Пожиратель младенцев
Приношу несколько текстов, которые еще не выложила с лета.
1) Драббл еще с ФБ-24, писала на спецквест по теме «сила слова» для команды Забор. Кроссовер с Людьми-Икс, история о том, как у Рокэ появился именно такой оруженосец, который изначально был ему нужен, — оруженосец-телепат! Ведь Рокэ ждет, что люди будут читать его мысли, особенно когда он говорит одно, а ожидает от человека другой... так что вот, наконец-то для него нашелся именно такой человек.
читать дальше— Он врет, — одними губами сказал Чарльз.
В другой раз, в других обстоятельствах Ричард бы не поверил: поверил бы не до конца, принялся бы выспрашивать, выяснять — откуда он знает, почему так решил. Но сейчас солнце так пекло, и рука так болела, и Ричард все никак не мог уложить в голове слова: Рокэ Алва… Первый маршал… принимаю… — что у него не осталось ни времени, ни сил не верить.
Чарльз вообще был странным. Учился примерно, отвечал урок всегда так точно, словно видел правильные фразы прямо у ментора в голове, на фехтовании предугадывал движения противника за мгновение до, всюду успевал, со всеми понемногу приятельствовал, всех привлекал к себе — ненароком умел успокоить, поддержать. С ним легко было делиться сокровенным — как будто он подмечал в других тайные движения души, умел смотреть чужими глазами.
Читал в сердцах.
Имя у него было надорское, внешность — совершенно обычная, но Ричард никак не мог вспомнить таких надорских дворян, даже ординаров, даже из новой знати: загадка, секрет.
Теперь вот, когда зачитали список, оказалось, что фамилия у него и вовсе кэналлийская — может быть, мать надорка, или кто знает, сам захотел называться Чарльзом, а не Карлом; хотя нет, имя ведь тоже прочитали — Чарльз; а титула и того, чей он вассал, Ричард не расслышал, пропустил. Удивительно, кстати, что он, с его-то талантами, занял не первое место в списке; оказался даже не в первой пятерке.
— Ждет отказа, — продолжил так же неслышно Чарльз, отчаянно указывая взглядом на галерею. — Просись в Торку.
Ждет отказа — до чего же унизительно! Ричард схватился за кинжал, чуть не взвыл от боли и отдернул руку. Ну конечно: какой еще подлости он ждал от Ворона? Сейчас Ричард согласился бы, начал бы подниматься на галерею, а тот — тем же небрежным, ленивым тоном — одернул бы: куда же вы, герцог, кто бы всерьез подумал, что Первый маршал возьмет в оруженосцы опального сына мятежника? Злая шутка, жестокая насмешка, еще одно издевательство от пособников узурпатора!
— Дикон… — предупреждающе сказал Чарльз уже вслух, и в унисон с ним Катершванцы хором прошипели:
— Рихард!
Ну что же, Торка, да? Будет им Торка!
— Видишь? Доволен, все правильно: все, как он хотел.
Умей Ричард, как Чарльз, читать в сердцах, он бы, конечно, различил — по повороту головы, по позе, по тому, как Ворон встал, как повел рукой; но глаза у Ричарда уже застилала пелена, не то от ярости, не то от волнения, а не то от горячки — и он видел очертания людей, и галереи, и помостов, и плиток на площади размытыми, словно укрытыми кисеей, а слова слышал, как сквозь вату. Чарльз придвинулся, сжал его плечо и остался стоять рядом.
Вот так же они и подружились — о, Ричард с ним дружил, не так тесно, как с Катершванцами или Арно, но довольно близко: да, Чарльз вот так же стиснул его плечо — после той истории, когда Арамона вдруг явился на урок землеописания, взялся допрашивать Ричарда и не успокоился бы, если бы гипсовый бюст не рухнул и не разлетелся в пыль. Они все тогда сидели в библиотеке: Чарльз сначала долго, долго смотрел на Ричарда, без жалости или сочувствия, но с задумчивым любопытством, а потом поднялся с места, подошел к его столу и сказал… что именно он тогда сказал, Ричард отчего-то не помнил. Как будто: …держаться вместе; или: …вы не один? Или, нет: …такие люди, как мы… Что-то ободряющее. Утешительное.
Точно так же Ричард теперь почти не запомнил, чем закончилась церемония Фабианова дня.
— Дикон, прости: два отказа подряд будут уже чересчур.
Чарльз уже отпустил его плечо, уже оставил его, уже поднимался по ступенькам, когда Ричард наконец разгадал смысл его слов — как, задним числом, его разум расслышал и голос Ворона: «…прошу и выбираю Чарльза, кавалера Х…»
Другого Ричард счел бы предателем: тот заморочил ему голову, вынудил отказаться, а сам занял место, предназначенное ему, Ричарду, по праву! Другого бы возненавидел, постарался бы забыть их дружбу, не подавал бы при встрече руки.
Но на Чарльза-то обижаться было невозможно. Чарльз никому ведь не хотел зла.
2) Мини (ну, почти драббл) с Осеннего ОЭ-феста на неделю Ветров, по ключу «письмо». Кроссовер с Изумрудным городом — история о том, что же случилось с Арно после того, как его унес ураган на Мельниковом лугу... Ну действительно, куда еще может попасть человек, которого уносит волшебный ураган? Вселенная Изумрудного города взята в изводе Баума, потому что мне нужно было кукурузное поле, с которого Арно бы утащил початок (но даже необычный злак никого не заинтересовал) — так вот, у Баума Страшила сторожил как раз кукурузное поле, а у Волкова — пшеничное!
читать дальше«Дорогая матушка!»
Выведенные аккуратным, по-школярски округлым почерком, обрамленные вензельками и завитушками, эти слова красовались на самом верху страницы. Еще два листа, скомканные, валялись под столом — «Мама!» (зачеркнуто: слишком просто), «Дорогая мама!» (посерьезнее, но все же не то — смял и отбросил, потому что решил на третий раз писать уже набело, без черновиков), «Любезная графиня» (ага, «довожу до вашего сведения….» — звучит ужасно, выглядит еще хуже; этот лист Арно забраковал первым). Теперь Арно тщательно, медленно вырисовал эти буквы, нарочно делая их крупнее и отчетливее, чтобы заняли побольше места; потом одернул себя, устыдился — в самом деле, вышло ребячески, сам почерк от усердия как будто сделался более детским — а ведь думал, что уже из него вырос: сколько кратких записок, отчетов, донесений он насоставлял за годы службы, приучился писать мелко, убористо, наскоро, смазанно, вытягивая в узкую линию хвостики фраз. И что же, теперь — вот, пожалуйста: ниже обращения лист оставался пустым. Глупо ведь, право!
Но что напишешь?
Как объяснишь?
— Я даже не знаю, с чего начать! — возмутился — попробовал возмутиться — он, когда еще надеялся, что Ли получится переубедить.
— Начни с начала, — посоветовал тот.
Начать с начала, легко сказать: «Дорогая матушка… Началось с того, что на Мельниковом лугу в тот день, в самый разгар сражения — о сражении, кстати, договорились, что расскажем в другой раз, — начался смерч…» Ну да, началось с того, что начался смерч. Чудовищно. Арно вздохнул и придвинул себе второй чистый лист: назло начнет не с начала, а с середины.
— Некоторые, назовем их так, авторы, — говорил когда-то их домашний ментор по словесности — мэтр имел в виду, конечно: «писаки, борзописцы», — некоторые лепят описания природы бездумно, как попало, раздувают их на две, три, пять страниц, не оглядываясь на то, не заснет ли читатель над книгой. Но пейзажи, введенные изящно, способны украсить собой, оживить и расцветить самый скучный текст.
«Знаешь, матушка, у них там, — «у них там»: Арно не покривит душой, а мама сделает вывод, что в Дриксен, где же еще, — растительность и вообще природа похожа на нашу, но не во всем. Представляешь, маковые поля совсем как у нас — не знаю, кстати, ты замечала, что если пройтись по такому, то потом клонит в сон? — Дома Арно и сам не замечал, а теперь… не очень-то хотел, если честно, вспоминать тот случай. — А вот зерно другое. Встретилось целое поле какого-то удивительного злака: стебли толстые, чуть ли не до небес, точно выше головы, листья жесткие, мясистые, колос большой, а зерно можно есть сырым. Никогда такого раньше не видел — хлеб вроде получается вкусный, еще размалывают и варят как кашу». Ну вот, теперь получилось похоже на учебник по землеописанию — уныло и сухо. И снова — не нужно ведь маме знать, кого еще Арно встретил на том поле. Ведь не поверит.
Может быть, только Ли бы поверил.
Ли даже не стал смотреть. Арно сразу же, как вошел, хотел ему рассказать все честно — Ли не слушал: вбил себе в голову, что Арно вместе со всеми вернулся из дриксенского плена — значит, вместе со всеми и был все это время в Дриксен, в плену; а что интересного в плену? Арно нащупал в кармане этот обглоданный, обгрызенный, засохший колос, «початок», как там называли, — чудом не выбросил, зачем-то припрятал, как будто наперед угадал, что понадобится; вытащил, показал Ли, почти сунул под нос:
— Смотри, какие у них там злаки: странные, правда? Никогда не видел таких!
— А, — Ли рассеянно повертел колос в пальцах, толком не взглянув. — Камыш какой-то? Рогоз? Ступай-ка пиши!
А кстати, этот колос-то оказался единственным, что осталось у Арно оттуда — единственным доказательством, что ему все это не приснилось. Даже сапоги — и те пропали, слетели где-то, и Арно явился в ставку — смешавшись с теми, кто возвращался из плена, — верхом на Кане, но босиком.
…так вот, началось правда с того, что на Мельников луг обрушились смерчи (набив руку на описаниях природы, Арно теперь легко подобрал изящное слово: обрушились). Дождь лил сплошной стеной, ураган сбивал с ног, люди падали, кони вязли в грязи; мимо пронеслась пушка, еще одна, вместе с лафетом, груда бревен, надутое парусом полотнище палатки, вырванное с корнем дерево; кто-то — кажется, дрикс — позвал было на помощь, Арно было подал ему руку, вытащил, тот было ухватился за стремя — потом как будто ослаб и отстал. Налетел новый порыв ветра, швырнул в лицо пыли, закружил, повлек за собой — Арно сидел, приникнув к шее Кана, крепко вцепившись в него, обнимая, и совсем перестал разбирать, где земля, где небо, что вокруг, есть ли вокруг хоть что-то, на этом ли он еще свете; в ушах свистело, глаза застилал дождь, и все вращалось, и летело, и грохотало; и… и… и…
…и закончилось. Солнце светило по-летнему ярко, дождя и ветра как не бывало; мирно зеленела трава — проморгавшись, Арно поразился, насколько сочной она казалась, — темнел невдалеке лес. Кан, брезгливо переступая, как будто отряхивая копыта, отодвинулся в сторону, и Арно увидел сначала бесформенную кучу черных тряпок и только потом сообразил, что это тело: похоже, они с Каном ненароком, не уследив в суматохе, затоптали какого-то бедолагу, причем не военного — одет тот был не в форму, а в широкий балахон: то ли рясу, то ли плащ, — который скрывал его целиком. Из-под полы балахона торчали добротные сапоги из выделанной кожи. Арно спешился, нагнулся, на всякий случай проверил, не жив ли тот — нет, все было кончено: что же, не повезло; да и как он оказался на поле боя? — закрыл несчастному глаза, накинул ему плащ на голову. Сорвал пучок травы — обтереть Кана — и, выпрямившись, огляделся. Местность была совершенно незнакома: ни ближайших холмов, ни лагеря (лагерей: ни своего, ни вражеского), ничего, что с той и этой стороны границы так тщательно изображали на картах. Да, лес, тут же поле, совсем близко деревенька, ухоженные домики, заборчики, пасторальные огородики, сады, поют птицы, кудахчут куры. От леса к Арно с Каном уже спешила старуха, наряженная в такую же нелепую рясу, только поцветастее и поопрятнее, и остроконечную шляпу, а от деревни к ним направлялись трое — Арно сначала показалось, что это дети, но, присмотревшись, он понял: нет, взрослые, солидные мужчины, должно быть деревенский староста с помощниками, — но очень низкого роста.
— Такое чувство, Кан, что мы с тобой больше не в Марагоне, — пробормотал Арно, обтирая тому бока.
— Полностью с тобой согласен, хозяин, — раздался над его ухом приятный баритон. Арно покрутил головой, пытаясь сообразить, кто же говорит; никого не нашел, и пришлось признать: разговаривает — Кан.
Позже он узнал, что здесь разговаривают все — позже, когда он выяснил, что нет, не ранен, не бредит, не ударился головой, что все это с ним происходит на самом деле; когда успел чуть-чуть помародерствовать, сняв с трупа те самые первосортные сапоги (было неловко, почти так же, как в самом начале его службы, еще когда Арно состоял при генерале Давенпорте и, оправленный проводить фуражировку, по незнанию увел у местного крестьянина последнюю корову, — неловко и даже неприятно, но старуха его убедила); когда уже покинул гостеприимную деревню, отравился в ближайший местный город — искать способ вернуться домой.
Разговаривали мыши.
И львы.
И тигры.
И волки.
И куклы: из фарфора, тряпья, соломы, металла.
И крылатые твари, непохожие ни на кого, о ком Арно бы слышал или читал.
Нет, у мамы в баснях все они, конечно, тоже запросто болтали — и спорили, и изрекали мудрые мысли… Но вот маме-то не расскажешь! Не рассказать — никому.
Проще всего было бы, наверное, приврать: сочинить этот дриксенский плен, выдумать пару фамилий позаковыристее, кто будет проверять? Вспомнить, как сам развлекал Руперта — дриксенского пленного — в Старой Придде; перевернуть, описать, как дриксы развлекали его самого: обращались хорошо, показывали то и это, водили всюду, кормили, выдали одежду, фехтовали вместе… сапоги вот только потерял.
…конечно, он когда-нибудь туда вернется: туда, где раскинулись до горизонта маковые поля и поля не то гигантской пшеницы, не то съедобного камыша; где со львом можно поговорить о морали, с куклой — о философии, а с Каном — обо всем на свете; где сапоги, как в сказке, переносят тебя мгновенно куда пожелаешь. Арно, конечно, найдет эти края снова: запомнилось, как объясняли — там вокруг пустыня, потом море — Бирюзовые ли это Земли, дальше ли, за ними, на восток…
А здесь — уже обсуждали ведь, уже мечтали ведь об экспедиции — туда.
3) Мини (тоже довольно маленькое) с Радужного феста (от оргов ФБ), который был вот сейчас в середине декабря. Каждый день — какой-то цвет плюс всю неделю можно было выкладывать фики в коллекцию Монохрома (с акцентом на черный, белый, серый). Я прочитала чужой фик первого дня, на красный цвет, «Кровь» (там Ричард в посмертии буквально захлебывается кровью... но Рокэ его спасает), вдохновилась и написала свой фанфик-на-фанфик.
Избиение Окделла номер очередной, Ричард болеет, Рокэ над ним прыгает, вы предупреждены!
читать дальше— Ну что там? — спросил Рокэ, подходя к двери и кивая дежурному слуге.
— Опять кровавая река, соберано.
Сегодня Хуан поставил сюда Хосе — исполнительного, но недалекого молодчика, только недавно из деревни, спокойного, по-сельски безмятежного, почти равнодушного: из тех, кто годится как раз на то, чтобы сторожить у входа да бегать по поручениям; кто выслушивает приказ, не зайдя в комнату целиком, а просунув голову и плечи в щель — зато является точно по звонку, не перечит, не восклицает, слушает молча и молча же отправляется выполнять. Вот и сейчас Хосе говорил ровно, буднично, привычно — без удивления, горечи или тревоги, без досады и даже — почти без… нет — с едва заметным намеком на сочувствие в голосе. Внутри, конечно, было больше тех, кто сочувствовал живо: наверняка кто-то из девиц, кто-то из женщин, кто-то из парней покрепче.
— А мэтр?
— Обещал вернуться… — Хосе пожевал губами, бросил взгляд на потолок, как будто ожидал найти там солнце и прикинуть время, — к восьми.
Видения эти о кровавой реке были худшим изводом бреда: кровавая река означала, что лихорадка снова пошла в рост, что рана снова грозит открыться, что кровь готова подняться к горлу, что дыхание опять собьется, что невозможно будет напоить ни отварами, ни водой; что женщины, отчаявшись, поддавшись жалости, опять потом будут причитать на кухне; что мэтр, явившись вечером, опять не уйдет до утра.
Так глупо. Рокэ прижал ладони к глазам: так бессмысленно — пройдя без единой царапины всю Варасту, вернувшись с победой, получив орден, почти добравшись до дома, — найти неприятности и свалиться буквально на пороге особняка. Так нелепо — нажить себе врагов еще в семнадцать, не подозревая, что они ходят за ним по пятам, устраивают покушение за покушением; попасть в ловушку — решить, что стреляют в другого — кинуться защищать — самому схлопотать ту самую пулю, которая как раз и предназначалась-то ему. Замысел покушения — ошибка, ложное суждение — успех стрелка — вот три главные точки, от первого тянется ниточка до второго, второе стремится к третьему, третье возвращается к первому: линии ладоней Рокэ, сложенных перед закрытыми глазами, прочертили стороны треугольника, вспыхнувшие ярко-белым на внутренней стороне век. Хотя отчего же треугольник: пройдя через вершину (думал, что спасает другого), линия вернулась к начальной точке (в кого стреляли, в того ведь и попали) — фигура не складывалась…
Глупости. Рокэ зажмурился, поморгал, помотал головой: толком не спал уже несколько дней — а лекарь, должно быть, и вовсе не спал.
Он похлопал Хосе по плечу: молодец, продолжай, — толкнул дверь и вошел. Одного взгляда хватило, чтобы выпроводить вон служанок — их было четыре, три помоложе и одна постарше (и ни одного лакея): самая молоденькая вскочила, взметнулась и опала пышная юбка; одна поднялась чинно, степенно и медленно прошестовала к двери; еще две не сидели — отвесили поклоны, распрямились, вопросительно посмотрели на Рокэ; и наконец все четыре друг за другом исчезли. Рокэ отодвинул неудобный стул с жестким сиденьем и низкой спинкой, перенес поближе легкое кресло и сел.
Ричард выглядел… больным. Он и правда, как и ожидал Рокэ, тяжело и неровно дышал, то и дело раскрывая рот и глотая воздух; подбородок чуть задран, скулы обозначились четче, на щеках пылал горячечный румянец, особенно яркий на бледной коже. Волосы на лбу и висках взмокли, на затылке были собраны в короткую косу: успели отрасти за время кампании. Зимой темнеет рано, и сумерки, сгустившиеся за окном, окрасили комнату в блеклые тона, скрадывая все цвета: темно-синий полог кровати и одеяло сделались черными, обивка стен и кресел, столик и графин с водой на нем окрасилась серым. Кровавая река из Ричардова бреда, не то кирпично-бурая, не то ярко-алая, казалась здесь — в этой бесцветной, выцветшей комнате, на фоне белых простыней, подушек, бинтов, сорочки — казалась такой же неуместной, как лихорадочные пятна на бледном — сером — лице.
Он выглядел… юным — да и был еще очень юн, но был теперь словно еще младше, почти ребенком. Больной становится беспомощен, как дитя: не в силах ни умыться, ни одеться, ни удержать ложку или стакан, ни встать на ноги, ни приподнять голову, ни ясно мыслить, ни говорить, ни понимать чужие слова; к нему, как няньки к младенцу, приставлены сиделки: его кормят, поят лекарствами, кутают в одеяла, читают ему вслух, отвлекают, развлекают, держат за руку, носят на руках, прикасаются бережно, говорят или бодро (чтобы не волновать, чтобы показать: ничего не случилось, все в порядке, день-два — и поправишься), или осторожно, с заботливым участием. Рокэ не умел обращаться с детьми; не умел обращаться с больными: лечить — умел, недаром столько лет учился; потакать слабости — был не готов.
Беспомощность — невыносима. Беспомощность вызывает сочувствие; сочувствие лишь тонкой гранью отделено от жалости; жалость — унизительна. Рокэ не мог представить, что делал бы, окажись в подобном положении — и ведь оказывался, и ведь тогда-то сам поднялся чуть ли не на третий день, не дал себе разлеживаться в постели, не щадил ран, не позволил лениться; Ричард тоже, наверное, упрямо постарался бы встать — но сейчас лежал без движения, без чувств; не откликался ни на уговоры, ни на приказы, ни на ласковый, ни на строгий тон — не желал бороться: глупый, бездарный мальчишка.
— Катари… на, — Ричард поскреб рукой по одеялу, и Рокэ дал ему схватиться за свою: заодно проверит и пульс.
Ее величество составляла еще одну тему его бреда. Главных было четыре: кровавая река, Скалы, семья, Катарина.
Кровавая река затягивала в себя, душила, мешала вздохнуть, выходила из берегов, затапливала все вокруг, разливалась, окрашивая красным поля, дороги, леса, деревни, города; добиралась до гор, скрывала под собой их до вершины; снова топила, снова стискивала в толще воды, набивалась в рот, снова не давала вынырнуть, высвободиться, добраться до воздуха. Реку было легко объяснить: пуля вошла в грудь так неудачно, что повредила ребра и легкое, чудом не задев сердце, и Ричард в ту первую ночь едва не захлебнулся собственной кровью, а теперь то и дело задыхался. На эти его ощущения наложились, должно быть, и воспоминания о саграннском селе — бушующем, неотвратимом потоке, готовом смять, уничтожить, снести, утопить все, что попадется ему на пути.
К Скалам Ричард не взывал, не говорил с ними, а отчего-то считал, что они отвернулись от него, что его связь со стихией утрачена, разорвана безвозвратно: камни тоже душили его, ложились на грудь, придавливали к земле, крошились, набивались в рот пылью — скучно-серой, на этом витке бреда Ричарду не чудилась всюду кровь. То, как часто он вспоминал о Скалах-отступниках, наводило на тревожные мысли: древние писали, что на Изломе, до Великого Излома Повелитель — последний мужчина из рода — не может умереть, обязан остаться в живых. Писали и о том, что Повелители крепче обычных людей, удачливее, сильнее, здоровее: почти — или совсем — никогда не болеют; если и болеют, обходится без горячки. Ричард же второй раз за неполный год лежал в лихорадке, а прежде, в детстве, кажется, страдал грудной болезнью. Что если он не последний — что если Эгмонт оставил и второго сына, мир выбрал себе другого Повелителя, и теперь пришла пора избавиться от лишнего? Кто-то на месте Рокэ бы возмутился: как же это — позволить бездушным Скалам решать, кому жить, а кому умереть? Рокэ знал больше прочих, чтобы не возмущаться, — но все равно не готов был смириться.
Матушку и сестер Ричард все звал одну за другой, так что Рокэ быстро выучил имена трех младших; все каялся, все бормотал, что больше их никогда не увидит, что виноват, что сам их погубил, что предал кого-то — их, кого-то еще? — что их погубила стихия — что их погубил случай, жестокий рок, злая судьба, случайность. Скучал ли он в разлуке, ожидал ли отпуска после победы, переживал ли о том, что давно не приезжал домой? Так или иначе, разлука, тоска, одиночество вылились в его бреду в картины смерти и лишений; невоплотившиеся ожидания обратились в невосполнимую утрату.
Катарину Ричард тоже называл погибшей. Рокэ не вникал в сущность его прежних фантазий, но легко мог представить, о чем он мечтал: вот юный герой спасает королеву — вот возвращается с победой, одолев врагов, и королева в награду дарит ему поцелуй — вот спасает эра, или короля, или детей королевы, а королева благодарит — вот спасает, пожертвовав собой, а королева безутешно рыдает над ним. Горячка преломила эти мечты, изобразив теперь королеву погибшей, жертвой покушения, убитой тайно, заколотой кинжалом, во дворце, в собственном будуаре… Ричард — не спас, не успел, промедлил, не сумел, снова предал, снова, снова…
— Эр… Ро…
Рокэ был пятой, редкой темой: его имя — имя и бестолковое это обращение, которое никак не удавалось вытравить, — Ричард выговаривал так, раздельно, по слогам, с перерывами, причем только в двух случаях: когда оказывался на грани сна и яви, когда сознание, словно ныряльщик, выплывающий на поверхность, готово было проснуться, и он яснее ощущал, что Рокэ рядом — держит ли за руку, трогает ли лоб, поправляет ли волосы; или же, наоборот, когда близился новый приступ удушья, и граница между жизнью и смертью истончалась до полупрозрачности.
— Ро… кэ… Р-р-ро… о…
— Так, давай-ка без этого… Дикон, хватит! А ну-ка дыши! — Рокэ взял его за плечи, приподнял, слегка встряхнул и, дождавшись, пока дыхание восстановится — резкий вдох, еще один, — отпустил.
Ричард открыл глаза; поднял руку, провел себе по груди, ощупал, огладил бинты: девственно-белые, без единого пятнышка крови; моргнул, снова моргнул и уставился на него.
1) Драббл еще с ФБ-24, писала на спецквест по теме «сила слова» для команды Забор. Кроссовер с Людьми-Икс, история о том, как у Рокэ появился именно такой оруженосец, который изначально был ему нужен, — оруженосец-телепат! Ведь Рокэ ждет, что люди будут читать его мысли, особенно когда он говорит одно, а ожидает от человека другой... так что вот, наконец-то для него нашелся именно такой человек.
Оруженосец-телепат
читать дальше— Он врет, — одними губами сказал Чарльз.
В другой раз, в других обстоятельствах Ричард бы не поверил: поверил бы не до конца, принялся бы выспрашивать, выяснять — откуда он знает, почему так решил. Но сейчас солнце так пекло, и рука так болела, и Ричард все никак не мог уложить в голове слова: Рокэ Алва… Первый маршал… принимаю… — что у него не осталось ни времени, ни сил не верить.
Чарльз вообще был странным. Учился примерно, отвечал урок всегда так точно, словно видел правильные фразы прямо у ментора в голове, на фехтовании предугадывал движения противника за мгновение до, всюду успевал, со всеми понемногу приятельствовал, всех привлекал к себе — ненароком умел успокоить, поддержать. С ним легко было делиться сокровенным — как будто он подмечал в других тайные движения души, умел смотреть чужими глазами.
Читал в сердцах.
Имя у него было надорское, внешность — совершенно обычная, но Ричард никак не мог вспомнить таких надорских дворян, даже ординаров, даже из новой знати: загадка, секрет.
Теперь вот, когда зачитали список, оказалось, что фамилия у него и вовсе кэналлийская — может быть, мать надорка, или кто знает, сам захотел называться Чарльзом, а не Карлом; хотя нет, имя ведь тоже прочитали — Чарльз; а титула и того, чей он вассал, Ричард не расслышал, пропустил. Удивительно, кстати, что он, с его-то талантами, занял не первое место в списке; оказался даже не в первой пятерке.
— Ждет отказа, — продолжил так же неслышно Чарльз, отчаянно указывая взглядом на галерею. — Просись в Торку.
Ждет отказа — до чего же унизительно! Ричард схватился за кинжал, чуть не взвыл от боли и отдернул руку. Ну конечно: какой еще подлости он ждал от Ворона? Сейчас Ричард согласился бы, начал бы подниматься на галерею, а тот — тем же небрежным, ленивым тоном — одернул бы: куда же вы, герцог, кто бы всерьез подумал, что Первый маршал возьмет в оруженосцы опального сына мятежника? Злая шутка, жестокая насмешка, еще одно издевательство от пособников узурпатора!
— Дикон… — предупреждающе сказал Чарльз уже вслух, и в унисон с ним Катершванцы хором прошипели:
— Рихард!
Ну что же, Торка, да? Будет им Торка!
— Видишь? Доволен, все правильно: все, как он хотел.
Умей Ричард, как Чарльз, читать в сердцах, он бы, конечно, различил — по повороту головы, по позе, по тому, как Ворон встал, как повел рукой; но глаза у Ричарда уже застилала пелена, не то от ярости, не то от волнения, а не то от горячки — и он видел очертания людей, и галереи, и помостов, и плиток на площади размытыми, словно укрытыми кисеей, а слова слышал, как сквозь вату. Чарльз придвинулся, сжал его плечо и остался стоять рядом.
Вот так же они и подружились — о, Ричард с ним дружил, не так тесно, как с Катершванцами или Арно, но довольно близко: да, Чарльз вот так же стиснул его плечо — после той истории, когда Арамона вдруг явился на урок землеописания, взялся допрашивать Ричарда и не успокоился бы, если бы гипсовый бюст не рухнул и не разлетелся в пыль. Они все тогда сидели в библиотеке: Чарльз сначала долго, долго смотрел на Ричарда, без жалости или сочувствия, но с задумчивым любопытством, а потом поднялся с места, подошел к его столу и сказал… что именно он тогда сказал, Ричард отчего-то не помнил. Как будто: …держаться вместе; или: …вы не один? Или, нет: …такие люди, как мы… Что-то ободряющее. Утешительное.
Точно так же Ричард теперь почти не запомнил, чем закончилась церемония Фабианова дня.
— Дикон, прости: два отказа подряд будут уже чересчур.
Чарльз уже отпустил его плечо, уже оставил его, уже поднимался по ступенькам, когда Ричард наконец разгадал смысл его слов — как, задним числом, его разум расслышал и голос Ворона: «…прошу и выбираю Чарльза, кавалера Х…»
Другого Ричард счел бы предателем: тот заморочил ему голову, вынудил отказаться, а сам занял место, предназначенное ему, Ричарду, по праву! Другого бы возненавидел, постарался бы забыть их дружбу, не подавал бы при встрече руки.
Но на Чарльза-то обижаться было невозможно. Чарльз никому ведь не хотел зла.
2) Мини (ну, почти драббл) с Осеннего ОЭ-феста на неделю Ветров, по ключу «письмо». Кроссовер с Изумрудным городом — история о том, что же случилось с Арно после того, как его унес ураган на Мельниковом лугу... Ну действительно, куда еще может попасть человек, которого уносит волшебный ураган? Вселенная Изумрудного города взята в изводе Баума, потому что мне нужно было кукурузное поле, с которого Арно бы утащил початок (но даже необычный злак никого не заинтересовал) — так вот, у Баума Страшила сторожил как раз кукурузное поле, а у Волкова — пшеничное!
Такое чувство, что мы больше не...
читать дальше«Дорогая матушка!»
Выведенные аккуратным, по-школярски округлым почерком, обрамленные вензельками и завитушками, эти слова красовались на самом верху страницы. Еще два листа, скомканные, валялись под столом — «Мама!» (зачеркнуто: слишком просто), «Дорогая мама!» (посерьезнее, но все же не то — смял и отбросил, потому что решил на третий раз писать уже набело, без черновиков), «Любезная графиня» (ага, «довожу до вашего сведения….» — звучит ужасно, выглядит еще хуже; этот лист Арно забраковал первым). Теперь Арно тщательно, медленно вырисовал эти буквы, нарочно делая их крупнее и отчетливее, чтобы заняли побольше места; потом одернул себя, устыдился — в самом деле, вышло ребячески, сам почерк от усердия как будто сделался более детским — а ведь думал, что уже из него вырос: сколько кратких записок, отчетов, донесений он насоставлял за годы службы, приучился писать мелко, убористо, наскоро, смазанно, вытягивая в узкую линию хвостики фраз. И что же, теперь — вот, пожалуйста: ниже обращения лист оставался пустым. Глупо ведь, право!
Но что напишешь?
Как объяснишь?
— Я даже не знаю, с чего начать! — возмутился — попробовал возмутиться — он, когда еще надеялся, что Ли получится переубедить.
— Начни с начала, — посоветовал тот.
Начать с начала, легко сказать: «Дорогая матушка… Началось с того, что на Мельниковом лугу в тот день, в самый разгар сражения — о сражении, кстати, договорились, что расскажем в другой раз, — начался смерч…» Ну да, началось с того, что начался смерч. Чудовищно. Арно вздохнул и придвинул себе второй чистый лист: назло начнет не с начала, а с середины.
— Некоторые, назовем их так, авторы, — говорил когда-то их домашний ментор по словесности — мэтр имел в виду, конечно: «писаки, борзописцы», — некоторые лепят описания природы бездумно, как попало, раздувают их на две, три, пять страниц, не оглядываясь на то, не заснет ли читатель над книгой. Но пейзажи, введенные изящно, способны украсить собой, оживить и расцветить самый скучный текст.
«Знаешь, матушка, у них там, — «у них там»: Арно не покривит душой, а мама сделает вывод, что в Дриксен, где же еще, — растительность и вообще природа похожа на нашу, но не во всем. Представляешь, маковые поля совсем как у нас — не знаю, кстати, ты замечала, что если пройтись по такому, то потом клонит в сон? — Дома Арно и сам не замечал, а теперь… не очень-то хотел, если честно, вспоминать тот случай. — А вот зерно другое. Встретилось целое поле какого-то удивительного злака: стебли толстые, чуть ли не до небес, точно выше головы, листья жесткие, мясистые, колос большой, а зерно можно есть сырым. Никогда такого раньше не видел — хлеб вроде получается вкусный, еще размалывают и варят как кашу». Ну вот, теперь получилось похоже на учебник по землеописанию — уныло и сухо. И снова — не нужно ведь маме знать, кого еще Арно встретил на том поле. Ведь не поверит.
Может быть, только Ли бы поверил.
Ли даже не стал смотреть. Арно сразу же, как вошел, хотел ему рассказать все честно — Ли не слушал: вбил себе в голову, что Арно вместе со всеми вернулся из дриксенского плена — значит, вместе со всеми и был все это время в Дриксен, в плену; а что интересного в плену? Арно нащупал в кармане этот обглоданный, обгрызенный, засохший колос, «початок», как там называли, — чудом не выбросил, зачем-то припрятал, как будто наперед угадал, что понадобится; вытащил, показал Ли, почти сунул под нос:
— Смотри, какие у них там злаки: странные, правда? Никогда не видел таких!
— А, — Ли рассеянно повертел колос в пальцах, толком не взглянув. — Камыш какой-то? Рогоз? Ступай-ка пиши!
А кстати, этот колос-то оказался единственным, что осталось у Арно оттуда — единственным доказательством, что ему все это не приснилось. Даже сапоги — и те пропали, слетели где-то, и Арно явился в ставку — смешавшись с теми, кто возвращался из плена, — верхом на Кане, но босиком.
…так вот, началось правда с того, что на Мельников луг обрушились смерчи (набив руку на описаниях природы, Арно теперь легко подобрал изящное слово: обрушились). Дождь лил сплошной стеной, ураган сбивал с ног, люди падали, кони вязли в грязи; мимо пронеслась пушка, еще одна, вместе с лафетом, груда бревен, надутое парусом полотнище палатки, вырванное с корнем дерево; кто-то — кажется, дрикс — позвал было на помощь, Арно было подал ему руку, вытащил, тот было ухватился за стремя — потом как будто ослаб и отстал. Налетел новый порыв ветра, швырнул в лицо пыли, закружил, повлек за собой — Арно сидел, приникнув к шее Кана, крепко вцепившись в него, обнимая, и совсем перестал разбирать, где земля, где небо, что вокруг, есть ли вокруг хоть что-то, на этом ли он еще свете; в ушах свистело, глаза застилал дождь, и все вращалось, и летело, и грохотало; и… и… и…
…и закончилось. Солнце светило по-летнему ярко, дождя и ветра как не бывало; мирно зеленела трава — проморгавшись, Арно поразился, насколько сочной она казалась, — темнел невдалеке лес. Кан, брезгливо переступая, как будто отряхивая копыта, отодвинулся в сторону, и Арно увидел сначала бесформенную кучу черных тряпок и только потом сообразил, что это тело: похоже, они с Каном ненароком, не уследив в суматохе, затоптали какого-то бедолагу, причем не военного — одет тот был не в форму, а в широкий балахон: то ли рясу, то ли плащ, — который скрывал его целиком. Из-под полы балахона торчали добротные сапоги из выделанной кожи. Арно спешился, нагнулся, на всякий случай проверил, не жив ли тот — нет, все было кончено: что же, не повезло; да и как он оказался на поле боя? — закрыл несчастному глаза, накинул ему плащ на голову. Сорвал пучок травы — обтереть Кана — и, выпрямившись, огляделся. Местность была совершенно незнакома: ни ближайших холмов, ни лагеря (лагерей: ни своего, ни вражеского), ничего, что с той и этой стороны границы так тщательно изображали на картах. Да, лес, тут же поле, совсем близко деревенька, ухоженные домики, заборчики, пасторальные огородики, сады, поют птицы, кудахчут куры. От леса к Арно с Каном уже спешила старуха, наряженная в такую же нелепую рясу, только поцветастее и поопрятнее, и остроконечную шляпу, а от деревни к ним направлялись трое — Арно сначала показалось, что это дети, но, присмотревшись, он понял: нет, взрослые, солидные мужчины, должно быть деревенский староста с помощниками, — но очень низкого роста.
— Такое чувство, Кан, что мы с тобой больше не в Марагоне, — пробормотал Арно, обтирая тому бока.
— Полностью с тобой согласен, хозяин, — раздался над его ухом приятный баритон. Арно покрутил головой, пытаясь сообразить, кто же говорит; никого не нашел, и пришлось признать: разговаривает — Кан.
Позже он узнал, что здесь разговаривают все — позже, когда он выяснил, что нет, не ранен, не бредит, не ударился головой, что все это с ним происходит на самом деле; когда успел чуть-чуть помародерствовать, сняв с трупа те самые первосортные сапоги (было неловко, почти так же, как в самом начале его службы, еще когда Арно состоял при генерале Давенпорте и, оправленный проводить фуражировку, по незнанию увел у местного крестьянина последнюю корову, — неловко и даже неприятно, но старуха его убедила); когда уже покинул гостеприимную деревню, отравился в ближайший местный город — искать способ вернуться домой.
Разговаривали мыши.
И львы.
И тигры.
И волки.
И куклы: из фарфора, тряпья, соломы, металла.
И крылатые твари, непохожие ни на кого, о ком Арно бы слышал или читал.
Нет, у мамы в баснях все они, конечно, тоже запросто болтали — и спорили, и изрекали мудрые мысли… Но вот маме-то не расскажешь! Не рассказать — никому.
Проще всего было бы, наверное, приврать: сочинить этот дриксенский плен, выдумать пару фамилий позаковыристее, кто будет проверять? Вспомнить, как сам развлекал Руперта — дриксенского пленного — в Старой Придде; перевернуть, описать, как дриксы развлекали его самого: обращались хорошо, показывали то и это, водили всюду, кормили, выдали одежду, фехтовали вместе… сапоги вот только потерял.
…конечно, он когда-нибудь туда вернется: туда, где раскинулись до горизонта маковые поля и поля не то гигантской пшеницы, не то съедобного камыша; где со львом можно поговорить о морали, с куклой — о философии, а с Каном — обо всем на свете; где сапоги, как в сказке, переносят тебя мгновенно куда пожелаешь. Арно, конечно, найдет эти края снова: запомнилось, как объясняли — там вокруг пустыня, потом море — Бирюзовые ли это Земли, дальше ли, за ними, на восток…
А здесь — уже обсуждали ведь, уже мечтали ведь об экспедиции — туда.
3) Мини (тоже довольно маленькое) с Радужного феста (от оргов ФБ), который был вот сейчас в середине декабря. Каждый день — какой-то цвет плюс всю неделю можно было выкладывать фики в коллекцию Монохрома (с акцентом на черный, белый, серый). Я прочитала чужой фик первого дня, на красный цвет, «Кровь» (там Ричард в посмертии буквально захлебывается кровью... но Рокэ его спасает), вдохновилась и написала свой фанфик-на-фанфик.
Избиение Окделла номер очередной, Ричард болеет, Рокэ над ним прыгает, вы предупреждены!
Серые камни, красная река
читать дальше— Ну что там? — спросил Рокэ, подходя к двери и кивая дежурному слуге.
— Опять кровавая река, соберано.
Сегодня Хуан поставил сюда Хосе — исполнительного, но недалекого молодчика, только недавно из деревни, спокойного, по-сельски безмятежного, почти равнодушного: из тех, кто годится как раз на то, чтобы сторожить у входа да бегать по поручениям; кто выслушивает приказ, не зайдя в комнату целиком, а просунув голову и плечи в щель — зато является точно по звонку, не перечит, не восклицает, слушает молча и молча же отправляется выполнять. Вот и сейчас Хосе говорил ровно, буднично, привычно — без удивления, горечи или тревоги, без досады и даже — почти без… нет — с едва заметным намеком на сочувствие в голосе. Внутри, конечно, было больше тех, кто сочувствовал живо: наверняка кто-то из девиц, кто-то из женщин, кто-то из парней покрепче.
— А мэтр?
— Обещал вернуться… — Хосе пожевал губами, бросил взгляд на потолок, как будто ожидал найти там солнце и прикинуть время, — к восьми.
Видения эти о кровавой реке были худшим изводом бреда: кровавая река означала, что лихорадка снова пошла в рост, что рана снова грозит открыться, что кровь готова подняться к горлу, что дыхание опять собьется, что невозможно будет напоить ни отварами, ни водой; что женщины, отчаявшись, поддавшись жалости, опять потом будут причитать на кухне; что мэтр, явившись вечером, опять не уйдет до утра.
Так глупо. Рокэ прижал ладони к глазам: так бессмысленно — пройдя без единой царапины всю Варасту, вернувшись с победой, получив орден, почти добравшись до дома, — найти неприятности и свалиться буквально на пороге особняка. Так нелепо — нажить себе врагов еще в семнадцать, не подозревая, что они ходят за ним по пятам, устраивают покушение за покушением; попасть в ловушку — решить, что стреляют в другого — кинуться защищать — самому схлопотать ту самую пулю, которая как раз и предназначалась-то ему. Замысел покушения — ошибка, ложное суждение — успех стрелка — вот три главные точки, от первого тянется ниточка до второго, второе стремится к третьему, третье возвращается к первому: линии ладоней Рокэ, сложенных перед закрытыми глазами, прочертили стороны треугольника, вспыхнувшие ярко-белым на внутренней стороне век. Хотя отчего же треугольник: пройдя через вершину (думал, что спасает другого), линия вернулась к начальной точке (в кого стреляли, в того ведь и попали) — фигура не складывалась…
Глупости. Рокэ зажмурился, поморгал, помотал головой: толком не спал уже несколько дней — а лекарь, должно быть, и вовсе не спал.
Он похлопал Хосе по плечу: молодец, продолжай, — толкнул дверь и вошел. Одного взгляда хватило, чтобы выпроводить вон служанок — их было четыре, три помоложе и одна постарше (и ни одного лакея): самая молоденькая вскочила, взметнулась и опала пышная юбка; одна поднялась чинно, степенно и медленно прошестовала к двери; еще две не сидели — отвесили поклоны, распрямились, вопросительно посмотрели на Рокэ; и наконец все четыре друг за другом исчезли. Рокэ отодвинул неудобный стул с жестким сиденьем и низкой спинкой, перенес поближе легкое кресло и сел.
Ричард выглядел… больным. Он и правда, как и ожидал Рокэ, тяжело и неровно дышал, то и дело раскрывая рот и глотая воздух; подбородок чуть задран, скулы обозначились четче, на щеках пылал горячечный румянец, особенно яркий на бледной коже. Волосы на лбу и висках взмокли, на затылке были собраны в короткую косу: успели отрасти за время кампании. Зимой темнеет рано, и сумерки, сгустившиеся за окном, окрасили комнату в блеклые тона, скрадывая все цвета: темно-синий полог кровати и одеяло сделались черными, обивка стен и кресел, столик и графин с водой на нем окрасилась серым. Кровавая река из Ричардова бреда, не то кирпично-бурая, не то ярко-алая, казалась здесь — в этой бесцветной, выцветшей комнате, на фоне белых простыней, подушек, бинтов, сорочки — казалась такой же неуместной, как лихорадочные пятна на бледном — сером — лице.
Он выглядел… юным — да и был еще очень юн, но был теперь словно еще младше, почти ребенком. Больной становится беспомощен, как дитя: не в силах ни умыться, ни одеться, ни удержать ложку или стакан, ни встать на ноги, ни приподнять голову, ни ясно мыслить, ни говорить, ни понимать чужие слова; к нему, как няньки к младенцу, приставлены сиделки: его кормят, поят лекарствами, кутают в одеяла, читают ему вслух, отвлекают, развлекают, держат за руку, носят на руках, прикасаются бережно, говорят или бодро (чтобы не волновать, чтобы показать: ничего не случилось, все в порядке, день-два — и поправишься), или осторожно, с заботливым участием. Рокэ не умел обращаться с детьми; не умел обращаться с больными: лечить — умел, недаром столько лет учился; потакать слабости — был не готов.
Беспомощность — невыносима. Беспомощность вызывает сочувствие; сочувствие лишь тонкой гранью отделено от жалости; жалость — унизительна. Рокэ не мог представить, что делал бы, окажись в подобном положении — и ведь оказывался, и ведь тогда-то сам поднялся чуть ли не на третий день, не дал себе разлеживаться в постели, не щадил ран, не позволил лениться; Ричард тоже, наверное, упрямо постарался бы встать — но сейчас лежал без движения, без чувств; не откликался ни на уговоры, ни на приказы, ни на ласковый, ни на строгий тон — не желал бороться: глупый, бездарный мальчишка.
— Катари… на, — Ричард поскреб рукой по одеялу, и Рокэ дал ему схватиться за свою: заодно проверит и пульс.
Ее величество составляла еще одну тему его бреда. Главных было четыре: кровавая река, Скалы, семья, Катарина.
Кровавая река затягивала в себя, душила, мешала вздохнуть, выходила из берегов, затапливала все вокруг, разливалась, окрашивая красным поля, дороги, леса, деревни, города; добиралась до гор, скрывала под собой их до вершины; снова топила, снова стискивала в толще воды, набивалась в рот, снова не давала вынырнуть, высвободиться, добраться до воздуха. Реку было легко объяснить: пуля вошла в грудь так неудачно, что повредила ребра и легкое, чудом не задев сердце, и Ричард в ту первую ночь едва не захлебнулся собственной кровью, а теперь то и дело задыхался. На эти его ощущения наложились, должно быть, и воспоминания о саграннском селе — бушующем, неотвратимом потоке, готовом смять, уничтожить, снести, утопить все, что попадется ему на пути.
К Скалам Ричард не взывал, не говорил с ними, а отчего-то считал, что они отвернулись от него, что его связь со стихией утрачена, разорвана безвозвратно: камни тоже душили его, ложились на грудь, придавливали к земле, крошились, набивались в рот пылью — скучно-серой, на этом витке бреда Ричарду не чудилась всюду кровь. То, как часто он вспоминал о Скалах-отступниках, наводило на тревожные мысли: древние писали, что на Изломе, до Великого Излома Повелитель — последний мужчина из рода — не может умереть, обязан остаться в живых. Писали и о том, что Повелители крепче обычных людей, удачливее, сильнее, здоровее: почти — или совсем — никогда не болеют; если и болеют, обходится без горячки. Ричард же второй раз за неполный год лежал в лихорадке, а прежде, в детстве, кажется, страдал грудной болезнью. Что если он не последний — что если Эгмонт оставил и второго сына, мир выбрал себе другого Повелителя, и теперь пришла пора избавиться от лишнего? Кто-то на месте Рокэ бы возмутился: как же это — позволить бездушным Скалам решать, кому жить, а кому умереть? Рокэ знал больше прочих, чтобы не возмущаться, — но все равно не готов был смириться.
Матушку и сестер Ричард все звал одну за другой, так что Рокэ быстро выучил имена трех младших; все каялся, все бормотал, что больше их никогда не увидит, что виноват, что сам их погубил, что предал кого-то — их, кого-то еще? — что их погубила стихия — что их погубил случай, жестокий рок, злая судьба, случайность. Скучал ли он в разлуке, ожидал ли отпуска после победы, переживал ли о том, что давно не приезжал домой? Так или иначе, разлука, тоска, одиночество вылились в его бреду в картины смерти и лишений; невоплотившиеся ожидания обратились в невосполнимую утрату.
Катарину Ричард тоже называл погибшей. Рокэ не вникал в сущность его прежних фантазий, но легко мог представить, о чем он мечтал: вот юный герой спасает королеву — вот возвращается с победой, одолев врагов, и королева в награду дарит ему поцелуй — вот спасает эра, или короля, или детей королевы, а королева благодарит — вот спасает, пожертвовав собой, а королева безутешно рыдает над ним. Горячка преломила эти мечты, изобразив теперь королеву погибшей, жертвой покушения, убитой тайно, заколотой кинжалом, во дворце, в собственном будуаре… Ричард — не спас, не успел, промедлил, не сумел, снова предал, снова, снова…
— Эр… Ро…
Рокэ был пятой, редкой темой: его имя — имя и бестолковое это обращение, которое никак не удавалось вытравить, — Ричард выговаривал так, раздельно, по слогам, с перерывами, причем только в двух случаях: когда оказывался на грани сна и яви, когда сознание, словно ныряльщик, выплывающий на поверхность, готово было проснуться, и он яснее ощущал, что Рокэ рядом — держит ли за руку, трогает ли лоб, поправляет ли волосы; или же, наоборот, когда близился новый приступ удушья, и граница между жизнью и смертью истончалась до полупрозрачности.
— Ро… кэ… Р-р-ро… о…
— Так, давай-ка без этого… Дикон, хватит! А ну-ка дыши! — Рокэ взял его за плечи, приподнял, слегка встряхнул и, дождавшись, пока дыхание восстановится — резкий вдох, еще один, — отпустил.
Ричард открыл глаза; поднял руку, провел себе по груди, ощупал, огладил бинты: девственно-белые, без единого пятнышка крови; моргнул, снова моргнул и уставился на него.
@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: Марвел, Воображаемый мир, Воображаемый мир: ОЭ
(Пока из той книжки так и не выбрала подходящего фрагмента).
И он там совершенно замечательный.
Отпустите меня, «Отблески Этерны»!