Пожиратель младенцев
Идею этого фика я придумала, пожалуй, первой, когда только пришла в команду и узнала из матчасти, что Эгмонт был геологом. дальше много ОБВМ про фикТочнее, придумала только первую часть, с альбомами минералов (и да, у меня дома есть такой небольшой альбомчик, книжечка размером примерно А6, на пятнадцать отшлифованных образцов минералов — и да, мне всегда казалось, что на ощупь они различаются по температуре, особенно если не трогать их пальцем контактно, а задержать над ними ладонь). И вот я подумала: не написать ли коротенькую зарисовку, картинку, где Эгмонт будет показывать детям камни?
Потом написала другое, а потом опять вспомнила про этот сюжет и решила его расширить: пусть, может быть, имя Эгмонта все же присвоят минералу... пусть Ричард кого-нибудь спасет, и минералу присвоят не отцовское, а его имя?
А надо сказать, что по молодости (а именно в подростковом возрасте, лет в 13-14) я настолько была очарована романтикой геологии, что даже (почти всерьез) выбирала между ею и филологией — но, конечно, я довольно быстро поняла, что я ну вообще не походник, так что экспедиции в поля — это ну вообще не мое (в лингвистике тоже есть экспедиции в поля, лайт-версия относительно геологических, и я тоже не пошла по этой стезе). Но в том возрасте я зачитывалась научно-популярной литературой по геологии, помнила химический состав и твердость разных минералов, торчала в музее геологического института, разглядывая образцы, и т.д., и т.д. И вот тогда-то я и прочитала мемуары Ферсмана, и эпизод, где его подружка, потянувшись за особо красивым минералом, падает со скалы и разбивается насмерть, произвел на меня очень горькое впечатление... и мне всегда хотелось спасти, "уползти" бедную девушку. И тут такой повод! Наконец-то он подвернулся! Так что девушку мы с Ричардом спасли
Как-то сама собой в фик добавилась средняя часть, в которой Ричард-подросток после смерти отца обретает силу Скал и начинает говорить с камнями: чем лучше камень обработан, чем дольше он провел с человеком (и да, чем он благороднее, чем тверже, тоже влияет), тем он разумнее. Для этого фика я беру, что выдуманные камни в ОЭ имеют такие соответствия на Земле: карас — это просто черный корунд, т.е. камень того же состава, что и рубин и сапфир (настолько же благородный, настолько же драгоценный, настолько же твердый), а ройя — это соединение (наверное, оксид) воображаемого химического элемента, а именно, пратчеттовского нарративия.
В этой второй части я нехило завязла в матчасти, причем вовсе не в научной, а в социальной: искала, какие же меры поддержки оказывают в Британии детям, потерявшим родителя, нашла кучу методичек, постаралась все это уложить кратко в половину абзаца. А вот запасники музея списаны с натуры, с запасников, а точнее, научных кабинетов Кунсткамеры (она ведь наполовину музей, а наполовину НИИ, и многие коллеги-лингвисты работают одновременно там... и да, где-то там лежит прялка, которую я в студенческие годы привезла из деревни из языковой экспедиции! 
).
В общем, получился такой незамысловатый фик. Мы с командой обсуждали, нужно ли, можно ли, стоит ли включать его в чужую серию, и решили, что можно, так что я попросилась к Nadorian Swallow и получила разрешение. Но мне все равно до сих пор неловко, что я вторглась в чужую подборку, чужой уголок мира, выстроенный автором для себя, и я до сих пор не уверена, что это было правильное решение (тем сильнее стало это чувство, когда я почитала авторские рассуждения о том, что было вложено в эту серию, какие подтексты, какие авторские идеи объединяют серию. Прости еще раз, я точно не хотела ничего порушить. И немного еще напишу об этом ниже.
про образ Ричарда и вообще ОБВМ про фаноныХотела еще написать про образ Ричарда и, может быть, заодно наконец сформулировала, что меня напрягает и расстраивает в собственном поведении в командной игре. У нас в команде образ Ричарда пишет в первую очередь Ms. Ada, и, по моим ощущениям, другие авторы, у которых появляется Ричард (например, Арбенка и Nadorian Swallow), так или иначе ориентируются на него, согласуют образ / характер / бекграунд / мировосприятие героя у себя в фиках и у нее. Или, может, это задано в изначальном накуре или как-то считывается из общей атмосферы... А у меня складывается впечатление, что я вечно пишу куда-то в перпендикуляр, вечно что-то свое, вечно ни с чем не совпадает, не бьется, не укладывается ни в общекомандный фанон, ни в те образы, которые созданы в фиках сокомандников. Вот Nadorian Swallow четко прописывает, насколько плохо, бедно, тяжело жилось Окделлам после смерти Эгмонта, как мало откуда они видели поддержку, а особенно тягостно было старшим детям в школе (там и запредельная бедность, и травля, и физические травмы, и чего только не). Я же как будто назло (но я не назло, честно! так сложилось!) прописала здесь поддержку, помощь от окружения, школы, вообще каких-то взрослых — пусть с их стороны нарочито, пусть, может, не от души, но системно: в смысле, это и заложено в системе образования, как я ее вижу в Талиге, и... в душах у людей... — ну, наверное, я просто слишком идеалист или в фиках позволяю себе побыть идеалистом. Ада, в свою очередь, очень последовательно и прямо прописывает Ричарду трагизм, некую хрупкость (не знаю, как сформулировать), которые вырастают из его сложных отношений с прошлым, из воспоминания о прошлом-Я (очень показательно, например, и прямым текстов прописано, что Ричард не бережет себя, лезет в опасности, травмируется из-за того, что как будто ищет искупления). Я же... опять пишу куда-то сильно вразрез с этим (и это меня ужасно напрягает, потому что мне нравятся тексты Ады, но я совершенно не могу убедить себя встроить ее идеи в свой фанон! Что с образами героев, что с ходом истории в Талиге). Для себя беру (и это очень устойчивый внутренний фанон, у меня не получается его переломить и посмотреть на героя иначе), что Ричард-спасатель — человек душевно цельный, стабильный, устойчивый, взрослый (взрослый по своему возрасту: когда ребенок, то еще ребенок, конечно)... в Р.О. и Р.О. это вообще был один из принципиальных моментов в мистической линии, а в "Поисках камня" просто есть на фоне и особо не влияет, может быть, на сюжет. Он рос в большей любви и заботе, чем его канонная ипостась — пусть отец и погиб, и бывало трудно, но было и много хорошего. И вот теперь в нем нет трагизма, надлома, он... любит себя, и поэтому у него так хорошо получается спасать других. В последней части "Поисков камня" ему уже даже не надо кормить камни кровью, чтобы с ними поговорить... ну, откровенно говоря, не в последнюю очередь потому, что он в этой точке уже встречается с Рокэ, и сила Ракана увеличивает его собственные способности, и потому, что он полностью вспомнил и принял прошлое — но еще и потому, что калечить себя просто нет необходимости: он повелевает стихией сам от себя, верит себе, так что стихия слушается и так.
...и все это немного (и иногда много) меня расстраивает. Получается, я выдумываю и пишу свои тексты как бы закапсулированно, сама в себе, отгородившись от чужих идей. Я по себе знаю, что мне вообще трудно, у меня плоховато получается участвовать в коллективных накурах — воображение очень скоро уводит меня все дальше в сторону, я начинаю сочинять своё, потом отвлекаюсь на что-то, дискуссия уже ушла, выдумано уже совсем другое, а моя итерация сюжета уже начинает развиваться у меня в голове.
Может, это просто значит, что я не очень хороший командный игрок!
А может, и вообще очень посредственный литератор!
читать дальше— Лазурит, — говорил отец, указывая на пластинку камня — синюю с размытым узором из голубоватых прожилок, белых пятнышек, едва заметных бледно-серых точек. — Видишь, ярко-синий, как небесная лазурь в летний день, поэтому: лазурит.
Дикон протянул руку и одним пальцем дотронулся до гладкой поверхности камня: от него, если задержать ладонь сверху, еще не прикасаясь, тянуло теплом, а на ощупь он был, наоборот, прохладным.
— А вот кальцит, — отец показал на бледно-желтый камень. — Они вообще бывают совершенно разных цветов: и голубые, и фиолетовые, и розовые, и каких только не встречается — зависит от примесей; но тут у меня самый обычный. И название очень простое: от слова «кальций». А вот его брат, видишь, серо-зеленый с такими белыми полосочками — офикальцит. Дальше два других зеленых — забавно разложили в верхних рядах, как будто по цветам, только один выбивается, — итак, дальше у нас вот тут более прозрачный, но как будто немного мутный, — нефрит; и более яркий — малахит: такой зеленый, потому что в нем много меди; и смотри, какой рисунок прожилок…
— Нарисовали, — предположила Айри, обводя пальцем темные линии, расходящиеся паутинкой из центра. — Тоже умею карандашом, я нарисовала лошадку, и собачку, и мама сказала, что…
— Ну, на самом деле нет, это его родной узор, просто так отшлифовали. Природа иногда — куда лучший художник, чем человек. Помнишь, мы смотрели агаты? Где же они у меня?.. Ди, не надо облизывать друзу, дай-ка ее сюда! — отец ссадил Айри с колен, наклонился и отобрал у Дейдри аметистовую друзу, а потом, повернувшись к полке, задумчиво уставился на стоявшие там альбомы.
Таких альбомов с камнями было у него, наверное, штук десять: с виду как книга, снаружи жесткая обложка, а вот внутри — никаких страниц; вместо них на одной стороне на мягкой подложке лежали образцы камня: квадратные пластинки равного размера, отшлифованные так гладко, что палец, если гладить осторожно, не цеплялся ни за какую шероховатость; на второй стороне — только подписи: номера и названия на талиг. Каждый раз, когда отец открывал альбом, перед Диконом словно расцветал сказочный, волшебный мир: камни, яркие, манящие, приковывали взгляд, тянули к себе, безмолвно звали, приглашали дотронуться, прижать к ним ладонь. Новый альбом отец привез из своей недавней поездки — не в экспедицию, а в столицу: на конгресс, или коллегию, или съезд, или как это у них еще называется. Из экспедиций он привозил другое — большие кристаллы кварца или соли, или неровные, как будто слепленные из кубиков, куски пирита, или превратившихся в камень древних животных («моллюсков, Дикон: смотри, аммонит»), или вот аметист — щетки и друзы. Альбомы занимали всего пару полок в шкафу, а эти отдельные камни захватили и почти весь шкаф, и стол, и подоконник, и лишнее кресло в углу, и даже на полу то и дело находился кто-нибудь из них. Друза долго была одна; Дикон думал сначала, что камень так и называется, не знал тогда слова «аметист»; потом решил, что ее так зовут, что она у отца вместо домашнего животного — раз уж они теперь не держат ни кошек, ни собак, ни даже хомяка (у одного мальчишки из Диконового класса дома жил хомяк по кличке «Дурачок»); и только когда появились еще две аметистовых щетки, отец объяснил, что друза — это просто форма. «Форма организации кристалла, Дикон», — сказал тогда он, но Дикон-то знал, что отец сам любит друзу больше других: тот иногда, забывшись, гладил ее — как гладил по голове его или Айри, — порой обращался к ней, что-то у нее спрашивал, о чем-то с ней шептался. И вот теперь — отец, вернувшись из столицы, позвал их с Айри смотреть новинку, за ними увязалась и Дейдри — и нет бы ей спокойно играть себе на ковре: нет, тянет такой важный камень в рот!
— Вот, агаты, — наконец сказал отец. — Помните, мы уже смотрели: пейзажный агат и моховой… Ди, слушай, возьми-ка лучше соль: может, тебе понравится. Так вот, моховой агат: нет, эти деревья, Айри, никто специально не рисовал — так расположилась структура кристалла…
В альбом с агатами камней поместилось меньше, но сами пластинки размером были побольше обычных — чтобы лучше получилось рассмотреть картинки: на пейзажных агатах угадывались горы, море, небо, облака; на моховых — деревья, кусты, или листочки, или веточки, или…
— А-лё! — возмущенно завопила Дейдри, отшвыривая кристалл соли: она успела основательно его облизать, и вкус ей явно не понравился.
— Ну да, соленое, — невозмутимо ответил отец. — Ну что, убедилась? Успокоилась? Вот, бери тогда лучше свою машинку, если не хочешь смотреть с нами. Идем дальше?
Дикон закивал; Айрис подтащила поближе отодвинутый было новый альбом, и отец продолжил рассказывать:
— Родонит — потому что розовый, от старогальтарского слова. Аккуратно, не надо его долго щупать, он ведь…
…Он ведь такого не любит — отец часто напоминал: камни не любят, когда в них тыкают пальцем, недовольны, если грубо схватить в кулак; им неприятно — хотя не бывает, конечно, больно; они жалуются, если с ними обращаться невежливо (Дикон не слышал этих жалоб, но отец уверял, что придет время, и услышит) — в общем, только осторожно гладить или вообще держать над ними руку, не дотрагиваясь — ощущать кожей, слушать сердцем их настроение. Самой капризной была, конечно, его любимица-друза.
— …он ведь немного радиоактивный, — объяснил отец. — В таких маленьких объемах нестрашно, конечно: от гранита и то сильнее излучение — пишут, что в районе набережной Данара в Олларии счетчики уже начинают нервничать: сам, правда, не проверял. Но лучше не надо. А вот тут у нас, такой пестро-зеленый — смотрите-ка, и опять зеленый, — это змеевик.
— Змеевит! — поправила Айри. — Змеенит!
— Нет, — засмеялся отец. — Почему это? Змеевик, или серпентин.
— Серпентинит. Серпентит, — упрямо повторила Айри.
— Пап, правда, все камни же на «ит», — поддержал ее Дикон. — Ну не все, но почти все!
— А… да, действительно: это давняя традиция, «ит» — это сокращенно от «Лит»; сейчас по такой схеме принято называть минералы, если открывают новые. Собираются геологи со всего света, обсуждают, наконец договариваются, что название будет вот такое. А раньше люди давали камням имена как попало: ну вот те же кварц или агат — в них ведь нет «ит»? Или наш аметист?
Дикон помнил, что аметист так назвали еще в древней Гальтаре: считали почему-то, что камень спасает от опьянения, помогает сохранить разум трезвым. Эта история (аметист, непьяный) запала ему в душу, и позже — много позже, — познакомившись с холодным, расчетливым умом Приддов, он вспомнил ее и понял, почему у тех фамильными камнями были именно аметисты.
— Так и серпентин, — закончил отец. — На «ин» тоже бывают: например, турмалин… или вот авантюрин — помните, мы в тот раз смотрели? — он снова порылся на полке и вытащил третий альбом. — Не забыли, что в нем необычного?
— В нем искры, — отозвался Дикон. — Он сверкает.
— Да, искорки! — обрадовалась Айри, раздумав обижаться на то, что не все камни называются одинаково. — А еще там был такой, который то красный, то зеленый?
— Ройя? — спросил Дикон.
Отец рассмеялся:
— Нет, что ты! Ройя для нашей коллекции слишком… знаешь, кто-то бы сказал: слишком дорогая, слишком драгоценная; но я скажу: слишком твердая. Она уже почти как алмаз — даже рубины, сапфиры и карасы будут помягче: рубином, например, я легко могу процарапать вот этот наш аметист — гм, прости, нет, конечно, я не буду тебя царапать, это я к слову; аметистом — какой-нибудь флюорит; ройей — рубин, а алмазом — ройю. Здесь все очень логично… Ди, отдай аммонит, пожалуйста… Да, и еще: ройя меняет цвет только раз за цикл — из красной в черную, и всё; александрит же кажется зеленым или красным при разном освещении.
— Опять «ит»! — Айри подпрыгнула. — Кто такой этот Александр? Это человек?
— Ну да: кажется, какой-то Эсперадор, который то ли благословил ювелира, то ли меценатствовал, то ли…
— Айрит! — оживилась Айри. — Диконит! Дейдрит! Эдитит! Нет, некрасиво! Эдит сама как камень!
— Ты не Эсперадор! — Дикон дернул ее за рукав.
— Ну если Айри у нас станет королевой какой-нибудь страны, и кто-то из подданных захочет в подарок ей запечатлеть ее имя в названии минерала, то все может быть… Но так обычно по людям не называют. Имена королей иногда давали, да; имена первооткрывателей тоже: есть ведь фрэденит…
— Это капитан Фрэден, я знаю! У него мыс на юге! — Дикон в этом году пошел в школу, и им как раз уже рассказали про самые крайние точки суши: самая северная где-то в Седых Землях, а самая южная вот — мыс Фрэдена в Багряных. История капитана помнилась ему смутно: вроде бы тот еще в прошлом Круге — с ума сойти, четыреста лет назад — куда-то сплавал, что-то открыл…
— Да, капитан Фрэден открыл южную оконечность Багряных Земель, но камень, кажется, назван в его честь косвенно: там рядом есть и мыс, и пик, и хребет Фрэдена — и вот в районе того горного хребта минерал и нашли. А это частая практика: давать имена рек, морей, горных систем, даже стран — саграннит, рассаннит, холтоморит, газарит…
— Окделлит! — не унималась Айри.
— Папа, точно: Окделл и Лит! — сказал Дикон. — Ты же тоже можешь открыть новый камень! И пусть соберутся эти ученые и назовут его, как тебя!
— Ну нет, что ты, — отец потрепал его по голове. — Я же рядовой геолог и ищу не новые минералы, а месторождения полезных ископаемых — совершенно другая работа. Да и открой я новый, назвал бы его, скорее всего, по местности, где нашел, — уж точно не по своей фамилии! Давай дальше смотреть альбом?
Позже, когда отца не стало, Дикон не раз с горечью думал, что тот не успел совершить никаких открытий. Сначала он мечтал, как вот однажды утром заглянет в почтовый ящик и обнаружит там письмо из геологического общества (или как там его): мол, посовещавшись, решили увековечить имя покойного коллеги. Письма всё не было, Дикон даже немного обижался на отцовских приятелей; потом как будто занялся другим, идея позабылась; потом снова вспомнил — и тогда уже смирился, что окделлита ему никогда не видать. Пусть отец и правда не сделал в своей области ничего принципиально нового — но, быть может, не по своей воле; быть может, судьба, оборвав его жизнь, не дала ему совершить большое открытие, научный прорыв: проникнуть в самую суть камня, разгадать его древние тайны.
***
Самому Дикону довелось сделать такое открытие четырежды — не в науке, не в геологии (Лит упаси!), но для себя.
Все эти четыре случая — четыре открытия; четыре раза, когда Дикон узнавал что-то новое о сути камня, разгадывал новый секрет, — произошли близко друг от друга, уложившись в срок примерно в год. Впервые камни заговорили с ним вскоре после смерти отца: меньше, наверное, чем через неделю, потому что в школу он в тот день не пошел (и никто не пошел, и Эдит не повели в садик, и Дейдри в подготовительный класс: все остались дома, даже мама, но как-то разбрелись по углам). Дикон сидел сначала у себя на кровати, потом потащился неприкаянно шататься по дому — не выглянуть ли во двор, не постоять ли на крыльце — нет, к чему, еще увидят с улицы, — и ноги сами принесли его к закрытой двери отцовского кабинета. Мама говорила: надо здесь все разобрать, раздать коллекцию, разослать, может, коллегам, или в академию, или в этот их союз; и книги не нужны, ты же не собираешься стать геологом — или собираешься, а, Дикон? Потом передумала: оставим всё как есть, законсервируем, устроим музейный уголок, мемориальную комнату, будем приглашать любопытствующих, пусть это их общество распорядится. Потом снова: нет, отдадим и альбомы, и его булыжники, будь они неладны, и… — в общем, так и не собравшись, не приняв за эту неделю решение, пока плотно закрыла дверь (но не заперла на ключ) и не велела заходить.
И вот из-за двери-то Дикон и услышал голоса: воедино смешивались и тонкий, жалобный вой, и тихий плач, и глухой ропот, и низкое ворчание. Откуда там взялись люди, Дикон не знал — но, конечно, это стоило выяснить, так что он, оглядевшись и убедившись, что мамы поблизости нет, толкнул дверь, стараясь, чтобы та не скрипнула, и вошел. Включив свет, он покрутил головой: кабинет был пуст, но голоса не пропали. Они доносились от стола, из-под стола, с подоконника, со старого кресла, из шкафа — отовсюду, где лежали отцовские камни. На столе причитали: «Большой, где большой? Где он? Где большой? Пусть придет!» В шкафу монотонно бормотали: «Темно… скучно… скучно… темно…» Вторили этим и другие камни — Дикон отчего-то сразу догадался, что это именно камни, что никаких людей здесь нет; и их голоса сливались в печальную, нестройную симфонию — поминальный плач по отцу. Он напомнил себе, что он теперь, уже неделю как, старший мужчина в роду Окделлов, а Окделлы не плачут, и, подойдя к столу, положил ладонь на острые кристаллики аметиста в друзе. Та сразу словно встрепенулась — встряхнулась, как собака после купания или будто просыпаясь после оцепенелого сна, — и заныла, теперь обращаясь уже к нему: «Маленькая рука… где большая рука… одна кровь… ты не он, не большой…» Позже Дикон осознал, что камни изъяснялись не совсем словами — скорее образами, которые ловил его разум, — и что, например, «рука» в исполнении друзы (то, что он услышал как «рука») значило нечто вроде «кристалл» или «скопление кристаллов». Но тогда он понял только одно: отцовские камни тоже огорчены, тоже горюют, и теперь, раз Дикон научился их слышать, раз умеет теперь с ними общаться, он должен их утешить, ободрить; а друза, наверное, была совсем молодым, юным еще камнем, вот и расплакалась, как маленькая, — а может, просто любила отца сильнее всех. Он взял ее в ладони и принялся потихоньку укачивать, нашептывая всякую успокоительную ерунду, — как шептала им мама, приходя по ночам, когда думала, что они уже спят (или не думала, но они не подали виду: ни она, ни он, ни Айри); как сам он в последние дни убаюкивал Эдит, потому что та никак теперь не могла заснуть, а успокоительное, которое выдали маме, ему и Айри, младшим было нельзя, но Дейдри держалась лучше.
Друза еще немного похныкала и затихла, и Дикон перешел к другим камням. Те, пожалуй, были старше, успели многое повидать и многого лишиться, пожить в разных местах и поменять разных владельцев, поэтому быстрее признали в Диконе нового хозяина, «маленького большого». Он рассказал, что случилось с отцом; они посочувствовали ему, он — им; потом те, которые лежали в альбомах, оказавшись на свету, воодушевились и завели разговор о том, где кто из них родился, как они сидели в толще скалы, как дремали во мраке, как выбрались наружу сами, или их вытолкнули подземные силы, или вытащили, отколов от родной породы, люди (эти камни, правда, не были обижены на людей: ведь, не очутившись на свободе, они не познакомились бы с «большим» — с Диконовым отцом). Они показывали ему горные гряды, потоки кипящей лавы, пещерные озера, покрытые снегом пики, поросшие травой склоны — и Дикон, увлекшись беседой, сам не заметил, как провел в отцовском кабинете всю ночь, и опомнился только на рассвете; мама и сестры, кажется, не обратили на это внимания — или обратили, но ничего тогда не сказали.
В тот, первый раз, Дикон открыл, что камни говорят с ним.
Второй раз случился в музее — не второй разговор, нет: он болтал с камнями из коллекции ежедневно и, хотя они понимали не всё, рассказывал им и как дела в школе, и что там мама, и что у девочек, и скоро ли лето, и куда они поедут (и поедут ли вообще: нет, не поедут). Кстати, Айри он тоже привел в кабинет и хотел показать, как камни разговаривают, но она не услышала — только ощутила от них тепло, как сам Дикон раньше; спасибо хоть поверила. Оборвалось всё в одночасье: мама наконец заподозрила неладное, проследила, куда он пропадает, и решила, что вредно, нельзя, нездорово, грешно вот так терять себя в беседах с выдуманными друзьями (неужели она не знала? Неужели отец ей не сказал?). Поэтому камни отправились в музей, а о книгах она все-таки договорилась с кем-то из отцовского геологического общества, «этого их клуба», и за ними обещали приехать летом.
Нет, во второй раз Ричард разгадал новый секрет.
Музей в Горике, конечно, был не один: у них давно уже открыли и галерею, и всякие мелкие музейчики типа выставки старинных музыкальных инструментов, да и сам главный городской музей на самом деле делился на два, которые занимали соседние корпуса, соединенные коридором: музей естественной истории и музей истории Надора; но горикцы по привычке все равно именовали его исключительно «наш музей» — в конце концов, он был старейшим в городе, возник из частной коллекции диковинок, собранной и переданной муниципалитету в дар по завещанию кем-то из богатых купцов еще лет двести назад, и с тех пор разросся и занимал теперь два немаленьких здания. Дикон бывал там и раньше — и со школой, и с родителями; отца там знали: в фондах музея естественной истории работал то ли кто-то из его бывших коллег, то ли какой-то однокашник; и вот туда-то мама и отдала всю коллекцию.
Дни стояли уже жаркие, весна катилась к концу, хотя до лета казалось еще совсем далеко — особенно до каникул: Октавианские Дикон не запомнил, прогоревав и проболтав с камнями, а потом, вернувшись в школу, не поднимая головы нагонял программу. И вот наконец все пропущенное он доучил, все хвосты сдал, осталась только обычная учеба — и в какой-то момент выяснилось, что у него вдруг выдался свободный вечер, и он, никому не сказавшись, отправился после школы не домой, а в музей. Кассирша наградила его непонятным взглядом, и он забеспокоился, что она сейчас начнет его жалеть, скажет что-то сочувственное, попросит показать бумагу о потере родителя, справку о доходе семьи, другой документ (в Горике вечно про всех судачили, так что знали и о том, что случилось с отцом), или, того хуже, предложит за него заплатить сама — но она только проверила его школьный пропуск и, сообщив, что для учеников вход бесплатный в оба музея, махнула рукой на массивную дверь справа, ведущую в царство естественной истории.
Обходя залы один за другим, не задерживаясь ни в каком надолго (даже в том, где стоял скелет древнего зверя, который очень любила Айри; даже в том, где возвышался целый столб из сросшихся кристаллов кварца; даже в том, где во всю стену изображено было движение горных пород при подземных толчках и при извержениях вулкана), Дикон старательно вслушивался в голос камней — но нигде не разбирал знакомого. Он надеялся выяснить, куда же поставили отцовскую коллекцию, к каким же экспонатам приобщили, с которыми подружили; выискивал и глазами — а вдруг большие камни разлучили с альбомами, рассовали по витринам раздельно? Прочие, чужие камни бормотали тоже, хотя и нечетко: сонно, неохотно, как будто то ли устали, то ли пресытились людским вниманием — но родных голосов нигде не было. Дикон прошел насквозь все залы, замыкавшиеся в круг, заглянул в ответвления коридоров, маленькие комнатушки, углы и закутки, проверил даже макеты надорских ландшафтов и стенды с чучелами птиц (тетерев посмотрел на него с недоверием), но так ничего и не нашел. Напомнив себе о стойкости и велев не отчаиваться, он поднял голову, расправил плечи и двинулся по переходу в здание второго музея.
В первом же зале его позвали из витрины — так громко и бойко, что Дикон встрепенулся было: вот же она, коллекция, нашлась; да почему же ее сюда отнесли?! Но, подойдя ближе, он понял, что обманулся: с ним заговорили яшмовые бусины — неровные, разного размера растрескавшиеся шарики бледно-коричневого цвета, «такой-то круг Молний, возраст: столько-то тысяч лет назад». «Повелитель, Повелитель, сюда, сюда, взгляни! Кровь Скал вернулась, подойди же, маленькие Скалы!» — голосили они, и слова слышались так четко, как никогда не удавалось у отцовских камней. Через витрину Дикон не чувствовал ни тепла, ни холода, но восторг бусин передавался ему и сквозь стекло. «Наконец, наконец!» — поддержали их и янтарные веретена; обрадованно вторила им и нефритовая печать, в доисторические времена выменянная кем-то из древних надорцев у холтийских торговцев. Дикон на всякий случай помахал им всем и поздоровался, и камни едва не замурчали от удовольствия.
«Повелитель, посмотри! Смотри, он такой же, как ты!» — снова хором воскликнули бусины, и у Дикона перед глазами возникла удивительно отчетливая картинка: вот человек, бородатый, кудлатый, весь заросший, поднимает откуда-то — с пня? деревянного постамента? — и надевает на себя сначала пояс, в котором пестрят кое-как обточенные обломки самоцветов; потом ожерелье из перьев; потом те самые бусы из яшмы — бусин раза в три больше, чем лежит в витрине, и нанизаны они плотно, — потом маску, которая полностью скрывает его лицо, потом…
«Пояс…» — начали бусины.
Взвыла сирена. Дикон вздрогнул, отшатнулся: он прижался к витрине чуть ли не носом; поспешил отступить на пару шагов и плюхнулся на скамейку, которая удачно попалась под колени.
«Пояс, — извиняющимся тоном повторили бусины, — не нашли, Повелитель: пропал, потерялся».
Они все-таки показали ему сцену почти до конца: древний шаман (неужели его предок, тоже Повелитель?) плясал, воздевая руки к небу, стучал жезлом о белый обелиск, как будто, наверное, мраморный, потом принялся петь… Потом встряли веретена и заявили, что хотят показать, как на них пряли; потом печать предложила познакомить его с увлекательным путешествием из Холты в Надор — в основном внутри чьих-то карманов. Все это совершенно не походило на то, как общались с ним отцовские камни: картинки у тех были словно более застывшими, статичными, завязшими в толще времени; говорили они скорее образами, а эти — почти человеческими словами; те никогда не признавали в Диконе Повелителя, а эти — распознали сразу (Дикон не был уверен, стоит ли им верить, но, признаться, ему было довольно лестно). Его так заворожили их рассказы, что он сам как будто оцепенел и опомнился только тогда, когда женский голос — настоящий, человеческий голос наяву — окликнул:
— Молодой человек? У вас все в порядке? Вы сидите тут уже полтора часа… вам не нужна помощь?
Дикон помотал головой, с трудом оторвал взгляд от витрины и оглянулся: рядом стояла смотрительница музейных залов. Дикон хотел было соврать, что все хорошо, быстренько подняться и уйти, но тут у нее в глазах проступило узнавание, а следом — сочувствие, и он обреченно подумал, что его, похоже, сейчас снова примутся жалеть. Он уже устал отбиваться от особенно ретиво доброхотствующих учителей в школе: то кто-то норовил отвести его на перемене в уголок и выспросить, как он себя чувствует; то его уверяли, что готовы выслушать, если он захочет; то пытались обнять (ладно, этого тоже никто не видел, и объятия были, наверное, кстати); то обещали отпустить с уроков вообще или с половины дня, если ему трудно высидеть целый; то, мол, Ричард, сходите, пожалуйста, к секретарю в дальний конец школы и принесите такой-то журнал (потому что он, видите ли, показался учителю совсем бледным и расстроенным, а выпроводить его из класса при всех без повода было бы неэтично — ну, впрочем, тут тоже повернулось удачно, потому что это случилось на землеописании, а его Дикон не всегда теперь мог выносить, особенно если изучали какие-нибудь горные цепи или, того хуже, болота); то, мол, Ричард, не пообщаться ли вам с медсестрой, или не хотите ли посидеть часть дня в медпункте или в кабинете у школьного психолога… Были, конечно, и нормальные учителя, но некоторые сочувствовали ему уж чересчур откровенно — и вот теперь смотрительница наверняка тоже станет, раз уж узнала: в Горике ведь все всех знают.
Но та лишь повторила:
— Может быть, тебе помочь?
Будь Дикон не так выбит из колеи беседой с древними камнями, он бы, конечно, отказался — но мысли наполовину еще блуждали там, сколько-то тысяч лет назад, и язык им не повиновался, так что он, не успев себя остановить, признался:
— Да… Знаете, я ищу коллекцию — коллекцию минералов: такие альбомы, — он показал руками размер, — зеленые такие обложки, твердые, и еще несколько больших кристаллов: три аметистовых, еще окаменелости…
Смотрительница нахмурилась:
— Это ведь, наверное, в первом корпусе?
— Ну да… там я все уже обошел… Ну, я знаю, что их передали в музей, но не нашел, где их выставили.
— Хм… возможно, они еще в запасниках, — задумалась смотрительница. — Знаешь, это не так сложно выяснить. Давай-ка ты подождешь тут, а я схожу разведаю, кто сегодня работает в фондах: уверена, что там должны быть в курсе.
И действительно, минут через двадцать Дикон уже обнаружил себя сидящим на табуретке, воткнувшейся между кипами книг и грудами растрепанных папок, на уголке стола, заваленном всевозможными нерасклассифицированными экспонатами, а дежурный сотрудник — не тот отцовский коллега, другой, какой-то вчерашний студент, — сунув ему в руки кружку с горячим чаем (чайник примостился на том же столе), уже рылся в записях, а потом с победным кличем извлек из коробки один за другим все родные Диконовы камни — и друзу, и щетки, и кристалл соли, и аммонит, и альбомы; и обещал, что каталогизируют и выставят обязательно — может, не на постоянную экспозицию, но временную точно устроят; а может, отдадут в филиал, например, в Лараке, чтобы такие интересные экспонаты не пылились по шкафам, и…
Дикон тогда вернулся домой к полуночи — влетело сначала от мамы, а назавтра в школе, потому что уроки он, естественно, не приготовил. Но это было неважно: зато он попрощался как положено с коллекцией, напутствовал их и пожелал камням хорошей жизни в музее.
А еще он сделал открытие.
В тот, второй раз он открыл, что камни, которых коснулась — обточила, отшлифовала, высверлила (обработала не просто так, для коллекции, а для дела) — рука человека; которые веками жили бок с людьми, служили им, — что такие камни куда разумнее обычных: говорят понятнее, сами лучше разбирают чужую речь, даже картинки — и те показывают как будто осмысленнее.
Третий раз произошел тоже в музее. В тот день, в разгар летних каникул (конечно же, никуда они не поехали: не до того и не по средствам), они заявились туда все вчетвером: Айри сразу потащила девочек смотреть скелет своего любимого чудища, а Дикон задержался у касс — загляделся на афишу новой выставки: в Горик из столицы привезли старинные украшения богатых аристократических семейств. Вход на выставку был, конечно, платным, так что Дикон вовсе не собирался туда идти, но кольцо с рубином на афише ему понравилось.
Не то чтобы он испытывал какой-нибудь пиетет перед теми камнями, которые принято было называть драгоценными: что, собственно, в них такого, кроме твердости и прозрачности, что делает их лучше других? Да и прозрачность — вон соль тоже прозрачная, и ничего. Трудно найти? Да, ройи трудно, особенно черные, это понятно. Но остальные… не настолько же они важнее, например, тех же полезных ископаемых, за которыми всё охотился отец? Или вот, наоборот, аметист — вроде бы валяется в горах повсюду, бери — не хочу, неси домой… но ведь и его считают драгоценным наравне с рубином, сапфиром и карасом. А эти трое — просто виды корунда, напомнил себе Дикон. Какое-то жалкое соединение чего-то там с алюминием (подумать только, бывают люди, которые и не подозревают, что все три камня на самом деле одно и то же). А алмаз? Тот же самый углерод, который и в карандашах, просто сложен иначе! В общем, драгоценности и всякие там «изделия ведущих ювелиров прошлых пяти веков» совершенно не интересовали Дикона, и он совсем не расстроился, когда увидел цены, указанные на отдельной табличке на окошке кассы: вход для взрослых — столько-то таллов, для студентов — столько-то, для школьников — столько-то, и даже с малышей до шести лет столичные богачи выдумали брать плату. Ну и пожалуйста: чего он вообще там не видел.
Если честно, то особо и не видел, конечно. Дома в коллекции у отца самых твердых (Дикон решил называть их про себя так, а не «благородными» или «драгоценными») минералов не хранилось — единственное, можно было разглядывать картинки в справочниках, так что Дикон вполне представлял, как они все выглядят. У мамы были, кажется, серьги не то с рубинами, не то со шпинелью, которые она надевала, только когда они с отцом выходили куда-нибудь вечером, раз в полгода, а в другое время они лежали себе в шкатулке в ящике ее шкафа; отец носил перстень с карасом, но почему-то не давал ни Дикону, ни девочкам его трогать и вообще как будто не обращал на него внимания, а потом мама его прибрала раньше, чем Дикон сумел с ним пообщаться. Но по книгам все казалось понятным: красные рубины, синие сапфиры, черные карасы (плюс корунды других цветов, которые как только не величали: то зеленым сапфиром, то нухутским изумрудом, то еще как-то); на полбалла потверже — ройи, и еще на полбалла — алмазы: вот их, кстати, Дикон уважал, потому что они применялись в технике и приносили людям пользу.
— Ну что, определился? — спросила кассирша. — Пойдешь на выставку?
Дикон мотнул головой.
— Ну… не знаю. Наверное, пока нет — не очень-то интересно. Может, попозже летом, выставка же еще долго будет работать, да? — спешно ответил он и потом для вежливости все-таки уточнил: — А сколько стоит билет?
Кассирша даже не сделала вид, что проверяет цены.
— Школьникам, естественно, бесплатно, — притворно небрежным тоном сказала она. — В музее Горика для всех учащихся ведь свободный вход: неважно, на постоянную экспозицию или на выставки. Ну что, давай сюда свой пропуск, напечатаю тебе билет?
— А там разве можно без экскурсии? — спросил Дикон, пока его рука уже протягивала пропуск в окошко.
— Ну да: это же не сокровища короны в столице — серьезная охрана и не нужна, — кассирша пожала плечами. — Там, конечно, везде камеры, так что не трогай ничего лишнего и не подходи чересчур близко к витринам. Вот, держи. Через вход в исторический корпус, потом наверх на второй этаж, к залам середины Круга, и там увидишь — точно не промахнешься. Если твои сестрички вернутся пораньше, я им скажу, чтобы тебя подождали, или отправлю к тебе, если захотят.
— Ага, спасибо, — кивнул Дикон, убирая в карман билет, на котором, конечно, ярко выделялась надпись: «Школьники — столько-то таллов».
Едва он переступил порог зала, с которого начиналась выставка, как на него разом обрушилась такая мешанина звуков, неразборчивых фраз, пестрых образов, что он с трудом удержался на ногах и не свалился только потому, что недалеко отошел от двери и успел схватиться за косяк. Перед глазами у него взрывались фейерверки, крутился калейдоскоп цветных пятен, в ушах звенело, а голоса бормотали, шумели, гудели, кричали, восклицали одновременно на все лады. Немного проморгавшись, он понял, что цвета — красные, синие, черные, желтые, белые, множество оттенков зеленого, лилового, голубого, розового — принадлежат драгоценным камням, выставленным в витринах; и гомонят, конечно, тоже камни.
«Хватит! — Дикон зажмурился и чуть не закрыл уши ладонями, но вовремя вспомнил, что тут везде и камеры, и охранники, и подумал, что его вообще сейчас выведут: решат, что припадочный, или ему стало дурно от духоты, голова закружилась — в общем, усадят на лавочку или, того хуже, отправят в медпункт, и выставку он так и не посмотрит. — А ну хватит! Перестаньте! Сколько можно орать!» Не то чтобы он всерьез рассчитывал на результат — камни обычно продолжали болтать о своем, не всегда прислушиваясь к его словам, частенько отвечая невпопад, — но эти голоса постепенно начали стихать и наконец совсем улеглись — остался только едва различимый шепот и мерный фоновый гул. Потом кто-то смущенно произнес: «Извините… Извините, мой Повелитель: забылись».
Теперь Дикон сумел оглядеться и даже вчитался в стенд с информацией прямо около входа. Здесь было множество камней всевозможных оттенков, форм, размеров и огранок (все эти розочки, лотосы, принцессы, кабошоны никогда не его занимали — ну, кабошоны, допустим, это те же шары, но в остальном он не разбирался, да и не хотел — да и отец особенно не объяснял); в первом зале, самом большом, выставлялись в одной половине — ожерелья и кулоны, а в другой — диадемы и обручи для волос (но не короны: все короны хранились в королевской сокровищнице в столице); второй был полностью отведен под перстни, а в третий свалили всякую мелочовку: запонки, застежки для шейных платков и галстуков, пряжки для сапог и ремней, броши, подвески, и еще где-то были серьги и браслеты, но на этом Дикону надоело читать, и он отправился наконец рассматривать украшения. Из каждой витрины его учтиво и нарочито скромно приветствовали, старались завязать разговор — и показать, как водилось у камней, как Дикон уже успел выучить, что-нибудь для них важное: женские головки, на чьих волосах в свое время красовались диадемы; огни свечей в канделябрах, толчею и блеск бальных зал; роскошь придворных приемов, строгость чиновничьих заседаний и по контрасту — величественность королевских советов (среди ожерелий затесались судейская цепь, с опалами, и орденская, из перемежающихся изумрудов и аквамаринов). Один большой аметист, ограненный в виде изящной капли (удивительно: по составу и свойствам ведь точно такой же аметист, как жили у отца на столе; такой же, как его бестолковая друза — да и вообще аметисты ведь те же простые кварцы), все пытался внушить ему картинку обнаженных плеч, ключиц и ложбинки между грудей какой-то дамы, на чьей шее он провел немало безмятежных дней. Дикону стало неловко, и он поспешил пройти во второй зал.
«Знавал, знавал вашего почтенного батюшку, — как только он подошел к витрине в центре, оживился сапфир в квадратном кольце. — Бывало, жали с ним руки: помню, помню теплоту крови в ваших жилах. Ах, нет, простите, Повелитель: запамятовал: конечно же, не батюшку, дело прежнее, не судите строго старика — вашего пра-пра-пра-прадеда, достойнейший был дворянин…»
«Перстень с сапфиром, псевдогальтарский стиль, ок. 100 г. К.В., заказан таким-то у такого-то ювелира», — гласила подпись. Под ней другая: «Кольцо с оранжевым рубином, последняя треть К.С., приобретено гайифским посланником у неизвестного мастера в Олларии». Оранжевый рубин! Дикон фыркнул, закатил глаза и понадеялся, что бедняга камень не знает, как его обозвали грамотеи-музейщики.
«Молодой человек чем-то огорчен? — вкрадчиво спросила парпараджа (оранжевый рубин! Ну надо же было выдумать!) в кольце. — Что же развеселит вашу душу, Повелитель?»
Так по-светски неспешно беседуя с камнями, Дикон двигался от витрины к витрине. Никаких тайн прошлого он, конечно, не разгадал: фамильные драгоценности знатнейших семей, включая родовые перстни и дворянские цепи, до сих пор хранились (как было написано еще на одном стенде) в частных коллекциях и почти никогда не выставлялись даже в столице, не говоря уж о филиалах; но вот удовольствие он, пожалуй, получил. До третьего зала, правда, так и не добрался: уже во втором его нагнали девочки, и Эдит принялась капризничать, потому что захотела домой, так что они все ушли.
В тот, третий раз Дикон открыл, насколько же иначе видят мир и излагают свои мысли так называемые «благородные» драгоценные камни — насколько же сильно отличаются они от своих полудрагоценных, поделочных собратьев, которые так дороги были сердцу Дикона. Не могло ведь дело быть только в цене (или твердости, или прозрачности, и уж тем более не в составе): наверное, пройдя через руки ювелира, живя потом в постоянном контакте с людьми, они перенимали манеру изъясняться у своих хозяев и у них же учились понемногу размышлять. Пожалуй, какая-нибудь яшмовая брошка, любимая владелицей, умеет рассуждать не хуже рубина в диадеме.
После этого похода в музей, кстати, Дикон вытребовал у мамы отцовский перстень и попытался его разговорить, но тот оказался страшным молчуном, и стало ясно, почему отец больше возился со своими аметистами.
На четвертый же раз — после той истории с поездом и тоннелем, когда Дикона вдруг сорвала с места и заставила примчаться на место аварии таинственная сила, когда та же сила держала его там, рядом со спасателями, не отпуская, пока он не сумел найти и вызволить выживших пострадавших, — так вот, на тот, четвертый раз Дикон открыл, что совершенно дикие, неразумные камни, сидящие в глубине породы, ни разу не видевшие солнечного света, способны слушаться и выполнять его приказы, особенно если накормить их собственной кровью (можно, конечно, и без крови, но с кровью — надежнее). Он открыл, что камни по его просьбе (приказу!) готовы разойтись, раздвинуться, открывая проход, — или, наоборот, сойтись плотнее, чтобы по ним можно было проползти, как по мосту; что умеют подсказывать, есть ли под ними живые; сообщать, где именно остались люди, как до них добраться и как уберечься, не покалечиться самому.
С тех пор его будущий путь был определен — четко прочерчен, нарисован наперед; и Дикон, вступив на спасательскую стезю, больше не делал открытий о сути камня.
***
— Ясно. Принято, — сухо сказал Хорхе и нажал кнопку селектора с таким мрачным видом, что Дикон в первый момент испугался: не случилось ли чего с мамой — и только потом вспомнил, что сегодня не ее смена, она дома, не на дежурстве, так что из диспетчерской о ней ничего было не узнать — значит, просто очередной сложный вызов.
— Что там? — спросил он. Хорхе смерил его с ног до головы оценивающим взглядом и вместо ответа велел:
— Знаешь что, Дикон, — пожалуй, на этот раз ты останешься на базе. Там ты не понадобишься, а здесь должен же кто-то отвечать на звонки: лето, наверняка еще десяток-другой любителей погулять по лесам успеет потеряться, так что бездельничать тебе не придется…
— Да почему это? Что там такое? — повторил он как можно спокойнее, хотя внутри уже возмутился: но не повышать же было голос на Хорхе, да и вообще — прошли те времена, когда он негодовал по любому поводу; теперь повзрослел, почти что остепенился… За эти пятнадцать (четырнадцать с хвостиком!) лет, что они были знакомы, Дикон научился звать отчима (и одновременно бессменного начальника) просто по имени, не добавляя «эр», а вот тот до сих пор величал его детским прозвищем, да и сам Дикон никогда не думал о себе как о «Ричарде». Пока Хорхе молчал, он попытался вспомнить, что же говорила диспетчер: здешний селектор вечно передавал голоса с отвратительными помехами, и разобраться в этой мешанине шума, щелчков, механических звуков и до неузнаваемости искаженных слов мог только тот, кто стоял ближе всех. Вроде бы упомянули горы, скалы, обрыв, пропасть — удивительно, разве не Дикону тогда самое место на этом поиске? Хорхе тем временем побарабанил пальцами по столу и наконец нехотя произнес:
— Сигнал бедствия от геологов: экспедиция здесь в горах к северу от Горика, недалеко: кто-то то ли сорвался и покалечился, то ли застрял — связь там ловит плохо, диспетчер расслышала не всё. Дикон, если чувствуешь, что тебе будет не по себе, то лучше не надо.
— Эр Хорхе! — ну вот, прорвалось это детское «эр», как будто Дикон снова вернулся в свои тринадцать: но нет, он не позволит воспоминаниям выбить себя из колеи — мало ли геологов, мало ли попадает в неприятности — опасная профессия; наверняка там никто еще не погиб; и не погибнет, если спасатели успеют вовремя: а особенно если Дикон договорится с камнями. — Что вы, в самом деле! Конечно же, я поеду!
— Тогда собирайся — и в вертолет, — кивнул Хорхе, по тону его уловив, наверное, что лучше не спорить.
Вертолет сел на неожиданно ровной площадке у пологого склона горы, расчищенной от валежника, сухих стволов, валунов, даже местами травы — здесь геологическая экспедиция стояла лагерем: поодаль расположились заляпанные землей палатки, дымился костерок полевой кухни, хлопали на ветру полотнища навесов, под которыми геологи то ли промывали песок, то ли отделяли ценные минералы от пустой породы, то ли еще как колдовали над своими находками. Почти сразу выяснилось, что прилетели они не туда — нужно было выше, на самую вершину горы: здесь, в лагере, жизнь шла своим, мирным и безопасным чередом. Встретить их вышел руководитель партии — сумрачного вида мужчина неопределенного возраста, весь какой-то помятый, неопрятный, грязный, заросший: отец никогда не возвращался домой таким чумазым и небритым — а может, и возвращался, но не показывался детям на глаза; а может, воспоминания Дикона, отшлифованные временем, сгладили, высветлили, облагородили его образ. Руководитель скользнул глазами по вертолету, по их спасательскому отряду — комбинезоны, оборудование, обвязки; заметив Ричарда, задержал на нем взгляд и долго всматривался в лицо, потом уставился на нашивку с фамилией, хмыкнул, удовлетворенно кивнул, улыбнулся, без слов пожал ему руку и повернулся к Хорхе, признав в нем главного. Оказалось, что он вывез на летнюю практику группу студентов-третьекурсников, и двое — парень и девушка — вроде бы напали на след какой-то особенной ценности — особенно необычного минерала; в погоне за ней забрались на скалу, долго не откликались (при этих словах Дикону действительно сделалось не по себе: не так ли и отец, стремясь отыскать месторождение чего-то важного…), потом наконец связались по рации — точнее, связался парень: девушка, по его словам, сорвалась вниз, а сам он не то от шока почти не мог говорить, не то тоже пострадал — руководитель из его путаных объяснений этого так и не понял. Повезло, что он сообразил оперативно вызвать спасателей: по расчетам, девушка, даже если сильно расшиблась, могла быть еще жива.
Садиться на вершине оказалось не в пример труднее: с одной стороны скала плотно заросла кустарником, а с другой обрывалась почти в отвесную расселину, так что их пилоту пришлось показать чудеса высшего пилотажа, прежде чем удалось наконец найти относительно свободный пятачок. Первого пострадавшего, к счастью, разыскивать было не нужно: парень обнаружился здесь же, у обрыва — скорчился на самом краю пропасти, не обернулся даже на шум вертолета и, лишь когда его окликнули, встрепенулся и поднял голову. Он оказался цел, только весь исцарапан: то ли пытался поймать подругу, пока та падала, то ли уже потом надеялся слезть вниз и вытащить ее. Хорхе помог ему подняться и, приобняв за плечи, повлек к вертолету, но парень уперся: резким жестом показал вниз, открыл рот, выдавил полузадушенное: «Там!» — дернулся, помотал головой и наконец заговорил. Да, они с однокурсницей поднялись сюда, потому что им показалось, что по разлому, который смутно было видно снизу, проходит кварцевая жила — и действительно, скол весь оказался усеян замечательными, чудесными, волшебными камнями: разноцветные кристаллы поблескивали на солнце, тянули, манили к себе. Студенты, не веря своей удаче, аккуратно отбили несколько десятков; потом им показалось, что в глубине мелькнул немного другой оттенок — может, другой состав, совсем новый минерал: пропустить такую находку было никак нельзя. Увлекшись, они пробирались все ниже по склону; более юркая и ловкая, девушка быстро опередила приятеля — и тут веревка лопнула, и она сорвалась вниз.
Пока Хорхе допрашивал пострадавшего (точнее: пока парень изливал перед ним душу), Дикон лег на живот у края расселины и привычно коснулся голой рукой острых кристалликов самоцветов. Теперь, когда он вырос и повзрослел, ему уже не приходилось прикармливать камни кровью, чтобы добиться ответа: они слушались и так; а уж после событий в Алвасете и всего, что случилось потом, он и вовсе приобрел ту власть над стихией, которую, наверное, и имели в виду древние, когда назвали Повелителя — Повелителем: научился повелевать скалами.
«Покажите живую», — приказал он.
Камни поприветствовали его, знакомо обдав волной тепла, — но вместо того, чтобы подчиниться, наперебой принялись канючить, жаловаться и ябедничать:
«Тыкала пальцами!»
«Щупала руками!»
«Стучала этим своим молотком!» — конечно, камни не говорили «пальцы», «рука» или тем более «молоток», но Дикон улавливал образы: девичьи руки в перчатках, тонкий перестук, откалывается обломок; и распознавал настроение: камни были взбудоражены, обижены, оскорблены — они только недавно выглянули из скалы на свет и еще плохо понимали людей.
«Поделом».
«Лежит там внизу».
«Так живая или нет?» — спросил Дикон.
«Живое».
«Пусть живое станет мертвым».
«Скорее станет мертвым».
«Ну знаете! — рассердился он. — Как вообще не стыдно! Эта девушка не сделала вам совершенно ничего плохого: я прекрасно знаю, что геологи не причиняют вам боли! И на кого вы ополчились — на геолога! — укорил он их. — Да ведь она занимается тем же, чем мой отец — ваш, между прочим, прежний Повелитель! Ну не совестно?»
Камни, не ожидавшие отповеди, разом затихли; потом один голос осторожно и как бы пристыженно спросил:
«Один состав?»
«Нет, — сказал Дикон; один состав для них значило: родные; а как же назвать коллегу? —Знаете, не состав, вот: одинаковая кристаллическая структура».
«Ох», — выдохнули камни; еще помолчали и снова заголосили вразнобой — теперь так, как Дикон привык:
«Живое внизу, там».
«Поднимем немного».
«Удержим воздух», — это обычно означало у них: поможем пострадавшему дышать, уложим удобнее, перевернем, не дадим умереть. На этом переговоры с камнями Дикон счел законченными: можно было работать теперь мирскими, обыденными методами.
Спускаясь на страховке вниз в расселину, он действительно заметил на склоне россыпь кристаллов необычного цвета: бледно-розовые с серыми вкраплениями наверху (наверное, банальный гранит), здесь они приобретали более густой и яркий оттенок: четче всего выделялись темно-красные с черными и желтыми прожилками. Дикон никогда не видел таких ни в отцовской коллекции (он бы запомнил), ни позже, в музеях, — так что, может, студенты были и правы, когда рискнули сунуться за ними: может, стояли в одном шаге от большого открытия.
Девушка, как и обещали камни, была еще жива, хотя и вся разбилась, и не приходила в себя — но дышала сама, а значит, остальное было делом техники: поднять наверх, зафиксировать, стабилизировать, уложить на носилки. Когда ее уже грузили в вертолет, наконец отмер и парень: переводя растерянный взгляд с Дикона на Хорхе, он забормотал:
— Я… слушайте… не знаю, как вас благодарить… я так виноват, конечно, это все из-за меня… если бы не вы… она же… ну… она…?
— Поправится, — самым обнадеживающим, успокоительным тоном сказал Хорхе. — Твоя подруга сильно переломалась, конечно, но смотри: сейчас довезем ее до больницы, а там и не таких ставят на ноги. Все будет в порядке.
Он хлопнул парня по плечу и отвернулся; тот, поморгав, с полминуты смотрел ему в спину, потом перевел глаза Дикону на грудь и снова завис.
— Ну что, пойдем? — поторопил его Дикон. — Пора, уже улетаем.
— Не знаю… как… благодарить, — машинально повторил парень. — Скажите, а вы же… ваша фамилия вот… ну… вы родственник, да?
— О, — сказал Дикон и легонько подтолкнул его к вертолету. — Родственник, да. Я сын Эгмонта Окделла. А вы о нем слышали?
— Да! — парень с облегчением улыбнулся. — Еще на первом курсе проходили! Так здорово, слушайте! Так неожиданно вас встретить!
***
Года через два, когда эта история — рутинная, каких за лето набирается десяток (только для Дикона особенная, потому что напомнила об отце), — почти забылась, Дикон нашел у себя в почтовом ящике письмо. Он тогда как раз вернулся из отпуска, который провел в Кэналлоа, и выгреб гору накопившихся листовок, рекламных буклетов, счетов и газет, на которые когда-то зачем-то подписался — и среди этого вороха чуть не пропустил большой конверт из плотной, добротной бумаги, со штампом Всеталигского геологического института: вот, оказывается, как называлось то отцовское общество, которое мама обзывала то «этот его клуб», то «эта его коллегия».
В конверте было два листка — два послания, оба — на фирменных бланках института, с печатями и подписями. Одно начиналось: «Извещаем вас…», другое: «Дорогой Ричард, я не имею чести…» Дикон начал с первого, на котором текста было меньше: глаз сразу выхватил его собственную фамилию, написанную отчего-то странно, с маленькой буквы. Он вчитался, не поверил, перечитал снова и в третий раз, и осознал смысл только на четвертый.
Ровные строчки письма гласили:
«…в память об известном геологе, погибшем в экспедиции по надорским… … …присвоить новооткрытому минералу название — окделлит».
_________________________
У фика есть баннер, который создали замечательные Ms. Ada и Australiansayshi: images2.imgbox.com/9a/5b/5Lqog9UJ_o.jpg
Потом написала другое, а потом опять вспомнила про этот сюжет и решила его расширить: пусть, может быть, имя Эгмонта все же присвоят минералу... пусть Ричард кого-нибудь спасет, и минералу присвоят не отцовское, а его имя?
А надо сказать, что по молодости (а именно в подростковом возрасте, лет в 13-14) я настолько была очарована романтикой геологии, что даже (почти всерьез) выбирала между ею и филологией — но, конечно, я довольно быстро поняла, что я ну вообще не походник, так что экспедиции в поля — это ну вообще не мое (в лингвистике тоже есть экспедиции в поля, лайт-версия относительно геологических, и я тоже не пошла по этой стезе). Но в том возрасте я зачитывалась научно-популярной литературой по геологии, помнила химический состав и твердость разных минералов, торчала в музее геологического института, разглядывая образцы, и т.д., и т.д. И вот тогда-то я и прочитала мемуары Ферсмана, и эпизод, где его подружка, потянувшись за особо красивым минералом, падает со скалы и разбивается насмерть, произвел на меня очень горькое впечатление... и мне всегда хотелось спасти, "уползти" бедную девушку. И тут такой повод! Наконец-то он подвернулся! Так что девушку мы с Ричардом спасли
Как-то сама собой в фик добавилась средняя часть, в которой Ричард-подросток после смерти отца обретает силу Скал и начинает говорить с камнями: чем лучше камень обработан, чем дольше он провел с человеком (и да, чем он благороднее, чем тверже, тоже влияет), тем он разумнее. Для этого фика я беру, что выдуманные камни в ОЭ имеют такие соответствия на Земле: карас — это просто черный корунд, т.е. камень того же состава, что и рубин и сапфир (настолько же благородный, настолько же драгоценный, настолько же твердый), а ройя — это соединение (наверное, оксид) воображаемого химического элемента, а именно, пратчеттовского нарративия.
В этой второй части я нехило завязла в матчасти, причем вовсе не в научной, а в социальной: искала, какие же меры поддержки оказывают в Британии детям, потерявшим родителя, нашла кучу методичек, постаралась все это уложить кратко в половину абзаца. А вот запасники музея списаны с натуры, с запасников, а точнее, научных кабинетов Кунсткамеры (она ведь наполовину музей, а наполовину НИИ, и многие коллеги-лингвисты работают одновременно там... и да, где-то там лежит прялка, которую я в студенческие годы привезла из деревни из языковой экспедиции! ).В общем, получился такой незамысловатый фик. Мы с командой обсуждали, нужно ли, можно ли, стоит ли включать его в чужую серию, и решили, что можно, так что я попросилась к Nadorian Swallow и получила разрешение. Но мне все равно до сих пор неловко, что я вторглась в чужую подборку, чужой уголок мира, выстроенный автором для себя, и я до сих пор не уверена, что это было правильное решение (тем сильнее стало это чувство, когда я почитала авторские рассуждения о том, что было вложено в эту серию, какие подтексты, какие авторские идеи объединяют серию. Прости еще раз, я точно не хотела ничего порушить. И немного еще напишу об этом ниже.
про образ Ричарда и вообще ОБВМ про фаноныХотела еще написать про образ Ричарда и, может быть, заодно наконец сформулировала, что меня напрягает и расстраивает в собственном поведении в командной игре. У нас в команде образ Ричарда пишет в первую очередь Ms. Ada, и, по моим ощущениям, другие авторы, у которых появляется Ричард (например, Арбенка и Nadorian Swallow), так или иначе ориентируются на него, согласуют образ / характер / бекграунд / мировосприятие героя у себя в фиках и у нее. Или, может, это задано в изначальном накуре или как-то считывается из общей атмосферы... А у меня складывается впечатление, что я вечно пишу куда-то в перпендикуляр, вечно что-то свое, вечно ни с чем не совпадает, не бьется, не укладывается ни в общекомандный фанон, ни в те образы, которые созданы в фиках сокомандников. Вот Nadorian Swallow четко прописывает, насколько плохо, бедно, тяжело жилось Окделлам после смерти Эгмонта, как мало откуда они видели поддержку, а особенно тягостно было старшим детям в школе (там и запредельная бедность, и травля, и физические травмы, и чего только не). Я же как будто назло (но я не назло, честно! так сложилось!) прописала здесь поддержку, помощь от окружения, школы, вообще каких-то взрослых — пусть с их стороны нарочито, пусть, может, не от души, но системно: в смысле, это и заложено в системе образования, как я ее вижу в Талиге, и... в душах у людей... — ну, наверное, я просто слишком идеалист или в фиках позволяю себе побыть идеалистом. Ада, в свою очередь, очень последовательно и прямо прописывает Ричарду трагизм, некую хрупкость (не знаю, как сформулировать), которые вырастают из его сложных отношений с прошлым, из воспоминания о прошлом-Я (очень показательно, например, и прямым текстов прописано, что Ричард не бережет себя, лезет в опасности, травмируется из-за того, что как будто ищет искупления). Я же... опять пишу куда-то сильно вразрез с этим (и это меня ужасно напрягает, потому что мне нравятся тексты Ады, но я совершенно не могу убедить себя встроить ее идеи в свой фанон! Что с образами героев, что с ходом истории в Талиге). Для себя беру (и это очень устойчивый внутренний фанон, у меня не получается его переломить и посмотреть на героя иначе), что Ричард-спасатель — человек душевно цельный, стабильный, устойчивый, взрослый (взрослый по своему возрасту: когда ребенок, то еще ребенок, конечно)... в Р.О. и Р.О. это вообще был один из принципиальных моментов в мистической линии, а в "Поисках камня" просто есть на фоне и особо не влияет, может быть, на сюжет. Он рос в большей любви и заботе, чем его канонная ипостась — пусть отец и погиб, и бывало трудно, но было и много хорошего. И вот теперь в нем нет трагизма, надлома, он... любит себя, и поэтому у него так хорошо получается спасать других. В последней части "Поисков камня" ему уже даже не надо кормить камни кровью, чтобы с ними поговорить... ну, откровенно говоря, не в последнюю очередь потому, что он в этой точке уже встречается с Рокэ, и сила Ракана увеличивает его собственные способности, и потому, что он полностью вспомнил и принял прошлое — но еще и потому, что калечить себя просто нет необходимости: он повелевает стихией сам от себя, верит себе, так что стихия слушается и так.
...и все это немного (и иногда много) меня расстраивает. Получается, я выдумываю и пишу свои тексты как бы закапсулированно, сама в себе, отгородившись от чужих идей. Я по себе знаю, что мне вообще трудно, у меня плоховато получается участвовать в коллективных накурах — воображение очень скоро уводит меня все дальше в сторону, я начинаю сочинять своё, потом отвлекаюсь на что-то, дискуссия уже ушла, выдумано уже совсем другое, а моя итерация сюжета уже начинает развиваться у меня в голове.
Может, это просто значит, что я не очень хороший командный игрок!
А может, и вообще очень посредственный литератор!
Поиски камня
С тех пор я никого не беру на поиски камня
акад. А. Е. Ферсман
акад. А. Е. Ферсман
читать дальше— Лазурит, — говорил отец, указывая на пластинку камня — синюю с размытым узором из голубоватых прожилок, белых пятнышек, едва заметных бледно-серых точек. — Видишь, ярко-синий, как небесная лазурь в летний день, поэтому: лазурит.
Дикон протянул руку и одним пальцем дотронулся до гладкой поверхности камня: от него, если задержать ладонь сверху, еще не прикасаясь, тянуло теплом, а на ощупь он был, наоборот, прохладным.
— А вот кальцит, — отец показал на бледно-желтый камень. — Они вообще бывают совершенно разных цветов: и голубые, и фиолетовые, и розовые, и каких только не встречается — зависит от примесей; но тут у меня самый обычный. И название очень простое: от слова «кальций». А вот его брат, видишь, серо-зеленый с такими белыми полосочками — офикальцит. Дальше два других зеленых — забавно разложили в верхних рядах, как будто по цветам, только один выбивается, — итак, дальше у нас вот тут более прозрачный, но как будто немного мутный, — нефрит; и более яркий — малахит: такой зеленый, потому что в нем много меди; и смотри, какой рисунок прожилок…
— Нарисовали, — предположила Айри, обводя пальцем темные линии, расходящиеся паутинкой из центра. — Тоже умею карандашом, я нарисовала лошадку, и собачку, и мама сказала, что…
— Ну, на самом деле нет, это его родной узор, просто так отшлифовали. Природа иногда — куда лучший художник, чем человек. Помнишь, мы смотрели агаты? Где же они у меня?.. Ди, не надо облизывать друзу, дай-ка ее сюда! — отец ссадил Айри с колен, наклонился и отобрал у Дейдри аметистовую друзу, а потом, повернувшись к полке, задумчиво уставился на стоявшие там альбомы.
Таких альбомов с камнями было у него, наверное, штук десять: с виду как книга, снаружи жесткая обложка, а вот внутри — никаких страниц; вместо них на одной стороне на мягкой подложке лежали образцы камня: квадратные пластинки равного размера, отшлифованные так гладко, что палец, если гладить осторожно, не цеплялся ни за какую шероховатость; на второй стороне — только подписи: номера и названия на талиг. Каждый раз, когда отец открывал альбом, перед Диконом словно расцветал сказочный, волшебный мир: камни, яркие, манящие, приковывали взгляд, тянули к себе, безмолвно звали, приглашали дотронуться, прижать к ним ладонь. Новый альбом отец привез из своей недавней поездки — не в экспедицию, а в столицу: на конгресс, или коллегию, или съезд, или как это у них еще называется. Из экспедиций он привозил другое — большие кристаллы кварца или соли, или неровные, как будто слепленные из кубиков, куски пирита, или превратившихся в камень древних животных («моллюсков, Дикон: смотри, аммонит»), или вот аметист — щетки и друзы. Альбомы занимали всего пару полок в шкафу, а эти отдельные камни захватили и почти весь шкаф, и стол, и подоконник, и лишнее кресло в углу, и даже на полу то и дело находился кто-нибудь из них. Друза долго была одна; Дикон думал сначала, что камень так и называется, не знал тогда слова «аметист»; потом решил, что ее так зовут, что она у отца вместо домашнего животного — раз уж они теперь не держат ни кошек, ни собак, ни даже хомяка (у одного мальчишки из Диконового класса дома жил хомяк по кличке «Дурачок»); и только когда появились еще две аметистовых щетки, отец объяснил, что друза — это просто форма. «Форма организации кристалла, Дикон», — сказал тогда он, но Дикон-то знал, что отец сам любит друзу больше других: тот иногда, забывшись, гладил ее — как гладил по голове его или Айри, — порой обращался к ней, что-то у нее спрашивал, о чем-то с ней шептался. И вот теперь — отец, вернувшись из столицы, позвал их с Айри смотреть новинку, за ними увязалась и Дейдри — и нет бы ей спокойно играть себе на ковре: нет, тянет такой важный камень в рот!
— Вот, агаты, — наконец сказал отец. — Помните, мы уже смотрели: пейзажный агат и моховой… Ди, слушай, возьми-ка лучше соль: может, тебе понравится. Так вот, моховой агат: нет, эти деревья, Айри, никто специально не рисовал — так расположилась структура кристалла…
В альбом с агатами камней поместилось меньше, но сами пластинки размером были побольше обычных — чтобы лучше получилось рассмотреть картинки: на пейзажных агатах угадывались горы, море, небо, облака; на моховых — деревья, кусты, или листочки, или веточки, или…
— А-лё! — возмущенно завопила Дейдри, отшвыривая кристалл соли: она успела основательно его облизать, и вкус ей явно не понравился.
— Ну да, соленое, — невозмутимо ответил отец. — Ну что, убедилась? Успокоилась? Вот, бери тогда лучше свою машинку, если не хочешь смотреть с нами. Идем дальше?
Дикон закивал; Айрис подтащила поближе отодвинутый было новый альбом, и отец продолжил рассказывать:
— Родонит — потому что розовый, от старогальтарского слова. Аккуратно, не надо его долго щупать, он ведь…
…Он ведь такого не любит — отец часто напоминал: камни не любят, когда в них тыкают пальцем, недовольны, если грубо схватить в кулак; им неприятно — хотя не бывает, конечно, больно; они жалуются, если с ними обращаться невежливо (Дикон не слышал этих жалоб, но отец уверял, что придет время, и услышит) — в общем, только осторожно гладить или вообще держать над ними руку, не дотрагиваясь — ощущать кожей, слушать сердцем их настроение. Самой капризной была, конечно, его любимица-друза.
— …он ведь немного радиоактивный, — объяснил отец. — В таких маленьких объемах нестрашно, конечно: от гранита и то сильнее излучение — пишут, что в районе набережной Данара в Олларии счетчики уже начинают нервничать: сам, правда, не проверял. Но лучше не надо. А вот тут у нас, такой пестро-зеленый — смотрите-ка, и опять зеленый, — это змеевик.
— Змеевит! — поправила Айри. — Змеенит!
— Нет, — засмеялся отец. — Почему это? Змеевик, или серпентин.
— Серпентинит. Серпентит, — упрямо повторила Айри.
— Пап, правда, все камни же на «ит», — поддержал ее Дикон. — Ну не все, но почти все!
— А… да, действительно: это давняя традиция, «ит» — это сокращенно от «Лит»; сейчас по такой схеме принято называть минералы, если открывают новые. Собираются геологи со всего света, обсуждают, наконец договариваются, что название будет вот такое. А раньше люди давали камням имена как попало: ну вот те же кварц или агат — в них ведь нет «ит»? Или наш аметист?
Дикон помнил, что аметист так назвали еще в древней Гальтаре: считали почему-то, что камень спасает от опьянения, помогает сохранить разум трезвым. Эта история (аметист, непьяный) запала ему в душу, и позже — много позже, — познакомившись с холодным, расчетливым умом Приддов, он вспомнил ее и понял, почему у тех фамильными камнями были именно аметисты.
— Так и серпентин, — закончил отец. — На «ин» тоже бывают: например, турмалин… или вот авантюрин — помните, мы в тот раз смотрели? — он снова порылся на полке и вытащил третий альбом. — Не забыли, что в нем необычного?
— В нем искры, — отозвался Дикон. — Он сверкает.
— Да, искорки! — обрадовалась Айри, раздумав обижаться на то, что не все камни называются одинаково. — А еще там был такой, который то красный, то зеленый?
— Ройя? — спросил Дикон.
Отец рассмеялся:
— Нет, что ты! Ройя для нашей коллекции слишком… знаешь, кто-то бы сказал: слишком дорогая, слишком драгоценная; но я скажу: слишком твердая. Она уже почти как алмаз — даже рубины, сапфиры и карасы будут помягче: рубином, например, я легко могу процарапать вот этот наш аметист — гм, прости, нет, конечно, я не буду тебя царапать, это я к слову; аметистом — какой-нибудь флюорит; ройей — рубин, а алмазом — ройю. Здесь все очень логично… Ди, отдай аммонит, пожалуйста… Да, и еще: ройя меняет цвет только раз за цикл — из красной в черную, и всё; александрит же кажется зеленым или красным при разном освещении.
— Опять «ит»! — Айри подпрыгнула. — Кто такой этот Александр? Это человек?
— Ну да: кажется, какой-то Эсперадор, который то ли благословил ювелира, то ли меценатствовал, то ли…
— Айрит! — оживилась Айри. — Диконит! Дейдрит! Эдитит! Нет, некрасиво! Эдит сама как камень!
— Ты не Эсперадор! — Дикон дернул ее за рукав.
— Ну если Айри у нас станет королевой какой-нибудь страны, и кто-то из подданных захочет в подарок ей запечатлеть ее имя в названии минерала, то все может быть… Но так обычно по людям не называют. Имена королей иногда давали, да; имена первооткрывателей тоже: есть ведь фрэденит…
— Это капитан Фрэден, я знаю! У него мыс на юге! — Дикон в этом году пошел в школу, и им как раз уже рассказали про самые крайние точки суши: самая северная где-то в Седых Землях, а самая южная вот — мыс Фрэдена в Багряных. История капитана помнилась ему смутно: вроде бы тот еще в прошлом Круге — с ума сойти, четыреста лет назад — куда-то сплавал, что-то открыл…
— Да, капитан Фрэден открыл южную оконечность Багряных Земель, но камень, кажется, назван в его честь косвенно: там рядом есть и мыс, и пик, и хребет Фрэдена — и вот в районе того горного хребта минерал и нашли. А это частая практика: давать имена рек, морей, горных систем, даже стран — саграннит, рассаннит, холтоморит, газарит…
— Окделлит! — не унималась Айри.
— Папа, точно: Окделл и Лит! — сказал Дикон. — Ты же тоже можешь открыть новый камень! И пусть соберутся эти ученые и назовут его, как тебя!
— Ну нет, что ты, — отец потрепал его по голове. — Я же рядовой геолог и ищу не новые минералы, а месторождения полезных ископаемых — совершенно другая работа. Да и открой я новый, назвал бы его, скорее всего, по местности, где нашел, — уж точно не по своей фамилии! Давай дальше смотреть альбом?
Позже, когда отца не стало, Дикон не раз с горечью думал, что тот не успел совершить никаких открытий. Сначала он мечтал, как вот однажды утром заглянет в почтовый ящик и обнаружит там письмо из геологического общества (или как там его): мол, посовещавшись, решили увековечить имя покойного коллеги. Письма всё не было, Дикон даже немного обижался на отцовских приятелей; потом как будто занялся другим, идея позабылась; потом снова вспомнил — и тогда уже смирился, что окделлита ему никогда не видать. Пусть отец и правда не сделал в своей области ничего принципиально нового — но, быть может, не по своей воле; быть может, судьба, оборвав его жизнь, не дала ему совершить большое открытие, научный прорыв: проникнуть в самую суть камня, разгадать его древние тайны.
***
Самому Дикону довелось сделать такое открытие четырежды — не в науке, не в геологии (Лит упаси!), но для себя.
Все эти четыре случая — четыре открытия; четыре раза, когда Дикон узнавал что-то новое о сути камня, разгадывал новый секрет, — произошли близко друг от друга, уложившись в срок примерно в год. Впервые камни заговорили с ним вскоре после смерти отца: меньше, наверное, чем через неделю, потому что в школу он в тот день не пошел (и никто не пошел, и Эдит не повели в садик, и Дейдри в подготовительный класс: все остались дома, даже мама, но как-то разбрелись по углам). Дикон сидел сначала у себя на кровати, потом потащился неприкаянно шататься по дому — не выглянуть ли во двор, не постоять ли на крыльце — нет, к чему, еще увидят с улицы, — и ноги сами принесли его к закрытой двери отцовского кабинета. Мама говорила: надо здесь все разобрать, раздать коллекцию, разослать, может, коллегам, или в академию, или в этот их союз; и книги не нужны, ты же не собираешься стать геологом — или собираешься, а, Дикон? Потом передумала: оставим всё как есть, законсервируем, устроим музейный уголок, мемориальную комнату, будем приглашать любопытствующих, пусть это их общество распорядится. Потом снова: нет, отдадим и альбомы, и его булыжники, будь они неладны, и… — в общем, так и не собравшись, не приняв за эту неделю решение, пока плотно закрыла дверь (но не заперла на ключ) и не велела заходить.
И вот из-за двери-то Дикон и услышал голоса: воедино смешивались и тонкий, жалобный вой, и тихий плач, и глухой ропот, и низкое ворчание. Откуда там взялись люди, Дикон не знал — но, конечно, это стоило выяснить, так что он, оглядевшись и убедившись, что мамы поблизости нет, толкнул дверь, стараясь, чтобы та не скрипнула, и вошел. Включив свет, он покрутил головой: кабинет был пуст, но голоса не пропали. Они доносились от стола, из-под стола, с подоконника, со старого кресла, из шкафа — отовсюду, где лежали отцовские камни. На столе причитали: «Большой, где большой? Где он? Где большой? Пусть придет!» В шкафу монотонно бормотали: «Темно… скучно… скучно… темно…» Вторили этим и другие камни — Дикон отчего-то сразу догадался, что это именно камни, что никаких людей здесь нет; и их голоса сливались в печальную, нестройную симфонию — поминальный плач по отцу. Он напомнил себе, что он теперь, уже неделю как, старший мужчина в роду Окделлов, а Окделлы не плачут, и, подойдя к столу, положил ладонь на острые кристаллики аметиста в друзе. Та сразу словно встрепенулась — встряхнулась, как собака после купания или будто просыпаясь после оцепенелого сна, — и заныла, теперь обращаясь уже к нему: «Маленькая рука… где большая рука… одна кровь… ты не он, не большой…» Позже Дикон осознал, что камни изъяснялись не совсем словами — скорее образами, которые ловил его разум, — и что, например, «рука» в исполнении друзы (то, что он услышал как «рука») значило нечто вроде «кристалл» или «скопление кристаллов». Но тогда он понял только одно: отцовские камни тоже огорчены, тоже горюют, и теперь, раз Дикон научился их слышать, раз умеет теперь с ними общаться, он должен их утешить, ободрить; а друза, наверное, была совсем молодым, юным еще камнем, вот и расплакалась, как маленькая, — а может, просто любила отца сильнее всех. Он взял ее в ладони и принялся потихоньку укачивать, нашептывая всякую успокоительную ерунду, — как шептала им мама, приходя по ночам, когда думала, что они уже спят (или не думала, но они не подали виду: ни она, ни он, ни Айри); как сам он в последние дни убаюкивал Эдит, потому что та никак теперь не могла заснуть, а успокоительное, которое выдали маме, ему и Айри, младшим было нельзя, но Дейдри держалась лучше.
Друза еще немного похныкала и затихла, и Дикон перешел к другим камням. Те, пожалуй, были старше, успели многое повидать и многого лишиться, пожить в разных местах и поменять разных владельцев, поэтому быстрее признали в Диконе нового хозяина, «маленького большого». Он рассказал, что случилось с отцом; они посочувствовали ему, он — им; потом те, которые лежали в альбомах, оказавшись на свету, воодушевились и завели разговор о том, где кто из них родился, как они сидели в толще скалы, как дремали во мраке, как выбрались наружу сами, или их вытолкнули подземные силы, или вытащили, отколов от родной породы, люди (эти камни, правда, не были обижены на людей: ведь, не очутившись на свободе, они не познакомились бы с «большим» — с Диконовым отцом). Они показывали ему горные гряды, потоки кипящей лавы, пещерные озера, покрытые снегом пики, поросшие травой склоны — и Дикон, увлекшись беседой, сам не заметил, как провел в отцовском кабинете всю ночь, и опомнился только на рассвете; мама и сестры, кажется, не обратили на это внимания — или обратили, но ничего тогда не сказали.
В тот, первый раз, Дикон открыл, что камни говорят с ним.
Второй раз случился в музее — не второй разговор, нет: он болтал с камнями из коллекции ежедневно и, хотя они понимали не всё, рассказывал им и как дела в школе, и что там мама, и что у девочек, и скоро ли лето, и куда они поедут (и поедут ли вообще: нет, не поедут). Кстати, Айри он тоже привел в кабинет и хотел показать, как камни разговаривают, но она не услышала — только ощутила от них тепло, как сам Дикон раньше; спасибо хоть поверила. Оборвалось всё в одночасье: мама наконец заподозрила неладное, проследила, куда он пропадает, и решила, что вредно, нельзя, нездорово, грешно вот так терять себя в беседах с выдуманными друзьями (неужели она не знала? Неужели отец ей не сказал?). Поэтому камни отправились в музей, а о книгах она все-таки договорилась с кем-то из отцовского геологического общества, «этого их клуба», и за ними обещали приехать летом.
Нет, во второй раз Ричард разгадал новый секрет.
Музей в Горике, конечно, был не один: у них давно уже открыли и галерею, и всякие мелкие музейчики типа выставки старинных музыкальных инструментов, да и сам главный городской музей на самом деле делился на два, которые занимали соседние корпуса, соединенные коридором: музей естественной истории и музей истории Надора; но горикцы по привычке все равно именовали его исключительно «наш музей» — в конце концов, он был старейшим в городе, возник из частной коллекции диковинок, собранной и переданной муниципалитету в дар по завещанию кем-то из богатых купцов еще лет двести назад, и с тех пор разросся и занимал теперь два немаленьких здания. Дикон бывал там и раньше — и со школой, и с родителями; отца там знали: в фондах музея естественной истории работал то ли кто-то из его бывших коллег, то ли какой-то однокашник; и вот туда-то мама и отдала всю коллекцию.
Дни стояли уже жаркие, весна катилась к концу, хотя до лета казалось еще совсем далеко — особенно до каникул: Октавианские Дикон не запомнил, прогоревав и проболтав с камнями, а потом, вернувшись в школу, не поднимая головы нагонял программу. И вот наконец все пропущенное он доучил, все хвосты сдал, осталась только обычная учеба — и в какой-то момент выяснилось, что у него вдруг выдался свободный вечер, и он, никому не сказавшись, отправился после школы не домой, а в музей. Кассирша наградила его непонятным взглядом, и он забеспокоился, что она сейчас начнет его жалеть, скажет что-то сочувственное, попросит показать бумагу о потере родителя, справку о доходе семьи, другой документ (в Горике вечно про всех судачили, так что знали и о том, что случилось с отцом), или, того хуже, предложит за него заплатить сама — но она только проверила его школьный пропуск и, сообщив, что для учеников вход бесплатный в оба музея, махнула рукой на массивную дверь справа, ведущую в царство естественной истории.
Обходя залы один за другим, не задерживаясь ни в каком надолго (даже в том, где стоял скелет древнего зверя, который очень любила Айри; даже в том, где возвышался целый столб из сросшихся кристаллов кварца; даже в том, где во всю стену изображено было движение горных пород при подземных толчках и при извержениях вулкана), Дикон старательно вслушивался в голос камней — но нигде не разбирал знакомого. Он надеялся выяснить, куда же поставили отцовскую коллекцию, к каким же экспонатам приобщили, с которыми подружили; выискивал и глазами — а вдруг большие камни разлучили с альбомами, рассовали по витринам раздельно? Прочие, чужие камни бормотали тоже, хотя и нечетко: сонно, неохотно, как будто то ли устали, то ли пресытились людским вниманием — но родных голосов нигде не было. Дикон прошел насквозь все залы, замыкавшиеся в круг, заглянул в ответвления коридоров, маленькие комнатушки, углы и закутки, проверил даже макеты надорских ландшафтов и стенды с чучелами птиц (тетерев посмотрел на него с недоверием), но так ничего и не нашел. Напомнив себе о стойкости и велев не отчаиваться, он поднял голову, расправил плечи и двинулся по переходу в здание второго музея.
В первом же зале его позвали из витрины — так громко и бойко, что Дикон встрепенулся было: вот же она, коллекция, нашлась; да почему же ее сюда отнесли?! Но, подойдя ближе, он понял, что обманулся: с ним заговорили яшмовые бусины — неровные, разного размера растрескавшиеся шарики бледно-коричневого цвета, «такой-то круг Молний, возраст: столько-то тысяч лет назад». «Повелитель, Повелитель, сюда, сюда, взгляни! Кровь Скал вернулась, подойди же, маленькие Скалы!» — голосили они, и слова слышались так четко, как никогда не удавалось у отцовских камней. Через витрину Дикон не чувствовал ни тепла, ни холода, но восторг бусин передавался ему и сквозь стекло. «Наконец, наконец!» — поддержали их и янтарные веретена; обрадованно вторила им и нефритовая печать, в доисторические времена выменянная кем-то из древних надорцев у холтийских торговцев. Дикон на всякий случай помахал им всем и поздоровался, и камни едва не замурчали от удовольствия.
«Повелитель, посмотри! Смотри, он такой же, как ты!» — снова хором воскликнули бусины, и у Дикона перед глазами возникла удивительно отчетливая картинка: вот человек, бородатый, кудлатый, весь заросший, поднимает откуда-то — с пня? деревянного постамента? — и надевает на себя сначала пояс, в котором пестрят кое-как обточенные обломки самоцветов; потом ожерелье из перьев; потом те самые бусы из яшмы — бусин раза в три больше, чем лежит в витрине, и нанизаны они плотно, — потом маску, которая полностью скрывает его лицо, потом…
«Пояс…» — начали бусины.
Взвыла сирена. Дикон вздрогнул, отшатнулся: он прижался к витрине чуть ли не носом; поспешил отступить на пару шагов и плюхнулся на скамейку, которая удачно попалась под колени.
«Пояс, — извиняющимся тоном повторили бусины, — не нашли, Повелитель: пропал, потерялся».
Они все-таки показали ему сцену почти до конца: древний шаман (неужели его предок, тоже Повелитель?) плясал, воздевая руки к небу, стучал жезлом о белый обелиск, как будто, наверное, мраморный, потом принялся петь… Потом встряли веретена и заявили, что хотят показать, как на них пряли; потом печать предложила познакомить его с увлекательным путешествием из Холты в Надор — в основном внутри чьих-то карманов. Все это совершенно не походило на то, как общались с ним отцовские камни: картинки у тех были словно более застывшими, статичными, завязшими в толще времени; говорили они скорее образами, а эти — почти человеческими словами; те никогда не признавали в Диконе Повелителя, а эти — распознали сразу (Дикон не был уверен, стоит ли им верить, но, признаться, ему было довольно лестно). Его так заворожили их рассказы, что он сам как будто оцепенел и опомнился только тогда, когда женский голос — настоящий, человеческий голос наяву — окликнул:
— Молодой человек? У вас все в порядке? Вы сидите тут уже полтора часа… вам не нужна помощь?
Дикон помотал головой, с трудом оторвал взгляд от витрины и оглянулся: рядом стояла смотрительница музейных залов. Дикон хотел было соврать, что все хорошо, быстренько подняться и уйти, но тут у нее в глазах проступило узнавание, а следом — сочувствие, и он обреченно подумал, что его, похоже, сейчас снова примутся жалеть. Он уже устал отбиваться от особенно ретиво доброхотствующих учителей в школе: то кто-то норовил отвести его на перемене в уголок и выспросить, как он себя чувствует; то его уверяли, что готовы выслушать, если он захочет; то пытались обнять (ладно, этого тоже никто не видел, и объятия были, наверное, кстати); то обещали отпустить с уроков вообще или с половины дня, если ему трудно высидеть целый; то, мол, Ричард, сходите, пожалуйста, к секретарю в дальний конец школы и принесите такой-то журнал (потому что он, видите ли, показался учителю совсем бледным и расстроенным, а выпроводить его из класса при всех без повода было бы неэтично — ну, впрочем, тут тоже повернулось удачно, потому что это случилось на землеописании, а его Дикон не всегда теперь мог выносить, особенно если изучали какие-нибудь горные цепи или, того хуже, болота); то, мол, Ричард, не пообщаться ли вам с медсестрой, или не хотите ли посидеть часть дня в медпункте или в кабинете у школьного психолога… Были, конечно, и нормальные учителя, но некоторые сочувствовали ему уж чересчур откровенно — и вот теперь смотрительница наверняка тоже станет, раз уж узнала: в Горике ведь все всех знают.
Но та лишь повторила:
— Может быть, тебе помочь?
Будь Дикон не так выбит из колеи беседой с древними камнями, он бы, конечно, отказался — но мысли наполовину еще блуждали там, сколько-то тысяч лет назад, и язык им не повиновался, так что он, не успев себя остановить, признался:
— Да… Знаете, я ищу коллекцию — коллекцию минералов: такие альбомы, — он показал руками размер, — зеленые такие обложки, твердые, и еще несколько больших кристаллов: три аметистовых, еще окаменелости…
Смотрительница нахмурилась:
— Это ведь, наверное, в первом корпусе?
— Ну да… там я все уже обошел… Ну, я знаю, что их передали в музей, но не нашел, где их выставили.
— Хм… возможно, они еще в запасниках, — задумалась смотрительница. — Знаешь, это не так сложно выяснить. Давай-ка ты подождешь тут, а я схожу разведаю, кто сегодня работает в фондах: уверена, что там должны быть в курсе.
И действительно, минут через двадцать Дикон уже обнаружил себя сидящим на табуретке, воткнувшейся между кипами книг и грудами растрепанных папок, на уголке стола, заваленном всевозможными нерасклассифицированными экспонатами, а дежурный сотрудник — не тот отцовский коллега, другой, какой-то вчерашний студент, — сунув ему в руки кружку с горячим чаем (чайник примостился на том же столе), уже рылся в записях, а потом с победным кличем извлек из коробки один за другим все родные Диконовы камни — и друзу, и щетки, и кристалл соли, и аммонит, и альбомы; и обещал, что каталогизируют и выставят обязательно — может, не на постоянную экспозицию, но временную точно устроят; а может, отдадут в филиал, например, в Лараке, чтобы такие интересные экспонаты не пылились по шкафам, и…
Дикон тогда вернулся домой к полуночи — влетело сначала от мамы, а назавтра в школе, потому что уроки он, естественно, не приготовил. Но это было неважно: зато он попрощался как положено с коллекцией, напутствовал их и пожелал камням хорошей жизни в музее.
А еще он сделал открытие.
В тот, второй раз он открыл, что камни, которых коснулась — обточила, отшлифовала, высверлила (обработала не просто так, для коллекции, а для дела) — рука человека; которые веками жили бок с людьми, служили им, — что такие камни куда разумнее обычных: говорят понятнее, сами лучше разбирают чужую речь, даже картинки — и те показывают как будто осмысленнее.
Третий раз произошел тоже в музее. В тот день, в разгар летних каникул (конечно же, никуда они не поехали: не до того и не по средствам), они заявились туда все вчетвером: Айри сразу потащила девочек смотреть скелет своего любимого чудища, а Дикон задержался у касс — загляделся на афишу новой выставки: в Горик из столицы привезли старинные украшения богатых аристократических семейств. Вход на выставку был, конечно, платным, так что Дикон вовсе не собирался туда идти, но кольцо с рубином на афише ему понравилось.
Не то чтобы он испытывал какой-нибудь пиетет перед теми камнями, которые принято было называть драгоценными: что, собственно, в них такого, кроме твердости и прозрачности, что делает их лучше других? Да и прозрачность — вон соль тоже прозрачная, и ничего. Трудно найти? Да, ройи трудно, особенно черные, это понятно. Но остальные… не настолько же они важнее, например, тех же полезных ископаемых, за которыми всё охотился отец? Или вот, наоборот, аметист — вроде бы валяется в горах повсюду, бери — не хочу, неси домой… но ведь и его считают драгоценным наравне с рубином, сапфиром и карасом. А эти трое — просто виды корунда, напомнил себе Дикон. Какое-то жалкое соединение чего-то там с алюминием (подумать только, бывают люди, которые и не подозревают, что все три камня на самом деле одно и то же). А алмаз? Тот же самый углерод, который и в карандашах, просто сложен иначе! В общем, драгоценности и всякие там «изделия ведущих ювелиров прошлых пяти веков» совершенно не интересовали Дикона, и он совсем не расстроился, когда увидел цены, указанные на отдельной табличке на окошке кассы: вход для взрослых — столько-то таллов, для студентов — столько-то, для школьников — столько-то, и даже с малышей до шести лет столичные богачи выдумали брать плату. Ну и пожалуйста: чего он вообще там не видел.
Если честно, то особо и не видел, конечно. Дома в коллекции у отца самых твердых (Дикон решил называть их про себя так, а не «благородными» или «драгоценными») минералов не хранилось — единственное, можно было разглядывать картинки в справочниках, так что Дикон вполне представлял, как они все выглядят. У мамы были, кажется, серьги не то с рубинами, не то со шпинелью, которые она надевала, только когда они с отцом выходили куда-нибудь вечером, раз в полгода, а в другое время они лежали себе в шкатулке в ящике ее шкафа; отец носил перстень с карасом, но почему-то не давал ни Дикону, ни девочкам его трогать и вообще как будто не обращал на него внимания, а потом мама его прибрала раньше, чем Дикон сумел с ним пообщаться. Но по книгам все казалось понятным: красные рубины, синие сапфиры, черные карасы (плюс корунды других цветов, которые как только не величали: то зеленым сапфиром, то нухутским изумрудом, то еще как-то); на полбалла потверже — ройи, и еще на полбалла — алмазы: вот их, кстати, Дикон уважал, потому что они применялись в технике и приносили людям пользу.
— Ну что, определился? — спросила кассирша. — Пойдешь на выставку?
Дикон мотнул головой.
— Ну… не знаю. Наверное, пока нет — не очень-то интересно. Может, попозже летом, выставка же еще долго будет работать, да? — спешно ответил он и потом для вежливости все-таки уточнил: — А сколько стоит билет?
Кассирша даже не сделала вид, что проверяет цены.
— Школьникам, естественно, бесплатно, — притворно небрежным тоном сказала она. — В музее Горика для всех учащихся ведь свободный вход: неважно, на постоянную экспозицию или на выставки. Ну что, давай сюда свой пропуск, напечатаю тебе билет?
— А там разве можно без экскурсии? — спросил Дикон, пока его рука уже протягивала пропуск в окошко.
— Ну да: это же не сокровища короны в столице — серьезная охрана и не нужна, — кассирша пожала плечами. — Там, конечно, везде камеры, так что не трогай ничего лишнего и не подходи чересчур близко к витринам. Вот, держи. Через вход в исторический корпус, потом наверх на второй этаж, к залам середины Круга, и там увидишь — точно не промахнешься. Если твои сестрички вернутся пораньше, я им скажу, чтобы тебя подождали, или отправлю к тебе, если захотят.
— Ага, спасибо, — кивнул Дикон, убирая в карман билет, на котором, конечно, ярко выделялась надпись: «Школьники — столько-то таллов».
Едва он переступил порог зала, с которого начиналась выставка, как на него разом обрушилась такая мешанина звуков, неразборчивых фраз, пестрых образов, что он с трудом удержался на ногах и не свалился только потому, что недалеко отошел от двери и успел схватиться за косяк. Перед глазами у него взрывались фейерверки, крутился калейдоскоп цветных пятен, в ушах звенело, а голоса бормотали, шумели, гудели, кричали, восклицали одновременно на все лады. Немного проморгавшись, он понял, что цвета — красные, синие, черные, желтые, белые, множество оттенков зеленого, лилового, голубого, розового — принадлежат драгоценным камням, выставленным в витринах; и гомонят, конечно, тоже камни.
«Хватит! — Дикон зажмурился и чуть не закрыл уши ладонями, но вовремя вспомнил, что тут везде и камеры, и охранники, и подумал, что его вообще сейчас выведут: решат, что припадочный, или ему стало дурно от духоты, голова закружилась — в общем, усадят на лавочку или, того хуже, отправят в медпункт, и выставку он так и не посмотрит. — А ну хватит! Перестаньте! Сколько можно орать!» Не то чтобы он всерьез рассчитывал на результат — камни обычно продолжали болтать о своем, не всегда прислушиваясь к его словам, частенько отвечая невпопад, — но эти голоса постепенно начали стихать и наконец совсем улеглись — остался только едва различимый шепот и мерный фоновый гул. Потом кто-то смущенно произнес: «Извините… Извините, мой Повелитель: забылись».
Теперь Дикон сумел оглядеться и даже вчитался в стенд с информацией прямо около входа. Здесь было множество камней всевозможных оттенков, форм, размеров и огранок (все эти розочки, лотосы, принцессы, кабошоны никогда не его занимали — ну, кабошоны, допустим, это те же шары, но в остальном он не разбирался, да и не хотел — да и отец особенно не объяснял); в первом зале, самом большом, выставлялись в одной половине — ожерелья и кулоны, а в другой — диадемы и обручи для волос (но не короны: все короны хранились в королевской сокровищнице в столице); второй был полностью отведен под перстни, а в третий свалили всякую мелочовку: запонки, застежки для шейных платков и галстуков, пряжки для сапог и ремней, броши, подвески, и еще где-то были серьги и браслеты, но на этом Дикону надоело читать, и он отправился наконец рассматривать украшения. Из каждой витрины его учтиво и нарочито скромно приветствовали, старались завязать разговор — и показать, как водилось у камней, как Дикон уже успел выучить, что-нибудь для них важное: женские головки, на чьих волосах в свое время красовались диадемы; огни свечей в канделябрах, толчею и блеск бальных зал; роскошь придворных приемов, строгость чиновничьих заседаний и по контрасту — величественность королевских советов (среди ожерелий затесались судейская цепь, с опалами, и орденская, из перемежающихся изумрудов и аквамаринов). Один большой аметист, ограненный в виде изящной капли (удивительно: по составу и свойствам ведь точно такой же аметист, как жили у отца на столе; такой же, как его бестолковая друза — да и вообще аметисты ведь те же простые кварцы), все пытался внушить ему картинку обнаженных плеч, ключиц и ложбинки между грудей какой-то дамы, на чьей шее он провел немало безмятежных дней. Дикону стало неловко, и он поспешил пройти во второй зал.
«Знавал, знавал вашего почтенного батюшку, — как только он подошел к витрине в центре, оживился сапфир в квадратном кольце. — Бывало, жали с ним руки: помню, помню теплоту крови в ваших жилах. Ах, нет, простите, Повелитель: запамятовал: конечно же, не батюшку, дело прежнее, не судите строго старика — вашего пра-пра-пра-прадеда, достойнейший был дворянин…»
«Перстень с сапфиром, псевдогальтарский стиль, ок. 100 г. К.В., заказан таким-то у такого-то ювелира», — гласила подпись. Под ней другая: «Кольцо с оранжевым рубином, последняя треть К.С., приобретено гайифским посланником у неизвестного мастера в Олларии». Оранжевый рубин! Дикон фыркнул, закатил глаза и понадеялся, что бедняга камень не знает, как его обозвали грамотеи-музейщики.
«Молодой человек чем-то огорчен? — вкрадчиво спросила парпараджа (оранжевый рубин! Ну надо же было выдумать!) в кольце. — Что же развеселит вашу душу, Повелитель?»
Так по-светски неспешно беседуя с камнями, Дикон двигался от витрины к витрине. Никаких тайн прошлого он, конечно, не разгадал: фамильные драгоценности знатнейших семей, включая родовые перстни и дворянские цепи, до сих пор хранились (как было написано еще на одном стенде) в частных коллекциях и почти никогда не выставлялись даже в столице, не говоря уж о филиалах; но вот удовольствие он, пожалуй, получил. До третьего зала, правда, так и не добрался: уже во втором его нагнали девочки, и Эдит принялась капризничать, потому что захотела домой, так что они все ушли.
В тот, третий раз Дикон открыл, насколько же иначе видят мир и излагают свои мысли так называемые «благородные» драгоценные камни — насколько же сильно отличаются они от своих полудрагоценных, поделочных собратьев, которые так дороги были сердцу Дикона. Не могло ведь дело быть только в цене (или твердости, или прозрачности, и уж тем более не в составе): наверное, пройдя через руки ювелира, живя потом в постоянном контакте с людьми, они перенимали манеру изъясняться у своих хозяев и у них же учились понемногу размышлять. Пожалуй, какая-нибудь яшмовая брошка, любимая владелицей, умеет рассуждать не хуже рубина в диадеме.
После этого похода в музей, кстати, Дикон вытребовал у мамы отцовский перстень и попытался его разговорить, но тот оказался страшным молчуном, и стало ясно, почему отец больше возился со своими аметистами.
На четвертый же раз — после той истории с поездом и тоннелем, когда Дикона вдруг сорвала с места и заставила примчаться на место аварии таинственная сила, когда та же сила держала его там, рядом со спасателями, не отпуская, пока он не сумел найти и вызволить выживших пострадавших, — так вот, на тот, четвертый раз Дикон открыл, что совершенно дикие, неразумные камни, сидящие в глубине породы, ни разу не видевшие солнечного света, способны слушаться и выполнять его приказы, особенно если накормить их собственной кровью (можно, конечно, и без крови, но с кровью — надежнее). Он открыл, что камни по его просьбе (приказу!) готовы разойтись, раздвинуться, открывая проход, — или, наоборот, сойтись плотнее, чтобы по ним можно было проползти, как по мосту; что умеют подсказывать, есть ли под ними живые; сообщать, где именно остались люди, как до них добраться и как уберечься, не покалечиться самому.
С тех пор его будущий путь был определен — четко прочерчен, нарисован наперед; и Дикон, вступив на спасательскую стезю, больше не делал открытий о сути камня.
***
— Ясно. Принято, — сухо сказал Хорхе и нажал кнопку селектора с таким мрачным видом, что Дикон в первый момент испугался: не случилось ли чего с мамой — и только потом вспомнил, что сегодня не ее смена, она дома, не на дежурстве, так что из диспетчерской о ней ничего было не узнать — значит, просто очередной сложный вызов.
— Что там? — спросил он. Хорхе смерил его с ног до головы оценивающим взглядом и вместо ответа велел:
— Знаешь что, Дикон, — пожалуй, на этот раз ты останешься на базе. Там ты не понадобишься, а здесь должен же кто-то отвечать на звонки: лето, наверняка еще десяток-другой любителей погулять по лесам успеет потеряться, так что бездельничать тебе не придется…
— Да почему это? Что там такое? — повторил он как можно спокойнее, хотя внутри уже возмутился: но не повышать же было голос на Хорхе, да и вообще — прошли те времена, когда он негодовал по любому поводу; теперь повзрослел, почти что остепенился… За эти пятнадцать (четырнадцать с хвостиком!) лет, что они были знакомы, Дикон научился звать отчима (и одновременно бессменного начальника) просто по имени, не добавляя «эр», а вот тот до сих пор величал его детским прозвищем, да и сам Дикон никогда не думал о себе как о «Ричарде». Пока Хорхе молчал, он попытался вспомнить, что же говорила диспетчер: здешний селектор вечно передавал голоса с отвратительными помехами, и разобраться в этой мешанине шума, щелчков, механических звуков и до неузнаваемости искаженных слов мог только тот, кто стоял ближе всех. Вроде бы упомянули горы, скалы, обрыв, пропасть — удивительно, разве не Дикону тогда самое место на этом поиске? Хорхе тем временем побарабанил пальцами по столу и наконец нехотя произнес:
— Сигнал бедствия от геологов: экспедиция здесь в горах к северу от Горика, недалеко: кто-то то ли сорвался и покалечился, то ли застрял — связь там ловит плохо, диспетчер расслышала не всё. Дикон, если чувствуешь, что тебе будет не по себе, то лучше не надо.
— Эр Хорхе! — ну вот, прорвалось это детское «эр», как будто Дикон снова вернулся в свои тринадцать: но нет, он не позволит воспоминаниям выбить себя из колеи — мало ли геологов, мало ли попадает в неприятности — опасная профессия; наверняка там никто еще не погиб; и не погибнет, если спасатели успеют вовремя: а особенно если Дикон договорится с камнями. — Что вы, в самом деле! Конечно же, я поеду!
— Тогда собирайся — и в вертолет, — кивнул Хорхе, по тону его уловив, наверное, что лучше не спорить.
Вертолет сел на неожиданно ровной площадке у пологого склона горы, расчищенной от валежника, сухих стволов, валунов, даже местами травы — здесь геологическая экспедиция стояла лагерем: поодаль расположились заляпанные землей палатки, дымился костерок полевой кухни, хлопали на ветру полотнища навесов, под которыми геологи то ли промывали песок, то ли отделяли ценные минералы от пустой породы, то ли еще как колдовали над своими находками. Почти сразу выяснилось, что прилетели они не туда — нужно было выше, на самую вершину горы: здесь, в лагере, жизнь шла своим, мирным и безопасным чередом. Встретить их вышел руководитель партии — сумрачного вида мужчина неопределенного возраста, весь какой-то помятый, неопрятный, грязный, заросший: отец никогда не возвращался домой таким чумазым и небритым — а может, и возвращался, но не показывался детям на глаза; а может, воспоминания Дикона, отшлифованные временем, сгладили, высветлили, облагородили его образ. Руководитель скользнул глазами по вертолету, по их спасательскому отряду — комбинезоны, оборудование, обвязки; заметив Ричарда, задержал на нем взгляд и долго всматривался в лицо, потом уставился на нашивку с фамилией, хмыкнул, удовлетворенно кивнул, улыбнулся, без слов пожал ему руку и повернулся к Хорхе, признав в нем главного. Оказалось, что он вывез на летнюю практику группу студентов-третьекурсников, и двое — парень и девушка — вроде бы напали на след какой-то особенной ценности — особенно необычного минерала; в погоне за ней забрались на скалу, долго не откликались (при этих словах Дикону действительно сделалось не по себе: не так ли и отец, стремясь отыскать месторождение чего-то важного…), потом наконец связались по рации — точнее, связался парень: девушка, по его словам, сорвалась вниз, а сам он не то от шока почти не мог говорить, не то тоже пострадал — руководитель из его путаных объяснений этого так и не понял. Повезло, что он сообразил оперативно вызвать спасателей: по расчетам, девушка, даже если сильно расшиблась, могла быть еще жива.
Садиться на вершине оказалось не в пример труднее: с одной стороны скала плотно заросла кустарником, а с другой обрывалась почти в отвесную расселину, так что их пилоту пришлось показать чудеса высшего пилотажа, прежде чем удалось наконец найти относительно свободный пятачок. Первого пострадавшего, к счастью, разыскивать было не нужно: парень обнаружился здесь же, у обрыва — скорчился на самом краю пропасти, не обернулся даже на шум вертолета и, лишь когда его окликнули, встрепенулся и поднял голову. Он оказался цел, только весь исцарапан: то ли пытался поймать подругу, пока та падала, то ли уже потом надеялся слезть вниз и вытащить ее. Хорхе помог ему подняться и, приобняв за плечи, повлек к вертолету, но парень уперся: резким жестом показал вниз, открыл рот, выдавил полузадушенное: «Там!» — дернулся, помотал головой и наконец заговорил. Да, они с однокурсницей поднялись сюда, потому что им показалось, что по разлому, который смутно было видно снизу, проходит кварцевая жила — и действительно, скол весь оказался усеян замечательными, чудесными, волшебными камнями: разноцветные кристаллы поблескивали на солнце, тянули, манили к себе. Студенты, не веря своей удаче, аккуратно отбили несколько десятков; потом им показалось, что в глубине мелькнул немного другой оттенок — может, другой состав, совсем новый минерал: пропустить такую находку было никак нельзя. Увлекшись, они пробирались все ниже по склону; более юркая и ловкая, девушка быстро опередила приятеля — и тут веревка лопнула, и она сорвалась вниз.
Пока Хорхе допрашивал пострадавшего (точнее: пока парень изливал перед ним душу), Дикон лег на живот у края расселины и привычно коснулся голой рукой острых кристалликов самоцветов. Теперь, когда он вырос и повзрослел, ему уже не приходилось прикармливать камни кровью, чтобы добиться ответа: они слушались и так; а уж после событий в Алвасете и всего, что случилось потом, он и вовсе приобрел ту власть над стихией, которую, наверное, и имели в виду древние, когда назвали Повелителя — Повелителем: научился повелевать скалами.
«Покажите живую», — приказал он.
Камни поприветствовали его, знакомо обдав волной тепла, — но вместо того, чтобы подчиниться, наперебой принялись канючить, жаловаться и ябедничать:
«Тыкала пальцами!»
«Щупала руками!»
«Стучала этим своим молотком!» — конечно, камни не говорили «пальцы», «рука» или тем более «молоток», но Дикон улавливал образы: девичьи руки в перчатках, тонкий перестук, откалывается обломок; и распознавал настроение: камни были взбудоражены, обижены, оскорблены — они только недавно выглянули из скалы на свет и еще плохо понимали людей.
«Поделом».
«Лежит там внизу».
«Так живая или нет?» — спросил Дикон.
«Живое».
«Пусть живое станет мертвым».
«Скорее станет мертвым».
«Ну знаете! — рассердился он. — Как вообще не стыдно! Эта девушка не сделала вам совершенно ничего плохого: я прекрасно знаю, что геологи не причиняют вам боли! И на кого вы ополчились — на геолога! — укорил он их. — Да ведь она занимается тем же, чем мой отец — ваш, между прочим, прежний Повелитель! Ну не совестно?»
Камни, не ожидавшие отповеди, разом затихли; потом один голос осторожно и как бы пристыженно спросил:
«Один состав?»
«Нет, — сказал Дикон; один состав для них значило: родные; а как же назвать коллегу? —Знаете, не состав, вот: одинаковая кристаллическая структура».
«Ох», — выдохнули камни; еще помолчали и снова заголосили вразнобой — теперь так, как Дикон привык:
«Живое внизу, там».
«Поднимем немного».
«Удержим воздух», — это обычно означало у них: поможем пострадавшему дышать, уложим удобнее, перевернем, не дадим умереть. На этом переговоры с камнями Дикон счел законченными: можно было работать теперь мирскими, обыденными методами.
Спускаясь на страховке вниз в расселину, он действительно заметил на склоне россыпь кристаллов необычного цвета: бледно-розовые с серыми вкраплениями наверху (наверное, банальный гранит), здесь они приобретали более густой и яркий оттенок: четче всего выделялись темно-красные с черными и желтыми прожилками. Дикон никогда не видел таких ни в отцовской коллекции (он бы запомнил), ни позже, в музеях, — так что, может, студенты были и правы, когда рискнули сунуться за ними: может, стояли в одном шаге от большого открытия.
Девушка, как и обещали камни, была еще жива, хотя и вся разбилась, и не приходила в себя — но дышала сама, а значит, остальное было делом техники: поднять наверх, зафиксировать, стабилизировать, уложить на носилки. Когда ее уже грузили в вертолет, наконец отмер и парень: переводя растерянный взгляд с Дикона на Хорхе, он забормотал:
— Я… слушайте… не знаю, как вас благодарить… я так виноват, конечно, это все из-за меня… если бы не вы… она же… ну… она…?
— Поправится, — самым обнадеживающим, успокоительным тоном сказал Хорхе. — Твоя подруга сильно переломалась, конечно, но смотри: сейчас довезем ее до больницы, а там и не таких ставят на ноги. Все будет в порядке.
Он хлопнул парня по плечу и отвернулся; тот, поморгав, с полминуты смотрел ему в спину, потом перевел глаза Дикону на грудь и снова завис.
— Ну что, пойдем? — поторопил его Дикон. — Пора, уже улетаем.
— Не знаю… как… благодарить, — машинально повторил парень. — Скажите, а вы же… ваша фамилия вот… ну… вы родственник, да?
— О, — сказал Дикон и легонько подтолкнул его к вертолету. — Родственник, да. Я сын Эгмонта Окделла. А вы о нем слышали?
— Да! — парень с облегчением улыбнулся. — Еще на первом курсе проходили! Так здорово, слушайте! Так неожиданно вас встретить!
***
Года через два, когда эта история — рутинная, каких за лето набирается десяток (только для Дикона особенная, потому что напомнила об отце), — почти забылась, Дикон нашел у себя в почтовом ящике письмо. Он тогда как раз вернулся из отпуска, который провел в Кэналлоа, и выгреб гору накопившихся листовок, рекламных буклетов, счетов и газет, на которые когда-то зачем-то подписался — и среди этого вороха чуть не пропустил большой конверт из плотной, добротной бумаги, со штампом Всеталигского геологического института: вот, оказывается, как называлось то отцовское общество, которое мама обзывала то «этот его клуб», то «эта его коллегия».
В конверте было два листка — два послания, оба — на фирменных бланках института, с печатями и подписями. Одно начиналось: «Извещаем вас…», другое: «Дорогой Ричард, я не имею чести…» Дикон начал с первого, на котором текста было меньше: глаз сразу выхватил его собственную фамилию, написанную отчего-то странно, с маленькой буквы. Он вчитался, не поверил, перечитал снова и в третий раз, и осознал смысл только на четвертый.
Ровные строчки письма гласили:
«…в память об известном геологе, погибшем в экспедиции по надорским… … …присвоить новооткрытому минералу название — окделлит».
_________________________
У фика есть баннер, который создали замечательные Ms. Ada и Australiansayshi: images2.imgbox.com/9a/5b/5Lqog9UJ_o.jpg
-
-
26.03.2024 в 19:13(про плохих-хороших-посредственных литераторов ничего не хочу говорить, мне нравится)
-
-
26.03.2024 в 22:21Мне очень, очень нравится твой "Ричард здорового человека" - глубокий, но сильный и цельный, не сентиментальный, но вполне эмпатичный и чувствительный. И ты выписываешь ему именно современную жизнь, где прошлого его очень немного (еще в Р.О. и Р.О. он его вспоминает просто ощущениями во снах), поэтому и конфликта с ним по минимуму - зато есть восхитительные беседы с камнями и почтительное отношение от них. И мир, который любит Дика просто за то, что он такой есть, как и положено любить детей.
И я еще очень благодарна тебе в Поисках камня за фиксит канона. Там Ричард пошел по стопам погибшего отца в память о нем. И сам жизнь потерял, и дело отца до конца не закончил. А тут Дик выбрал свой путь, особенный - но все равно как бы прославил Эгмонта, свел во едино заслуги того - студент, коллеги Эгмонта помнили, в универе рассказывали, минерал новый назвали. Такое торжество правильно прожитой и проживаемой жизней над смертью получилось. Так хорошо за обоих из-за этого текста)
-
-
27.03.2024 в 22:57Так вы совершенно правы, конечно! Даже если текст пишется внутри командного концепта, ничего такого нет в том, чтобы он подходил не по всем деталям... (но я все равно загоняюсь немного).
Ms. Ada, спасибо!
И мир, который любит Дика просто за то, что он такой есть, как и положено любить детей.
А тут Дик выбрал свой путь, особенный - но все равно как бы прославил Эгмонта, свел во едино заслуги того - студент, коллеги Эгмонта помнили, в универе рассказывали, минерал новый назвали. Такое торжество правильно прожитой и проживаемой жизней над смертью получилось.
Спасибо! Рада, что так ощущается! Опять же, пусть наивно, но имею право в фике-то написать!
читать дальше