тот, который приехал с вами, он сейчас постоянно при Катарине, — считает, что это поможет лишь ненадолго и только усугубит и продлит страдания — и, знаете, я не врач, но склонен с ним согласиться, так что пока запретил, и без моего разрешения ничего опрометчивого делать не станут.
— Да у вас там, я вижу, собрался целый консилиум — много же я пропустил.
— Рокэ, вам бы только шутить! Как не совестно! Знаете, Георгия страшно переживает — простите, я понимаю, что для вас это печальные, горькие воспоминания, но ваш мальчик ведь заслонил нас собой: в нас стреляли, он бросился под пули. Она не может не сравнивать — не может не думать, как повторяется судьба.
— Кинулся вас загораживать от пуль? Узнаю юного Окделла, — хмыкнул Рокэ. — Что же, посмотрим: может быть, получится что-то сделать, и юноша еще получит свою награду из ваших рук, стоя на двух ногах.
Вечером того же дня Рокэ, как и обещал королю, заглянул в комнату, где лежал Ричард. Тот был устроен в одноэтажном флигеле, выходящем окнами на сад — подальше от суматохи замка, чтобы раненого никто не тревожил; чтобы рядом, в соседних комнатах, можно было бы разместить приставленных к нему слуг, или поселить сиделку, или помощника лекаря; чтобы в комнате было больше свежего воздуха и света, чтобы весной (если он доживет, конечно, до весны) там скорее запахло цветами; чтобы, когда больной начнет вставать, ему не пришлось бы спускаться и подниматься по бесконечным лестницам замка. Но сейчас, зимой, здесь было сумрачно, и темноту разгоняло только пламя свечей, да и обстановка казалась скучной, совсем аскетичной: большая кровать без балдахина, столик, уставленный лекарствами, и кресло у изголовья.
— Показывайте, что там за раны, — велел Рокэ лекарю. Тот, ничем не выказав удивления — должно быть, его заранее предупредили о грядущем визите; а то, что герцог Алва сведущ в лекарском деле, он узнал и сам, — охотно принялся объяснять: горячки пока нет, но это скорее дурной признак — жизненные силы убывают, надежды остается меньше; все оттого, что раненым занялись не сразу: сначала эта тяжелая поездка в карете, потом — потом нужно ведь было помочь и ее величеству, и самому герцогу Алве; так вот, пять пуль извлекли — левое плечо, левое запястье, правая нога; еще две в правом бедре: нехорошая, глубокая рана. Еще три не нашли, и это странно: и непохоже, чтобы навылет, и не могли же они пропасть, но характер ран явно указывает… — собственно, герцог Алва все увидит сам.
Действительно, было над чем задуматься: правая рука была словно распорота по всей длине, а грудь, тоже справа, — растерзана как будто изнутри. Рокэ потер глаза, приказал принести еще света, горячей воды, снадобий по его списку — если, конечно, они найдутся в замке, если нет — послать в деревню или в соседний городок, к аптекарю. Он заново вычистил раны, заново, по-своему, наложил повязки и, выдворив наконец и лекаря, и всех слуг, сел в кресло и положил Ричарду руку на лоб.
Ричард (2)
читать дальшеВ лесу тоже было темно. Не так, как в коридоре, где Ричард оказался поначалу — там приходилось пробираться на ощупь, касаясь пальцами каменных стен, и Ричард не мог даже определить точно, рукотворные они или созданы природой. Коридор вел вперед, причудливо изгибаясь; проход то сужался, то снова расширялся; кое-где Ричард задевал макушкой потолок, иногда, прощупывая трещины, выступы, неровности камня, ощущал под ладонью влагу и мох — верных спутников и подземелий, и пещер. Света там совсем не было, но воздуха хватало — и вообще дышалось на удивление легко: так, как не бывало, наверное, еще с Лаик или даже с отъезда в Лаик из дома — потом же вечно то и дело что-то давило, или теснило, или тревожило в груди. Или нет, позже: в Лаик грудная болезнь еще не вернулась, да и потом случалась только раз или два, и несерьезно, и не доходила до приступов — но все это неважно: главное, что теперь она опять отступила. Не было и волнения: стены тянулись бесконечно, коридор никак не желал заканчиваться, за новым поворотом открывался только очередной проход, точно такой же, как и предыдущий, и Ричард начал уже отстраненно думать, что, наверное, останется здесь навсегда, так и будет вечно идти в темноте; а может, он вообще ходит по кругу; может, коридор закольцован, и из него просто нет выхода — но эта мысль не вызвала у него беспокойства, не затронула ни единой струны в душе. И вот наконец коридор оборвался: Ричард не заметил ни двери, ни лаза, только пальцы вместо стены вдруг схватились за пустоту, а под ногами вместо твердого камня мягко спружинила земля: он оказался в лесу — а позже, пройдя немного вперед и потом вернувшись, не смог обнаружить ни здания, ни скалы, ни разрытой земли, никакого входа, никакого окошка — как будто вокруг всегда был только лес, а коридор не то испарился, не то просто ему привиделся.
В лесу уже можно было оглядеться: тусклый свет пробивался сквозь густо переплетенные ветви, и Ричард пусть с трудом, но различал и стволы деревьев, и заросшую тропинку, и кусты, и траву под ногами, и листья папоротников, и разбросанные то там, то тут муравейники. Лес был, наверное, летним: по крайней мере, Ричард, одетый только в свободную рубаху и полотняные штаны, по-крестьянски, без колета, камзола, плаща, ничуть не мерз — но приметы времени года от него ускользали: не получалось задержать взгляд, увидеть, понять, есть ли на деревьях листва, молодая ли она, только пробивается, или уже желтеет, начинает опадать, или вошла в полную силу, или это вообще хвоя; лежит ли снег (нет, снег вроде бы не лежал, от снега сделалось бы светлее, и пробираться по сугробам было бы тяжело); лежит ли ковер из листьев, или игл, или валежника, или сухой травы, или мха; цветут ли цветы, зреют ли ягоды, пахнет ли нагретым сеном, или грибами, или первым морозцем — Ричард как будто отмечал это, запоминал и тут же забывал. Глаза постепенно привыкли к сумраку, и теперь, продолжая идти вперед, он уже знал, что не заблудился, не кружит, не проходит в четвертый раз одно и то же место: пусть деталей было и не уловить, но вот же — деревья совсем другие, иначе выгнута ветка, иначе сложен шатер кроны, иначе выведены узоры травы и мха.
Еще в лесу был Голос. Он, бестелесный, незнакомый, первый раз заговорил с Ричардом, когда тот присел отдохнуть на удобном пригорке, между двух деревьев (сосен ли, елей, дубов?), привалившись спиной к валуну, вросшему в землю: здесь начали появляться камни. Не то чтобы Ричарду нужен был отдых: он не уставал, хотя шел уже давно — правда, день и ночь не сменяли друг друга (или сменяли, но этого было не угадать), и неизвестно было, сколько времени прошло; не чувствовал ни жажды, ни голода. Но что-то внутри шептало, что нет смысла спешить, что он успевает, придет вовремя, так что можно и остановиться на пару часов (минут? дней?). Итак, Ричард сел, опираясь спиной на теплый камень, вытянув ноги, сорвал травинку и принялся растирать ее в пальцах, и тогда-то Голос и обратился к нему.
— Прячешься, Надорэа? — спросил он: в нем звучали насмешливые нотки, какие Ричард уже слышал когда-то у кого-то — или нет, не слышал. — Все бегаешь? А ведь твой король тебя ищет, волнуется!
— Король? — переспросил Ричард раньше, чем сообразил: ну конечно, Альдо наверняка выслал отряд на их поиски — Ричард же уехал вместе с беглецами; или не уехал сам, а его увезли силой, пленного, связанного, заложником? Нет, Ричард точно решил тогда остаться, еще и выступил потом против солдат короны — получается, предал Альдо, изменил своему королю, оказался ему неверен. А тот беспокоится о своем вероломном вассале — то есть, наверное, переживает-то сильнее всего Робер, но и Альдо немного передалось. Как же Ричард посмотрит теперь ему в глаза? Что же скажет?
— Король, король, — ворчливо отозвался Голос и затих.
Потом он еще не раз заводил с Ричардом туманные беседы: как будто подслушав его мысли, говорил о королях, клятвах, верности, предательстве — но являлся только на привалах, только когда Ричард находил укромное местечко и садился отдохнуть; шагая же вперед, выискивая теряющуюся в траве тропинку, перешагивая через поваленные стволы, разводя руками ветви, Ричард был предоставлен сам себе и все размышлял, размышлял теперь о своих делах.
Что же он скажет Альдо, когда они встретятся? «Мой государь, будьте милосердны, простите меня: сам не знаю, что на меня тогда нашло», — нет, глупо: Альдо не ценит этих витиеватостей, этих церемоний (о, он любит церемонии, но с Ричардом ведь они друзья, всегда общаются накоротке). Быть может, сказать: «Альдо, прости, друг, но ведь и ты был не прав», — Альдо действительно был не везде прав, и сейчас Ричард видел это яснее. А быть может, и не говорить ничего, Альдо поймет сам, хлопнет по плечу, рассмеется: «Выше нос, Надорэа! Не бери в голову! Мы еще повоюем!» Или: «Ну что же, здесь не получилось, так найдем другие пути. Пойдешь со мной, Дикон?» И Ричард ответит: нет, не пойду — то есть предаст его снова.
— Итак, одного короля ты предал, — задумчиво начал Голос на очередном привале. — Перед другим ты клялся, третьего ты спас; причем клялся перед одним, а принес клятву другому — то есть, наоборот, перед вторым, а принес первому. Немудрено запутаться! А в обратную сторону? Посмотрим… Один король тебя спас, другой тебя спас, а третий — ну, в принципе, и третий, то есть второй, тоже спас. Слишком много королей у тебя, Надорэа! Целых три короля!
— Четыре, четыре, четыре короля! — нараспев продекламировал новый голос — детский, звонкий, — и из-за дерева выскочила маленькая девочка. Подбежав к Ричарду, она остановилась, уперла руки в бока взрослым жестом, который у нее смотрелся забавно, отставила ногу, задрала голову и показала небесам язык: — У-у-у, четыре короля, говорю! Че-ты-ре!
— Погоди! — окликнул ее Ричард. — Ты же из столицы, да? Дочка ювелира?
— Да не ювелира! — девочка топнула ногой. — А ты, ты тут что сидишь! — она подергала его за рукав, потом помотала головой и засмеялась: — В гостиницу приехали четыре короля! Знаешь такой пасьянс? Папаша раскладывал, ну, показывал! Не знаешь? В гостиницу приехали четыре короля, с ними приехали четыре королевы, у дверей поставили четырех стражников, на двери навесили четыре замка́. А ночью все перемешалось!
— И что же? — спросил Ричард, протянув было к ней руку: поймать, усадить рядом, хотя бы отряхнуть от сухих листьев — он ведь видел ее еще в городе, зимой, и она была такая же растрепанная и чумазая, одета в ту же легкую сорочку.
— А ничего: один остался в столице, три уехали, а теперь один сидит тут в лесу! — девочка дернула его за прядку волос и, не успел Ричард опомниться, припустила прочь. Он кинулся следом, но она — снова, как тогда, в столице, — словно испарилась.
Вернулась она через несколько привалов (раньше Ричард бы сказал: дней, но дни здесь не считались): Голос, как будто обидевшись, давно не появлялся, но мысли Ричарда текли по колее, проложенной их последним разговором. Поступить так с Альдо было, конечно, со стороны Ричарда и подло, и низко — но разве Ричард не совершал и подлости, и низости раньше? Взять вот хотя бы то покушение на Алву или его решение на суде: кроме дружбы или любви, что же еще тогда толкало Ричарда под руку? И мог ли он выбрать другой путь? Или все равно бы не получилось?
Расчистив себе от травы, прелых листьев и мелких камешков маленький уголок, Ричард бездумно чертил палочкой на земле: в лесу, пока он шел, незаметно делалось все светлее, и теперь вокруг видно было лучше, чем поначалу.
— Рисуешь? — раздалось прямо над ухом. — Это что, лошадь? Ну и непохоже совсем!
Ричард поднял глаза: рядом с ним, склонив голову набок, стояла давешняя девочка — непонятно, как это она сумела так бесшумно к нему подобраться, — и с любопытством наблюдала за ним. Линии на земле и правда сложились в узор, немного напоминающий лошадиную морду — вытянутый нос, треугольнички ушей, две точки — глаз и ноздря. Ричард добавил шею, потом туловище и ноги, волнистыми линиями пририсовал гриву и хвост, подумал и начертил еще уздечку, траву и забор: лошадь стояла спокойно и косила на них большим круглым глазом.
— Так лучше! — оценила девочка. — А пятнышки еще, пятнышки давай!
Ричард послушно изобразил у лошади на крупе два неровных пятна — одно ближе к хвосту, другое на спине, там, где надевают седло.
— Нет, белые! — девочка топнула ногой. — Нужно белые! У моей белые!
— Ну знаешь, — Ричард развел руками, — белые на земле не получится: земля сама же темная. Если на бумаге — тогда, конечно…
— Просто не умеешь! Дурацкая картинка! Вообще не лошадь никакая!
Не успел Ричард ответить, как девочка прыгнула вперед и принялась затаптывать рисунок, поднимая тучу пыли, стараясь размазать, стереть, не оставить и следа от линий; потом, сжав кулаки, сморщила нос, развернулась и бросилась в лес.
— Погоди, стой! — Ричард вскочил — но опять, сколько бы ни искал ее, ни звал, она не откликалась — исчезла, испарилась.
На следующем же привале девочка появилась вновь: вышла, как ни в чем не бывало, из-за дерева, немного смущенно огляделась: как будто хотела извиниться или, может быть, проверяла, не заметил ли Ричард, что она ревела, — и, вытащив из-за спины, протянула ему ворох бумажных листов и пучок восковых карандашей. Листы, мятые по краям, все заскорузлые, пожелтевшие от времени, были сшиты наподобие альбома — и альбом этот, похоже, то ли когда-то промок, то ли долго лежал в сырости, так что на сгибе даже темнели разводы плесени: неизвестно, на какой свалке девочка его подобрала.
— Ладно, — со вздохом сказал Ричард. — Давай, нарисую.
И он нарисовал для девочки лошадку, с белыми пятнами, как положено; потом другую, запряженную в карету: на карете долго и тщательно вычерчивал завитушки — карета была украшена со вкусом, убрана драгоценностями, вся сияла и переливалась; потом еще одну лошадь, в стойле; потом одну с крыльями и другую — с золотистым рогом во лбу (золотистого цвета не было, но был желтый); потом почему-то трех медведей и двух волков. Потом девочка захотела дракона, а сама, пока Ричард корпел над его пастью, чешуей, гребнем, лапами, когтями, пламенем, пока штриховал темный провал входа в пещеру, выводил разбросанные вокруг кости, — сама выдрала из альбома лист и, усевшись рядом с Ричардом, прижавшись спиной к его боку, вытянув ноги, тоже принялась рисовать.
— Вот, королева! — девочка сунула ему под нос рисунок, когда дракон был почти готов: оставался только ядовитый шип на хвосте. — Это я! Красиво?
— Гм, очень, — вежливо ответил Ричард: на королеве было платье с юбкой необъятных размеров, кое-где полосатой, кое-где в ромбик, в горошек, в цветочек, а местами — где художнице надоело или было лень — закрашенной небрежно, неровной штриховкой; темные локоны, выбивавшиеся из-под короны, волной спускались королеве на плечи. — Только это ведь принцесса?
— Королева! — упрямо повторила девочка и шлепнула листок ему на колени. — Нарисуй ей короля!
Король сначала получался похожим на Альдо, так что Ричард закрасил ему волосы в черный — под стать его королеве, — потом, подумав, добавил внушительные усы и бородку клином, насупленные брови и вообще зверское выражение лица; дал ему в одну руку меч, в другую скипетр — опять выходило так, будто Альдо взялся за регалии Раканов, поэтому Ричард меч переделал в мушкет, скипетр — в штандарт; нахлобучил ему корону, набросил на плечи подбитый горностаем плащ и под конец зачем-то парой росчерков добавил шпоры.
— Это не ты! — воскликнула девочка, возмущенно тыкая пальцем королю в лицо. — Ты не такой!
— Ну конечно, разве я-то король? — рассмеялся Ричард. Девочка посмотрела на него, как на умалишенного, молча вырвала из рук рисунок и, отступив на шаг, растворилась в воздухе, даже не потрудившись спрятаться за деревья.
Позже, когда она появилась снова, они больше не возвращались к этой теме, так что Ричард рисовал теперь только зверей и птиц, драконов и единорогов, замки, кареты и фонтаны. Местность тем временем становилась все более горной, природа вокруг — все более знакомой, и все сильнее крепло чувство, что цель близка и путешествие вот-вот закончится. Тропинка, карабкаясь вверх, петляла между валунов, пока наконец не вывела Ричарда на плоскую площадку между скал, откуда открывался чудесный вид на Надорский замок — ту самую, которую сторожили каменные морды вепрей; ту самую, на которой, по преданиям, совершали обряды древние Повелители Скал. Ричард бывал здесь не раз: раньше она выглядела иначе — по-другому лежали груды камней, в другую сторону повернуты, чуть смещены веприные головы; да и замок как будто стоял немного не на месте, как будто виделся теперь с другого ракурса — словно или он, или площадка переместились, тоже сдвинулись. Но замок был именно тот, и площадка — именно та, и все вокруг казалось родным, дышало спокойствием, безмятежностью детства.
Ричард погладил вепря, провел пальцами по клыку, уселся рядом, опираясь на него затылком, и посмотрел на замок. Тот стоял неподвижно — тверд и незыблем, незыблем и тверд — странно, отчего бы ему и не стоять неподвижно? Словно в ответ на его мысли, землю тряхнуло, и вниз сорвалась пара камешков. Ричард еще долго сидел, прислушиваясь, настороженно глядя на замок, стараясь уловить неладное, учуять беду — но тот подземный толчок был, должно быть, единственным, случайной шуткой природы, и постепенно Ричард успокоился, позволил себе расслабить плечи, устроиться удобнее. Воздух был чист и прозрачен, неярко светило солнце (раннее ли, вечернее ли, было ли оно на небе вообще?), а замок стоял себе, как будто убеждая: не волнуйся, все хорошо, ничего не случится.
— Не волнуйся, Надорэа, — сказал Голос. — Тебе зачлось. Все будет хорошо. Ничего не случится.
«Что случится? Что должно было случиться?» — хотел спросить Ричард, но тут за спиной под чужими шагами зашуршали мелкие камни, и знакомый насмешливый голос — настоящий, человеческий, мирской голос — произнес:
— Любуетесь пейзажем, юноша? Я, значит, две недели кряду гоняюсь за вами по бурелому, а вы решили заглянуть в родное гнездышко?
Ричард вздрогнул, едва не подпрыгнул на месте и обернулся: перед ним стоял герцог Алва — не такой, каким Ричард видел его в последний раз, или каким он был на суде, в цепях, или уже после суда, а такой, каким он запомнился в Фабианов день, после Октавианской ночи, в Варасте, а сильнее всего — на королевском приеме по возвращении из Варасты. От него веяло величием, неуловимой силой, и с губ Ричарда сами собой сорвались те слова, которые он готовил для встречи с Альдо:
— Эр… — нет, уже не эр, он ведь говорил: «господа бывшие оруженосцы», и еще раньше, с Робером передавал, что освободил Ричарда от службы; да и не считалась же теперь служба, конечно. — Монсеньор, простите меня: сам не знаю, что на меня нашло.
— Зато я знаю, — Алва хмыкнул и подошел ближе. — С тобой все было понятно еще в Фабианов день. Человек, конечно, сам творец своих неприятностей, но некоторые вещи невозможно изменить, и они происходят без нашего желания — хотя иногда и удается переломить судьбу, хотя кто-то и сумеет сделать это раньше или позже. Но где же ваше пристрастие к красивым жестам, юноша? Где ваши дидериховские фразы? Неужели не броситесь на колени, не станете мне целовать руки?
Ричард поднялся: на колени, конечно, он не упал, а вместо этого выпрямился, поднял голову и твердо произнес:
— Герцог Алва, если это необходимо, я приму наказание!
— А как же: «Герцог Алва, у нас с вами дуэль», — напомнил ему тот. — Уже не нужно? Или позже, не здесь? Вижу, две недели в лесу немного научили вас сдержанности. Или ты раньше умел, а потом разучился? — он чуть прищурился и без перехода вдруг спросил: — Ты знаешь, что в тебе сидела крыса? Вот здесь, в груди, возле сердца? — он кончиками пальцев дотронулся Ричарду до груди справа — вовсе не возле сердца, а с другой стороны: там, где всегда раньше давило, скребло и тянуло.
— Крыса?
— О да, огромная и довольно мерзкая, но как будто не очень настоящая… Но не суть. О чем мы там говорили? Ах да, о наказании: знаете, так сложилось, что вместо наказания вас ожидает награда, и не одна — вы умудрились ненароком совершить подвиг, и его величество очень настаивал… Не люблю этих громких слов об искуплении грехов, так что давайте будем считать, что я вас простил. Ну что же, вы спокойны? Наконец нагулялись? Готовы возвращаться?
«Куда? — хотел спросить Ричард. — Возвращаться — куда?» — но его перебили:
— Мой король! Не отдам! Мой, мой, мой!
Ричардова маленькая приятельница то ли наблюдала уже какое-то время за их разговором, то ли, по обыкновению, соткалась прямо из воздуха и теперь возмущалась, услышав, что у нее собираются отобрать друга.
— Моя госпожа, — Алва наклонился к ней с таким серьезным видом, как будто говорил не с ребенком, а с настоящей королевой. — Видите ли, Повелитель Скал — как и вообще все Повелители — будет нужен мне на Изломе, и я не могу вам его отдать.
Он так и сказал: «нужен мне», не «нам», как будто сам был вовсе не одним из Повелителей; наверное, Ричард в глубине души уже знал, почему так.
— Все равно мой! — девочка приникла к Ричарду, прижалась, вцепилась в него, обнимая; он тоже приобнял ее за плечи и успокаивающе погладил.
— Обещаю, что найду для вас нового короля, — сказал Алва. — Разыщу самого подходящего: это будет самый лучший король, какого только можно найти — такой, каких раньше еще не бывало.
— Ну… хорошо. Но ты все равно еще придешь и мне порисуешь! — велела она Ричарду и, шлепнув его по ноге, обратилась к Алве: — Ладно, забирай! Ой, смотри, Император, там тебе все машут!
Ричард посмотрел туда, куда она ткнула пальцем: на дальнем утесе стояло человек десять — все как будто скрыты туманом, как будто немного бестелесные, очертания словно слегка размыты. Ему показалось, что он видит среди других и Арамону, и отца Германа, и Паоло, и Удо Борна — но это было, наверное, просто игрой воображения. Ричард все же помахал им и, повернувшись к Алве, протянул ему руку:
— Герцог Алва, я готов.
Тот подал руку в ответ, сжал его ладонь, и мир перевернулся.
***
На грудь давило, словно на ней лежал груз весом под сотню пессан; в бедро ввинчивался раскаленный штырь, руку как будто тянули клещами. Дышать было трудно — насколько легко дышалось в лесу, настолько тяжело это давалось теперь: Ричард попробовал сделать вдох, глубокий не получился; он все же судорожно вдохнул, раз, другой, и еще — но воздуха не хватало, и голова кружилась, и вокруг опять сгустилась темнота.
Его вздернули вверх, подтянули под мышки, приподняли, подпихнули под спину подушку, уложили полусидя, сунули под нос плошку, исходящую ароматным травяным дымом.
— Дыши, Ричард, дыши! Ну же, давай! Я не для того вытаскивал тебя из Рассвета, чтобы ты задохнулся в первую же минуту! Ну… раз… два… вдох — и выдох, еще вдох… молодец. Да, молодец. Хорошо.
Теперь, когда воздух понемногу, словно толчками, проникал в грудь, темнота перед глазами слегка рассеялась, и Ричард сумел оглядеться: он лежал на кровати в незнакомой комнате, по дощатому потолку плясали тени, а за окном, освещая заснеженный сад, потихоньку разгорался тусклый зимний рассвет. Рядом на кресле сидел Алва и держал в руках ту самую плошку с горячей водой и серебряный кувшин.
— Очнулись? — спросил он ровным тоном, как будто и не уговаривал только что Ричарда дышать, и не хвалил: «Молодец… хорошо…» — Что же, главное мы обсудили — если вы, конечно, запомнили… запомнили ведь?
— Эр… Ро… кэ… я… — выдавил Ричард: говорить оказалось еще сложнее, и каждый слог он выталкивал из себя, как каменное ядро.
— Ш-ш-ш, — перебил Алва, — тебе вредно пока говорить. У тебя ранено легкое, вот здесь, — он положил Ричарду руку на грудь, тем же жестом, каким во сне указывал, где именно сидела крыса. — Так вот, самое главное: сегодня двенадцатое Зимних Ветров, мы в Ноймаре, их величества тоже здесь, его величество очень вам благодарен и собирается неплохо наградить — и да, вы снова, точнее все еще, мой оруженосец.
— Слу… ша… ю… эра, — стоило бы: «монсеньора», но Ричард сейчас не сумел бы выговорить длинного слова. — При… ка… зы…
Алва рассмеялся:
— Поправляйтесь, приходите в себя, выполняйте предписания лекарей, не расстраивайте здешних дам… И извольте не умирать и дождаться, пока я вернусь! — он знакомым жестом потрепал Ричарда по голове. — Я сегодня должен уехать: конечно, без вас, детали вам расскажут уже без меня, как расскажут и все остальные новости. Но к лету, думаю, вы уже встанете на ноги, и мы с вами съездим вместе на какую-нибудь еще войну — например, ждет своего часа Бордонская кампания.
***
Арно думал, что Ричард умирает: он старался не показывать виду, говорить бодро, не обращать внимания на то, насколько Ричард болен — болтал с ним, пересказывал забавные случаи, новости и сплетни, читал ему вслух — все как будто невзначай, как будто они вместе фехтовали, или скакали бок о бок верхом, или Ричард сидел рядом, а не лежал перед ним, распластанный на постели. Но в голосе Арно то прорывалось сочувствие или страх, то слышалась странная сдержанность — как будто он не знал, что сказать или как сказать, как будто утаивал что-то от Ричарда, чтобы лишний раз его не расстраивать. Ричард и сам в их первую встречу думал, что чувствует себя уже лучше, и говорить ему легче, и выглядит он уже не так плохо — но по глазам Арно понял, что тот напуган и не ожидал увидеть Ричарда — таким. Позже, когда Арно рассказал ему о несостоявшейся дуэли с Приддом — как они столкнулись в библиотеке, как Арно наговорил ему грубостей, как они друг друга вызвали, как герцог Ноймаринен запретил дуэль, да еще и решил, что они поссорились из-за Гизеллы — «а ведь она мне просто друг, Дик, представь!» — Ричард в ответ вспомнил свою собственную, совершившуюся дуэль (шрама, оставленного шпагой Придда, наверное, теперь уже и не найти — его перекроет новый широкий шрам, когда рана на руке наконец заживет) и заодно обмолвился, что, когда он лежал в горячке после дуэли, его как будто навестил Паоло, а потом Ричард видел его снова в том недавнем длинном сне.
— Значит, Паоло все-таки умер, — задумчиво сказал Арно: Ричард не сразу сообразил, почему он так решил. — Получается, смотри, сколько из нашего выпуска: Паоло, потом Эстебан, теперь вот… — он осекся, но Ричард знал, что он хотел сказать: «Теперь вот и ты скоро умрешь».
Потом Ричарду вроде бы стало немного лучше — да и вообще, он ведь должен был выполнить приказ Алвы: не умереть, пока тот не вернется (значило ли это, что, когда тот вернется, Ричард все-таки умрет?), — так что Арно успокоился, а потом, пообещав напоследок с загадочным видом, что Ричарда скоро снова будет кому развлекать, отбыл вместе со своим эром, генералом Давенпортом, в Торку.
Ричард решил тогда, что он имеет в виду Гизеллу, о которой прожужжал ему все уши: Дик, представляешь, она рассказывала, что у них в Ноймаре девочек, дворянских дочек, даже герцогинь, учат заботиться о раненых, так что она к тебе, наверное, еще зайдет! Гизелла правда зашла, но всего один раз: сопровождала Катарину, которая вдруг посетила его — на следующий день после того, как из замка разъехались военные. У Ричарда, правда, тогда уже начиналась лихорадка — нет, началась раньше, а в тот день уже усилилась, уже терзала его, — и он не сумел поприветствовать ее как следует, не смог даже произнести ни слова, а только, вяло поворачивая голову, следил глазами: вот она входит, вот садится у изголовья, вот протягивает руку, кладет прохладную — благословенно прохладную — ладонь ему на лоб; вот за ней следом заходит Гизелла, несет в руках охапку цветов — откуда цветы зимой? из оранжереи? — ставит их в вазу на окне, расправляет, оглаживает листья; вот Катарина пальцами касается его запястья, проходится по шраму от пули — та рана зажила на удивление быстро, быстрее других, — и тихо произносит что-то, чего Ричард уже не может уловить.
Ему не рассказывали тревожных новостей, но он все равно знал, что Алва с войсками отправился отбивать столицу — то есть выступил против Альдо; значит, Альдо скоро лишится трона. Ричард старался повторять для себя то, о чем думал тогда, в лесу: Альдо ему друг, но не его король (теперь, после леса, Ричард знал — знал не разумом, но сердцем — что тот не король и по человеческим меркам, по завещанию, и по духовным, по крови); утешал себя, что Алва не таков, чтобы, свергнув, сразу казнить Альдо: может быть, они договорятся, придут к согласию, Альдо позволят уехать, он покинет Талиг — вообще Золотые Земли, отправится в экспедицию…
Но все оказалось тщетно: вскоре пришли новости, которых от Ричарда скрыть не сумели — столица взята, Альдо погиб, а значит, Ричард все-таки предал своего короля. В тот день приступ лихорадки начался внезапно, не дожидаясь вечера, и Ричард снова погрузился во мрак — только теперь здесь не было уже ни коридора, ни леса, ни Голоса, ни девочки, а были только жар, и холод, и боль.
______________________________
Примечание:
Конечно же, Ричард нарисовал для Циллы и барашка, и то, как удав съел слона!
Айрис (2)
читать дальшеВторой альбом Айрис все-таки купила — на самом деле, купила еще два: один себе, потому что в старом место совсем закончилось, и другой, точно такой же, совсем простой, — для Дикона: так она как будто убеждала себя, что альбом обязательно ему понадобится. Купила и новые карандаши, округлые и немного шероховатые — такие приятно брать в руку; и особый уголь — не мараться же угольком из камина; и еще пюпитр, деревянную подставку для бумаги, на которой можно было рисовать даже в кровати, и удобно было бы опереть локоть. Пюпитр этот углядела Гизелла: они были в лавке втроем — Айрис, Гизелла и Селина; Гизелла все перебирала, лениво рассматривала изящно украшенные альбомы — с лентами, с позолотой, с тиснением, даже в кружевах, — и вдруг, встрепенувшись, дернула Айрис за рукав:
— Смотрите! Мне кажется, вам подойдет. Вы же ищете подарок для Ричарда? — она называла Дикона по имени, как будто они были давно знакомы, хотя виделись-то всего раз или два, и Дикон почти не разговаривал с ней: сама ведь и рассказывала Айрис, как сопровождала ее величество, когда та навещала больного, и «вы бы видели, как он на нее смотрел: он безнадежно, безнадежно влюблен!».
Так Айрис купила и подставку, привезла в Ноймар сама, не доверяя посыльным торговца и слугам, и спрятала до поры, чтобы вручить на день рождения: до того оставалось еще больше месяца, и можно было надеяться — и Айрис старательно надеялась, а с появлением мэтра надежда получила веские основания, — можно было надеяться, что за это время Дикону станет лучше.
Эту поездку ее величество и герцогиня Георгия потом еще долго припоминали Айрис при каждом удобном случае: к его величеству съехался Совет — новый тессорий, новый супрем, все из штатских, ждали и нового кансилльера, — так что он не скучал, а вот двор ее величества пока оставался совсем крохотным — Айрис, Селина и Луиза, даже меньше, чем прежде. Герцогиня Георгия и Гизелла, правда, тоже составляли им компанию, но другие фрейлины и дамы, покинув ее величество еще осенью, не спешили возвращаться. Кто-то разбежался по имениям, подальше от невзгод, кто-то ожидал в столице — как графиня Рокслей: Айрис писала ей, еще когда у них случилась беда с за́мком, успокаивала, что все спаслись, что малышка Розмэри в Надоре — та ответила, поблагодарила, просила присмотреть за ребенком, но сама, по ее словам, была так занята, что никак не могла бы уехать из столицы.
Сегодня читали жития святых — причем ее величество выбрала эсператистскую книгу (его величество одним из первых указов утвердил примирение церквей, раз уж эсператистский кардинал так радел за него и герцога Алву, что даже как будто помог бежать), то ли в пику золовке — ведь у герцогини Георгии и его величества сестра служила настоятельницей в олларианском монастыре, — то ли чтобы порадовать монаха, брата Пьетро, который теперь окормлял и ее, и саму Айрис, и Дикона — всех, кто с рождения тайно исповедовал эсператизм. Книга была не на старогальтарском, но на таком древнем изводе талиг, что понять получалось едва ли половину — особенно если, как Айрис, не следить за чтением и все время отвлекаться. Читали по кругу, сейчас книга была у Селины, а очередь Айрис пока не подошла — и она надеялась, что так и не дойдет, что ее позовут отсюда раньше, чем та закончит.
«Вложи же персты свое в язвы оны, и исцелиша же ся е», — мелодичным голосом читала Селина. Айрис отвернулась, прикусила губу, прижала руку ко лбу и постаралась подавить всхлип. Нашли о чем читать! Нужно было вообще не приходить сегодня — посидела бы у себя, отговорилась бы мигренью, или усталостью, или недомоганием — охотно поверили бы. Айрис и так не находила себе места от тревоги, не могла даже занять руки, жалела даже, что не озаботилась раздобыть четки — может, попросить у монаха? Но ее величество так настаивала, чтобы она обязательно посетила их камерный вечер — много уже пропустила, все недосуг, все занята — а сегодня ведь свободна. И действительно: сегодня мэтр решительно выдворил ее из комнаты Дикона — почти что вытолкал за дверь, и она бы обиделась, накричала бы на него, если бы он не пообещал, что позовет ее назад, когда закончит. Сегодня, говорил он, по его прогнозам, рана на ноге наконец должна очиститься, из нее должно выйти все лишнее, и будет понятно, насколько пострадала кость, и, дай Четверо (он так и говорил: по воле Четверых, во имя Четверых), после дело пойдет на лад. Что он там делает с Диконом? Чувствует ли Дикон? Больно ли ему? Страшно ли, как ей? — о, нет, конечно, ему-то не страшно, он храбрый, но и сама Айрис ведь всегда считала себя смелой, а оказалась такой трусихой. Или мэтр его усыпил? А может, ему лучше было бы пока остаться в беспамятстве? Нет, конечно же нет: хорошо, что он пришел в себя, ведь это значит…
— Вы же не собираетесь в столицу, дорогая? Не в вашем ведь положении? — резко спросила Георгия. Айрис вздрогнула: погрузившись в свои мысли, она и не заметила, как житие закончилось, новое начинать не стали и теперь беседуют — опять собрались спорить, опять на старую тему: ее величество и герцогиня, кажется, не очень-то ладили.
— Если его величеству будет угодно, конечно, мой долг как супруги и королевы — его сопровождать, — ее величество потупилась, небрежным движением разгладила складки юбки. — Но там еще ничего не готово: герцог Алва сообщит, когда придет время возвращаться, а пока мы ждем.
— Да что вы! — Георгия всплеснула руками. — Ехать по зимним дорогам! Хорошо, допустим, не по зимним: весной, в середине весны — но тогда тем более опасно! Трястись в карете, ночевать неизвестно где, потом эти приемы, торжества — столько волнений! И малышу, и старшим будет лучше здесь, на севере: в городе вечно эта скученность, теснота, духота, особенно летом — даже во дворце, да даже и в Тарнике! Нет, прошу вас: останьтесь с нами до осени, пусть Фердинанд едет один!
Гизелла, поймав взгляд Айрис, закатила глаза, и, будь Айрис сегодня повеселее, она бы украдкой фыркнула. Селина сидела с безмятежным видом, чинно сложив руки на коленях, и, слушая ее величество, согласно кивала.
— Я знала одну даму, которая на последнем сроке даже каталась верхом, — ее величество улыбнулась. — Родился чудесный ребенок, здоровый, крепкий: обещает вырасти полководцем. И работают же крестьянки в поле до последнего дня. В самом деле, я ведь не больна!
— Неужели вы так скучаете без ваших дам, моя дорогая?
— О, немного, — королева перевела глаза на Айрис. — Иногда грустно быть одной. Герцогиня Окделл вот, например, постоянно то у брата, то в разъездах.
И ведь ездила-то Айрис только потому, что ей велел мэтр! Не просто же развеяться, погулять по лавкам, накупить подарков! Едва появившись в замке (а это он прибыл в том роскошном экипаже, запряженном одними морисками, и еще двух коней вели в поводу), мэтр начал распоряжаться слугами: приказал немедленно провести его к больному и скрылся так стремительно, что ни Айрис, ни Гизелла, ни герцогиня Георгия не успели выйти во двор и поприветствовать его как полагается. Айрис, опомнившись, бросилась за ним и, добравшись до флигеля, еще с улицы услышала, как мэтр распекает приставленных к Дикону слуг.
— В этом доме кто-нибудь умеет считать? Вы можете сказать определенно: одна неделя, две, три?! — он строго посмотрел на Айрис, растрепанную, запыхавшуюся, раскрасневшуюся от бега, и продолжал, глядя на нее в упор: — В любой болезни и любом лечении есть три части: телесная, душевная и непостижимая. Если я спрашиваю, не шестнадцать ли дней минуло, не дважды ли по шестнадцать, значит, это важно!
— Дикон болеет уже точно больше недели, я здесь как раз неделю, а ему стало хуже раньше — знаете, наверное, получается, две, — быстро ответила Айрис. — А первый раз Дикон пролежал без памяти как раз шестнадцать дней — вроде бы: я здесь тогда еще не была. Может быть, вам лучше поговорить с местным лекарем?
Мэтр сделал неопределенный жест рукой — мол, зовите, не помешает, — хмыкнул и прошел в комнату Дикона, закрыв перед носом у Айрис дверь. Какое-то время оттуда доносились только приглушенные шорохи, бормотание и шелест (и, может быть, еще Дикон тихонько стонал), потом раздался стук и звон, дверь снова отворилась, и мэтр, держа двумя пальцами откупоренную склянку с лекарством, протянул ее Айрис и сурово сказал:
— Вот это, — он отряхнул руку, — никуда не годится. Мне нужен кто-то разумный, чтобы съездить к аптекарю и купить по списку все необходимое. Не слуга. Не этот ваш управляющий. Я надеюсь, уж вы-то способны сосчитать до ста и не перепутаете унции и пессаны?
— А Дикон… как он? Он же поправится?
— Я здесь именно для этого, — снисходительно ответил мэтр и добавил мягче: — Я же вам говорил: телесное, душевное и непостижимое. Я позабочусь о телесном, вы — о душевном, а герцог — о непостижимом.
Так и получилось, что следующим же утром Айрис отправилась в соседний городок к аптекарю, прихватив с собой Селину — для компании, Гизеллу — как проводника, и Луизу, конечно, потому что не могут же юные девицы разъезжать по городу в одиночку. Тогда-то они заглянули и в лавку художника; тогда-то Айрис и купила для Дикона новый подарок.
Еще через день у Дикона спал жар, еще через один он наконец пришел в себя, а еще через четыре мэтр вот решил, что пришло время всерьез заняться его раной.
— …герцогиня Окделл, — сказала Георгия. Айрис чуть не подпрыгнула, сделала вдох поглубже, чтобы объясниться, и только тогда поняла, что это не обращаются к ней, а продолжают ее обсуждать: «при вас ведь останется герцогиня Окделл» — точнее, ее величество и герцогиня Георгия перешли ко второй их излюбленной теме, о которой тоже постоянно спорили: нужен ли маленькой принцессе Октавии свой собственный двор. Айрис знала их аргументы наперечет: Октавия еще совсем дитя — нет, ей нужно привыкать к придворной жизни, к обществу фрейлин — она вполне может проводить время с моими дамами — малышке скучно без сверстниц — но вы все равно ведь предлагаете, дорогая сестрица, каких-то великовозрастных девиц…
— Конечно, герцогиня останется при мне, о другом не может быть и речи! — отрезала королева: судя по всему, она в конце концов сдалась перед напором Георгии, и теперь они выясняли, кто из фрейлин будет служить при ней, а кто перейдет Октавии.
— Кстати, ведь у герцога есть еще младшие сестры? Кажется, две? — спросила Георгия. — Помните, Рокэ еще хлопотал о них перед Фердинандом?
— Да, и мне потом тоже писал — напоминал, чтобы я не забыла, очень в его духе… нужно будет отправить письма вдовствующей герцогине и опекуну.
— Я вам одолжу своего секретаря, дорогая, не возиться же самой! Моя милая, — Георгия повернулась к Айрис, — подскажите, а кто же ваш опекун?
Но Айрис не успела ни ответить, ни как следует осознать, о чем же идет речь — неужели Дейдри и Эдит тоже призывают ко двору? — и пусть только матушка попробует воспротивиться… — не успела, потому что как раз в этот момент скрипнула дверь, и лакей доложил, что мэтр закончил и приглашает юную герцогиню Окделл к себе. Айрис вскочила и, перебив Луизино «это граф Ларак, Эйвон Ларак, сударыня», наскоро пробормотав извинения и изобразив смазанный реверанс, кинулась прочь из комнаты.
— Герцогиня Окделл очень привязана к брату, — заметила Георгия спокойно, но с едва заметной ноткой осуждения в голосе.
— Ее можно понять, — вздохнула королева. — Знаете, только потеряв родного человека, понимаешь, как он тебе был дорог…
Дальше Айрис уже не расслышала. Ну надо же, «Рокэ хлопотал», «Рокэ писал мне»! Айрис до сих пор становилось горько при мысли о герцоге Алве: в самом деле, он писал кому угодно — писал королю, королеве, герцогине Георгии, герцогу Рудольфу, писал и Дикону, но только не ей. Она и почерк-то его увидела первый раз четыре дня назад.
Тогда, четыре дня назад, едва Дикон очнулся (это случилось не ранним утром, как вечно обещают в романах, а в середине дня, так что Айрис уже давно сидела с ним рядом), мэтр дал им вволю наобниматься — насколько Дикон был способен обняться, конечно, — а потом, постучав пальцами по столику, на котором лежал сложенный вчетверо листок, велел:
— Это нужно прочитать немедленно. Герцог приказал передать записку сразу по приезде, но не рассчитал, что молодой человек без него снова впадет в беспамятство. Читайте, а я пока оставлю вас, молодые люди.
Айрис протянула руку за письмом: оно было без футляра, но с печатью — герб герцога Алвы, летящий ворон, заключенный в абрис щита; подписано незамысловато: «Герцогу Р. Окделлу» — и больше ничего.
— Прочитаешь сам или я тебе вслух? — предложила Айрис.
— Ты… давай лучше ты.
— Ладно… Тут даже без обращения, итак… «Первым делом напоминаю вам, юноша, о нашем уговоре: вы обещали мне не умирать, так что извольте выполнить обещание и остаться в живых». Ты что, правда ему такое обещал? — Айрис сжала Дикону пальцы.
— Ну да… Кажется, — он нахмурился. — Не очень хорошо помню, но, кажется, да.
— «Направляю к вам мэтра… — слушай, тут, наверное, его имя, но я не могу разобрать: буквы какие-то странные. Морисский, что ли? Так вот… — Направляю к вам мэтра и ожидаю, что он поставит вас на ноги быстрее, чем любой другой. Помнится, я, в свою очередь, обещал, что возьму вас с собой в Бордонскую кампанию — но мэтр считает, что вам к тому времени будет еще рано садиться в седло, поэтому сделаем иначе. Когда вы полностью поправитесь — когда мэтр будет полностью уверен, что вы поправились, — вам, теньент Окделл…», — о, смотри, тебя произвели в теньенты!
— Придда в полковники, — буркнул Дикон.
— Ну да… но ты его еще перегонишь! Подумаешь, полковник: ты, может, года через три уже будешь генералом! Так вот: «…вам, теньент Окделл, будет предписано явиться в мое распоряжение». Явиться в мое распоряжение, — повторила Айрис. — Он всегда так пишет?
— Не знаю, — Дикон пожал плечами, поморщился, прикрыл глаза. — Он мне раньше не писал.
— Надо же! Я думала, уж должен был, наверное! «О том, где я буду в этот момент, вы узнаете из армейских сводок и донесений, которые присылают в Ноймар». Нет, представляешь, он даже не вызовет тебя отдельным приказом! Разве так делают? Ладно, дальше: «Также направляю вам ваших коней — Сону и еще одного, с которым мы, к сожалению, не представлены».
— Это, наверное, Карас! — обрадовался Дикон. — Отлично! Я же, — он наморщил лоб, — потерял его… думал, что потерял — тогда, в столице… мы ведь без него сюда приехали… я даже не знал, что с ним. Может, Робер его подобрал.
— Ага… Кстати, Робера же помиловали: ее величество говорила. Знаешь, занятно: мы ведь с ним еще давно мечтали, как выручим герцога Алву, как спасем вместе столицу… Эта наша помолвка, планы эти призвать графа Савиньяка… А получилось, что все сделал ты, а он — ничего, — задумчиво сказала Айрис. — А еще… Дикон, что? Что с тобой? — он вдруг уронил руку и вяло провел пальцами по одеялу, как будто хотел сжать их в кулак или ухватить что-то невидимое. — Тебе нехорошо? Позвать мэтра?
— Нет, нет, все в порядке… — Дикон отвернул голову и уставился на стену возле окна. — Получается, он предал Альдо еще раньше, чем я… А я и не знал. Даже не думал, не мог даже представить…
— Хочешь, после дочитаем, а ты сейчас отдохнешь? — быстро спросила Айрис. — Или смотри, тут совсем немного еще, пара фраз. Вот, слушай… «И наконец, к нашим с вами тайным делам: я нашел для нашей общей маленькой знакомой нового короля. Как вы уже, наверное, знаете, ваш приятель погиб, защищая себя, свой дворец, корону и престол. Не буду пересказывать вам подробности — новости передадут и без меня, — скажу лишь, что он не подошел. Но при штурме столицы было убито также несколько военных, в том числе некто Карваль, наверняка вам известный. История немного сложнее, чем выглядит на первый взгляд, — опять же, не буду вдаваться в детали, все потом, — но ему в любом случае грозил бы трибунал, а так он показался мне подходящим, и наша знакомая согласилась его принять». Странно, я думала, что этот Карваль был всегда верен Роберу, а тут, смотри-ка, трибунал, почему? И вообще, если честно, здесь совсем непонятно: что за знакомая, что за король, это же не его величество? Но раз это ваши тайные дела…
— Нет, я понимаю, — глухо сказал он. — Надо же. Карваль. Айри, слушай, — он на ощупь нашарил ее руку, переплел их пальцы. — Слушай, я должен тебе сказать: все… не совсем правда. Я не собирался… освобождать Алву, это все получилось само собой. Думал… что верен Альдо. Что… он мой истинный король. Что должен… остаться на троне. Что защищаем… Талигойю.
Раньше Айрис бы, наверное, рассердилась, даже раскричалась бы (как тогда в столице: подонок, подлец, негодяй), обвинила бы его: да что тебе этот Альдо, да неужели ты не видел, каков он; а то еще залепила бы пощечину, вцепилась бы в волосы, хорошенько бы оттаскала. Но волосы теперь были совсем короткие, их стригли почти наголо, чтобы не спутывались; и Дикон уже морщился от боли, уже шумно дышал, уже все дольше молчал, делал паузы все длиннее; и сам лежал такой бледный, и так ослаб, и так исхудал — и горячка, так измотавшая его, опять, кажется, возвращалась, — что Айрис только тихо спросила:
— Но сейчас ведь ты передумал? Уже не нужна эта твоя Талигойя?
— Теперь нет, — Дикон вздохнул. — Теперь по-другому. Теперь… не думаю.
— Вот и хорошо, — Айрис обняла его и сидела с ним так, пока его дыхание не стало снова ровным.
И вот сегодня, четыре дня спустя, Дикон, уже повеселевший, уже куда более спокойный, сидя в постели, листал ее альбом, уложив его себе на колени и переворачивая страницы левой рукой. Айрис, кстати, прежде чем принести ему этот альбом, вырвала оттуда все рисунки, где был изображен он сам, и тот, где она дорисовала в конце концов склеп в Надорском замке, — и, скатав в трубочку, сунула в футляр вместе с письмом и отослала домой — правда, не матушке, с матушки бы сталось бросить письмо в огонь, не открывая, — а дядюшке.
— Слушай, а кто вот это? — Дикон потряс страницу за уголок. — Лицо вроде бы знакомое, что-то неуловимое как будто… не могу вспомнить.
Айрис, мгновенно перебрав всех обитателей замка, кого Дикон мог не знать или не запомнить, приготовилась уже объяснять — это Маркус, сын герцога, он бывает редко, наездами; это герцогиня Георгия, она не заходила к тебе, наверное, или заходила, пока ты спал; это принцесса Октавия, детей точно к тебе не пускали, даже когда ты неплохо себя чувствовал — ее величество как-то обмолвилась; это… — но ошиблась.
— А, это же Сэль! — воскликнула она, увидев рисунок: головка Селины вполоборота, белокурый локон, выбившись из прически, спадает на плечо. — Селина, моя подруга. Слушай, ты же точно ее видел, еще в том году, в Олларии!
— Нет, другое… Ладно, неважно, — Дикон мотнул головой. — А вот это чья лошадь?
Позже Айрис спросила у мэтра — втайне от Дикона, чтобы его зря не тревожить: что же с рукой, и не будет ли неловко уже через месяц подарить карандаши, и как нога, и когда он поднимется с постели, и когда ему разрешат сесть в седло, и можно ли будет ехать весной в столицу, а летом в полк, и что там грудь, и…
— В столицу! В седле! — проворчал мэтр. — Будет хорошо, если, когда сойдет снег, молодой человек сумеет сам добраться, — он взглянул за окно, — ну хотя бы вот до этой беседки. А карандаши… это можно попробовать, положим, через неделю, отчего же нет.
***
И вот в середине весны, как раз когда сошел снег, они сидели в той самой беседке, и теперь уже Айрис следила, как из-под руки Дикона ложатся на бумагу твердые, четкие линии. Замок почти опустел: их величества, вопреки уговорам, все-таки отбыли в столицу — хотели приурочить торжества по поводу возвращения не то к Фабианову дню, не то к дню рождения королевы. Дикону ехать пока запретили даже в карете — не столько из-за дороги, сколько потому, что столичный воздух был бы ему вреден, как опасно было бы и лишнее волнение; так что он получил свой орден из рук короля здесь, в Ноймаре, на камерном и не очень парадном Совете, обставленном настолько просто, что ему даже не пришлось вставать на одно колено (и кто бы ему, в самом деле, разрешил?). Герцогиня Георгия тоже думала уезжать — перебраться в Старую Придду, поближе к столице, перевезти с собой королевских детей и устроить-таки для принцессы Октавии там собственный двор.
Матушка, правда, наотрез отказалась отпускать туда девочек, но Айрис надеялась, что дядюшка сумеет ее убедить: все-таки ведь ее величество просила об этом сама. Кстати, матушка писала и Дикону — точнее, написала только одно письмо, и только ему, для Айрис не прислала ни строчки; но в том письме больше не было ни проклятий, ни жестоких слов: она, должно быть, смирилась.
— А кто это? — с любопытством спросила Айрис, глядя, как появляется на рисунке новая фигура: Дикон изобразил отчего-то сначала дракона, потом, перелистнув страницу, набросал очертания лошади и вот теперь пририсовывал рядом девочку в богато украшенном платье — совсем маленькую, младше Октавии, но старше Анжелики. — Лицо как будто на чье-то похоже. Это же не Октавия? Та же светленькая?
— А, нет, нет, это… — Дикон помедлил, — это одна хорошая знакомая. Жалко, так и не узнал, как ее зовут.
Кода
читать дальшеПервый раз Николя Карваль понял, что его обманули, когда, проделав едва ли не галопом длиннющий путь с самого юга города и добравшись наконец до северных предместий, обнаружил только большой — человек в двести — отряд «лиловых», гвардейцев Придда, — и больше никого. Карваль уже был зол, как тысяча кошек: на дурацкое это приказание сторожить южные рубежи, на эфемерных кэналлийцев, которых там никогда и не было, на так называемого короля, который все это выдумал, на монсеньора, с которым вроде бы составили удачный план, а тот пошел прахом; на метель, холод, ночь; и на еще более идиотский приказ выдвигаться немедленно с юга на север, потому что герцог Алва-де бежал из-под стражи, и последний раз его видели неподалеку от северных ворот. На Алву и его спасителей он тоже злился, как злился и на дуралеев-гвардейцев из городской стражи, которые не только попытались напасть на беглецов, так еще и оказались сами перебиты. И вот, вне себя от ярости, холода и усталости, он не нашел ничего умнее, как спросить напрямик: не видели ли, мол, «лиловые» герцога Алву или, может, карету, которая его везла. Командир «лиловых» — Гирке, его звали Гирке, какой-то родич Придда — развел руками: нет, сами только что сюда явились, самих ведь точно так же отрядили в погоню, вот ищем, никого не нашли. По тому, какое невозмутимое он состроил при этом лицо, с каким невинным видом улыбнулся и как блеснули у него из-под шляпы глаза, Карвал догадался: врет, стервец, определенно врет — сам небось и спровадил беглецов куда подальше, а теперь строит тут из себя оскорбленную добродетель. Наверняка Придд-то все и устроил: вот ведь проныра, и успел-таки опередить их с монсеньором — вырвал, как говорится, кусок хлеба прямо изо рта.
Что же, сейчас они были, получается, на одной стороне.
— Понятно, — сказал Карваль сухо. — Что же, продолжайте поиски на северном направлении, гм, полковник, а мы пока прочешем окрестности — мало ли, знаете, где можно скрыться: леса, поля, проселки.
— По распоряжению герцога двигаемся к Фебидам, — спокойно ответил Гирке. Карваль поймал его взгляд; они оба медленно кивнули, пожали руки и расстались, вполне поняв друг друга.
Второй раз Карваль догадался, что его обманули, когда, стоило им с монсеньором договориться, что они пошлют в ставку Алвы тайного парламентера и начнут уже планировать, как откроют городские ворота, Карваля с его отрядом вдруг назначили защищать дворец. Обманули его с двух сторон — герцог Алва, будь он неладен, начал штурм раньше, чем они с монсеньором рассчитывали, а так называемый король, будь он, в свою очередь, неладен четырежды, похоже, стал подозревать Карваля, и поздно уже было гадать, где же они просчитались. Поговорить с монсеньором, даже словом с ним перемолвиться, даже увидеть его, не получилось, так что пришлось пока выполнять приказ. Карваль расставил своих людей, сформировал линии обороны и только принялся прикидывать, разумнее ли будет, скажем, открыто перейти на сторону победителя или сначала ему сдаться — как для него все закончилось.
Третий же раз Карваль был уверен, что герцог Алва обманет его — но ошибся.
Алва нашел его уже не в столице, уже после всего, уже когда Карваль прошел мимо, особо не разглядывая, кошкиной прорвы картин, развешанных на стенах по обе стороны бесконечно длинного коридора. Он как раз добрался до развилки и размышлял, правое или левое ответвление выбрать, когда ему на плечо легла рука.
— Генерал Карваль, предлагаю вам повышение в звании, — сказал герцог Алва без предисловий, как будто продолжал с середины уже начатую беседу — не озаботившись приветствием (допустим, по субординации, он должен был, наоборот, ожидать приветствия, но ведь не дал Карвалю и слова сказать), не выяснив, действительно ли перед ним тот, кого он искал, и не объяснив, чего же ему, собственно, нужно. — До главнокомандующего.
— Выпишете мне маршальский патент? — уточнил Карваль.
— Гм, нет. Тут другое: король ведь считается верховным главнокомандующим страны, верно? Предлагаю вам стать королем.
— Королем? — с недоверием спросил Карваль: тогда-то и решил, что его обманывают, и вообще странный этот разговор откровенно смущал — хотя смущал, наверное, меньше, чем мог бы, будь Карваль жив. — Какой же страны?
— О, не страны. Королем Холода.
— Ну… Ну допустим, хорошо. Что нужно будет делать?
— Здесь легко: во-первых, слушаться свою королеву, а во-вторых, драться. Ну и по мелочи: командовать приданными вам силами — это вы умеете, вырабатывать тактику боя — с этим тоже справитесь; справились бы даже и со стратегией, но этого не требуется. Ну так что же? — герцог Алва испытующе взглянул Карвалю в лицо и, видимо, разглядев в его глазах согласие — или любопытство, которое принял за согласие, — крикнул: — Моя госпожа! Я нашел для вас короля!
— Где? Кого? — из левого прохода выскочила взъерошенная девчонка лет шести. — Кого нашел? Ты обещал самого лучшего! — она завертела головой, ткнула в Карваля пальцем. — Вот этого, что ли?
— Считаю, что он вам как раз подойдет, — галантно ответил Алва. — И он согласен. Идет на это добровольно. Да, генерал?
На самом деле, Карваль был и правда согласен: все лучше, чем сгинуть навеки, уйти в небытие; лучше, чем гореть в Закате (или блаженствовать в Рассвете, но Карвалю-то, во что бы он ни верил, Рассвет не грозил), да и лучше даже, чем вообще встретиться с неведомым.
— Так точно, господин Первый маршал, — сказал он.
Девчонка, поцокав языком, скептически оглядела его с головы до пят, потом медленно обошла кругом, подергала сзади за полу мундира, пощупала перевязь и шпагу (Карваль был одет здесь полностью по форме), обвела пальцем пряжку. Потом, снова оказавшись перед ним, она вытащила — то ли из-за спины, то ли из складок платьица, то ли вообще из ниоткуда — растрепанную тетрадку, раскрыла, полистала, нашла нужную страницу и уставилась на нее. Потом перевела взгляд на Карваля, опять в тетрадку и опять на Карваля и наконец вынесла вердикт:
— Ладно… Вроде похож!
— Тогда мы в расчете, моя госпожа, — сказал Алва. — Оставляю вас с вашим королем. Удачи вам в ваших начинаниях и позвольте откланяться.
— Иди, иди уже! — махнула на него рукой девчонка, а когда он повернулся, чтобы уходить, высунула язык, скорчила рожу и показала ему в спину длинный нос.
***
— Так, ну вы капеллан, тут все понятно, — сказал Карваль, обозревая собравшуюся перед ним компанию — приданные ему силы, по выражению герцога Алвы. — А этот паренек при вас — ваш помощник, служка?
— Я военный! — бодро ответил мальчишка: даже не обиделся, легкий характер, удачное свойство натуры. — Планировал армейскую карьеру, сударь.
— Ладно, зачислю вас туда, где будет недобор, — отмахнулся Карваль. — А вы вот кто по званию, откуда, где служили?
— Капитан, — отрапортовал толстяк, стоявший следующим. — Заведовал школой оруженосцев Лаик.
— Пехота, — определил Карваль: кем бы тот ни был в начале карьеры, такую необъятную тушу выдержит мало какая лошадь. — Так, дальше. А это кто у вас? Повариха?
— Капитан Гастаки, военно-морской флот Бордона, — пробасила тетка, фигурой и объемами не уступавшая соседу, и притянула к себе юную девицу — по контрасту, тоненькую как тростинка. — И мой адъютант теньент Лагидис.
— У вас что, на флоте одни бабы? Точнее, скажем так: у нас что, на флоте будут одни бабы? — Карваль нахмурился. — А впрочем, ладно: хоть какой-то, да флот. Дальше… А, дальше Борн, я вас знаю. Кавалерия. Будете моим порученцем.
— Эй, да хватит уже! — капризным голосом воскликнула девчонка — его, Карваля, королева, — которая до того привела ему весь этот сброд, объявила, что это его будущее войско, велела знакомиться, а сама уселась на пригорке и, как будто сразу утратив к ним интерес, уткнула нос в свою тетрадку с рисунками. — Хватит, ну, король, сколько можно! Что ты вообще делаешь?
— Провожу смотр, моя королева. Определяю, какие у меня есть рода войск.
— Рода, войска, смотр! — девчонка вскочила и замахала на него тетрадкой. — Давай уже, собирайся, пора: вон, видишь, начинается? — и она указала вдаль, в глубину леса — туда, где, становясь все заметнее, клубился зеленый туман.
***
Если бы случайный свидетель этой сцены перевел тогда взгляд южнее — с застывшего в холодной, мрачной неподвижности леса на жаркое летнее марево, где сам воздух будто бы дрожит от натянутых в нем невидимых струн, — то он, конечно… А впрочем, что значит — тогда; что значит — южнее? Есть ли в безвременье время, есть ли в неведомом — место; существует ли в мире нездешнем людское «здесь и сейчас»?
Нет, скажем иначе: если бы случайный прохожий заглянул в тот полдень в середине лета — уже лета, потому что время и впрямь, если даже оно там и есть, течет в таинственных краях чуть иначе, — если бы наш случайный прохожий заглянул в ту пору в Кэналлоа, в предместья Алвасете, туда, где тянутся, радуя глаз буйной зеленью (совсем не того тоскливого оттенка, в какой был окрашен туман), гранатовые рощи, виноградники и апельсиновые сады, он увидел бы на дороге, ведущей к замку, одинокого всадника. Молодой человек, одетый чуть менее легко, чем стоило бы по такой жаре, и чуть более бледный, чем ожидают от юности, ехал шагом, не особенно торопясь, крутил головой, с интересом смотря по сторонам, и все выглядывал впереди что-то, известное лишь ему. Заметил бы наш наблюдатель и мужчину, который, устроившись в тени раскидистого дерева, прямо на земле, дремал, закрыв лицо шляпой. Молодой человек проехал было мимо, потом вдруг резко дернул поводья, развернулся, спешился и чуть ли не бегом бросился к мужчине.
— А, юноша, — поприветствовал его тот, ленивым жестом снимая шляпу с лица и садясь. — Все-таки добрались. Только не говорите, что гоняетесь за мной с самого Бордона!
Ричард — а это был, конечно, Ричард, герцог Окделл, юный оруженосец герцога Алвы, — помотал головой:
— Нет! Вы ведь были потом на границе с Гайифой, но там я вас не застал, и вот…
— Ну да, — сказал Рокэ. — Выяснилось, что нам обязательно нужны переговоры с моими родичами — морисками, — а проще всего их устроить здесь. Гайифа нас больше не побеспокоит, а на севере без меня пока что и так неплохо справляются. Но зачем вы-то вообще отправились на юг: не легче ли было остаться в Ноймаре и дождаться меня там? Я все равно скоро собираюсь в Хексберг — морем, — а оттуда вернулся бы в ставку Рудольфа.
— Но вы велели прибыть в ваше расположение, когда я буду готов! Вы ведь сами писали: и первый раз, и потом, — Ричард озадаченно нахмурился.
— И правда, писал, — Рокэ, прищурившись, цепко оглядел его: — И ты действительно совсем не хромаешь, — он похлопал рукой рядом с собой. — Но все-таки садись. Там, в корзинке, кажется, еще осталось вино — кажется, даже еще холодное.
— А переговоры? — спросил Ричард, присев на землю. — И еще…
— Переговоры были с утра и продолжатся завтра утром. А другое важное — это ведь что-то важное, верно? — подождет до вечера, — Рокэ снова улегся, заложив руки за голову. — Это Кэналлоа, Ричард: днем здесь отдыхают.
— Хорошо, — Ричард улыбнулся и все-таки притянул к себе корзинку с вином. — И да, это важно, эр Рокэ: нужно обсудить.
— И ты все-таки научился улыбаться, — заметил Рокэ. — Или всегда умел, потом разучился, а теперь снова вспомнил?
), которым я показывала текст в процессе, по мере написания, сказали, что вполне можно выложить и "через Забор", а не просто от себя.ОБВМ про текстФик этот построен на базе двух цитат. Первая - из "диссера по Камше". Вот она: "Переломный момент – или момент перемены модулей – происходит под занавес Лаикского эпизода в сцене с крысой, которую сам автор считает знаковой. По мнению В. Камши, здесь имеет место параллелизм, необходимый для объяснения подлинной сути двух главных героев-«репортеров»: Ричарда Окделла и Робера Эпинэ (...) Смена модуля происходит на несколько абзацев раньше появления грызуна. Обучение в школе заканчивается тем, что молодых людей представляют королю и знати, и последние выбирают себе в оруженосцы того выпускника, которого захотят. Ричарда планируют взять на службу сторонники отца, однако сам он предпочел бы вернуться домой. Но накануне кузен сообщает ему, что кардинал Сильвестр запретил брать Окделла в оруженосцы. Читатель (но не автор!) оценивает это как бессмысленную провокацию: глупо вызывать в столицу подростка из опальной семьи, чтобы нанести ему публичное оскорбление. Именно так создаются враги власти. Как же реагирует на это сообщение спокойный, выдержанный Ричард? Ведь он, конечно, понимает, что его собираются унизить. В этом месте и происходит замена работающего модуля. Дик Окделл-Шелтон молча вернулся бы в Надор, объявив долгую и упорную войну кардиналу. Ричард-Перегрин Окделл в детской ярости обдумывает, на кого бы ему завтра броситься с кинжалом: на короля, кардинала или маршала."
То есть именно в эпизоде с крысой происходит переход Ричарда из одного, в терминологии автора диссера, модуля, в другой: из модуля Стивенсона в модуль Хейер (отсюда эпиграф! Эта книга стала "не про нас", когда модуль Стивенсона закончился). И вот я все думала: можно ли прикрутить сюда не внешнее, а внутритекстовое, внутри-мировое объяснение... Итак, Ричард встречается с крысой, и мерзкий раттон, распространяя флюиды, начинает его облучать, так что Ричард немного забывает себя, странно меняется. Потом мерзкий раттон его кусает и запускает ему в организм маленького и не менее мерзкого раттончика. Тот по руке поднимается выше, цепляется где-то в груди, в легких, около сердца и, угнездившись там, начинает расти. На самом деле, эта концепция - в Ричарде, прямо в груди, сидит и развивается раттон, который и вызывает его загадочные превращения от тома к тому, - сложилась у меня довольно давно. Раттон растет, отравляет Ричарда, параллельно питается белковым веществом его мозга, так что Ричард становится и "хуже", и глупее, потихоньку теряет разум, и спасения в каноне не находит. Конечно же, его можно спасти: конечно, это будет травматично и опасно. Конечно, раттон не выдерживает какого-то проявления великодушия, доблести, самопожертвования, и начинает рваться наружу. Конечно, не обойтись и без "рук короля". Может быть, на ранней стадии поможет новое ранение в руку, раттон вырвется через этот канал. Дальше, когда он подрастет, придется задействовать ранение в грудь, это крысе точно не понравится. Да, и считаю еще, что крысу растревожили Ричардовы поломанные ребра в ЛП, примерно с этого момента, по моим ощущениям, его образ начинает скатываться более резко.
И вот раттона извлекают... Ричард болеет, но начинает приходить в себя и пытается как бы вернуться в "модуль Стивенсона", снова стать таким, каким он был в самом начале цикла; не то чтобы это полностью получится, ведь есть и обычные изменения личности: он все-таки растет, накапливает опыт... Но к канонному падению возвращения уже нет.
Кстати, кто-то из читателей немного обиделся на Рокэ в "Альбоме": кажется, за то, что он говорит, мол, с вами и так все было понятно с самого начала... так вот, он ведь имеет в виду, что с самого начала, уже на Фабиановом дне, чувствовал вокруг Ричарда эту тень раттона, но только не мог сформулировать...
Про Ричарда с раттоном в груди у меня есть три сюжета (и вообще... это как бы мой базовый концепт, который я закладываю тайно и держу в голове... если Ричард в очередном моем фике с "избиением Окделла" оказался ранен в грудь, то раттон, скорее всего, из него теперь удален): Ричард в Фельпе, Ричард и спасение Рокэ из Багерлее, Ричард в роли короля Холода: вместо того, чтобы убивать Катарину, идет сражаться с зеленью... Я об этих сюжетах даже писала когда-то в Телеге. В первых двух случаях раттона еще можно удалить так, что Ричард выживет, а вот в третьем ему точно не жить, раттон слишком прочно угнездился в груди... может быть, когда-нибудь напишу, снова завуалировав крысу так, чтобы не повторяться. Может, и про Фельп напишу, но там сюжет страшно банальный, я даже заказывала его у нейросети.
Так что здесь сюжет про Багерлее.. и пришло время для второй цитаты. Она непосредственно от автора канона, с лестницы, и я вынесла ее в саммари фика: "В теории даже не исключен вариант, что, если бы Алва в итоге уволок юношу с собой, они все вместе попали бы в какую-нибудь передрягу, и Ричард, по своему обыкновению, сперва заметавшись, выполнил приказ эра Рокэ и они бы вместе вырвались, это бы зачлось". В общем, сложная система взаимозачетов, и мы имеем разрешение на фиксит прямо от Камши! Грех было не воспользоваться!
Сам сюжет, "Альбом страданий", я сочинила где-то зимой, и он прерывался тогда там, где Айрис приезжает и начинает рисовать, и с Ричардом все, все совсем плохо... и там была линия с побегом из Багерлее и с раттоном, конечно, но еще не было блужданий Ричарда по dark valley, в смысле по почти-посмертному лесу. А к маю оно оформилось вот в этот текст.
К этом тексту есть три совершенно чудесные иллюстрации от LouieMccoy: Цилла в лесу, с рисунком в руках, Рокэ и "руки короля" (
правда, я так счастлива, именно так и представляла эту сцену, я же намеренно вложила в уста Рокэ тем самые кодовые фразы, которые, как сообщает Профессор, произносит истинный король после того, как вывел кого-то из dark valley: ешь, спи и будь готов, когда я вернусь. Рокэ, конечно, выдал другие формулировки, но смысл, гм, медицинских назначений был тот же!) и Гизелла с Айрис: Айрис пытается нарисовать пейзаж Надорского замка, но никак не может заставить себя изобразить склеп... бедная моя девочка. Итак, встречайте!
В ролях: Ричард, Айрис, Рокэ, Цилла, Катарина, Арно, немного Валентин, немного Гизелла и, конечно же, неизменный recurring character, великий мавританский врач!
Осторожно, Ричард ранен, болеет, все рыдают и прочие предупреждения этого рода!
Альбом
Мы, конечно, помним Стивенсона:
Эта книга — не про нас!
Ю. Ким
Эта книга — не про нас!
Ю. Ким
читать дальшеАйрис (1)
читать дальшеЕсли бы Айрис умела рисовать…
Нет, конечно же, она умела — конечно же, ее, как и любую девицу из хорошей семьи, немного учили и танцам, и музыке, и пению, и вот живописи: ментора нанимал для них с Диконом еще отец, и матушка потом рассчитала его не сразу, так что Айрис знала и композицию, и перспективу, и не путалась в тенях, и твердой рукой накладывала штриховку, и линии у нее не дрожали, и краски ложились ровно, и портреты получались похожими и даже не очень косили.
Не так: если бы Айрис была настоящей художницей, если бы слава о ней гремела на весь Талиг, если бы, только кинув взгляд на картину, искушенный ценитель сразу замечал бы: «О, новый пейзаж юной герцогини Окделл — хорош, до чего же хорош» — так вот, если бы она была известной художницей и вздумала бы превратить свой альбом в серию гравюр — пусть печатают и продают, — или выставлять в салонах, то назвала бы его «Альбом страданий». Селине, с которой Айрис поделилась, название отчего-то не понравилось: слишком претенциозно, слишком печально, лучше бы что-нибудь жизнеутверждающее, да и неточно, ведь там не только страдания, там же разные эскизы, все подряд, ну что ты, нужно смотреть вперед, Айри, не цепляться за свою тревогу, и вообще — все еще наладится, все уже налаживается, посмотри, ведь все почти хорошо. Айрис тогда на нее рявкнула, Селина с обиженным видом отошла, и они не разговаривали два вечера, пока Луиза их не помирила.
Альбом этот и карандаши Айрис купила еще по дороге, на ярмарке в Фирзее — они ехали Торским трактом, чтобы держаться подальше от столицы, — и собиралась вообще-то подарить его Дикону на день рождения, хотя до дня рождения, правда, оставалось еще целых два месяца. Но получилось так, что в первый же день альбом как будто сам собой оказался у нее на коленях, и пальцы сами собой взялись за карандаш: ей надо было успокоиться, чем-то занять руки и мысли — на вышивание и смотреть-то было неприятно, — а Дикону пока было совсем не до рисования, так что Айрис решила, что купит для него новый поближе к делу, если, конечно… (продолжение мысли Айрис старательно отгоняла: если, конечно, он доживет; если он очнется; если он сумеет удержать карандаш; если…). И вот все те дни, что они гостили в Ноймарском замке — прошла только неделя, а как будто целая вечность, — Айрис старательно рисовала. Наброски, то небрежные, то более четкие, покрывали страницу за страницей, теснились, наползали друг на друга, заполняли все свободное место, не оставляя пустым ни уголка: заснеженный сад, вид на флигель, крыльцо флигеля, оконная рама — прочерчена каждая трещина, обведен каждый сучок; цветы из зимней оранжереи на подоконнике; Дикон на подушках, арфа ее величества, ее величество с сыном, Гизелла, присев, завязывает ленты на туфле, лицо Дикона, голова запрокинута, губы полуоткрыты; ее величество с дочерью; брат Гизеллы Маркус верхом, в вихре метели, размытая фигура; склянки с тинктурами на столике; морда лошади, чернильный прибор, вазочка с яблочным вареньем, голая ветка дерева, узор из виньеток, две чашки шадди и сливочник; головка Сэль, белокурый локон Сэль, шпилька с россыпью рубинов в прическе у Гизеллы, цветок в прическе у герцогини Георгии, Дикон в профиль, Дикон зажмурился, прикусил губу; рука Дикона (левая, на одеяле), рука самой Айрис (очень детально), Луиза за пяльцами, снова рука Дикона (правая, в бинтах). Айрис еще думала: если собрать все рисунки и — нет, не показывать в салонах, не сделать из них гравюры, не издавать — собрать все вместе; нет, собрать только те, которые с Диконом, вложить в письмо и отослать матушке — то, может быть, матушка простит его: проникнется, посочувствует; испугается, как сама Айрис; снимет проклятие, снова признает сыном. Из-за ее проклятия, наверное, все и разладилось: когда Айрис получила те письма — получается, уже чуть ли не месяц назад, а отослали их еще раньше, — то ведь писали, что Дикон, хоть и был ранен, но уже пришел в себя, и Айрис рассчитывала, что застанет его вполне бодрым и выспросит, что у них там произошло в столице и как же они все оказались в Ноймаре; а вышло так, что, приехав, она нашла его совсем больным, в ужасной горячке, без памяти — и никто не мог толком сказать, когда же и отчего же ему стало хуже. Слуга, приставленный к нему, здоровенный широкоплечий детина, только чесал в затылке да считал на пальцах: «Почитайте, неделю назад — или две — или три — нет, три многовато: две или одну, ваш-свет»… Три недели означало, что виновато проклятие, а одна — что Дикона подкосили новости из столицы, которые на самом деле, если Айрис все правильно поняла, вроде бы должны были его только порадовать.
Сама Айрис узнала подробности тоже уже только в Ноймаре.
***
В тот день Айрис получила три письма сразу: привез их армейский курьер, запыхавшийся, весь взмыленный — Айрис, увидев его у ворот, сама чуть не задохнулась от волнения: неужели из Олларии, от герцога Эпинэ, неужели добрые вести? Или, еще лучше, от графа Савиньяка — войска на подходе, начинают марш на столицу? Новостей не было уже давно: сначала все дороги замело, потом вокруг трясло горы — в графстве Рокслей даже были разрушения (правда, вроде бы обошлось без жертв), так что гонцы или не могли проехать, или боялись. И вот наконец-то метели стихли, успокоились и горы, и Айрис с прежней силой начала ждать вестей.
Все три письма, однако, оказались из Ноймарского замка: одно — от виконта Сэ (Арно: Айрис помнила его, Дикон много рассказывал, год назад, той зимой, когда Айрис еще надеялась, что из брата выйдет толк — теперь не хотела даже думать о нем; но виконт Сэ, кажется, служил на севере, не бывал в Олларии и уж точно не имел дел с узурпатором — может быть, хотел передать что-то от графа Савиньяка?), другое — от герцога Придда (к нему Айрис относилась двойственно: с одной стороны, он открыто недолюбливал Дикона, они даже дрались на дуэли — а значит, косвенно был на ее стороне, сходился с нею во взглядах; с другой стороны — так же открыто служил узурпатору и никак не мог по доброй воле оказаться в Ноймаре), а третье — от ее величества, подписанное ее собственной рукой (почерк Айрис знала: значит, ни фрейлин, ни секретаря при королеве нет, и как очутилась в Ноймаре она — еще одна загадка). Письмо от виконта Сэ казалось тоньше других, и Айрис открыла его первым. «Дорогая герцогиня Айрис, пишу вам на правах друга вашего брата, — начинал он неторопливо, с непринужденной учтивостью, но уже на третьей строчке словно пустился вскачь: — Дело в том, что Дикон и Придд, — (Дикон, значит, по имени, а Придд — по фамилии и без титула), — сумели выручить из тюрьмы герцога Алву и Их Величеств, — (герцог Алва у виконта был поставлен выше королевской четы, и Айрис с ним согласилась), — и переправить их в Ноймар. Дикон был тяжело ранен, сейчас немного поправился, но еще плохо себя чувствует, и, я уверен, был бы рад увидеть вас! Засим остаюсь… и т. д.». В конце перо оставило кляксу, как будто рука виконта немного дрогнула — как будто он хотел добавить что-то еще, но остановил себя.
Голова у Айрис закружилась, а сердце едва не выпрыгнуло из груди: она так долго, так тщательно уверяла себя, что Дикон полностью пропал, безвозвратно потерян; что она всегда знала, каков он на самом деле, не ждала от него иного — не ждала ничего хорошего, сразу поверила в его подлость, низость; что он бесполезен, никчемен, глуп; что она не хочет о нем слышать, что он ей не брат — убеждала насильно, и вот — и вот как же обманулась; как же оказался неправ ее разум и как права — душа!
Письмо от герцога Придда было более сухим и формальным («Дражайшая герцогиня…»): он писал обстоятельно, но обтекаемо и, сообщив много подробностей, так и не раскрыл, договорились ли они с Диконом заранее, всегда ли Дикон был на их стороне или вдруг передумал, а если передумал, то из-за чего же… и как же они сумели добраться до Ноймара незамеченными, и как же выдержали долгую дорогу, быструю скачку: Дикон — раненый, герцог Алва — после тюрьмы, ее величество — в положении. На суде, писал Придд, герцог Алва был признан виновным (как проходил суд, он тоже утаил — Айрис надеялась выяснить и это у Дикона), но взят на поруки кардиналом Левием; когда его перевозили в Нохское аббатство, отряд Придда перехватил карету (где был Дикон?); потом они забрали из тюрьмы его величество (и почему нельзя было сделать этого раньше, до суда?), потом убедили ее величество ехать с ними (снова тайна), тут наконец спохватились солдаты; в них стреляли, ранен оказался только Дикон (да что же с ним?), и... и… (тут опять пробел) — и они все приехали в Ноймар. Герцог Алва созвал генералов, взял часть армии и отправился отбивать столицу, а Дикон остался в Ноймарском замке.
Отложив письмо Придда, Айрис почувствовала, как будто вынырнула из-под толщи мутной воды, и, помотав головой и поморгав, взялась за послание королевы. Та, ни словом ни обмолвившись об их приключениях, писала, что создает в Ноймаре маленький, камерный, временный двор — пока не сумеет вернуться в столицу, — и призывает своих верных фрейлин к себе. Помолвка с герцогом Эпинэ, замечала королева, больше не имеет силы (почему же? — нужно будет спросить отдельно), так что Айрис снова свободна и должна прибыть ко двору как можно скорее.
Айрис, поднявшись, направилась было искать Луизу и Сэль — сказать, чтобы собирались, что они завтра же выезжают, — и тут услышала грохот, звон стекла, крики; тут же, разбуженная шумом, зарыдала маленькая Розмэри; из своей комнаты, приоткрыв дверь, выглянула перепуганная Дейдри, и Айрис, приложив палец к губам, велела ей сидеть тихо, а сама бросилась вниз. Бушевала матушка: на полу валялся футляр от письма и обрывки бумаги, и Айрис, подняв один, различила знакомый почерк: «Дражайшая герцогиня…» — герцог Придд, по недомыслию или из коварства, отправил, видимо, матушке такое же письмо, как и ей самой.
Тогда-то матушка и прокляла Дикона, и отреклась от него; и, слушая ее «У меня больше нет сына! Он мне больше не сын!» — Айрис слышала в ее словах — свои («Ты мне больше не брат, я тебя убью, убью…»), с горечью видела в ней — себя. Наутро матушка, конечно, не вышла их проводить, осталась с ней и тетушка Аурелия, и только дядюшка Эйвон, смахнув слезу, вздохнул: «Вот так, по этому же тракту, в этом же экипаже, еще лет семь назад, еще до всего, и ваши батюшка с матушкой отправлялись погостить к герцогине Георгии».
***
— Все рисуете? — спросила Гизелла, перегибаясь Айрис через плечо и заглядывая в ее альбом. — Не хотите пойти помузицировать? Или прогуляться?
Айрис прикрыла ладонью новый набросок — двор Надорского замка, уголок стены, три дерева; и все пропорции как будто искажены, потому что на месте фамильного склепа — пустота, белое пятно; Айрис запрещала себе думать о нем, но все время возвращалась к нему в мыслях, — и покачала головой:
— Нет настроения.
— Ох, понимаю, — сочувственно протянула Гизелла. — Знаете, когда Эрвин был ранен, лежал больной, мы тоже совершенно ни о чем не могли думать! Но вам все-таки стоит развеяться!
Айрис поморщилась: опять этот фальшивый тон! Гизелла вообще, казалось, дружила с ней только потому, что так положено — потому что считала Айрис для себя ровней: они одного возраста, Айрис тоже герцогиня, из древнего рода, теперь уже не в опале; тоже еще девица, тоже помолвлена… хотя Айрис пора бы разорвать помолвку с герцогом Эпинэ, он ведь до конца оставался при узурпаторе, и даже если его помилуют, она не собирается иметь с ним дела, раз он бросил Дикона, и не подумал помочь, и вообще занимался неизвестно чем, пока Дикон…
— Слышите, как будто едут! — встрепенулась Гизелла. — Интересно, кто бы это мог быть, — она передернула плечами. — Теперь всегда немного волнуюсь. Я ведь вам рассказывала, как случилось в тот раз? Мы сидели здесь же, в гостиной, все было тихо, и вдруг, как из ниоткуда — голоса, стук копыт; и вот во дворе уже стоят две кареты и два всадника. До сих пор не представляю, как же мы не услышали тогда шум издалека! Пойдемте посмотрим, — она потянула Айрис к окну. — Ого, какой роскошный экипаж! Чей же он? Никогда не видела, чтобы в карету запрягали чистокровных морисков!
Арно
читать дальшеЕсли бы Арно знал, какую дурную службу (дважды! — ладно, второй раз вроде бы вышло не так плохо, но все равно!) ему сослужит девичий альбом Гизеллы — надушенная, изящно украшенная тетрадочка в четверть листа, вся исписанная и изрисованная с разных сторон, — он бы и пальцем до него не дотронулся. Остался бы в Старой Придде, не поехал бы в Ноймар…
Нет, поехал бы, конечно: иначе пропустил бы слишком много интересного, да и вообще — поехали ведь все.
Известие о том, что и его величество, и ее величество, и Первый маршал спаслись из плена в Олларии и прибыли в Ноймар (точнее, это наверняка Рокэ вырвался сам и вызволил их величеств), пришло в Старую Придду, когда Арно уже заскучал. Немного развлекало его общение с пленным дриксом — о, с Рупертом они быстро нашли общий язык, и теперь Арно даже жалел, что того нет рядом, — но в остальном делать было откровенно нечего: после Торки и Гельбе жизнь здесь казалась тихой, почти замершей — все выжидают, строят планы, просчитывают ближайшие кампании, а ты знай себе упражняйся да оттачивай навыки. Рокэ же, едва оказавшись в Ноймаре, взялся созывать туда генералов: должно быть, намечался большой военный совет — действительно, не будет же Первый маршал сам мотаться по гарнизонам, — и туда отправились почти все, кто квартировал сейчас в Старой Придде, так что Арно, прикомандированный к генералу Ариго, тоже ехал. Вальдеса вот никто не звал (Рокэ, наверное, не знал ведь, что и тот явился в Придду, и поэтому писал в Хексберг), но и он увязался следом, да еще и пытался настоять, чтобы с собой взяли дриксенских пленных — почему бы не предъявить их королю, почему бы не предоставить Первому маршалу решать, что с ними делать? Конечно, он просто рад был, что Рокэ на свободе, и хотел поскорее увидеть друга, убедиться, что тот жив и здоров. Арно отлично его понимал — и сам бы не прочь был встретиться с друзьями, но Катершванцев точно оставят в Торке, а Дик… а о Дике рассказывали разное, странное, не то клеветали, не то выдумывали, не то говорили всерьез, и Арно уже не знал, чему верить. Итак, Вальдес предлагал захватить с собой и пленных — но Ноймаринен запретил.
— Что им там делать? Вот еще не хватало, — проворчал он. — У меня и так там уже проходной двор: какие-то монахи, виконты, теньенты, заложники, не заложники, свои оруженосцы, чужие оруженосцы, — при этих словах так мрачно уставился на Арно, что тот едва не растерялся: в конце концов, разве не сам Ноймаринен и приказал Арно временно оставить генерала Давенпорта и сопровождать Ариго?
Тайна «чужих оруженосцев» раскрылась почти сразу, как они прибыли в Ноймар: судьба, видно, подслушала, как Арно сетовал на то, что не сумеет увидеться с друзьями, и подкинула ему двух однокорытников разом. Герцог Придд, правда, не очень его интересовал — Арно недолюбливал его еще с Лаик и теперь не особенно верил, что тот действительно способен на геройство, действительно, по своей воле, взялся спасать короля… так что при встрече с ним Арно только холодно кивнул и сквозь зубы пробормотал приветствие, а после они старались друг друга не замечать. Но вот Дик, Дик! Арно во всем был прав — прав был, что не верил той подлой клевете, что не сомневался в нем! Но и с Диком было не поговорить: Арно, отпросившись у генералов на вечер и завтрашнее утро, до совета, сунулся было к нему в комнату (почему не со всеми, почему в отдельной комнате, неужели под арестом?), постучал, заглянул в щелку, ничего не успел толком рассмотреть, и его тут же буквально вытолкали прочь: герцог Окделл ранен, в беспамятстве, к нему нельзя.
Что же, оставалась Гизелла, с которой Арно успел познакомиться, еще когда прошлый раз был в Ноймаре: дружил немного, конечно, и с Маркусом, но тот вечно где-то пропадал, так что его никогда не получалось застать. Арно сам не знал, почему так спокойно принял новости о Дике: может быть, уже привык — сам он не бывал еще ранен, но сколько его товарищей успело перебывать в лазарете; может быть, в глубине души не сомневался, что раз Рокэ здесь, то Дику ничего не грозит. Так или иначе, но, пообещав себе заглянуть к Дику попозже, когда над тем не будут хлопотать лекари, он отправился на поиски Гизеллы.
И вот на следующий день, когда он, устроившись в девичьей гостиной (в Ноймарском замке отдельная гостиная была отведена для дочерей герцога и их подруг), рисовал в уголке Гизеллиного альбома несуразный цветочек, третий по счету (роза, ромашка и теперь вот тюльпан — к счастью, обошлось без стихов, их бы Арно не вынес), его и застал Рокэ.
— Гм, — сказал тот насмешливо, — это, конечно, все очень мило, теньент Сэ¸ но напоминаю, что уже начинается Совет Меча, и там ждут всех офицеров — «всех» означает, знаешь ли, и теньентов.
Выглядел он при этом так, как будто вовсе не спал последнюю ночь, а может, и несколько ночей кряду — бледнее обычного, голос чуть глуше, чем помнилось Арно, и положил руку на спинку кресла так, как будто искал опору. Но ведь он сам не был ранен? Впрочем, почему бы и не спросить прямо?
— Рокэ… — Арно огляделся: кажется, рядом никого, и можно просто по имени. — Вы ведь не ранены сами?
— Что? К чему этот вопрос? — Рокэ прижал ладони к глазам. — О, нет, нет, конечно нет. Арно, пойдем, Совет, — он потрепал Арно по волосам и как будто хотел еще что-то добавить («со мной все в порядке, не переживай» — или, может, «с Ричардом все будет хорошо, не волнуйся»), но промолчал.
Военный совет назывался сегодня Советом Меча потому, что на нем присутствовал король. Прослужив полтора года на севере, Арно никогда не бывал на таких: никогда не видел вблизи, как ведет их Рокэ, как он спорит с генералами, приказывает, ищет пути, сравнивает варианты, предлагает решение; и никогда не слышал, как открыто пререкаются с королем.
— Я требую, чтобы в первую очередь нам была возвращена столица! — повторил король. — В самом деле, не переносить же мне двор сюда, в Ноймар! Или прикажете обосноваться в Придде? Или, быть может, перебраться на юг?
— Войска нужны на севере! — отрезал Ноймаринен. — Столица подождет: месяц-другой — и узурпатор сдастся сам, или его скинут свои же.
— Между прочим, холтийцы меняют место столицы каждый Круг, — заметил Рокэ. — Удачное начинание, вам не кажется? Не перенять ли у них традицию?
— Рокэ, прекратите!
Арно старался слушать внимательно, но, когда спор пошел уже на третий виток, отвлекся и принялся рассматривать собравшихся. Придд, между прочим, тоже был здесь: ну да, оруженосец ведь (ну, успел побыть оруженосцем, даже если сейчас уже нет), а значит — офицер; наверняка у себя в столице не успел дослужиться до теньента, так, корнет…
— …полковник Придд направляется в Торку…
Полковник! Арно чуть не подскочил на месте: полковник! Это его, получается, так наградили за спасение короля? Тогда Дика, наверное, тоже повысили… ну надо же, полковники! Правда, звание Дика так и не упомянули, но Арно вполне мог выяснить его и сам. Сегодня же и спросит, сразу после Совета.
Но получилось так, что король настоял на своем, и назавтра же решено было выдвигаться на столицу, так что весь вечер и все утро Арно бегал по поручениям, и у него не хватало времени не то что заглянуть к Дику или расспросить о нем, а вообще присесть. Ноймаринен оставался на севере, а вот генерал Ариго сопровождал Рокэ, так что и Арно отправился с ними и уже предвкушал новое приключение: никогда еще не сражался под началом Первого маршала, и вот — повезло! Рокэ, кстати, поутру казался еще более уставшим, чем накануне, но, стоило ему сесть в седло, как он мгновенно преобразился, словно и не было ни того странного плена, ни тюрьмы, ни лишений, ни этих бессонных ночей — вот что имеют в виду, когда говорят: «война была его стихией».
Они сделали четыре дневных перехода, когда Рокэ вдруг понадобилось послать весточку (весточку! Выбирайте выражения, теньент Сэ — не весточку, а приказ или распоряжение) Ноймаринену. Оглядев лагерь, он остановил взгляд на Арно, подозвал его и велел:
— Теньент Сэ, вы возвращаетесь в Ноймар: отвезете пакет для герцога Ноймаринена и останетесь при нем до прибытия генерала Давенпорта, а после снова поступаете в его распоряжение. Уверен, ты там не заскучаешь, — добавил он с усмешкой. — Тебя там есть кому развлечь: всегда можно, скажем, помузицировать в приятной дамской компании.
Так альбом Гизеллы подвел Арно в первый раз.
Правда, нашлись в этом его возвращении и плюсы: оказалось, что за эти дни Дик как раз успел прийти в себя, и ему уже получше, и к нему пускают, и с ним можно поговорить — и, может быть, Рокэ знал об этом, так что имел в виду не только Гизеллу.
На этот раз комната Дика была пуста — ни слуг, ни лекарей, ни сиделок, никого, так что Арно, постучавшись и не получив ответа, открыл дверь и вошел. Дик лежал неподвижно, чуть повернув голову; лицо его на фоне белых подушек казалось серым, волосы были коротко острижены — куда короче, чем в Лаик. Арно сел в кресло, поколебался немного — потрясти Дика за плечо или лучше не надо, вдруг ему будет больно, вон сколько бинтов — и, решив все-таки пока лишний раз не тревожить, позвал:
— Дик… не спишь? — и тут же закусил губу и поморщился: глупее вопроса не придумать! Не спал бы — так, наверное, сразу бы заметил, как Арно вошел?
— А? — Дик открыл глаза, дважды медленно моргнул, как бы не понимая, где он и кто с ним говорит. А вдруг у него лихорадка — уже началась или еще не прошла? Арно попробовал вспомнить, как обычно бывает при ранениях: вроде бы обычно начинается день на третий, вроде бы держится несколько недель… но тут взгляд Дика прояснился: — А… Арно… — он вымученно улыбнулся. — Здорово… что ты… пришел.
— Дик, как ты? — Арно мысленно закатил глаза: второй по счету дурацкий вопрос, еще глупее первого! Как он — понятно, что плохо! Вон даже толком не может говорить!
— Ничего… — Дик подал ему левую руку — не сумел даже приподнять, не протянул — только пододвинул немного по одеялу; правая рука, на перевязи, вся забинтованная до самых кончиков пальцев, осталась без движения. — Так рад… видеть. Прости… не писал…
— Ерунда, я и сам не писал! — Арно сжал его ладонь. — Слушай, столько всего случилось! Как же вы все это провернули в столице? Неужели ты правда, ну, внедрился в стан врага?
— Нет… не совсем… совсем нет… это сложно… сам не знаю… сейчас… как объяснить… — выговорил Дик, и Арно уже пожалел, что спросил: ну что привязался, ну не мог, что ли, подождать; он набрал уже воздуху в грудь (а вот Дику воздуха как будто не хватало), чтобы перебить: Дик, не надо, потом, позже, я же вижу, что тебе трудно сейчас говорить — но тот все же продолжил: — Все немного… как в дымке… после Лаик… как будто… не совсем я.
— Это от потери крови, наверное, или от лихорадки, — постарался успокоить его Арно. — Поправишься и объяснишь. Не нужно сейчас. Потом еще — у тебя же были кампании и в Варасте, и в Фельпе, тоже интересно! Или в Фельп ты вроде не ездил?
— Кольца… не носишь, — заметил Дик невпопад. — Я думал… кольца… ребятам… тебе… всем подарить.
— Ну что ты, какие кольца! Знаешь, давай я лучше тебе что-нибудь пока расскажу. Вот, например, однажды мы с разведкой… Кстати, откуда больше хочешь послушать байки — из Торки или из Гельбе?
— Торки… — Дик опять прикрыл глаза и немного помолчал, водя пальцами по ладони Арно — искал ли кольцо, хотел ли показать, что слушает, не заснул. — Тоже поеду… служить… туда… наверное. Надо было бы… сразу… выбрать.
— В смысле, через полтора года попросишь перевести тебя в Торку — когда закончишь службу… — Арно чуть было не сказал: у Рокэ, но вовремя спохватился: — у Первого маршала? Да он ведь, может, тебя оставит при себе порученцем? Так часто делают!
— Нет… сейчас… сразу. То есть когда…
— Ну, глупости! — перебил Арно. — Оруженосец должен состоять при своем господине, а Рокэ, — ну вот, все-таки прорвалось «Рокэ», болван! — а Первый маршал прямо говорил, что летом планирует продолжить кампанию против Бордона, и там ты к нему присоединишься, если будешь уже здоров.
Сейчас, правда, глядя на Дика, распростертого на постели, слыша его прерывистое дыхание, слушая бессмысленные, несвязные речи, Арно сомневался, что тот успеет поправиться до лета — вообще сумеет поправиться, вообще будет жив.
Оруженосец должен состоять при своем господине — смешно, а сам-то! Тогда, на Совете, Рокэ, произнося эту фразу — которую Арно сейчас, недолго думая, повторил, — имел-то в виду вовсе не Дика.
— На северном направлении будут действовать в том числе полки генерала Давенпорта, — говорил тогда Рокэ, когда чаша весов в обсуждении «столица, Дриксен или Гаунау» склонилась окончательно на сторону столицы. — Он еще не прибыл, так что, Рудольф, поручаю это все вам. А кстати, — он повернулся и в упор уставился на Арно, — разве теньент Сэ не состоит при генерале оруженосцем? Что он в таком случае здесь делает?
— Так точно, но сейчас временно состою при генерале Ариго! — бодро отрапортовал Арно.
— Оруженосец должен находиться рядом со своим господином, — назидательно сказал Рокэ — по нему никогда нельзя было угадать, говорит он в шутку или всерьез. — Вот, например, не нужно далеко ходить: герцог Окделл сейчас здесь, а летом будет сопровождать меня на юг, где мы собираемся начать второй этап Бордонской кампании. Да, он одно время отсутствовал, но только потому, что я поручал ему секретное задание… Теньент, генерал Давенпорт ведь тоже оформил вашу отлучку как полагается?
Что за блажь напала теперь на Рокэ, раз он вдруг вспомнил об официальных бумажках? И какое ему дело до Арно? И, между прочим, понимаете, Придд у нас, значит, полковник, а Окделл — просто герцог, как будто вовсе без звания!
— Рокэ, какой юг, какой Бордон? — всплеснул руками король. — Имейте совесть, в мальчике восемь пуль! Скажите спасибо, если к лету он только встанет с постели! И вообще, не уходите от темы: когда вы намерены взять столицу?
Восемь пуль… как же тогда, на Совете, Арно не придал этому значения?
— Дик, — спросил он прямо, разом забыв все наставления: больных не тревожить, не волновать, не заводить разговоров о болезни, — слушай, в тебя действительно попало целых восемь пуль? Или это картечь?
— Н-не знаю… говорят, да. Достали… пять.
— А вот это, — Арно кивнул на его руку (что здесь ответишь: «Кошмар какой, держись»?). — Саблей?
— Это? — Дик проследил за его взглядом и с удивлением уставился на руку, как будто впервые ее видел. — Это, а, нет. Это… крыса.
— Какая еще крыса? — Арно нахмурился: крыса, крыса, был ведь уже с Диком случай… — Нет, погоди: крыса была еще в Лаик! Укусила тебя, помнишь? Почти два года назад, не сейчас… Не помнишь? Дик!
Он потянулся потрогать Дику лоб — явно ведь уже бредит, заговаривается, его лихорадит. Тот оказался теплым — теплее здорового — но не настолько горячим, чтобы списать бред на подступившую лихорадку.
— Крыса, — упрямо повторил Дик, глядя на Арно в упор. — Жила здесь… в груди… Вырвалась…
— Дик, давай я схожу, например, раздобуду для тебя компресс, а заодно что-нибудь почитать? — предложил Арно, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. — Подождешь меня?
— Давай… — пробормотал Дик и затих.
Выйдя от него, Арно аккуратно притворил дверь и, отступив с десяток шагов, уткнулся лбом в стену и стоял так, жмурясь, кусая губы, сжимая и разжимая кулаки; потом глубоко вздохнул и, потерев глаза, направился в библиотеку.
Итак, стихи или приключения, роман о любви или философский трактат? Арно взял с полки наугад одну из потрепанных книг — видно было, что ее много читали, — и раскрыл посередине.
…Едва начавши жить, я быстро шел к концу,
Исполнен ужаса, отчаянья, смятенья.
Болезни, бедствия, безмерность угнетенья
Порой не выдержать и стойкому бойцу,
А я бессилием был равен мертвецу…
Исполнен ужаса, отчаянья, смятенья.
Болезни, бедствия, безмерность угнетенья
Порой не выдержать и стойкому бойцу,
А я бессилием был равен мертвецу…
Арно содрогнулся: нет, не годится! Так-то, подумаешь, не гадает же он по книге, в самом деле, — попался неудачный сонет, он просто не станет читать его вслух… Досчитав про себя до четырех, он закрыл книгу и, положив корешком на ладонь, позволил ей раскрыться самой.
Ты жив. Я мертв. Но ты и я —
Почти одно и то же.
Я — твой двойник. Я — тень твоя.
Во всем с тобой мы схожи.
Почти одно и то же.
Я — твой двойник. Я — тень твоя.
Во всем с тобой мы схожи.
Опять! Арно решительно захлопнул книгу, поспешил вернуть ее на полку и, поискав что-нибудь приятное глазу, вытащил маленький томик в более новом, менее затертом переплете — «Антология надорской поэзии». Дик, конечно, будет рад.
Прости, что я прервал высоких строф подобьем
Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,
Благоговейный вздох, что был — хвала судьбе! —
Скорей, чем слабый стих, элегией тебе.
Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,
Благоговейный вздох, что был — хвала судьбе! —
Скорей, чем слабый стих, элегией тебе.
И третий раз… Арно прикусил костяшку пальца: еще один сонет о смерти, еще одна элегия о надгробиях, и он разрыдается, как ребенок. Он с силой втиснул книгу на самую дальнюю полку шкафа и повернулся было к соседнему — может быть, с ним повезет больше, — но тут на другом краю комнаты — там, где книжные шкафы отгораживали укромный уголок, с диванами, креслами и камином, — замаячила знакомая высокая фигура: герцог Придд, будь он неладен, решил скоротать вечер за чтением и, как назло, заметил Арно.
— Ищете что почитать, теньент? — любезным тоном спросил он. — Рыцарские романы вот здесь, в этом шкафу, а там, где вы стоите, только поэзия.
Наверное, Арно стоило бы промолчать или ответить односложно, но он был уже так расстроен, даже напуган (в чем никогда не признался бы себе), что не сдержался — Придд, на свою беду, подвернулся очень кстати.
— Уже не ищу, — с вызовом ответил Арно. — Смотрю на вас, полковник, и думаю, как же так получается, что негодяи и подлецы вечно остаются целы и невредимы, а вот честные, благородные люди умирают от ран!
И не просто умирают — вот почему тот, кто держит в руках нити человеческой жизни — мироздание ли, Создатель, или судьба, — не даровал Дику стремительную, чистую смерть, а обрек на медленную агонию, мучительное умирание?
— Значит, задаетесь вопросами о смысле жизни и имеете в виду, что судьба несправедлива. Что же, философские трактаты здесь тоже есть: на полке рядом с метафизикой, под военным делом.
— Нет: имею в виду, что вам не верю, что неизвестно чем вы занимались в столице и что у вас сейчас на уме — что очень подозрительно, почему же это на вас ни царапины, в том время как Дик…
— Я вас понял, — равнодушно сказал Придд и положил руку на бедро — туда, где обычно носят шпагу, словно на призрачный эфес. — Можете не продолжать, теньент. Где и когда вам угодно?
— Сейчас же! Нет, через десять минут, мне нужно кое-что закончить… В парке, возле беседки!
И вот, когда Арно, сбегав к Дику, чтобы сказать ему, что только быстренько уладит одно неотложное дело и сразу вернется, а потом к себе — взять шпагу, снова встретился с Приддом и бок о бок с ним направлялся к задней двери, ведущей прямо в парк, и они как раз проходили мимо кабинета, который обычно пустовал, их остановил строгий голос:
— Молодые люди, вы не забыли, что дуэли в армии запрещены?
— И не говорите, что вы собирались тренироваться в фехтовании по пояс в снегу, — со смешком добавил второй.
В кабинете их было трое: сам герцог Ноймаринен, маршал фок Варзов и генерал Давенпорт — и надо же было им всем уже съехаться в Ноймар, и надо же было Арно напороться на них!
— Займитесь лучше делом, теньент, — вступил Давенпорт. — Уверен, вы давно не упражнялись в стрельбе — ступайте постреляйте, например, по мишеням. Площадка расчищена, все подготовлено.
— И вам, Придд, не мешало бы, — добавил фок Варзов. — Идите, теньент Сэ вам все покажет. Ваши шпаги оставьте здесь.
— И найдите себе оба другую — свободную — девицу, а не чужую невесту! — напутствовал их напоследок Ноймаринен.
Смысл его слов Арно разгадал, когда они с Приддом уже развернулись и шли теперь нарочито медленно, не глядя друг на друга, в обратную сторону — к тем дверям, которые вели на задний двор, где и была устроена площадка для стрельбы.
— Думаете, эти двое не поделили Гизеллу? — донесся до них голос Давенпорта.
— Ну а кого еще? Не Георгию же! Других девиц у меня тут нет! — грохнул Ноймаринен.
Варзов в ответ рассмеялся:
— Мало ли, поводов для дуэлей всегда достаточно!
— Да что же я, слепой: не вижу, как этот малюет ей цветочки в тетрадке? Такой же юбочник, как и все они! Одно слово — Савиньяк!
Так альбом Гизеллы подвел Арно второй раз.
— Самое обидное, что я в нее ни чуточки, вот ни на столько не влюблен! — возмутился Арно. — Мы просто дружим! И потом, она невеста Альберто — не стану же я обманывать друга! Она мне как сестра — если бы у меня была сестра, как я возрастом или помладше, то вот они могли бы подружиться, ведь у Гизеллы здесь никого нет, она совсем одна. И что это значит: найдите себе другую девицу — где они прикажут эту девицу искать? Ее высочество еще совсем дитя, фрейлин при ее величестве пока нет… А кстати, у Дика ведь есть сестра, она разве не во фрейлинах? Ох, интересно, ей уже сообщили? Ей же, наверное, нужно знать…
— Они в ссоре, — холодно заметил Придд, и только теперь Арно осознал, перед кем только что изливал душу.
— Верить вам на слово не стану, — отрезал он. — Что же, смотрите, мы на месте. Предлагаю сделать так: шестнадцать выстрелов по мишеням, а кто проиграет, тот приносит извинения — и пишет письмо герцогине Окделл.
В результате проиграл, конечно, Придд, и принес свои извинения, хотя извиняться-то ему было не за что, но уговор есть уговор. На самом деле, он показал себя неплохим стрелком — отстал от Арно всего на один выстрел; и как-то так получилось, что он оказался и неплохим собеседником, да и человеком вполне достойным — в общем, Арно несколько устыдился и поэтому написал короткое письмо для сестры Дика и сам; и, раз уж взялся за чернильный прибор, то заодно сочинил еще короткие записки для Берто и Катершванцев.
________________________________
Примечание:
Использованы стихотворения из сборника поэзии 17 века: «Сонет надежды» и «Мертвец говорит из своей могилы» А. Грифиуса и «Элегия на смерть доктора Донна» Т. Кэрью.
Ричард (1)
читать дальшеЕсли бы Ричарда попросили нарисовать крысу, он бы, конечно, изобразил ту, с которой столкнулся в Лаик — жирную, злобную, наглую тварь: со встречи с ней и начался, наверное, тот путь, который привел его в конце концов сюда. Ричард отчетливо помнил ее маленькие глазки, усы, делавшие ее похожей на полковника Шроссе — сам полковник уже подзабылся, покрылся пеленой тумана, как и многое из былой его жизни, из детства, но крыса запечатлелась. Он помнил ее лоснящуюся шерсть, длинный тонкий хвост и острые зубы — о, зубы особенно хорошо.
Но крыс у него не просили: его нечаянная спутница любила, как все дети, яркое, блестящее и необычное, так что Ричард исправно рисовал для нее диковинных зверей, невиданных птиц, драконов, единорогов и грифонов, кареты и замки, принцев, королей и принцесс. А ведь совсем недавно — до того, как все пошло кувырком, — он и представить не мог, что всего через каких-то несколько дней станет проводить время, развлекая маленькую девочку рисованием. Не мог даже предположить, куда повернет его стезя, как круто изогнется дорога его судьбы.
На самом деле, тогда, сидя со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, под прицелом трех пистолетов на мостовой возле полувыломанной ограды, в глухом переулке неподалеку от Нохи, Ричард чувствовал странное умиротворение: как будто события наконец-то пошли своим чередом, приняли правильный, ожидаемый оборот, мир вернулся в нужную колею. И по всем законам, и по тому, что открылось во время суда, и по тому, как велась защита, герцог Алва был невиновен — а значит, должен был быть на свободе. Это знал, конечно, Придд — искушенный законник; чувствовал Робер, добрая душа; понимал и сам Ричард — и разумом, и честью, и сердцем; верил в это, конечно, и Альдо — иначе не выяснял бы так дотошно, возможен ли поединок по закону: ведь на судебном поединке Создатель ли, Абвении ли даруют победу тому, кто прав — а не тому, кто сильнее или опытнее, и, будь прав Альдо, он бы победил; верь Альдо в то, что прав, он сразу вышел бы на поединок без сомнений. Но Альдо, значит, не верил — и значит, теперь, когда Алва оказался на свободе, истинный приговор, «невиновен», — воплотился; и голос Ричарда не имеет больше силы, его решение теперь отменено, стерто; и совесть Ричарда как будто сделалась спокойнее.
Грудь Ричарда снова сдавило, горло на мгновение словно перехватило удавкой — не так, как при надорской болезни, иначе, мимолетный приступ, скоро пройдет. В последнее время — последние недели, наверное; нет, последние несколько месяцев — так бывало, когда на весы в его душе ложились: на одну чашу — его честь, или порядочность, или доводы рассудка, на другую — его верность, или дружба (дружба с Альдо), или любовь; и вот, когда первая чаша начинала перевешивать, когда Ричард задумывался, не поступает ли против чести, не предает ли ее, то в груди у него как будто что-то скреблось, мешало, не давало вдохнуть. Может быть, это началось еще осенью, когда Ричард был ранен, повредил грудь; может быть, чуть раньше или позже — он не помнил точно. Как только же Ричард принимал решение: не честь, но верность; не разум, но дружба — приступ сразу прекращался, как не бывало. Последний раз с ним было такое сегодня же, всего полдня назад, на суде — и вот опять, опять сейчас.
— Эй! — Ричарда вздернули на ноги. — Пошли, там тебя зовут! Вперед, вперед, шагай!
Ричард передернул плечами: мол, не толкайтесь, сам дойду — и, задрав голову, двинулся туда, где переулок, расширяясь, превращался в маленькую площадь, многоугольный пятачок, на котором едва сумели бы разминуться две кареты; туда, где стояли, выстроившись полукругом, сомкнув спины, люди Придда — все головорезы, все предатели; туда, где беседовали двое. Когда Ричарда, вытащив заранее кляп и все-таки подтолкнув напоследок в спину, вывели на площадь, оба — и Придд, и Алва — оборвали беседу и, одновременно повернувшись, посмотрели на него. Алва окинул Ричарда быстрым взглядом и вернулся к прерванному разговору.
— Повторяю вам, герцог: как я уже говорил, я никуда не поеду без короля. Точнее, если угодно: не имею права быть на свободе, пока его величество в тюрьме.
Сейчас, в свете факелов, он казался совсем измученным и больным: цепи с него сняли, но на манжетах виднелась кровь — почти как тогда, чуть меньше года назад, в Октавианскую ночь: Алва ведь в тот раз умудрился обо что-то пораниться. Подумать только, даже года не прошло, а как сильно все успело перемениться.
— И значит, — медленно ответил Придд, — вы имеете в виду, что остаетесь в столице?
— Может быть, герцог Алва имеет в виду, что, наоборот… — подал голос третий, которого прежде Ричард не заметил: это оказался Мевен — к его радости, живой, не в путах, невредимый, только на щеке краснела ссадина, вторя крови у Алвы на запястьях. Откуда же все-таки кровь — неужели из-за цепей? И к чему вообще были эти цепи? И неужели Альдо, вопреки уверениям, что с почетным пленником, благородным врагом, обращаться будут как подобает, приказывал его пытать? Не то чтобы Ричард был против — иногда чувствовал вдруг такую ненависть, что и убил бы (уже пытался ведь убить, и вот — попробовал бы снова), и пытал бы сам; но чаще думал все-таки, что правильнее была бы честная, законная казнь, если бы к этому привел суд, или поединок — в конце концов, у них ведь еще намечена дуэль, и что-то в Ричарде готово было потребовать ее прямо сейчас.
— О да: считаю, что если вам удалось вызволить одного пленника, то нетрудно освободить и другого. Вы, герцог, после вашего выступления на суде, боюсь, уже не на таком уж хорошем счету, чтобы явиться в Багерлее и потребовать отдать вам заключенного для каких-то секретных дел. Но теперь у нас есть куда более благонадежный человек — доверенное лицо, близкий друг короля, — он выделил это «короля» так, что в голосе явно послышалась насмешка. — Если он придет и скажет, что вы, например, везете заключенного на допрос, или на последнюю исповедь в Ноху, или еще куда-то — придумаете сами, — то никто, конечно, не станет задавать ему вопросов. Да, Окделл?
— Я не собираюсь в этом участвовать! — возмутился Ричард.
— Ну естественно, — Алва засмеялся. — Чего я ждал: Скалы верны своему государю, да? Так вот, герцог Окделл: я же вижу, в глубине души ведь вы уже сомневаетесь, уже начали колебаться, уже не уверены, где истина, уже пытаетесь расслышать, что же вам нашептывает ваша хваленая честь. Но, чтобы разрешить ваши сомнения, сделаем проще: если вы откажетесь или попробуете что-то выкинуть по дороге, позвать на помощь, сбежать, наброситься на нас или тех, кто будет вас сопровождать, или иначе нам помешать, то ваш приятель, — он кивнул на Мевена, — умрет.
Один из головорезов тут же заломил Мевену руки за спину, второй — навел на его голову пистолет.
— Монах тоже, — пробасил третий, и отсвет факела выхватил из темноты бледное перепуганное лицо брата Пьетро — помощника кардинала Левия, который должен был сопроводить Алву в Ноху: получается, Нокс погиб, а монашек остался жив.
Ричард потер кулаком грудь — опять это странное стеснение, как будто камень давит на сердце, только почему-то справа, не слева. Ведь никто, кроме них с Альдо, не знал о завещании; никто не мог знать о том, кто имеет и не имеет права на трон; и не мог ведь Алва прочитать в его глазах, что он, Ричард, знает; что он, Ричард, пусть верен Альдо, пусть готов за него погибнуть, пусть способен сохранить его главный секрет, но — сомневается.
— Опустите их, — сказал он. — Я… согласен. Я выполню ваши условия, герцог Алва.
— Что же, — тот задержал на нем взгляд, потом повернулся к Придду и, слегка усмехнувшись, повторил: — Что же, господа бывшие оруженосцы, ступайте спасать своего короля, которому вы оба когда-то приносили присягу, и будьте так любезны его уберечь.
Чуть позже, трясясь сначала в карете (вторая карета, закрытая, совсем простая, без гербов, с черными глухими занавесками, явилась тут же, словно уже ждала за углом), а потом верхом («развяжете и дадите пересесть на коня, когда доедете до людного места»), Ричард все думал о королях — о том, как причудливо складывается судьба, как переплетаются и путаются ее нити. Он чувствовал себя зачарованным, оцепенелым, как будто Алва заколдовал его, как умеют заклинатели змей, одним взглядом, парой фраз подчинил своей воле. А говорили ведь, что зачарован и сам Алва — что то ли благословлен, то ли проклят, и поэтому не может умереть: получается, еще и потому, даже будь он действительно виновен, казнь не сумела бы совершиться. Что же до королей — Ричард цеплялся за эту мысль, потому что другие бродили, норовили разбежаться — что же до королей, то Фердинанд ведь, если верить завещанию, все равно не был настоящим королем, законным правителем: потомок узурпатора, он, по прихоти предка, не имел прав на трон — а значит, был обычным человеком, рядовым дворянином; и если так, то для чего же держать его в тюрьме? Знает ли Алва — догадывается ли, кому так безоговорочно предан, кому так самоотверженно служит (как служил бы сам Ричард — Альдо); подозревает ли, что они с Фердинандом оба занимают чужое место, что с рождения обоим были предназначены другие роли: Алва должен был быть на троне, Фердинанд — у его ног?
О завещаниях, конечно, никто не мог узнать: Ричард с Альдо сожгли оба листка, сожгли сразу, как только прочитали, и никто их не видел, никто не подслушал. Ричард, конечно, не расскажет — будет молчать, даже если его станут пытать… но ведь может проговориться нечаянно, во сне, в бреду (заболеет или будет ранен); выдаст себя жестом, взглядом, выражением лица — уже, может быть, выдал. Альдо, конечно, тем более не расскажет — хотя мало кто угадает, что взбредет тому в голову. А что если завещаний было несколько, что если сохранились копии, что если их уже успели найти — что если нашел и прочитал сам Алва? Отчего же он тогда защищает того, кто отобрал принадлежащее ему по праву? И мало того, Фердинанд ведь буквально вчера оговорил его на суде! Что же это — благородство духа (странно так думать об Алве: герцог Алва и благородство — шутка, нелепица) или часть его коварной игры? Король же…
— К королю я иду сам, вы стоите сначала около меня — пока я объясняюсь с тюремщиками, — а потом у двери камеры, — резкий голос Придда оборвал размышления Ричарда; он при этом принял такой надменный вид, что при других обстоятельствах Ричард неминуемо вызвал бы его на месте, невзирая на тот их давешний — еще сегодняшний! — полный насмешек разговор о дуэлях.
Ждать долго не пришлось: появление двух герцогов разом, наверное, произвело на тюремщиков впечатление, и те согласились, что раз его величество приказал увезти его бывшее величество на допрос глубокой ночью, то так, конечно, тому и быть, не о чем спорить. В камере короля Придд тоже не задержался: должно быть, не стал тому ничего объяснять и только сильнее напугал, потому что король, выйдя в коридор, выглядел еще более жалким и несчастным, чем на суде: шейный платок повязан небрежно, теплый плащ наброшен кое-как, шляпа нахлобучена на глаза, на одном из сапог расстегнута пряжка. Сочувствие липким комом заворочалось у Ричарда в груди (опять, опять это мерзкое ощущение!), но уж не ему-то было обнадеживать бывшего короля.
И бывшего ли? Вот здесь, наверное, и должно было все закончиться — правление Альдо, его короткий путь к трону, стремительный полет наверх. Теперь, когда оба — и Алва, и Фердинанд — на свободе, они, конечно, вернут себе власть: не этому ли Ричард должен был противостоять, сколько мог; не в этом ли клялся Альдо? Думать о том, что он предает сюзерена — уже предал друга, — было мучительно, и разум Ричарда, сдавшись, принялся сочинять для него утешительную сказку: быть может, с Альдо договорятся; быть может, он по своей воле сложит с себя корону — он ведь знает сам, что трон ему не принадлежит (на этом Ричард постарался отогнать новый виток рассуждений о завещании); быть может, уедет далеко, присоединится к той экспедиции к Золотым Берегам, о которой однажды рассказывал Робер; там добудет себе и земли, и корону, и трон. Ричард же будет его сопровождать — или нет, Ричард, предатель, не будет иметь права больше стоять рядом с Альдо; так что… попросится, наверное, в Торку, не откажут же ему, пусть хоть разжалуют, хотя было бы куда разжаловать, и Ричард…
Тем временем их процессия без приключений добралась до того знакомого переулка неподалеку от Нохи, и Ричард, чтобы не смотреть на воссоединение Алвы с королем, отвернулся и уставился на серую стену дома. Он прекрасно мог вообразить, что там происходит: возможно, они обнялись; возможно, Алва встал на одно колено; возможно, поцеловал королю руку — возможно, король поцеловал его в лоб. До Ричарда долетали возгласы: «А Карл?», «А Катарина?» — и неразборчивое бормотание: так и так, ваше величество, дети там-то, ее величество здесь, в двух кварталах…
— Я никуда не поеду без Катарины! — воскликнул король, повторив, сам того не зная, слова Алвы: никуда не поеду без короля. По отряду пробежал ропот, кто-то снова забормотал, заговорил горячо, зашептал, и наконец безмятежный голос произнес:
— Ее величеству нужно церковное утешение… Для исповедника любые двери открыты, — и, прежде чем эти слова достигли разума Ричарда, его сердце уже осознало: Катари! Он увидит Катари, будет с ней рядом, она едет с ними! Сам Ричард, конечно, тоже вынужден будет ехать: его не стали снова связывать, мало того — еще во время их вылазки в Багерлее вернули шпагу и кинжал, но трое из отряда продолжали настороженно коситься на него, недвусмысленно давая понять, что не выпустят, что он — все еще заложник.
Катари! Она появилась бесшумно, почти незаметно: тонкая фигурка, до пят закутанная в плащ; из-под капюшона выбился светлый локон. Катари! Она не повернула головы, не посмотрела на него; не успела поговорить даже с Алвой — монах под руку подвел ее к карете с темными шторами, помог забраться внутрь, где уже сидел Фердинанд, сам проворно юркнул в другую; Алва, сделав жест рукой — вперед, выступаем! — присоединился к нему; хлопнули дверцы, застучали копыта, отряд тронулся с места, и Ричард двинулся вместе со всеми.
Так получилось, что за ним теперь почти не следили — он чуть отстал и мог бы сейчас, наверное, оторваться от отряда и скрыться; но первая карета уехала далеко вперед, вторая двигалась медленнее, и Ричарду все казалось, что занавеска отодвинется, Катари выглянет из окошка, подзовет его, скажет ему на прощание хоть пару слов; а может, он обманывался, и его до сих пор держали на прицеле и, попытайся он сбежать, тут же застрелили бы; а может быть, убили бы Мевена, который скакал теперь верхом наравне со всеми. Так или иначе — оттого ли, что Ричард отстал, или потому что ему подсказали камни, дрожь мостовой, — но он услышал шум первым и успел развернуться в то мгновение, когда в глубине переулка заметались огни, раздались крики и выстрелы. Какая-то часть Ричарда возликовала: их настигла стража — а значит, он спасен, Альдо спасен, Алва вернется в тюрьму, теперь уже казни не миновать. Другая же его часть — должно быть, та, которая еще год назад мечтала, как он героически погибнет, закрывая собой то Катари, то эра, то, позже, сюзерена, — швырнула его вперед, заставила спрыгнуть с коня, выхватить шпагу, кинжал и броситься наперерез преследователям прежде, чем первый выступил из темноты — прежде, чем первая пуля воткнулась в задник кареты.
— Катари! — крикнул он и тут же спохватился — Катари нельзя было теперь назвать по имени: — Ваше величество! Скорее, спасайтесь! Я их задержу!
Его с силой толкнуло в плечо, в бедро, обожгло запястье, в груди словно взорвался огненный шар, руку вспороло болью от ключицы до пальцев, и все померкло.
Интермедия
читать дальшеЕсли бы случайный прохожий забрел той ночью в часть города, которая тянулась от Нохи к воротам, выходящим на северный тракт, и не заплутал бы в переплетении улочек, переулков, тупиков, крошечных площадей, то, даже глядя на стычку со стороны, спокойно, не охваченный горячкой боя, даже присмотревшись пристальнее, он не сумел бы сказать, кто же отвлек преследователей — герцог Ричард Окделл (для нашего наблюдателя, если он не знает дворян в лицо, — совсем молодой еще человек, военный, дворянского сословия), который бросился им навстречу, закрывая грудью карету, или же огромная крыса, с оглушительным визгом выскочившая неизвестно откуда — черная, облезлая, вся грязная, вся чем-то измазанная, она прошмыгнула под ногами у солдат и исчезла так же внезапно, как и появилась.
Прохожие, конечно, в этот поздний час сидели по домам, да и места здесь были безлюдные, глухие, так что крысу никто толком не разглядел. Но, так или иначе, а нападавшие замешкались, и этой мимолетной заминки, этой пары мгновений форы хватило, чтобы гвардейцы из отряда герцога Придда — те, кто сопровождал карету с королем, — вытащили пистолеты и вступили в бой. Вскоре все было кончено: отгремели выстрелы, рассеялся пороховой дым, и на мостовой остались лежать пятеро преследователей — солдаты в форме столичных патрульных; ближе к карете, неловко откинув руку, на спине неподвижно лежал и герцог Окделл.
— Все наши целы, — осмотревшись, объявил один из гвардейцев. — Едем, вперед! — он прислушался: вдали раздавался топот ног и приглушенные голоса. — Там еще новые на подходе, а мы уже и так отстали. Трогай!
— Погодите, стойте, стойте! — дверца кареты распахнулась, и король, опустив на землю сперва одну ногу, затем другую, выбрался наружу.
— Ваше величество… Нет-нет, что вы, не выходите, у нас нет времени!
Король всплеснул руками:
— Мы же не можем бросить раненого? Молодой человек нас защитил! Может быть, он еще жив!
Наклонившись к телу Ричарда, он подхватил того под мышки и попытался приподнять.
— Ваше величество… где вы? Что вы делаете? — слабым, едва слышным голосом позвала королева. — Оставьте его, он ведь уже мертв или вот-вот умрет… Фердинанд, мы в опасности, нужно уезжать!
— Душа моя, но ведь это мальчик Рокэ! — откликнулся король. — Его оруженосец, Окделл! Как же мы его оставим! А ну-ка, — он огляделся, — Мевен, помогите-ка мне!
Вдвоем с Мевеном они затащили Ричарда в карету, усадили — уложили — на сиденье, король забрался следом, захлопнул дверцу, и хвост отряда наконец тронулся. Королева, вся побледнев, сделавшись как будто еще прозрачнее и тоньше, отодвинулась в самый угол и, сжав в руках четки, закрыла глаза. Карета набрала ход, покатилась быстрее, чаще застучали копыта коней, холодный ветер рванул занавеску. Король, вынув из кармана носовой платок, принялся бездумно оттирать руки, замаранные красным, потом опомнился, швырнул испорченный платок под ноги, достал другой, размотал и снял шейный и, сев так, чтобы дать себе больше места, начал ощупывать раненому грудь, плечи, живот. Он кое-как перетянул ему бедро и повернулся к супруге:
— Катарина, душа моя, не найдется ли у вас лишнего платка? Или, может быть, нижние юбки… оборки, воланы?
— Платок возьмите, — не открывая глаз, королева протянула ему истерзанный клочок батиста. — Юбки… не смогу.
— Вы так побледнели… Вам дурно, нехорошо? Вы больны? Приказать остановиться?
— Столько крови, — голос королевы, и так совсем тихий, дрогнул. — А я… нет, это неважно. Здесь другое… расскажу позже, не здесь.
— Потерпите же, душа моя, — попросил король. — До первого же постоялого двора, там мы отдохнем, вам станет лучше, и Рокэ обязательно придумает, что делать!
Королева кивнула, сильнее зажмурилась и замерла. Король, осторожно погладив ее по руке, вздохнул, расстегнул камзол, выпростал нижнюю сорочку и, резко дернув, оторвал снизу широкую полосу ткани. Платка королевы хватило только на то, чтобы перевязать раненому запястье; на другие бинты ушла половина сорочки. Снова потянуло холодом. Поежившись, король плотнее запахнул плащ и, откинувшись затылком на спинку сиденья, закрыл было глаза, но тут карету тряхнуло, и особенно резкий порыв ветра ворвался внутрь.
— Ко-роль! Ха, смотри-ка, король, король, самый настоящий! — раздался звонкий голос: девочка, лет шести, бежала за каретой, корчила рожи, смеялась и улюлюкала: — Тра-ля-ля, тру-ля-ля, похищаем короля! А ты же правда ко-роль?
— Дитя, что ты тут делаешь ночью совсем одна? — нахмурился король. — Где твои родители? Ступай-ка домой!
— Ой, король, а такой дурак! А где второй ваш? Там, да? — голос девочки потонул в реве ветра, она отстала и, пробежав еще немного, остановилась и замахала руками.
— До чего узурпатор довел столицу! — возмутился король. — Нет, вы видели, душа моя? Беспризорники ночами бегают по улицам! Ребенок, совсем раздетый, в одной рубашке, босая, такая еще маленькая — ведь ненамного старше Карла, чуть младше Октавии! Ох... многое бы отдал, чтобы сейчас их увидеть!
«Увидеть… увидеть… — подхватил ветер. — Король, король, король хочет увидеть детей… детей…»
— Вы же не собираетесь… — королева распахнула глаза, выпрямилась и произнесла куда более твердым голосом, чем прежде: — Фердинанд, только не говорите, что собираетесь посадить к нам еще и нищенку! Создатель знает, сколько на ней грязи! Неизвестно, где она шаталась! А вдруг она чем-то больна? У нас тут с вами и так…
— Нет, нет, что вы! Мевен! — король постучал по стенке кареты. — Мевен, вернитесь, разыщите ребенка, отдайте ей хотя бы теплый плащ!
— Да? — вместо Мевена в окошко просунулось бледное лицо: это был Удо Борн — один из братьев графа Борна, изгнанник, вернувшийся в Талиг вместе с узурпатором. Король от неожиданности вздрогнул:
— Вы? Вы тоже с нами? Разве вы не служите узурпатору, Бо…
— Не говорите с ним, — одними губами, но раздельно произнесла Катарина. — Не называйте его по имени. Не смотрите на него. Не приглашайте войти. Уйдет сам.
— Служу только своей королеве, — Борн широко улыбнулся, сверкнул глазами, приподнял шляпу и, отвесив куртуазный поклон, отодвинулся от окошка.
Сделалось еще холоднее, от дыхания в воздухе заклубился пар, снаружи закружилась метель, и из этой метели не то выступили, не то соткались всадники — диковинная, разношерстная компания, словно шуткой судьбы сведенная вместе. Был здесь священник-олларианец, была совсем молодая девушка, был юноша, ее ровесник, в унарской форме; были двое средних лет — мужчина и женщина — оба тяжелые, грузные, оба одеты по-военному, оба вооружены; замыкала процессию, будто в насмешку, будто шут при дворе королей старых времен, та самая девочка-оборванка на облезлой, тощей лошадке. Разделившись, они обступили кареты — и первую, в которой ехали герцог Алва и монах, и вторую, которая везла их величеств, — и те понеслись вскачь; замелькали мимо дома, заборы, кусты, деревья, каменные стены.
Пролетев в этом бешеном танце пару — или пару десятков, или пару сотен — хорн, но по времени — не дольше пары минут, кареты на удивление плавно остановились.
В окна бил солнечный свет, впереди возвышалась громада Ноймарского замка.
На подъездной дорожке перед парадными дверями очутились только обе кареты и всего пара всадников: отряд гвардейцев остался в предместьях столицы, а диковинный эскорт растворился при свете дня, рассеялся, как дым. Алва выбрался из кареты первым, постоял немного, держась за дверцу, потер лоб, огляделся и двинулся было ко второй карете — но к ним уже спешили из замка: управляющий, два конюха, три лакея, десяток слуг; шествовала сама герцогиня Георгия, за ней, стараясь подстроиться под шаг матери, Гизелла; и наконец, вырвавшись от нянек, бежали Октавия и Карл.
— Рокэ! Нет, это просто невозможно! Откуда вы? Как въехали в ворота? Что там в столице? Почему не сообщили? Почему мы ничего не слышали? Ах! Фердинанд! И ты здесь!
— Тетя Катари! Что с вами, какая вы бледная! Какие же вы все бледные! Помочь вам? Обопритесь на меня!
— Мама!
— Папа!
— Мама, мама!
— Рокэ, но все-таки, — повторила Георгия, снова оборачиваясь к Алве после того, как обняла уже и брата, и невестку, и распорядилась готовить комнаты, и отправила управляющего проследить, чтобы открыли именно те, в которых всегда останавливались и их величества, и герцог Алва. — Рокэ, что же это такое? В столице переворот или вы бежали? Как же проехали незамеченными? И что это с вами за молодые люди?
— А, позвольте представить, — Алва выбрал из вороха вопросов тот, на который легче всего было ответить. — Герцог Придд — вы с ним наверняка уже встречались — и виконт Мевен. Что же до остального…
— Рокэ, да у вас кровь! — перебила его Георгия. — Вы видели себя в зеркале? Вам срочно нужен лекарь! Фердинанд, и у тебя ведь тоже! Катарина, душа моя, и вы, кажется, совсем больны! Вы дойдете сами?
— Ох, нет, это не моя, — Фердинанд покачал головой. — Геора, но лекарь нам совершенно необходим: у нас в карете раненый, он без сознания, истекает кровью, и он…
— Лекаря сюда и носилки! — приказала Георгия и хотела добавить что-то еще, но тут случилось сразу три события: Октавия, сунувшая было нос в карету, пискнула и отскочила; к Катарине подобрался монах, приехавший вместе с Алвой, и, оказавшись рядом, подставил ей плечо; а сам Алва, вдруг пошатнувшись, осел на руки слуг.
***
Через три дня Фердинанд, расположившись в кресле в покоях герцога Алвы, следил, как тот, сидя в кровати (не то чтобы лекарь запрещал ему вставать — попробовал бы кто-то запретить что-то Алве; но он действительно был еще не очень здоров и предыдущие два дня пролежал буквально пластом), проглядывает одно за другим и раскладывает по разным сторонам донесения, которые уже начали стекаться в Ноймарский замок из ближайших гарнизонов. Король успел и попросить прощения, даже как будто покаяться («Рокэ, простите меня, тогда, на суде, я…»), и не раз поблагодарить («Рокэ, как же вам удалось составить такой план…»), и пожать руку, и получить новые подтверждения верности («Служу Талигу и своему королю» — хотя бы сейчас обошлось без клятв), и вот теперь пытался завести речь о делах государственных и более насущных.
— Молодых людей, конечно, нужно наградить, — рассуждал король. — Ордена, подарки, наградное оружие — все это само собой разумеется. Герцог Придд выразил желание служить в армии — выпишете ему патент? С повышением звания, конечно, и подыщем ему место поприятнее — вы все это знаете лучше меня!
— Да-да, я и сам об этом думал, — кивнул Рокэ и взял из пачки справа очередной лист. — Можно сразу полковника, и направить в Торку — это легко устроить.
— А вот герцог Окделл… — король замялся.
— Судьба герцога Окделла не особенно меня интересует, — равнодушно сказал Рокэ, не отрывая взгляда от донесения. — Неужели он тоже с нами? Надеюсь, Георгия покрепче его заперла. Если вы хотите, чтобы я решал его судьбу, то…
— Рокэ, что вы! — король всплеснул руками. — Почему запереть, почему под замок! Ваш оруженосец ведь спас нас с ее величеством! Ах, да вы, верно, еще не знаете: тогда успели уехать далеко вперед, а мы отстали, а после — сами были больны…
— Он даже не мой оруженосец, — возразил Рокэ тем же равнодушным тоном. — Я освободил его от присяги.
— Ну, это было, наверное, при узурпаторе, так что не имеет силы, тем более без моей печати. Рокэ, по́лно, да что с вами! Опомнитесь: вы на свободе, мы все в безопасности, больше нет нужды притворяться! Ох, как же искусно вы все устроили: ведь казалось, что молодые люди, оба, искренне служат узурпатору, ничем себя не выдавали — кто бы мог себе вообразить, что на самом деле все это — часть вашего плана.
— Хм, допустим, — Рокэ отложил лист и посмотрел на короля с чуть бо́льшим интересом. — Так что же там с Окделлом?
— Опалу мы, конечно, снимем — уже сняли, я уже подписал указ; если что-то было конфисковано и сохранилось, вернем. Но вот наградить, — король помрачнел, — наградить, возможно, придется уже посмертно: орден вручить наследникам, повысить звание — дают ведь иногда следующее звание, когда отправляют в отставку, верно? И, Рокэ, вы ведь лучше знаете его обстоятельства: быть может, мы сумели бы сделать что-то для его семьи? У него ведь есть младшие сестры? Одна состояла при Катарине, а других, может быть, тоже стоит призвать ко двору? Выделить им приданое? Найти хорошие партии?
— Он умер? — резко спросил Рокэ.
— Нет, пока нет, но… Здешний лекарь — Георгия держит его при себе: да он же наверняка заходил и к вам! — полагает, что получится его спасти, если отнять руку и ногу, — король передернул плечами. — А ваш монах — тот, который приехал с вами, он сейчас постоянно при Катарине, — считает, что это поможет лишь ненадолго и только усугубит и продлит страдания — и, знаете, я не врач, но склонен с ним согласиться, так что пока запретил, и без моего разрешения ничего опрометчивого делать не станут.
— Да у вас там, я вижу, собрался целый консилиум — много же я пропустил.
— Рокэ, вам бы только шутить! Как не совестно! Знаете, Георгия страшно переживает — простите, я понимаю, что для вас это печальные, горькие воспоминания, но ваш мальчик ведь заслонил нас собой: в нас стреляли, он бросился под пули. Она не может не сравнивать — не может не думать, как повторяется судьба.
— Кинулся вас загораживать от пуль? Узнаю юного Окделла, — хмыкнул Рокэ. — Что же, посмотрим: может быть, получится что-то сделать, и юноша еще получит свою награду из ваших рук, стоя на двух ногах.
Вечером того же дня Рокэ, как и обещал королю, заглянул в комнату, где лежал Ричард. Тот был устроен в одноэтажном флигеле, выходящем окнами на сад — подальше от суматохи замка, чтобы раненого никто не тревожил; чтобы рядом, в соседних комнатах, можно было бы разместить приставленных к нему слуг, или поселить сиделку, или помощника лекаря; чтобы в комнате было больше свежего воздуха и света, чтобы весной (если он доживет, конечно, до весны) там скорее запахло цветами; чтобы, когда больной начнет вставать, ему не пришлось бы спускаться и подниматься по бесконечным лестницам замка. Но сейчас, зимой, здесь было сумрачно, и темноту разгоняло только пламя свечей, да и обстановка казалась скучной, совсем аскетичной: большая кровать без балдахина, столик, уставленный лекарствами, и кресло у изголовья.
— Показывайте, что там за раны, — велел Рокэ лекарю. Тот, ничем не выказав удивления — должно быть, его заранее предупредили о грядущем визите; а то, что герцог Алва сведущ в лекарском деле, он узнал и сам, — охотно принялся объяснять: горячки пока нет, но это скорее дурной признак — жизненные силы убывают, надежды остается меньше; все оттого, что раненым занялись не сразу: сначала эта тяжелая поездка в карете, потом — потом нужно ведь было помочь и ее величеству, и самому герцогу Алве; так вот, пять пуль извлекли — левое плечо, левое запястье, правая нога; еще две в правом бедре: нехорошая, глубокая рана. Еще три не нашли, и это странно: и непохоже, чтобы навылет, и не могли же они пропасть, но характер ран явно указывает… — собственно, герцог Алва все увидит сам.
Действительно, было над чем задуматься: правая рука была словно распорота по всей длине, а грудь, тоже справа, — растерзана как будто изнутри. Рокэ потер глаза, приказал принести еще света, горячей воды, снадобий по его списку — если, конечно, они найдутся в замке, если нет — послать в деревню или в соседний городок, к аптекарю. Он заново вычистил раны, заново, по-своему, наложил повязки и, выдворив наконец и лекаря, и всех слуг, сел в кресло и положил Ричарду руку на лоб.
Ричард (2)
читать дальшеВ лесу тоже было темно. Не так, как в коридоре, где Ричард оказался поначалу — там приходилось пробираться на ощупь, касаясь пальцами каменных стен, и Ричард не мог даже определить точно, рукотворные они или созданы природой. Коридор вел вперед, причудливо изгибаясь; проход то сужался, то снова расширялся; кое-где Ричард задевал макушкой потолок, иногда, прощупывая трещины, выступы, неровности камня, ощущал под ладонью влагу и мох — верных спутников и подземелий, и пещер. Света там совсем не было, но воздуха хватало — и вообще дышалось на удивление легко: так, как не бывало, наверное, еще с Лаик или даже с отъезда в Лаик из дома — потом же вечно то и дело что-то давило, или теснило, или тревожило в груди. Или нет, позже: в Лаик грудная болезнь еще не вернулась, да и потом случалась только раз или два, и несерьезно, и не доходила до приступов — но все это неважно: главное, что теперь она опять отступила. Не было и волнения: стены тянулись бесконечно, коридор никак не желал заканчиваться, за новым поворотом открывался только очередной проход, точно такой же, как и предыдущий, и Ричард начал уже отстраненно думать, что, наверное, останется здесь навсегда, так и будет вечно идти в темноте; а может, он вообще ходит по кругу; может, коридор закольцован, и из него просто нет выхода — но эта мысль не вызвала у него беспокойства, не затронула ни единой струны в душе. И вот наконец коридор оборвался: Ричард не заметил ни двери, ни лаза, только пальцы вместо стены вдруг схватились за пустоту, а под ногами вместо твердого камня мягко спружинила земля: он оказался в лесу — а позже, пройдя немного вперед и потом вернувшись, не смог обнаружить ни здания, ни скалы, ни разрытой земли, никакого входа, никакого окошка — как будто вокруг всегда был только лес, а коридор не то испарился, не то просто ему привиделся.
В лесу уже можно было оглядеться: тусклый свет пробивался сквозь густо переплетенные ветви, и Ричард пусть с трудом, но различал и стволы деревьев, и заросшую тропинку, и кусты, и траву под ногами, и листья папоротников, и разбросанные то там, то тут муравейники. Лес был, наверное, летним: по крайней мере, Ричард, одетый только в свободную рубаху и полотняные штаны, по-крестьянски, без колета, камзола, плаща, ничуть не мерз — но приметы времени года от него ускользали: не получалось задержать взгляд, увидеть, понять, есть ли на деревьях листва, молодая ли она, только пробивается, или уже желтеет, начинает опадать, или вошла в полную силу, или это вообще хвоя; лежит ли снег (нет, снег вроде бы не лежал, от снега сделалось бы светлее, и пробираться по сугробам было бы тяжело); лежит ли ковер из листьев, или игл, или валежника, или сухой травы, или мха; цветут ли цветы, зреют ли ягоды, пахнет ли нагретым сеном, или грибами, или первым морозцем — Ричард как будто отмечал это, запоминал и тут же забывал. Глаза постепенно привыкли к сумраку, и теперь, продолжая идти вперед, он уже знал, что не заблудился, не кружит, не проходит в четвертый раз одно и то же место: пусть деталей было и не уловить, но вот же — деревья совсем другие, иначе выгнута ветка, иначе сложен шатер кроны, иначе выведены узоры травы и мха.
Еще в лесу был Голос. Он, бестелесный, незнакомый, первый раз заговорил с Ричардом, когда тот присел отдохнуть на удобном пригорке, между двух деревьев (сосен ли, елей, дубов?), привалившись спиной к валуну, вросшему в землю: здесь начали появляться камни. Не то чтобы Ричарду нужен был отдых: он не уставал, хотя шел уже давно — правда, день и ночь не сменяли друг друга (или сменяли, но этого было не угадать), и неизвестно было, сколько времени прошло; не чувствовал ни жажды, ни голода. Но что-то внутри шептало, что нет смысла спешить, что он успевает, придет вовремя, так что можно и остановиться на пару часов (минут? дней?). Итак, Ричард сел, опираясь спиной на теплый камень, вытянув ноги, сорвал травинку и принялся растирать ее в пальцах, и тогда-то Голос и обратился к нему.
— Прячешься, Надорэа? — спросил он: в нем звучали насмешливые нотки, какие Ричард уже слышал когда-то у кого-то — или нет, не слышал. — Все бегаешь? А ведь твой король тебя ищет, волнуется!
— Король? — переспросил Ричард раньше, чем сообразил: ну конечно, Альдо наверняка выслал отряд на их поиски — Ричард же уехал вместе с беглецами; или не уехал сам, а его увезли силой, пленного, связанного, заложником? Нет, Ричард точно решил тогда остаться, еще и выступил потом против солдат короны — получается, предал Альдо, изменил своему королю, оказался ему неверен. А тот беспокоится о своем вероломном вассале — то есть, наверное, переживает-то сильнее всего Робер, но и Альдо немного передалось. Как же Ричард посмотрит теперь ему в глаза? Что же скажет?
— Король, король, — ворчливо отозвался Голос и затих.
Потом он еще не раз заводил с Ричардом туманные беседы: как будто подслушав его мысли, говорил о королях, клятвах, верности, предательстве — но являлся только на привалах, только когда Ричард находил укромное местечко и садился отдохнуть; шагая же вперед, выискивая теряющуюся в траве тропинку, перешагивая через поваленные стволы, разводя руками ветви, Ричард был предоставлен сам себе и все размышлял, размышлял теперь о своих делах.
Что же он скажет Альдо, когда они встретятся? «Мой государь, будьте милосердны, простите меня: сам не знаю, что на меня тогда нашло», — нет, глупо: Альдо не ценит этих витиеватостей, этих церемоний (о, он любит церемонии, но с Ричардом ведь они друзья, всегда общаются накоротке). Быть может, сказать: «Альдо, прости, друг, но ведь и ты был не прав», — Альдо действительно был не везде прав, и сейчас Ричард видел это яснее. А быть может, и не говорить ничего, Альдо поймет сам, хлопнет по плечу, рассмеется: «Выше нос, Надорэа! Не бери в голову! Мы еще повоюем!» Или: «Ну что же, здесь не получилось, так найдем другие пути. Пойдешь со мной, Дикон?» И Ричард ответит: нет, не пойду — то есть предаст его снова.
— Итак, одного короля ты предал, — задумчиво начал Голос на очередном привале. — Перед другим ты клялся, третьего ты спас; причем клялся перед одним, а принес клятву другому — то есть, наоборот, перед вторым, а принес первому. Немудрено запутаться! А в обратную сторону? Посмотрим… Один король тебя спас, другой тебя спас, а третий — ну, в принципе, и третий, то есть второй, тоже спас. Слишком много королей у тебя, Надорэа! Целых три короля!
— Четыре, четыре, четыре короля! — нараспев продекламировал новый голос — детский, звонкий, — и из-за дерева выскочила маленькая девочка. Подбежав к Ричарду, она остановилась, уперла руки в бока взрослым жестом, который у нее смотрелся забавно, отставила ногу, задрала голову и показала небесам язык: — У-у-у, четыре короля, говорю! Че-ты-ре!
— Погоди! — окликнул ее Ричард. — Ты же из столицы, да? Дочка ювелира?
— Да не ювелира! — девочка топнула ногой. — А ты, ты тут что сидишь! — она подергала его за рукав, потом помотала головой и засмеялась: — В гостиницу приехали четыре короля! Знаешь такой пасьянс? Папаша раскладывал, ну, показывал! Не знаешь? В гостиницу приехали четыре короля, с ними приехали четыре королевы, у дверей поставили четырех стражников, на двери навесили четыре замка́. А ночью все перемешалось!
— И что же? — спросил Ричард, протянув было к ней руку: поймать, усадить рядом, хотя бы отряхнуть от сухих листьев — он ведь видел ее еще в городе, зимой, и она была такая же растрепанная и чумазая, одета в ту же легкую сорочку.
— А ничего: один остался в столице, три уехали, а теперь один сидит тут в лесу! — девочка дернула его за прядку волос и, не успел Ричард опомниться, припустила прочь. Он кинулся следом, но она — снова, как тогда, в столице, — словно испарилась.
Вернулась она через несколько привалов (раньше Ричард бы сказал: дней, но дни здесь не считались): Голос, как будто обидевшись, давно не появлялся, но мысли Ричарда текли по колее, проложенной их последним разговором. Поступить так с Альдо было, конечно, со стороны Ричарда и подло, и низко — но разве Ричард не совершал и подлости, и низости раньше? Взять вот хотя бы то покушение на Алву или его решение на суде: кроме дружбы или любви, что же еще тогда толкало Ричарда под руку? И мог ли он выбрать другой путь? Или все равно бы не получилось?
Расчистив себе от травы, прелых листьев и мелких камешков маленький уголок, Ричард бездумно чертил палочкой на земле: в лесу, пока он шел, незаметно делалось все светлее, и теперь вокруг видно было лучше, чем поначалу.
— Рисуешь? — раздалось прямо над ухом. — Это что, лошадь? Ну и непохоже совсем!
Ричард поднял глаза: рядом с ним, склонив голову набок, стояла давешняя девочка — непонятно, как это она сумела так бесшумно к нему подобраться, — и с любопытством наблюдала за ним. Линии на земле и правда сложились в узор, немного напоминающий лошадиную морду — вытянутый нос, треугольнички ушей, две точки — глаз и ноздря. Ричард добавил шею, потом туловище и ноги, волнистыми линиями пририсовал гриву и хвост, подумал и начертил еще уздечку, траву и забор: лошадь стояла спокойно и косила на них большим круглым глазом.
— Так лучше! — оценила девочка. — А пятнышки еще, пятнышки давай!
Ричард послушно изобразил у лошади на крупе два неровных пятна — одно ближе к хвосту, другое на спине, там, где надевают седло.
— Нет, белые! — девочка топнула ногой. — Нужно белые! У моей белые!
— Ну знаешь, — Ричард развел руками, — белые на земле не получится: земля сама же темная. Если на бумаге — тогда, конечно…
— Просто не умеешь! Дурацкая картинка! Вообще не лошадь никакая!
Не успел Ричард ответить, как девочка прыгнула вперед и принялась затаптывать рисунок, поднимая тучу пыли, стараясь размазать, стереть, не оставить и следа от линий; потом, сжав кулаки, сморщила нос, развернулась и бросилась в лес.
— Погоди, стой! — Ричард вскочил — но опять, сколько бы ни искал ее, ни звал, она не откликалась — исчезла, испарилась.
На следующем же привале девочка появилась вновь: вышла, как ни в чем не бывало, из-за дерева, немного смущенно огляделась: как будто хотела извиниться или, может быть, проверяла, не заметил ли Ричард, что она ревела, — и, вытащив из-за спины, протянула ему ворох бумажных листов и пучок восковых карандашей. Листы, мятые по краям, все заскорузлые, пожелтевшие от времени, были сшиты наподобие альбома — и альбом этот, похоже, то ли когда-то промок, то ли долго лежал в сырости, так что на сгибе даже темнели разводы плесени: неизвестно, на какой свалке девочка его подобрала.
— Ладно, — со вздохом сказал Ричард. — Давай, нарисую.
И он нарисовал для девочки лошадку, с белыми пятнами, как положено; потом другую, запряженную в карету: на карете долго и тщательно вычерчивал завитушки — карета была украшена со вкусом, убрана драгоценностями, вся сияла и переливалась; потом еще одну лошадь, в стойле; потом одну с крыльями и другую — с золотистым рогом во лбу (золотистого цвета не было, но был желтый); потом почему-то трех медведей и двух волков. Потом девочка захотела дракона, а сама, пока Ричард корпел над его пастью, чешуей, гребнем, лапами, когтями, пламенем, пока штриховал темный провал входа в пещеру, выводил разбросанные вокруг кости, — сама выдрала из альбома лист и, усевшись рядом с Ричардом, прижавшись спиной к его боку, вытянув ноги, тоже принялась рисовать.
— Вот, королева! — девочка сунула ему под нос рисунок, когда дракон был почти готов: оставался только ядовитый шип на хвосте. — Это я! Красиво?
— Гм, очень, — вежливо ответил Ричард: на королеве было платье с юбкой необъятных размеров, кое-где полосатой, кое-где в ромбик, в горошек, в цветочек, а местами — где художнице надоело или было лень — закрашенной небрежно, неровной штриховкой; темные локоны, выбивавшиеся из-под короны, волной спускались королеве на плечи. — Только это ведь принцесса?
— Королева! — упрямо повторила девочка и шлепнула листок ему на колени. — Нарисуй ей короля!
Король сначала получался похожим на Альдо, так что Ричард закрасил ему волосы в черный — под стать его королеве, — потом, подумав, добавил внушительные усы и бородку клином, насупленные брови и вообще зверское выражение лица; дал ему в одну руку меч, в другую скипетр — опять выходило так, будто Альдо взялся за регалии Раканов, поэтому Ричард меч переделал в мушкет, скипетр — в штандарт; нахлобучил ему корону, набросил на плечи подбитый горностаем плащ и под конец зачем-то парой росчерков добавил шпоры.
— Это не ты! — воскликнула девочка, возмущенно тыкая пальцем королю в лицо. — Ты не такой!
— Ну конечно, разве я-то король? — рассмеялся Ричард. Девочка посмотрела на него, как на умалишенного, молча вырвала из рук рисунок и, отступив на шаг, растворилась в воздухе, даже не потрудившись спрятаться за деревья.
Позже, когда она появилась снова, они больше не возвращались к этой теме, так что Ричард рисовал теперь только зверей и птиц, драконов и единорогов, замки, кареты и фонтаны. Местность тем временем становилась все более горной, природа вокруг — все более знакомой, и все сильнее крепло чувство, что цель близка и путешествие вот-вот закончится. Тропинка, карабкаясь вверх, петляла между валунов, пока наконец не вывела Ричарда на плоскую площадку между скал, откуда открывался чудесный вид на Надорский замок — ту самую, которую сторожили каменные морды вепрей; ту самую, на которой, по преданиям, совершали обряды древние Повелители Скал. Ричард бывал здесь не раз: раньше она выглядела иначе — по-другому лежали груды камней, в другую сторону повернуты, чуть смещены веприные головы; да и замок как будто стоял немного не на месте, как будто виделся теперь с другого ракурса — словно или он, или площадка переместились, тоже сдвинулись. Но замок был именно тот, и площадка — именно та, и все вокруг казалось родным, дышало спокойствием, безмятежностью детства.
Ричард погладил вепря, провел пальцами по клыку, уселся рядом, опираясь на него затылком, и посмотрел на замок. Тот стоял неподвижно — тверд и незыблем, незыблем и тверд — странно, отчего бы ему и не стоять неподвижно? Словно в ответ на его мысли, землю тряхнуло, и вниз сорвалась пара камешков. Ричард еще долго сидел, прислушиваясь, настороженно глядя на замок, стараясь уловить неладное, учуять беду — но тот подземный толчок был, должно быть, единственным, случайной шуткой природы, и постепенно Ричард успокоился, позволил себе расслабить плечи, устроиться удобнее. Воздух был чист и прозрачен, неярко светило солнце (раннее ли, вечернее ли, было ли оно на небе вообще?), а замок стоял себе, как будто убеждая: не волнуйся, все хорошо, ничего не случится.
— Не волнуйся, Надорэа, — сказал Голос. — Тебе зачлось. Все будет хорошо. Ничего не случится.
«Что случится? Что должно было случиться?» — хотел спросить Ричард, но тут за спиной под чужими шагами зашуршали мелкие камни, и знакомый насмешливый голос — настоящий, человеческий, мирской голос — произнес:
— Любуетесь пейзажем, юноша? Я, значит, две недели кряду гоняюсь за вами по бурелому, а вы решили заглянуть в родное гнездышко?
Ричард вздрогнул, едва не подпрыгнул на месте и обернулся: перед ним стоял герцог Алва — не такой, каким Ричард видел его в последний раз, или каким он был на суде, в цепях, или уже после суда, а такой, каким он запомнился в Фабианов день, после Октавианской ночи, в Варасте, а сильнее всего — на королевском приеме по возвращении из Варасты. От него веяло величием, неуловимой силой, и с губ Ричарда сами собой сорвались те слова, которые он готовил для встречи с Альдо:
— Эр… — нет, уже не эр, он ведь говорил: «господа бывшие оруженосцы», и еще раньше, с Робером передавал, что освободил Ричарда от службы; да и не считалась же теперь служба, конечно. — Монсеньор, простите меня: сам не знаю, что на меня нашло.
— Зато я знаю, — Алва хмыкнул и подошел ближе. — С тобой все было понятно еще в Фабианов день. Человек, конечно, сам творец своих неприятностей, но некоторые вещи невозможно изменить, и они происходят без нашего желания — хотя иногда и удается переломить судьбу, хотя кто-то и сумеет сделать это раньше или позже. Но где же ваше пристрастие к красивым жестам, юноша? Где ваши дидериховские фразы? Неужели не броситесь на колени, не станете мне целовать руки?
Ричард поднялся: на колени, конечно, он не упал, а вместо этого выпрямился, поднял голову и твердо произнес:
— Герцог Алва, если это необходимо, я приму наказание!
— А как же: «Герцог Алва, у нас с вами дуэль», — напомнил ему тот. — Уже не нужно? Или позже, не здесь? Вижу, две недели в лесу немного научили вас сдержанности. Или ты раньше умел, а потом разучился? — он чуть прищурился и без перехода вдруг спросил: — Ты знаешь, что в тебе сидела крыса? Вот здесь, в груди, возле сердца? — он кончиками пальцев дотронулся Ричарду до груди справа — вовсе не возле сердца, а с другой стороны: там, где всегда раньше давило, скребло и тянуло.
— Крыса?
— О да, огромная и довольно мерзкая, но как будто не очень настоящая… Но не суть. О чем мы там говорили? Ах да, о наказании: знаете, так сложилось, что вместо наказания вас ожидает награда, и не одна — вы умудрились ненароком совершить подвиг, и его величество очень настаивал… Не люблю этих громких слов об искуплении грехов, так что давайте будем считать, что я вас простил. Ну что же, вы спокойны? Наконец нагулялись? Готовы возвращаться?
«Куда? — хотел спросить Ричард. — Возвращаться — куда?» — но его перебили:
— Мой король! Не отдам! Мой, мой, мой!
Ричардова маленькая приятельница то ли наблюдала уже какое-то время за их разговором, то ли, по обыкновению, соткалась прямо из воздуха и теперь возмущалась, услышав, что у нее собираются отобрать друга.
— Моя госпожа, — Алва наклонился к ней с таким серьезным видом, как будто говорил не с ребенком, а с настоящей королевой. — Видите ли, Повелитель Скал — как и вообще все Повелители — будет нужен мне на Изломе, и я не могу вам его отдать.
Он так и сказал: «нужен мне», не «нам», как будто сам был вовсе не одним из Повелителей; наверное, Ричард в глубине души уже знал, почему так.
— Все равно мой! — девочка приникла к Ричарду, прижалась, вцепилась в него, обнимая; он тоже приобнял ее за плечи и успокаивающе погладил.
— Обещаю, что найду для вас нового короля, — сказал Алва. — Разыщу самого подходящего: это будет самый лучший король, какого только можно найти — такой, каких раньше еще не бывало.
— Ну… хорошо. Но ты все равно еще придешь и мне порисуешь! — велела она Ричарду и, шлепнув его по ноге, обратилась к Алве: — Ладно, забирай! Ой, смотри, Император, там тебе все машут!
Ричард посмотрел туда, куда она ткнула пальцем: на дальнем утесе стояло человек десять — все как будто скрыты туманом, как будто немного бестелесные, очертания словно слегка размыты. Ему показалось, что он видит среди других и Арамону, и отца Германа, и Паоло, и Удо Борна — но это было, наверное, просто игрой воображения. Ричард все же помахал им и, повернувшись к Алве, протянул ему руку:
— Герцог Алва, я готов.
Тот подал руку в ответ, сжал его ладонь, и мир перевернулся.
***
На грудь давило, словно на ней лежал груз весом под сотню пессан; в бедро ввинчивался раскаленный штырь, руку как будто тянули клещами. Дышать было трудно — насколько легко дышалось в лесу, настолько тяжело это давалось теперь: Ричард попробовал сделать вдох, глубокий не получился; он все же судорожно вдохнул, раз, другой, и еще — но воздуха не хватало, и голова кружилась, и вокруг опять сгустилась темнота.
Его вздернули вверх, подтянули под мышки, приподняли, подпихнули под спину подушку, уложили полусидя, сунули под нос плошку, исходящую ароматным травяным дымом.
— Дыши, Ричард, дыши! Ну же, давай! Я не для того вытаскивал тебя из Рассвета, чтобы ты задохнулся в первую же минуту! Ну… раз… два… вдох — и выдох, еще вдох… молодец. Да, молодец. Хорошо.
Теперь, когда воздух понемногу, словно толчками, проникал в грудь, темнота перед глазами слегка рассеялась, и Ричард сумел оглядеться: он лежал на кровати в незнакомой комнате, по дощатому потолку плясали тени, а за окном, освещая заснеженный сад, потихоньку разгорался тусклый зимний рассвет. Рядом на кресле сидел Алва и держал в руках ту самую плошку с горячей водой и серебряный кувшин.
— Очнулись? — спросил он ровным тоном, как будто и не уговаривал только что Ричарда дышать, и не хвалил: «Молодец… хорошо…» — Что же, главное мы обсудили — если вы, конечно, запомнили… запомнили ведь?
— Эр… Ро… кэ… я… — выдавил Ричард: говорить оказалось еще сложнее, и каждый слог он выталкивал из себя, как каменное ядро.
— Ш-ш-ш, — перебил Алва, — тебе вредно пока говорить. У тебя ранено легкое, вот здесь, — он положил Ричарду руку на грудь, тем же жестом, каким во сне указывал, где именно сидела крыса. — Так вот, самое главное: сегодня двенадцатое Зимних Ветров, мы в Ноймаре, их величества тоже здесь, его величество очень вам благодарен и собирается неплохо наградить — и да, вы снова, точнее все еще, мой оруженосец.
— Слу… ша… ю… эра, — стоило бы: «монсеньора», но Ричард сейчас не сумел бы выговорить длинного слова. — При… ка… зы…
Алва рассмеялся:
— Поправляйтесь, приходите в себя, выполняйте предписания лекарей, не расстраивайте здешних дам… И извольте не умирать и дождаться, пока я вернусь! — он знакомым жестом потрепал Ричарда по голове. — Я сегодня должен уехать: конечно, без вас, детали вам расскажут уже без меня, как расскажут и все остальные новости. Но к лету, думаю, вы уже встанете на ноги, и мы с вами съездим вместе на какую-нибудь еще войну — например, ждет своего часа Бордонская кампания.
***
Арно думал, что Ричард умирает: он старался не показывать виду, говорить бодро, не обращать внимания на то, насколько Ричард болен — болтал с ним, пересказывал забавные случаи, новости и сплетни, читал ему вслух — все как будто невзначай, как будто они вместе фехтовали, или скакали бок о бок верхом, или Ричард сидел рядом, а не лежал перед ним, распластанный на постели. Но в голосе Арно то прорывалось сочувствие или страх, то слышалась странная сдержанность — как будто он не знал, что сказать или как сказать, как будто утаивал что-то от Ричарда, чтобы лишний раз его не расстраивать. Ричард и сам в их первую встречу думал, что чувствует себя уже лучше, и говорить ему легче, и выглядит он уже не так плохо — но по глазам Арно понял, что тот напуган и не ожидал увидеть Ричарда — таким. Позже, когда Арно рассказал ему о несостоявшейся дуэли с Приддом — как они столкнулись в библиотеке, как Арно наговорил ему грубостей, как они друг друга вызвали, как герцог Ноймаринен запретил дуэль, да еще и решил, что они поссорились из-за Гизеллы — «а ведь она мне просто друг, Дик, представь!» — Ричард в ответ вспомнил свою собственную, совершившуюся дуэль (шрама, оставленного шпагой Придда, наверное, теперь уже и не найти — его перекроет новый широкий шрам, когда рана на руке наконец заживет) и заодно обмолвился, что, когда он лежал в горячке после дуэли, его как будто навестил Паоло, а потом Ричард видел его снова в том недавнем длинном сне.
— Значит, Паоло все-таки умер, — задумчиво сказал Арно: Ричард не сразу сообразил, почему он так решил. — Получается, смотри, сколько из нашего выпуска: Паоло, потом Эстебан, теперь вот… — он осекся, но Ричард знал, что он хотел сказать: «Теперь вот и ты скоро умрешь».
Потом Ричарду вроде бы стало немного лучше — да и вообще, он ведь должен был выполнить приказ Алвы: не умереть, пока тот не вернется (значило ли это, что, когда тот вернется, Ричард все-таки умрет?), — так что Арно успокоился, а потом, пообещав напоследок с загадочным видом, что Ричарда скоро снова будет кому развлекать, отбыл вместе со своим эром, генералом Давенпортом, в Торку.
Ричард решил тогда, что он имеет в виду Гизеллу, о которой прожужжал ему все уши: Дик, представляешь, она рассказывала, что у них в Ноймаре девочек, дворянских дочек, даже герцогинь, учат заботиться о раненых, так что она к тебе, наверное, еще зайдет! Гизелла правда зашла, но всего один раз: сопровождала Катарину, которая вдруг посетила его — на следующий день после того, как из замка разъехались военные. У Ричарда, правда, тогда уже начиналась лихорадка — нет, началась раньше, а в тот день уже усилилась, уже терзала его, — и он не сумел поприветствовать ее как следует, не смог даже произнести ни слова, а только, вяло поворачивая голову, следил глазами: вот она входит, вот садится у изголовья, вот протягивает руку, кладет прохладную — благословенно прохладную — ладонь ему на лоб; вот за ней следом заходит Гизелла, несет в руках охапку цветов — откуда цветы зимой? из оранжереи? — ставит их в вазу на окне, расправляет, оглаживает листья; вот Катарина пальцами касается его запястья, проходится по шраму от пули — та рана зажила на удивление быстро, быстрее других, — и тихо произносит что-то, чего Ричард уже не может уловить.
Ему не рассказывали тревожных новостей, но он все равно знал, что Алва с войсками отправился отбивать столицу — то есть выступил против Альдо; значит, Альдо скоро лишится трона. Ричард старался повторять для себя то, о чем думал тогда, в лесу: Альдо ему друг, но не его король (теперь, после леса, Ричард знал — знал не разумом, но сердцем — что тот не король и по человеческим меркам, по завещанию, и по духовным, по крови); утешал себя, что Алва не таков, чтобы, свергнув, сразу казнить Альдо: может быть, они договорятся, придут к согласию, Альдо позволят уехать, он покинет Талиг — вообще Золотые Земли, отправится в экспедицию…
Но все оказалось тщетно: вскоре пришли новости, которых от Ричарда скрыть не сумели — столица взята, Альдо погиб, а значит, Ричард все-таки предал своего короля. В тот день приступ лихорадки начался внезапно, не дожидаясь вечера, и Ричард снова погрузился во мрак — только теперь здесь не было уже ни коридора, ни леса, ни Голоса, ни девочки, а были только жар, и холод, и боль.
______________________________
Примечание:
Конечно же, Ричард нарисовал для Циллы и барашка, и то, как удав съел слона!
Айрис (2)
читать дальшеВторой альбом Айрис все-таки купила — на самом деле, купила еще два: один себе, потому что в старом место совсем закончилось, и другой, точно такой же, совсем простой, — для Дикона: так она как будто убеждала себя, что альбом обязательно ему понадобится. Купила и новые карандаши, округлые и немного шероховатые — такие приятно брать в руку; и особый уголь — не мараться же угольком из камина; и еще пюпитр, деревянную подставку для бумаги, на которой можно было рисовать даже в кровати, и удобно было бы опереть локоть. Пюпитр этот углядела Гизелла: они были в лавке втроем — Айрис, Гизелла и Селина; Гизелла все перебирала, лениво рассматривала изящно украшенные альбомы — с лентами, с позолотой, с тиснением, даже в кружевах, — и вдруг, встрепенувшись, дернула Айрис за рукав:
— Смотрите! Мне кажется, вам подойдет. Вы же ищете подарок для Ричарда? — она называла Дикона по имени, как будто они были давно знакомы, хотя виделись-то всего раз или два, и Дикон почти не разговаривал с ней: сама ведь и рассказывала Айрис, как сопровождала ее величество, когда та навещала больного, и «вы бы видели, как он на нее смотрел: он безнадежно, безнадежно влюблен!».
Так Айрис купила и подставку, привезла в Ноймар сама, не доверяя посыльным торговца и слугам, и спрятала до поры, чтобы вручить на день рождения: до того оставалось еще больше месяца, и можно было надеяться — и Айрис старательно надеялась, а с появлением мэтра надежда получила веские основания, — можно было надеяться, что за это время Дикону станет лучше.
Эту поездку ее величество и герцогиня Георгия потом еще долго припоминали Айрис при каждом удобном случае: к его величеству съехался Совет — новый тессорий, новый супрем, все из штатских, ждали и нового кансилльера, — так что он не скучал, а вот двор ее величества пока оставался совсем крохотным — Айрис, Селина и Луиза, даже меньше, чем прежде. Герцогиня Георгия и Гизелла, правда, тоже составляли им компанию, но другие фрейлины и дамы, покинув ее величество еще осенью, не спешили возвращаться. Кто-то разбежался по имениям, подальше от невзгод, кто-то ожидал в столице — как графиня Рокслей: Айрис писала ей, еще когда у них случилась беда с за́мком, успокаивала, что все спаслись, что малышка Розмэри в Надоре — та ответила, поблагодарила, просила присмотреть за ребенком, но сама, по ее словам, была так занята, что никак не могла бы уехать из столицы.
Сегодня читали жития святых — причем ее величество выбрала эсператистскую книгу (его величество одним из первых указов утвердил примирение церквей, раз уж эсператистский кардинал так радел за него и герцога Алву, что даже как будто помог бежать), то ли в пику золовке — ведь у герцогини Георгии и его величества сестра служила настоятельницей в олларианском монастыре, — то ли чтобы порадовать монаха, брата Пьетро, который теперь окормлял и ее, и саму Айрис, и Дикона — всех, кто с рождения тайно исповедовал эсператизм. Книга была не на старогальтарском, но на таком древнем изводе талиг, что понять получалось едва ли половину — особенно если, как Айрис, не следить за чтением и все время отвлекаться. Читали по кругу, сейчас книга была у Селины, а очередь Айрис пока не подошла — и она надеялась, что так и не дойдет, что ее позовут отсюда раньше, чем та закончит.
«Вложи же персты свое в язвы оны, и исцелиша же ся е», — мелодичным голосом читала Селина. Айрис отвернулась, прикусила губу, прижала руку ко лбу и постаралась подавить всхлип. Нашли о чем читать! Нужно было вообще не приходить сегодня — посидела бы у себя, отговорилась бы мигренью, или усталостью, или недомоганием — охотно поверили бы. Айрис и так не находила себе места от тревоги, не могла даже занять руки, жалела даже, что не озаботилась раздобыть четки — может, попросить у монаха? Но ее величество так настаивала, чтобы она обязательно посетила их камерный вечер — много уже пропустила, все недосуг, все занята — а сегодня ведь свободна. И действительно: сегодня мэтр решительно выдворил ее из комнаты Дикона — почти что вытолкал за дверь, и она бы обиделась, накричала бы на него, если бы он не пообещал, что позовет ее назад, когда закончит. Сегодня, говорил он, по его прогнозам, рана на ноге наконец должна очиститься, из нее должно выйти все лишнее, и будет понятно, насколько пострадала кость, и, дай Четверо (он так и говорил: по воле Четверых, во имя Четверых), после дело пойдет на лад. Что он там делает с Диконом? Чувствует ли Дикон? Больно ли ему? Страшно ли, как ей? — о, нет, конечно, ему-то не страшно, он храбрый, но и сама Айрис ведь всегда считала себя смелой, а оказалась такой трусихой. Или мэтр его усыпил? А может, ему лучше было бы пока остаться в беспамятстве? Нет, конечно же нет: хорошо, что он пришел в себя, ведь это значит…
— Вы же не собираетесь в столицу, дорогая? Не в вашем ведь положении? — резко спросила Георгия. Айрис вздрогнула: погрузившись в свои мысли, она и не заметила, как житие закончилось, новое начинать не стали и теперь беседуют — опять собрались спорить, опять на старую тему: ее величество и герцогиня, кажется, не очень-то ладили.
— Если его величеству будет угодно, конечно, мой долг как супруги и королевы — его сопровождать, — ее величество потупилась, небрежным движением разгладила складки юбки. — Но там еще ничего не готово: герцог Алва сообщит, когда придет время возвращаться, а пока мы ждем.
— Да что вы! — Георгия всплеснула руками. — Ехать по зимним дорогам! Хорошо, допустим, не по зимним: весной, в середине весны — но тогда тем более опасно! Трястись в карете, ночевать неизвестно где, потом эти приемы, торжества — столько волнений! И малышу, и старшим будет лучше здесь, на севере: в городе вечно эта скученность, теснота, духота, особенно летом — даже во дворце, да даже и в Тарнике! Нет, прошу вас: останьтесь с нами до осени, пусть Фердинанд едет один!
Гизелла, поймав взгляд Айрис, закатила глаза, и, будь Айрис сегодня повеселее, она бы украдкой фыркнула. Селина сидела с безмятежным видом, чинно сложив руки на коленях, и, слушая ее величество, согласно кивала.
— Я знала одну даму, которая на последнем сроке даже каталась верхом, — ее величество улыбнулась. — Родился чудесный ребенок, здоровый, крепкий: обещает вырасти полководцем. И работают же крестьянки в поле до последнего дня. В самом деле, я ведь не больна!
— Неужели вы так скучаете без ваших дам, моя дорогая?
— О, немного, — королева перевела глаза на Айрис. — Иногда грустно быть одной. Герцогиня Окделл вот, например, постоянно то у брата, то в разъездах.
И ведь ездила-то Айрис только потому, что ей велел мэтр! Не просто же развеяться, погулять по лавкам, накупить подарков! Едва появившись в замке (а это он прибыл в том роскошном экипаже, запряженном одними морисками, и еще двух коней вели в поводу), мэтр начал распоряжаться слугами: приказал немедленно провести его к больному и скрылся так стремительно, что ни Айрис, ни Гизелла, ни герцогиня Георгия не успели выйти во двор и поприветствовать его как полагается. Айрис, опомнившись, бросилась за ним и, добравшись до флигеля, еще с улицы услышала, как мэтр распекает приставленных к Дикону слуг.
— В этом доме кто-нибудь умеет считать? Вы можете сказать определенно: одна неделя, две, три?! — он строго посмотрел на Айрис, растрепанную, запыхавшуюся, раскрасневшуюся от бега, и продолжал, глядя на нее в упор: — В любой болезни и любом лечении есть три части: телесная, душевная и непостижимая. Если я спрашиваю, не шестнадцать ли дней минуло, не дважды ли по шестнадцать, значит, это важно!
— Дикон болеет уже точно больше недели, я здесь как раз неделю, а ему стало хуже раньше — знаете, наверное, получается, две, — быстро ответила Айрис. — А первый раз Дикон пролежал без памяти как раз шестнадцать дней — вроде бы: я здесь тогда еще не была. Может быть, вам лучше поговорить с местным лекарем?
Мэтр сделал неопределенный жест рукой — мол, зовите, не помешает, — хмыкнул и прошел в комнату Дикона, закрыв перед носом у Айрис дверь. Какое-то время оттуда доносились только приглушенные шорохи, бормотание и шелест (и, может быть, еще Дикон тихонько стонал), потом раздался стук и звон, дверь снова отворилась, и мэтр, держа двумя пальцами откупоренную склянку с лекарством, протянул ее Айрис и сурово сказал:
— Вот это, — он отряхнул руку, — никуда не годится. Мне нужен кто-то разумный, чтобы съездить к аптекарю и купить по списку все необходимое. Не слуга. Не этот ваш управляющий. Я надеюсь, уж вы-то способны сосчитать до ста и не перепутаете унции и пессаны?
— А Дикон… как он? Он же поправится?
— Я здесь именно для этого, — снисходительно ответил мэтр и добавил мягче: — Я же вам говорил: телесное, душевное и непостижимое. Я позабочусь о телесном, вы — о душевном, а герцог — о непостижимом.
Так и получилось, что следующим же утром Айрис отправилась в соседний городок к аптекарю, прихватив с собой Селину — для компании, Гизеллу — как проводника, и Луизу, конечно, потому что не могут же юные девицы разъезжать по городу в одиночку. Тогда-то они заглянули и в лавку художника; тогда-то Айрис и купила для Дикона новый подарок.
Еще через день у Дикона спал жар, еще через один он наконец пришел в себя, а еще через четыре мэтр вот решил, что пришло время всерьез заняться его раной.
— …герцогиня Окделл, — сказала Георгия. Айрис чуть не подпрыгнула, сделала вдох поглубже, чтобы объясниться, и только тогда поняла, что это не обращаются к ней, а продолжают ее обсуждать: «при вас ведь останется герцогиня Окделл» — точнее, ее величество и герцогиня Георгия перешли ко второй их излюбленной теме, о которой тоже постоянно спорили: нужен ли маленькой принцессе Октавии свой собственный двор. Айрис знала их аргументы наперечет: Октавия еще совсем дитя — нет, ей нужно привыкать к придворной жизни, к обществу фрейлин — она вполне может проводить время с моими дамами — малышке скучно без сверстниц — но вы все равно ведь предлагаете, дорогая сестрица, каких-то великовозрастных девиц…
— Конечно, герцогиня останется при мне, о другом не может быть и речи! — отрезала королева: судя по всему, она в конце концов сдалась перед напором Георгии, и теперь они выясняли, кто из фрейлин будет служить при ней, а кто перейдет Октавии.
— Кстати, ведь у герцога есть еще младшие сестры? Кажется, две? — спросила Георгия. — Помните, Рокэ еще хлопотал о них перед Фердинандом?
— Да, и мне потом тоже писал — напоминал, чтобы я не забыла, очень в его духе… нужно будет отправить письма вдовствующей герцогине и опекуну.
— Я вам одолжу своего секретаря, дорогая, не возиться же самой! Моя милая, — Георгия повернулась к Айрис, — подскажите, а кто же ваш опекун?
Но Айрис не успела ни ответить, ни как следует осознать, о чем же идет речь — неужели Дейдри и Эдит тоже призывают ко двору? — и пусть только матушка попробует воспротивиться… — не успела, потому что как раз в этот момент скрипнула дверь, и лакей доложил, что мэтр закончил и приглашает юную герцогиню Окделл к себе. Айрис вскочила и, перебив Луизино «это граф Ларак, Эйвон Ларак, сударыня», наскоро пробормотав извинения и изобразив смазанный реверанс, кинулась прочь из комнаты.
— Герцогиня Окделл очень привязана к брату, — заметила Георгия спокойно, но с едва заметной ноткой осуждения в голосе.
— Ее можно понять, — вздохнула королева. — Знаете, только потеряв родного человека, понимаешь, как он тебе был дорог…
Дальше Айрис уже не расслышала. Ну надо же, «Рокэ хлопотал», «Рокэ писал мне»! Айрис до сих пор становилось горько при мысли о герцоге Алве: в самом деле, он писал кому угодно — писал королю, королеве, герцогине Георгии, герцогу Рудольфу, писал и Дикону, но только не ей. Она и почерк-то его увидела первый раз четыре дня назад.
Тогда, четыре дня назад, едва Дикон очнулся (это случилось не ранним утром, как вечно обещают в романах, а в середине дня, так что Айрис уже давно сидела с ним рядом), мэтр дал им вволю наобниматься — насколько Дикон был способен обняться, конечно, — а потом, постучав пальцами по столику, на котором лежал сложенный вчетверо листок, велел:
— Это нужно прочитать немедленно. Герцог приказал передать записку сразу по приезде, но не рассчитал, что молодой человек без него снова впадет в беспамятство. Читайте, а я пока оставлю вас, молодые люди.
Айрис протянула руку за письмом: оно было без футляра, но с печатью — герб герцога Алвы, летящий ворон, заключенный в абрис щита; подписано незамысловато: «Герцогу Р. Окделлу» — и больше ничего.
— Прочитаешь сам или я тебе вслух? — предложила Айрис.
— Ты… давай лучше ты.
— Ладно… Тут даже без обращения, итак… «Первым делом напоминаю вам, юноша, о нашем уговоре: вы обещали мне не умирать, так что извольте выполнить обещание и остаться в живых». Ты что, правда ему такое обещал? — Айрис сжала Дикону пальцы.
— Ну да… Кажется, — он нахмурился. — Не очень хорошо помню, но, кажется, да.
— «Направляю к вам мэтра… — слушай, тут, наверное, его имя, но я не могу разобрать: буквы какие-то странные. Морисский, что ли? Так вот… — Направляю к вам мэтра и ожидаю, что он поставит вас на ноги быстрее, чем любой другой. Помнится, я, в свою очередь, обещал, что возьму вас с собой в Бордонскую кампанию — но мэтр считает, что вам к тому времени будет еще рано садиться в седло, поэтому сделаем иначе. Когда вы полностью поправитесь — когда мэтр будет полностью уверен, что вы поправились, — вам, теньент Окделл…», — о, смотри, тебя произвели в теньенты!
— Придда в полковники, — буркнул Дикон.
— Ну да… но ты его еще перегонишь! Подумаешь, полковник: ты, может, года через три уже будешь генералом! Так вот: «…вам, теньент Окделл, будет предписано явиться в мое распоряжение». Явиться в мое распоряжение, — повторила Айрис. — Он всегда так пишет?
— Не знаю, — Дикон пожал плечами, поморщился, прикрыл глаза. — Он мне раньше не писал.
— Надо же! Я думала, уж должен был, наверное! «О том, где я буду в этот момент, вы узнаете из армейских сводок и донесений, которые присылают в Ноймар». Нет, представляешь, он даже не вызовет тебя отдельным приказом! Разве так делают? Ладно, дальше: «Также направляю вам ваших коней — Сону и еще одного, с которым мы, к сожалению, не представлены».
— Это, наверное, Карас! — обрадовался Дикон. — Отлично! Я же, — он наморщил лоб, — потерял его… думал, что потерял — тогда, в столице… мы ведь без него сюда приехали… я даже не знал, что с ним. Может, Робер его подобрал.
— Ага… Кстати, Робера же помиловали: ее величество говорила. Знаешь, занятно: мы ведь с ним еще давно мечтали, как выручим герцога Алву, как спасем вместе столицу… Эта наша помолвка, планы эти призвать графа Савиньяка… А получилось, что все сделал ты, а он — ничего, — задумчиво сказала Айрис. — А еще… Дикон, что? Что с тобой? — он вдруг уронил руку и вяло провел пальцами по одеялу, как будто хотел сжать их в кулак или ухватить что-то невидимое. — Тебе нехорошо? Позвать мэтра?
— Нет, нет, все в порядке… — Дикон отвернул голову и уставился на стену возле окна. — Получается, он предал Альдо еще раньше, чем я… А я и не знал. Даже не думал, не мог даже представить…
— Хочешь, после дочитаем, а ты сейчас отдохнешь? — быстро спросила Айрис. — Или смотри, тут совсем немного еще, пара фраз. Вот, слушай… «И наконец, к нашим с вами тайным делам: я нашел для нашей общей маленькой знакомой нового короля. Как вы уже, наверное, знаете, ваш приятель погиб, защищая себя, свой дворец, корону и престол. Не буду пересказывать вам подробности — новости передадут и без меня, — скажу лишь, что он не подошел. Но при штурме столицы было убито также несколько военных, в том числе некто Карваль, наверняка вам известный. История немного сложнее, чем выглядит на первый взгляд, — опять же, не буду вдаваться в детали, все потом, — но ему в любом случае грозил бы трибунал, а так он показался мне подходящим, и наша знакомая согласилась его принять». Странно, я думала, что этот Карваль был всегда верен Роберу, а тут, смотри-ка, трибунал, почему? И вообще, если честно, здесь совсем непонятно: что за знакомая, что за король, это же не его величество? Но раз это ваши тайные дела…
— Нет, я понимаю, — глухо сказал он. — Надо же. Карваль. Айри, слушай, — он на ощупь нашарил ее руку, переплел их пальцы. — Слушай, я должен тебе сказать: все… не совсем правда. Я не собирался… освобождать Алву, это все получилось само собой. Думал… что верен Альдо. Что… он мой истинный король. Что должен… остаться на троне. Что защищаем… Талигойю.
Раньше Айрис бы, наверное, рассердилась, даже раскричалась бы (как тогда в столице: подонок, подлец, негодяй), обвинила бы его: да что тебе этот Альдо, да неужели ты не видел, каков он; а то еще залепила бы пощечину, вцепилась бы в волосы, хорошенько бы оттаскала. Но волосы теперь были совсем короткие, их стригли почти наголо, чтобы не спутывались; и Дикон уже морщился от боли, уже шумно дышал, уже все дольше молчал, делал паузы все длиннее; и сам лежал такой бледный, и так ослаб, и так исхудал — и горячка, так измотавшая его, опять, кажется, возвращалась, — что Айрис только тихо спросила:
— Но сейчас ведь ты передумал? Уже не нужна эта твоя Талигойя?
— Теперь нет, — Дикон вздохнул. — Теперь по-другому. Теперь… не думаю.
— Вот и хорошо, — Айрис обняла его и сидела с ним так, пока его дыхание не стало снова ровным.
И вот сегодня, четыре дня спустя, Дикон, уже повеселевший, уже куда более спокойный, сидя в постели, листал ее альбом, уложив его себе на колени и переворачивая страницы левой рукой. Айрис, кстати, прежде чем принести ему этот альбом, вырвала оттуда все рисунки, где был изображен он сам, и тот, где она дорисовала в конце концов склеп в Надорском замке, — и, скатав в трубочку, сунула в футляр вместе с письмом и отослала домой — правда, не матушке, с матушки бы сталось бросить письмо в огонь, не открывая, — а дядюшке.
— Слушай, а кто вот это? — Дикон потряс страницу за уголок. — Лицо вроде бы знакомое, что-то неуловимое как будто… не могу вспомнить.
Айрис, мгновенно перебрав всех обитателей замка, кого Дикон мог не знать или не запомнить, приготовилась уже объяснять — это Маркус, сын герцога, он бывает редко, наездами; это герцогиня Георгия, она не заходила к тебе, наверное, или заходила, пока ты спал; это принцесса Октавия, детей точно к тебе не пускали, даже когда ты неплохо себя чувствовал — ее величество как-то обмолвилась; это… — но ошиблась.
— А, это же Сэль! — воскликнула она, увидев рисунок: головка Селины вполоборота, белокурый локон, выбившись из прически, спадает на плечо. — Селина, моя подруга. Слушай, ты же точно ее видел, еще в том году, в Олларии!
— Нет, другое… Ладно, неважно, — Дикон мотнул головой. — А вот это чья лошадь?
Позже Айрис спросила у мэтра — втайне от Дикона, чтобы его зря не тревожить: что же с рукой, и не будет ли неловко уже через месяц подарить карандаши, и как нога, и когда он поднимется с постели, и когда ему разрешат сесть в седло, и можно ли будет ехать весной в столицу, а летом в полк, и что там грудь, и…
— В столицу! В седле! — проворчал мэтр. — Будет хорошо, если, когда сойдет снег, молодой человек сумеет сам добраться, — он взглянул за окно, — ну хотя бы вот до этой беседки. А карандаши… это можно попробовать, положим, через неделю, отчего же нет.
***
И вот в середине весны, как раз когда сошел снег, они сидели в той самой беседке, и теперь уже Айрис следила, как из-под руки Дикона ложатся на бумагу твердые, четкие линии. Замок почти опустел: их величества, вопреки уговорам, все-таки отбыли в столицу — хотели приурочить торжества по поводу возвращения не то к Фабианову дню, не то к дню рождения королевы. Дикону ехать пока запретили даже в карете — не столько из-за дороги, сколько потому, что столичный воздух был бы ему вреден, как опасно было бы и лишнее волнение; так что он получил свой орден из рук короля здесь, в Ноймаре, на камерном и не очень парадном Совете, обставленном настолько просто, что ему даже не пришлось вставать на одно колено (и кто бы ему, в самом деле, разрешил?). Герцогиня Георгия тоже думала уезжать — перебраться в Старую Придду, поближе к столице, перевезти с собой королевских детей и устроить-таки для принцессы Октавии там собственный двор.
Матушка, правда, наотрез отказалась отпускать туда девочек, но Айрис надеялась, что дядюшка сумеет ее убедить: все-таки ведь ее величество просила об этом сама. Кстати, матушка писала и Дикону — точнее, написала только одно письмо, и только ему, для Айрис не прислала ни строчки; но в том письме больше не было ни проклятий, ни жестоких слов: она, должно быть, смирилась.
— А кто это? — с любопытством спросила Айрис, глядя, как появляется на рисунке новая фигура: Дикон изобразил отчего-то сначала дракона, потом, перелистнув страницу, набросал очертания лошади и вот теперь пририсовывал рядом девочку в богато украшенном платье — совсем маленькую, младше Октавии, но старше Анжелики. — Лицо как будто на чье-то похоже. Это же не Октавия? Та же светленькая?
— А, нет, нет, это… — Дикон помедлил, — это одна хорошая знакомая. Жалко, так и не узнал, как ее зовут.
Кода
читать дальшеПервый раз Николя Карваль понял, что его обманули, когда, проделав едва ли не галопом длиннющий путь с самого юга города и добравшись наконец до северных предместий, обнаружил только большой — человек в двести — отряд «лиловых», гвардейцев Придда, — и больше никого. Карваль уже был зол, как тысяча кошек: на дурацкое это приказание сторожить южные рубежи, на эфемерных кэналлийцев, которых там никогда и не было, на так называемого короля, который все это выдумал, на монсеньора, с которым вроде бы составили удачный план, а тот пошел прахом; на метель, холод, ночь; и на еще более идиотский приказ выдвигаться немедленно с юга на север, потому что герцог Алва-де бежал из-под стражи, и последний раз его видели неподалеку от северных ворот. На Алву и его спасителей он тоже злился, как злился и на дуралеев-гвардейцев из городской стражи, которые не только попытались напасть на беглецов, так еще и оказались сами перебиты. И вот, вне себя от ярости, холода и усталости, он не нашел ничего умнее, как спросить напрямик: не видели ли, мол, «лиловые» герцога Алву или, может, карету, которая его везла. Командир «лиловых» — Гирке, его звали Гирке, какой-то родич Придда — развел руками: нет, сами только что сюда явились, самих ведь точно так же отрядили в погоню, вот ищем, никого не нашли. По тому, какое невозмутимое он состроил при этом лицо, с каким невинным видом улыбнулся и как блеснули у него из-под шляпы глаза, Карвал догадался: врет, стервец, определенно врет — сам небось и спровадил беглецов куда подальше, а теперь строит тут из себя оскорбленную добродетель. Наверняка Придд-то все и устроил: вот ведь проныра, и успел-таки опередить их с монсеньором — вырвал, как говорится, кусок хлеба прямо изо рта.
Что же, сейчас они были, получается, на одной стороне.
— Понятно, — сказал Карваль сухо. — Что же, продолжайте поиски на северном направлении, гм, полковник, а мы пока прочешем окрестности — мало ли, знаете, где можно скрыться: леса, поля, проселки.
— По распоряжению герцога двигаемся к Фебидам, — спокойно ответил Гирке. Карваль поймал его взгляд; они оба медленно кивнули, пожали руки и расстались, вполне поняв друг друга.
Второй раз Карваль догадался, что его обманули, когда, стоило им с монсеньором договориться, что они пошлют в ставку Алвы тайного парламентера и начнут уже планировать, как откроют городские ворота, Карваля с его отрядом вдруг назначили защищать дворец. Обманули его с двух сторон — герцог Алва, будь он неладен, начал штурм раньше, чем они с монсеньором рассчитывали, а так называемый король, будь он, в свою очередь, неладен четырежды, похоже, стал подозревать Карваля, и поздно уже было гадать, где же они просчитались. Поговорить с монсеньором, даже словом с ним перемолвиться, даже увидеть его, не получилось, так что пришлось пока выполнять приказ. Карваль расставил своих людей, сформировал линии обороны и только принялся прикидывать, разумнее ли будет, скажем, открыто перейти на сторону победителя или сначала ему сдаться — как для него все закончилось.
Третий же раз Карваль был уверен, что герцог Алва обманет его — но ошибся.
Алва нашел его уже не в столице, уже после всего, уже когда Карваль прошел мимо, особо не разглядывая, кошкиной прорвы картин, развешанных на стенах по обе стороны бесконечно длинного коридора. Он как раз добрался до развилки и размышлял, правое или левое ответвление выбрать, когда ему на плечо легла рука.
— Генерал Карваль, предлагаю вам повышение в звании, — сказал герцог Алва без предисловий, как будто продолжал с середины уже начатую беседу — не озаботившись приветствием (допустим, по субординации, он должен был, наоборот, ожидать приветствия, но ведь не дал Карвалю и слова сказать), не выяснив, действительно ли перед ним тот, кого он искал, и не объяснив, чего же ему, собственно, нужно. — До главнокомандующего.
— Выпишете мне маршальский патент? — уточнил Карваль.
— Гм, нет. Тут другое: король ведь считается верховным главнокомандующим страны, верно? Предлагаю вам стать королем.
— Королем? — с недоверием спросил Карваль: тогда-то и решил, что его обманывают, и вообще странный этот разговор откровенно смущал — хотя смущал, наверное, меньше, чем мог бы, будь Карваль жив. — Какой же страны?
— О, не страны. Королем Холода.
— Ну… Ну допустим, хорошо. Что нужно будет делать?
— Здесь легко: во-первых, слушаться свою королеву, а во-вторых, драться. Ну и по мелочи: командовать приданными вам силами — это вы умеете, вырабатывать тактику боя — с этим тоже справитесь; справились бы даже и со стратегией, но этого не требуется. Ну так что же? — герцог Алва испытующе взглянул Карвалю в лицо и, видимо, разглядев в его глазах согласие — или любопытство, которое принял за согласие, — крикнул: — Моя госпожа! Я нашел для вас короля!
— Где? Кого? — из левого прохода выскочила взъерошенная девчонка лет шести. — Кого нашел? Ты обещал самого лучшего! — она завертела головой, ткнула в Карваля пальцем. — Вот этого, что ли?
— Считаю, что он вам как раз подойдет, — галантно ответил Алва. — И он согласен. Идет на это добровольно. Да, генерал?
На самом деле, Карваль был и правда согласен: все лучше, чем сгинуть навеки, уйти в небытие; лучше, чем гореть в Закате (или блаженствовать в Рассвете, но Карвалю-то, во что бы он ни верил, Рассвет не грозил), да и лучше даже, чем вообще встретиться с неведомым.
— Так точно, господин Первый маршал, — сказал он.
Девчонка, поцокав языком, скептически оглядела его с головы до пят, потом медленно обошла кругом, подергала сзади за полу мундира, пощупала перевязь и шпагу (Карваль был одет здесь полностью по форме), обвела пальцем пряжку. Потом, снова оказавшись перед ним, она вытащила — то ли из-за спины, то ли из складок платьица, то ли вообще из ниоткуда — растрепанную тетрадку, раскрыла, полистала, нашла нужную страницу и уставилась на нее. Потом перевела взгляд на Карваля, опять в тетрадку и опять на Карваля и наконец вынесла вердикт:
— Ладно… Вроде похож!
— Тогда мы в расчете, моя госпожа, — сказал Алва. — Оставляю вас с вашим королем. Удачи вам в ваших начинаниях и позвольте откланяться.
— Иди, иди уже! — махнула на него рукой девчонка, а когда он повернулся, чтобы уходить, высунула язык, скорчила рожу и показала ему в спину длинный нос.
***
— Так, ну вы капеллан, тут все понятно, — сказал Карваль, обозревая собравшуюся перед ним компанию — приданные ему силы, по выражению герцога Алвы. — А этот паренек при вас — ваш помощник, служка?
— Я военный! — бодро ответил мальчишка: даже не обиделся, легкий характер, удачное свойство натуры. — Планировал армейскую карьеру, сударь.
— Ладно, зачислю вас туда, где будет недобор, — отмахнулся Карваль. — А вы вот кто по званию, откуда, где служили?
— Капитан, — отрапортовал толстяк, стоявший следующим. — Заведовал школой оруженосцев Лаик.
— Пехота, — определил Карваль: кем бы тот ни был в начале карьеры, такую необъятную тушу выдержит мало какая лошадь. — Так, дальше. А это кто у вас? Повариха?
— Капитан Гастаки, военно-морской флот Бордона, — пробасила тетка, фигурой и объемами не уступавшая соседу, и притянула к себе юную девицу — по контрасту, тоненькую как тростинка. — И мой адъютант теньент Лагидис.
— У вас что, на флоте одни бабы? Точнее, скажем так: у нас что, на флоте будут одни бабы? — Карваль нахмурился. — А впрочем, ладно: хоть какой-то, да флот. Дальше… А, дальше Борн, я вас знаю. Кавалерия. Будете моим порученцем.
— Эй, да хватит уже! — капризным голосом воскликнула девчонка — его, Карваля, королева, — которая до того привела ему весь этот сброд, объявила, что это его будущее войско, велела знакомиться, а сама уселась на пригорке и, как будто сразу утратив к ним интерес, уткнула нос в свою тетрадку с рисунками. — Хватит, ну, король, сколько можно! Что ты вообще делаешь?
— Провожу смотр, моя королева. Определяю, какие у меня есть рода войск.
— Рода, войска, смотр! — девчонка вскочила и замахала на него тетрадкой. — Давай уже, собирайся, пора: вон, видишь, начинается? — и она указала вдаль, в глубину леса — туда, где, становясь все заметнее, клубился зеленый туман.
***
Если бы случайный свидетель этой сцены перевел тогда взгляд южнее — с застывшего в холодной, мрачной неподвижности леса на жаркое летнее марево, где сам воздух будто бы дрожит от натянутых в нем невидимых струн, — то он, конечно… А впрочем, что значит — тогда; что значит — южнее? Есть ли в безвременье время, есть ли в неведомом — место; существует ли в мире нездешнем людское «здесь и сейчас»?
Нет, скажем иначе: если бы случайный прохожий заглянул в тот полдень в середине лета — уже лета, потому что время и впрямь, если даже оно там и есть, течет в таинственных краях чуть иначе, — если бы наш случайный прохожий заглянул в ту пору в Кэналлоа, в предместья Алвасете, туда, где тянутся, радуя глаз буйной зеленью (совсем не того тоскливого оттенка, в какой был окрашен туман), гранатовые рощи, виноградники и апельсиновые сады, он увидел бы на дороге, ведущей к замку, одинокого всадника. Молодой человек, одетый чуть менее легко, чем стоило бы по такой жаре, и чуть более бледный, чем ожидают от юности, ехал шагом, не особенно торопясь, крутил головой, с интересом смотря по сторонам, и все выглядывал впереди что-то, известное лишь ему. Заметил бы наш наблюдатель и мужчину, который, устроившись в тени раскидистого дерева, прямо на земле, дремал, закрыв лицо шляпой. Молодой человек проехал было мимо, потом вдруг резко дернул поводья, развернулся, спешился и чуть ли не бегом бросился к мужчине.
— А, юноша, — поприветствовал его тот, ленивым жестом снимая шляпу с лица и садясь. — Все-таки добрались. Только не говорите, что гоняетесь за мной с самого Бордона!
Ричард — а это был, конечно, Ричард, герцог Окделл, юный оруженосец герцога Алвы, — помотал головой:
— Нет! Вы ведь были потом на границе с Гайифой, но там я вас не застал, и вот…
— Ну да, — сказал Рокэ. — Выяснилось, что нам обязательно нужны переговоры с моими родичами — морисками, — а проще всего их устроить здесь. Гайифа нас больше не побеспокоит, а на севере без меня пока что и так неплохо справляются. Но зачем вы-то вообще отправились на юг: не легче ли было остаться в Ноймаре и дождаться меня там? Я все равно скоро собираюсь в Хексберг — морем, — а оттуда вернулся бы в ставку Рудольфа.
— Но вы велели прибыть в ваше расположение, когда я буду готов! Вы ведь сами писали: и первый раз, и потом, — Ричард озадаченно нахмурился.
— И правда, писал, — Рокэ, прищурившись, цепко оглядел его: — И ты действительно совсем не хромаешь, — он похлопал рукой рядом с собой. — Но все-таки садись. Там, в корзинке, кажется, еще осталось вино — кажется, даже еще холодное.
— А переговоры? — спросил Ричард, присев на землю. — И еще…
— Переговоры были с утра и продолжатся завтра утром. А другое важное — это ведь что-то важное, верно? — подождет до вечера, — Рокэ снова улегся, заложив руки за голову. — Это Кэналлоа, Ричард: днем здесь отдыхают.
— Хорошо, — Ричард улыбнулся и все-таки притянул к себе корзинку с вином. — И да, это важно, эр Рокэ: нужно обсудить.
— И ты все-таки научился улыбаться, — заметил Рокэ. — Или всегда умел, потом разучился, а теперь снова вспомнил?