Спецквест на ЗФБ

Подошла выкладка спецквеста, и наша замечательная команда Талигспас принесла целых 25 работ — 24 текста и 1 арт!
archiveofourown.org/series/4020196
Наша тема — "игрушки, талисманы, сувениры"

У нас есть:
- целых два макси! Одно про алвадиков (продолжение основной серии: развитие отношений между Ричардом и Рокэ в течение двух лет после того знакового землетрясения в Алвасете), а другое — приключенчески-романтическое про Лео Манрика, Леворукого и котиков (много котиков!) (этот в серии о Лео)
- и другая истории про котиков, теперь у Хулио и Рамона
- серия про Марселя (в том числе про Марианну, выбор пути спасателя, продвижение популярности Талигспаса)
- серия про Альдо, который стал призраком (в том числе грустный альдоробер, фик про Салигана-диггера и фик, где Альдо-призрак помогает Эстебану спасать Ричарда)
- серия о Лионеле (и его сердце)
- фик о том, как Ричард говорит с камнями (продолжение серии про Окделлов-подростков)
- и еще одна история про детей Окделлов, их взросление и игрушечного Зверя Раканов
- продолжение полицейской серии
И многое другое!

(И даже кроссовер с Толкином! *завлекает, завлекает аудиторию из дайри!)

@темы: Ex diariis, Воображаемый мир: ОЭ

---

ЗФБ: визуал высокого рейтинга

Подошла выкладка визуала высокого рейтинга, и наша замечательная команда Талигспас принесла целых 9 (пока) работ!

archiveofourown.org/series/4006672

У нас есть:
- клип про алвадиков
- Марианна ню
- несколько Ричардов ню (алвадик более невинный, алвадик более откровенный, и Ричард соло)
- Рамон и Хулио в откровенной сцене
- плакат по технике безопасности
- тумблер-коллаж про зоозащитницу Беатрису
- беременная птице-рыбо-дева
...и ожидается кое-что ещё.

Приходите нас смотреть!

И да, не думала, что я это скажу, но здесь есть кое-что, к чему мы с соавтором приложили руку, можно угадывать!

@темы: Воображаемый мир: ОЭ

---

Команда Талигспас на ЗФБ

В этом сезоне я играю в команде Талигспас на ЗФБ.
Несу рекламу, вслед за сокомандницей! Приходите нас читать!

воскресенье, 18 февраля 2024 в 05:25

Пишет Ms. Ada:

Вообще-то, я тут вписалась в ЗФБ с командой Талигспаса и мы уже выкладываем рейтинг)
Если кратко: это модерн!АУ. Кэртиана подходит к очередному Излому, завершается Круг Скал. Но Абсолюта больше нет, войн некоторое время тоже, и все благородные талигойцы (а также дриксы, и прочие народы) заняты чем-то действительно полезным. Включая Ее Величество Катарину!
Потому что - да, все наши герои переродились. Зачем и почему - возможно узнаем на одной из будущих битв. А пока они живут, любят, работают спасателями, врачами, полицейскими и журналистами. Ну кому не повезло - тем приходится еще и править.
Так что они снова спасают Кэртиану. На этот раз - буквально и гораздо более успешно))

@темы: Воображаемый мир: ОЭ

---

Похоже, мои новогодние открытки в этот раз ни до кого не дошли... Ну вот До меня дошли две из трех.

---

Фанфик-на-фанфик по фику про "букет"

У меня были (и остаются) сомнения, стоит ли (и вообще, рассуждая этически — можно ли) выкладывать этот фик, потому что сначала авторы вроде бы одобрили выкладку, а потом оказалось, что одного из соавторов этот фик невероятно расстроил. Он и правда, наверное, серьезно искажает замысел изначального фика, а еще он мрачный и жестокий (особенно... в основном — первая часть), так что там есть от чего расстроиться. Поэтому я, скорее всего, не буду выносить его за пределы дайри, а если автор попросит, закрою этот пост.
Фанфик написан по тексту «Букет» авторства Хиса Фэа и Anteia1. Думаю, без знакомства с оригинальным фиком сложновато будет разобраться, что к чему, потому что сеттинг там очень далек от канона, так что рекомендую посмотреть сначала сам этот фик и только потом мой! Но если кратко, сеттинг такой: никакого объединенного Талига не существует, мало того, никогда не было никаких Раканов. Четыре провинции, принадлежащие Повелителям, действуют как отдельные государства. В Золотых Землях есть институт заложников: правитель одной страны имеет право взять себе заложников из числа эориев другой страны при победе в войне или как плату за оказание помощи (обычно против всяких мерзких творей). Заложников выбирает сама стихия, и они становятся как бы рабами, собственностью того, кому достались, должны служить своему хозяину, защищать свою новую страну и т.д. В последние десятилетия заложников берет в основном Кэналлоа: соберано догадались создать такую самоподдерживающуюся систему, при которой никогда не будут проигрывать — набирают себе заложников из всех трех оставшихся стихий, и уж они-то вовсю работают на благо Кэналлоа. С одной стороны, заложники как бы полностью подчинены хозяину; с другой, между ними и хозяином предполагается выстроить теплые, доверительные отношения. В фике жив Алваро, из его "букета" заложников к моменту начала фика в живых остались только Молнии (Арсен Эпинэ); Рокэ тоже набирает себе "букет", куда входят Джастин, Арно и Ричард. Эгмонт жив, женат не на Мирабелле, Ричард — старший сын, на момент фика ему шестнадцать, и у него есть младший брат Роберт, которому примерно два года.
Мой фик опирается на первые пять глав и не учитывает остальные, но так получилось, что шестая глава (которая была выложена авторами уже после того, как я написала и показала им первую часть этого своего фика) имеет немало параллелей с этим текстом. Честно, получилось случайно. Это не альтернативное продолжение и не утверждение «вот так могло бы быть», а просто рассуждение на тему. Я взяла за основу несколько фактов из фика, которые упоминались сначала, в общем, мельком: об Алваро Алве говорили, что он бывает жесток и страшен; легко может кого-нибудь выпороть; и в воспоминаниях героев был момент, когда он так запугал одного персонажа, что того пришлось долго утешать и приводить в себя.

Надо сказать, что я очень болезненно отношусь к теме телесных наказаний, особенно к позиции "да что такого, все там были, отряхнулся и пошел". В этом плане ОЭ при всех своих недочетах для меня настоящий подарок, потому что (я проверяла!) там в принципе нет концепта телесных наказаний для детей (т.е. никто не воспоминает, мол, ох и тяжелая рука была у такого-то ментора; не говорит: "в детстве тебя мало драли" и пр.). Есть порка как вид публичного наказания, для мещан, но на этом тоже не акцентируется внимание. Да, фиков с поркой, и где это кинк, и дженовых, и где герою сочувствуют, и где герою "так и надо" довольно много, и все они меня выводят из себя. У меня довольно долго крутилась собственная полемическая задумка, только никак не получалось представить ситуацию, где Рокэ оказался бы на месте палача с розгой или плетью. А тут в фике такая удача, вот что судачат об Алваро, и для всех это, похоже, в порядке вещей.

Так что я написала агитку. Попаразитировала на чужих героях и сеттинге, чтобы выразить свое отношение. Так что мне неловко перед авторами... и понятно, почему фик так может расстроить... но я все равно его покажу. Но имейте в виду, что у него не все хорошо с художественными достоинствами: с одной стороны, это буквально дженовое пвп, кинк ради кинка, страдания ради страдания (ладно, и ради утешения, конечно); с другой, это такой вот манифест: мол, может обойтись (отряхнулся и пошел), а может и не обойтись. Соответствующие пруфы приведу в эпиграфе.

Итак, предупреждения: истязания, порка, болезнь; осуждаются телесные наказания и лично соберано Алваро.

Шел в комнату, попал в другую

Хозяева вставали в семь часов пить чай. Оба злые. Хозяин чахоточный.
Били чем попало и за все, — все не так. Пороли розгами, привязавши к скамье.
Раз после розог два месяца в больнице лежал — загноилась спина...
В. А. Гиляровский. Москва и москвичи.

Один обыватель, выведенный из терпения беспутством сына,
обратился к Шишковскому с просьбой «немного поучить недоросля».
Иван Осипович, обремененный выговорами и предупреждениями,
на этот раз решил подстраховаться. И потребовал от отца
письменного «разрешения» делать с сыном, что посчитает нужным.
Сверх того, взял еще и расписку в том, что претензий он иметь не будет.
…И начался воспитательный акт. Блудного отрока привели, раздели и
принялись пороть. В конце концов отец, под воздействием воплей
чада и сбившись со счета ударов, взмолился:
- Не довольно ли, ваше высокоблагородие?
- Да что ты, братец, и розги-то еще не успели разняться
как следует, - парировал пристав.
В итоге наказуемый был вынесен без чувств. И пролежал в горячке
между жизнью и смертью несколько месяцев.
Из биографии И.О.Шишковского

1. В Алвасете

— Молодого человека, очевидно, не научили не входить без спроса? — обманчиво ровным голосом спросил соберано Алваро. Ричард сделал едва заметный шаг к стене, откуда только что вышел, — тень, призрак шага, не цельное движение, а лишь качание: как будто собрался было бежать, но тут же напомнил себе о храбрости, о том, что он — наследник Повелителя Скал, потомок Лита, — итак, качнулся к стене, снова прочно встал на обе ноги, склонил на мгновение голову в учтивом кивке, выпрямился, посмотрел соберано прямо в глаза и проговорил как можно тверже:
— Доброго дня, соберано. Прошу простить за вторжение…
— Молодой человек, очевидно, не привык и к обхождению, не знает и этикета? Как же вы здесь оказались? — тем же вкрадчивым тоном продолжал соберано, ничуть, очевидно, не смягченный ни приветствием, ни извинением. Ричард вздернул подбородок: не показывать страха, ничего еще не случилось; рассказывали, что соберано любит пугать юных заложников, но на деле им не вредит.
— Прошел через стену и случайно оказался у вас.
— Ах, то есть — молодой человек использует силу стихии, чтобы шпионить за хозяевами? Прелестно. Или же для праздных развлечений? Еще лучше.
— Вошел в стену, — повторил Ричард, стараясь удержать себя: не вспылить, не покраснеть, не разволноваться, говорить спокойно. — Хотел попасть в другие покои, но заблудился и вышел к вам. Еще раз приношу свои извинения, соберано. Позвольте удалиться?
— Итак, молодой человек не обучен вежливости, не усвоил расположения комнат, не справляется с собственной стихией, проводит опасные и бесполезные опыты, да еще и позволяет себе дерзить? — соберано склонил голову к плечу и, прищурившись, пристально посмотрел на Ричарда. — Росио, очевидно, совершенно распустил — полностью избаловал! — свои юные цветы. А я ведь его предупреждал: невозможно вечно держать вас в оранжерее, оберегать от всего подряд… Что же, придется ему помочь и самому заняться вашим воспитанием, — он хлопнул себя по колену. — Не так ли, молодой человек? Молчите? Ну хорошо. Хосе! — крикнул он. — Бадью с рассолом сюда и розги! Или нет, — он оценивающе оглядел Ричарда с ног до головы. — Молодой человек выглядит крепким: простых розог будет маловато. Хосе! Не розги — матросскую плеть!
Ричард замер, изваянием застыл у стены. В первый момент ему показалось, что он ослышался; потом, едва его разум осознал слова соберано, не поверил своим ушам: не собирается же тот всерьез его пороть? Да, о кэналлийцах рассказывали дома всякое, но ведь сколько раз за последние месяцы Ричард убеждался, что все сплетни лишь досужие сказки, страшилки для непослушных детей! И дома, и в соседних провинциях телесные наказания считали дикостью — пережитком необразованной древности, приметой темных времен. Эпинэйская помещица, приказавшая однажды высечь знаменитого поэта, вошла в легенду как безумная тиранка, жестокая самодурша. С того случая прошло уже лет триста, а ее имя, ставшее нарицательным — символом дворянского произвола, угнетения искусств, — до сих пор склоняли на все лады. На детей уже давно не поднимали руки даже самые неграмотные крестьяне, что и говорить о людях образованных! Но и в Кэналлоа, здесь — ведь соберанито Рокэ пальцем не притронулся ни к Арно, ни к самому Ричарду. Нет, соберано Алваро не может быть серьезен: он глупо шутит, намерен сначала испугать, а потом посмеяться; он…
— Снимайте колет и рубашку, приспустите бриджи и ложитесь животом на стол, — приказал соберано. — Ваша спина, впрочем, интересует меня больше, но без штанов вам будет удобнее. Лбом можете опереться о столешницу, если утомитесь.
Ричард не двинулся с места и не шевельнулся даже не скрип открывшейся двери: краем глаза он уловил, что вошли двое слуг; один втащил что-то большое, тяжелое, темное; другой с поклоном вручил соберано нечто… нечто — невозможно поверить, что это плеть!
— Я жду, — бросил соберано, задумчиво проводя пальцами по рукояти плети, проминая и прощупывая ее хвосты. — Ну же, молодой человек. Не заставляйте меня звать слуг, чтобы они раздели вас насильно и потом держали. Хосе, ступай: твоя помощь пока не нужна — уверен, молодой человек проявит благоразумие.
Как во сне, в дурном, предутреннем кошмаре; видя себя словно со стороны; словно завязнув в густом прозрачном меду, оказавшись в толще воды — негнущимися пальцами Ричард расстегнул крючки колета, аккуратно свернул его, разгладил ладонью и уложил на кресло; стянул сорочку через голову и подошел к столу. Голые плечи неприятно холодил ветерок из приоткрытого окна, краска стыда заливала лицо, в груди начинало теснить, и Ричард малодушно понадеялся, что, может быть, приступ надорской болезни собьет его с ног раньше, чем начнется пытка; но болезнь, затаившись, засев между ребер, не подступая к горлу, не спешила избавить его от позора. Ричард лег, как было указано, на стол, неловко раздвинул локти, опустил голову и приготовился… нет, он не был готов.
— Считать удары я не буду, — сказал соберано. — Как только закричите, запросите пощады — перестану: значит, на сегодня урок усвоен. Приступим.
Плеть свистнула, и Ричард, как бы ни старался держаться храбро, зажмурился.

…
Конечно же, он не закричал — не закричал, не попросил пощады, не застонал, не издал ни звука и, сцепив зубы, ждал, когда же соберано надоест, когда же тот сообразит, что Ричарда не сломить и не переупрямить; ждал, уже почти не чувствуя боли, отстранившись от нее, потеряв счет минутам, растворившись в свисте плети, мерном звуке ударов.

…
Конечно же, он не закричал — так и лежал смирно, стиснув кулаки, уткнувшись в столешницу лбом, — лежал, не оставляя Алваро выбора, заставляя продолжать, — молчал до тех пор, пока — все так же беззвучно — не лишился чувств: напряженные плечи обмякли, кулаки разжались, голова повернулась набок, глаза закатились. Алваро, верный собственному слову (не прекращать, пока не закричит, не попросит сам), нанес еще несколько ударов — и, распалившись, не распознав сразу обморок, не остановился бы и на этом, — но тут дверь с грохотом распахнулась, и в комнату влетел соберанито Рокэ.
— Стой! Отец! Стой! Ты его забьешь!
Алваро обернулся на шум, и этой заминки хватило, чтобы Рокэ, подскочив, вырвал у него из руки плеть, отшвырнул в угол, отпихнул его от стола и бросился к Ричарду.
— Росио, — начал, опомнившись, Алваро, — не помню, чтобы я тебя приглашал…
— Палач! — огрызнулся Рокэ; приподнял Ричарду голову, потрогал губы, лоб, резко встряхнул его за плечи, перевернул, прижал ухо к груди. — Лайэ Анэмэ, отец! У него же надорская болезнь! Я же говорил! Я же предупреждал, чтобы ты его не мучил! Полюбуйся, он теперь не дышит! Изверг! — не дав Алваро вставить и слова, он принялся лихорадочными движениями растирать Ричарду грудь и спину, размазывая кровь, марая ладони и белые манжеты; с силой затряс, как тряпичную куклу, перегнул вперед, назад и опять вперед, развел и свел ему руки, бормоча при этом все отчаяннее: — Дыши, Дикон… Дикон, дыши… Ну же, давай, ты сильный, ты справишься… Дыши… Вдох — и выдох… Давай же! — и только когда с губ Ричарда сорвался первый рваный вздох, сам выдохнул с облегчением: — Молодец… Вот так, молодец, хорошо, дыши…
Алваро тем временем подошел прибрать плеть, поднял, повертел в руках и с отвращением бросил назад в угол.
— Росио, — попробовал он дозваться до сына: «Росио, изволь объясниться; Росио, за дерзость ты сам будешь наказан», — но слова не шли на язык, и он, не договорив, тяжело опустился в кресло.
— Хуан! — крикнул Рокэ. — Хуан, скорее! Срочно! Двух человек сюда с носилками, подготовить постель в покоях, смежных с моими — если там недостаточно воздуха, то вообще в моих! Побольше горячей воды туда, корпии, выглаженных бинтов! Мой лекарский ларец! Послать за мэтром, скажите — нужен немедленно!
— Росио, не драматизируй, — выговорил наконец Алваро, отогнав на время усталость и подступающую тоску. — Это обычная порка и простой обморок. Твой нежный цветок очнется через полчаса, если ты оставишь его сейчас в покое, сутки отлежится и завтра к вечеру снова будет бегать сквозь стены.
Рокэ не ответил; Алваро, вообразив себе его безмолвный ответ («Отец, ты безумен, ты не в себе») грузно поднялся и вышел из кабинета: стоило найти Арсена, пока суматоха не переполошила весь замок.

…
Вопреки предсказанию Алваро, Ричард не пришел в себя ни через полчаса, ни через час, ни наутро, ни к завтрашнему вечеру, ни через день, ни через три дня. Обморок перешел в болезненное забытье, к ночи началась лихорадка, а к утру жар разыгрался так, что его было ничем не сбить, и с тех пор так и держался, выпуская свою жертву из объятий лишь ненадолго. Несмотря на все усилия Рокэ и мэтра, на горячую воду, чистые простыни, пропаренные бинты и целебные мази, раны на спине все-таки воспалились и обещали заживать долго и тяжело. Гибельную роль сыграло и пережитое потрясение: боль, страдание, обида не могли не сказаться на душевном состоянии Ричарда, и теперь его разум не желал возвращаться туда, где его унизили, обманули, даже как будто предали; а тело отказывалось служить хозяину.
Крыло соберанито погрузилось в угрюмое оцепенение — почти в траур; люди соберано старались обходить его стороной и без надобности не заглядывать; люди соберанито с ними не разговаривали. Рокэ избегал отца, не спускался к ужину, не выходил в сад и не выезжал в город; Алваро, в свою очередь, не настаивал и не вмешивался — только, наслушавшись шепота ветра (люди соберанито, объявившие соберано бойкот, не стали бы шпионить, но ветер не имел таких предрассудков), отправил гонца в Дьегаррон, где приказал найти старика мориска, знаменитейшего в свое время врачевателя телесных и душевных ран, давно ушедшего на покой, и, посулив любые деньги, привезти в Алвасете.
Алваро прошел по опустевшему крылу, не встретив по дороге ни единой живой души: на верхней ступеньке лестницы мелькнула и тут же пропала фигура второго юного цветка из букета Рокэ — Алваро не различил, но зримо представил себе его зареванное лицо, покрасневшие глаза, распухший нос: молодой эорий Молний казался физически крепче обоих своих товарищей, но был чувствительным, как все эпинэйцы, и поэтому наверняка день и ночь заливал слезами безжизненное тело друга. Старший цветок, юный Придд, благоразумно оставался в покоях и не рисковал показываться соберано на глаза. Итак, коридоры были пусты, темны и тихи, как будто в крыле соберанито раньше времени сгустились сумерки, как будто обитатели, как в старой сказке, погрузились в колдовской сон. У дверей в покои Рокэ Алваро замер, прислушиваясь к ветру: тот сообщал, что наследник рядом, в комнате через стенку, не один, уже не злится — только тоскует, утомился, задумчив и полон горечи. Алваро толкнул соседнюю дверь и осторожно — почти бесшумно — ступил внутрь.
Рокэ, сгорбившись, опустив плечи, сидел к двери спиной, одной рукой подперев голову, а другой держа за запястье Ричарда. Тот был устроен на постели в гнезде из перин, простыней, подушек, валиков, скрученных одеял: Рокэ и мэтру, очевидно, пришлось потрудиться, сооружая сложную конструкцию, чтобы уложить больного на живот, но так, чтобы дыхание оставалось свободно; укрыть, но не тревожить раны; перевязать, но не стягивать грудь; унять жар холодным компрессами, но класть их не на лоб: на затылок, шею, бедра, предплечья.
— Убийца, — глухо сказал Рокэ, не поворачивая головы: он узнал Алваро по шагам. —Что тебе здесь понадобилось? Не удовлетворен? Не доволен наказанием? Решил завершить начатое? У него дважды только за эту ночь останавливалось сердце.
— Росио, тебе нужно отдохнуть: ступай спать, пусть за тебя подежурит кто-нибудь другой. Уверен, что твои юные цветы готовы составить компанию приятелю и позовут тебя, если будет нужно.
— Я сплю достаточно: мы с мэтром меняемся, — так же ровно и бесцветно ответил Рокэ и без паузы добавил: — Он то и дело задыхается, и я не представляю, как перетянуть ребра: ты знаешь, что местами рассек ему мышцы буквально до кости?
«Что на тебя тогда нашло, отец? Почему ты не остановился?» — повисло невысказанным.
— Или, хочешь, я сам тебя подменю? — предложил Алваро: в конце концов, это он ведь шел сюда за примирением. — Я точно так же разбираюсь в медицине, если ты забыл.
— Не приближайся, — в голосе Рокэ послышался отзвук угрозы, но он тут же вернулся к прежнему тону и с бесстрастной жестокостью врача (быть может, неуместной: но Алваро ведь сам в свое время отправил сына учиться к багряноземельским мудрецам, и тот усвоил их манеру) продолжил: — Ты знаешь, что повредил ему почки? Он не принимал даже воду: мы не могли ни дать ему лекарство, ни просто напоить, пока мэтр не сообразил, в чем дело, и мы не прибегли к другим способам.
— Росио! — не выдержал Алваро: обвинения, справедливые поначалу, становились все более нелепыми. — У меня не настолько тяжелая рука и я не настолько вышел из себя, чтобы отбить человеку сердце, легкие и почки! Здесь наверняка есть что-то еще, какой-то внутренний изъян, который вы с мэтром проглядели. Подумай: может быть, дело в горячке…
Он подошел к изголовью, чтобы ближе рассмотреть больного (опытному врачу многое мог сказать цвет кожи, губ, белков глаз), чтобы посчитать ему пульс на второй руке, но тут Рокэ, дернувшись, прорычал:
— Не трогай его! — и сразу, стоило Ричарду издать тихий стон, вскочил, склонился над ним, погладил по затылку и утешительным, почти нежным тоном заворковал: — Ш-ш-ш, Дикон, все хорошо, ты в безопасности, тебя никто не тронет, ш-ш-ш, успокойся, ну же, он уже уходит… — и, повернувшись впервые за этот разговор к Алваро, резко бросил: — Уходи!
— Позже поговорим, — сказал Алваро: не ко времени было раздувать ссору, напоминать сыну о почтительности и послушании. — Если не веришь мне, побеседуешь с мэтром — о нет, не с тем: я уже послал за лекарем в Дьегаррон — ты наверняка его помнишь, его сложно забыть, — и он скоро будет здесь.

…
Старик мориск, едва явившись в замок, напомнил домочадцам, почему в былые годы к нему старались обращаться лишь в самых крайних случаях (и вовсе не из-за запредельных цен на его услуги) и почему вздохнули с облегчением, когда он сначала перенес практику из Алвасете в Дьегаррон, а отойдя от дел, решил не возвращаться в столицу. Он с порога раскритиковал конюха, который не так принял его коня; привратника, который встретил его недостаточно учтиво; подъездную аллею, парадную лестницу («слишком крутая») и прихожую («так и не избавились от тяги к лишней роскоши»); прическу Арсена («этими унылыми усами только коров пугать») и наряд Юстина («а это еще что за ряженое чучело»); комнату больного — воздуху много, а света мало, подушки — слишком плоские, перину — слишком мягкая, кровать — убрать балдахин; наорал на Хуана, взявшегося его провожать до нужных покоев, — потому что привык к Хосе; потом на Хосе, за которым спешно сбегали (тот, чувствуя долю своей вины, ощущая себя соучастником, отсиживался в крыле соберано), — «где тебя носило, лентяй»; потом на Арно — «что ты тут сопли развел, что сидеть и молчать, как немой, только рыдать и тискать руку, неужели непонятно, что надо разговаривать, разговаривать, чтобы друг слышал твой голос, хотя бы книгу ему вслух почитал»; на Рокэ с мэтром — «два болвана, кто так лечит, кто так перевязывает, тут вообще все, все переделывать, никакого соображения»; на самого больного, хотя тот его и не слышал, — «о да, очень удобно трусливо сбежать в беспамятство, а взглянуть трудностям в лицо смелости не хватает, давай-ка соберись»; и наконец в пространство (а косвенно — на самого Алваро): «Кто нанес эти раны?! Дайте мне посмотреть в глаза этому идиоту, если его еще не казнили!» Потом он перенюхал мази, притирания и отвары, велел все выкинуть и составить новые по его рецептам — добавить еще капли, примочки, травяные компрессы; потом, распугав слуг, разогнав «бесполезных нянек», оставив только Рокэ и мэтра, приказал, чтобы пригласили соберано, и, когда Алваро пришел, потребовал от него сесть у постели, взять больного за руку, попросить прощения («твоей репутации это все равно не навредит, он же не слышит»: лекарь со всеми был на «ты», не исключая и соберано) и позвать назад. Попутно он постоянно распинался, что почему-то не видит рядом с больным никого из родных, что дружеское участие («а с такими дружками, как это пугало или тот белобрысый, и врагов не надо») не заменит родительскую заботу; на попытки Рокэ объяснить идею заложничества только отмахивался — и все, все это было густо пересыпано морисскими врачебными терминами и морисским же сквернословием.
Но, несмотря на дурной характер, вспыльчивость, ужасные манеры, он обладал несомненным талантом, чудотворным даром: уже через несколько часов, к вечеру, у Ричарда спал жар; к утру он открыл глаза, к полудню — узнал Арно (снова допущенного в покои) и Рокэ, сумел приподнять голову, попросил и сам выпил немного воды; еще через день смог сесть в постели, еще через два — начал вставать.

…
— Да что с ним такое? — спросил Арно, когда думал, что Ричард его не слышит: спит или хотя бы дремлет, но уж точно не подслушивает через камни.
— Ну конечно, заболевший приятель стал неудобен, — ворчливо ответил врач (пока не срываясь, как было у него заведено, на крик). — Было бы очень удачно, если бы я вернул тебе прежнего — живого и бодрого — друга по щелчку пальцев! Но так дела не делаются! Чинить душу — долгая и кропотливая работа: дольше, сложнее, муторнее, неблагодарнее, чем латать тело! Чего ты вообще к нему привязался? Хочешь, чтобы человек, который несколько раз за пару дней чуть не умер, в одночасье поправился? Чтобы сам собой стал вдруг снова весел и счастлив?
— Да ну что вы, я вовсе не… — забормотал Арно.
С Ричардом и правда было что-то не так. Лекарь-мориск вырвал его из тенет беспамятства, вернул ему сознание; раны под его надзором неплохо заживали (было уже почти не больно, можно было даже недолго лежать на спине, если подложить подушку помягче), силы прибавлялись — но душа Ричарда как будто закаменела. Он сделался равнодушен, безразличен ко всему; его разум словно раздвоился: Ричард понимал умом, что ему ничего не угрожает, что вокруг друзья, что его, как обещал соберанито Рокэ, никто больше не тронет, — но исподволь, неосознанно отовсюду ожидал удара, новой боли, всюду находил поводы для наказания. Приходил соберано Алваро, и они принесли друг другу извинения: соберано — суровым, но вроде бы искренним тоном (Ричард, запертый в клетке тоски, плохо различал оттенки речи); Ричард — бесцветным пустым голосом (и, может быть, смутил этим соберано: тот передернул плечами и поспешил уйти). Лекарь уверял (удивительно, но его Ричард вовсе не боялся, хотя тот вообще никогда не говорил спокойно, а только бранился или возмущался), что и это постепенно пройдет: окрепнет тело, исцелится и душа — но не сразу, и просто ждать у моря погоды не поможет, и…
— И вообще, сколько раз я уже говорил, что нужны родные! Где его семья, я не понимаю, почему их до сих пор не вызвали!
— Я сегодня же напишу герцогу Надорскому, — сказал соберанито Рокэ: камни не передали, что он подошел, и Ричард слегка вздрогнул от звуков нового голоса — в соседней комнате, напомнил он себе, не рядом, и это соберанито, он-то уж не причинит вреда.
— Вот уж потрудись. Времени не так много: по всем приметам, нас ожидает новый приступ лихорадки, который обещает затянуться еще на несколько дней.
На этом Ричард перестал слушать. Его действительно немного лихорадило еще с утра, но он гнал от себя подозрения, а теперь почувствовал и сам: голова все сильнее кружилась, виски тянуло, в ушах начинало шуметь. Арно, заглянув к нему (внял, наверное, внушению от лекаря и решил развлекать Ричарда по-своему), предложил прогуляться до открытой террасы: Ричард не в силах был пока спускаться и подниматься по лестницам, но вполне мог пройти пару сотен бье по одному этажу. С помощью Арно он добрался до террасы, постоял там, облокотившись на перила, любуясь видом на море; а на обратном пути, высвободившись из хватки Арно, попробовал идти сам — но в каком-нибудь десятке шагов от комнаты его накрыла такая слабость, что он вынужден был опереться о стену. Прижавшись пылающим лбом к прохладному камню, ощущая под ладонями его шероховатость, каждую трещинку, каждый выступ, он прикрыл глаза — и тут его качнуло, ладони как будто провалились внутрь, и Ричард еще успел услышать за спиной тревожный возглас Арно, прежде чем снова потерял сознание.

…
— Проклятые кэналлийцы! Варвары! Изуверы! Истязали, искалечили, чуть не убили моего сына! Моего первенца! Мое дитя! — бушевал отец: никакого отца здесь, в Алвасете, конечно, быть не могло, хотя соберанито Рокэ и обещал ему написать — но отец не успел бы так быстро получить письмо и приехать — а значит, Ричард снова бредил.
По комнате (в какой он лежал комнате, на какой кровати, Ричард тоже никак не мог взять в толк: все расплывалось, плавилось в горячечном жаре — лекарь не обманул, и новый приступ ударил с прежней силой) прокатилась волна, как бывает при землетрясении: один мощный толчок и следом замирающие отголоски.
— Эгмонт, хватит, не буйствуй, — сказал второй голос, которого Ричард не узнал. — Ты сам его отдал в заложники — даже больше, чем сам: его выбрал Лит. Все знают, что говорят о кэналлийцах — о том, как они обращаются с заложниками. Да и в общем договоре прописано, что…
— Что заложника имеют право убить, если от его провинции будет исходить угроза! И только после предупреждения официальным письмом! А где там сказано, что заложников можно пытать из прихоти, убивать для развлечения — а, Ангерран? Давай, покажи мне этот пункт!
Стены снова тряхнуло, и Ричард от неожиданности вскрикнул. Тут же кто-то положил ему руку на голову, провел по волосам: не так, как делал соберанито, а как раньше, еще в детстве, когда отец…
— Малыш, прости, — сказал отец. — Прости, больше не буду буянить. Потерпи немного: все скоро пройдет. Ты у меня сильный, ты герой, ты справишься… Ш-ш-ш, ну что же ты…
На этом Ричарда снова затянуло в темноту, а когда он вынырнул назад, отец все еще с кем-то ругался:
— …пусть сказал свое слово, но ты ведь забрал у меня ребенка на погибель! Если он не выживет, клянусь, я обращу в груду камней сначала твое святилище в замке, а потом и все храмы по всей стране!
Отец, похоже, угрожал теперь самому прародителю Литу.
— Эгмонт, перестань, — опять начал Ангерран — граф Карлион, один из вернейших отцовских вассалов. — Во-первых, виноват не Лит, а кэналлийцы. Во-вторых, не можешь же ты сейчас объявить им войну, не разобравшись! Давай хотя бы подождем вестника или парламентера: а если это не злой умысел, а недоразумение, несчастный случай?
— Несчастный случай! При чем здесь кэналлийцы, если я говорю о Лите?! Кэналлоа я и так сотру с лица земли, если Дикон умрет! Сначала подниму скалы, закрою перевалы, отгорожу границы до Каданы, а потом…
— Эгмонт, прекрати, успокойся. Посмотри: Дик и не думает умирать. Кажется, даже жар немного спадает. Пойдем лучше позовем…
Голоса отдалились, а вскоре кровать опять тряхнуло: не так, как в прошлый раз, а слабым, мягким толчком.
— Робби, ну-ка не надо! — строго сказала матушка. — Давай-ка сядь смирно, не скачи по кровати, не прыгай на Дика, ты же видишь, у него болит спинка!
— Ди бо… — протянул детский голос; Ричард с трудом разлепил веки, приподнял голову и увидел сначала удивленные, широко распахнутые глаза, потом круглое лицо и вздернутый нос, потом матушкину руку у малыша на плече, а потом их целиком — маму и маленького брата.
Он был дома.
Конечно, позже, когда он поправится, наверняка придется вернуться в Алвасете, но пока — он был дома.

2. В Надоре

— Дикон, я тебя не отдам, — сказал отец. Он сидел поперек кровати — наверное, неудобно, не опираясь на стенку, потому что кровать передвинули на середину комнаты, чтобы к Ричарду можно было подойти с любой стороны. Ричард лежал головой и грудью на большой подушке, а подушка — у отца на коленях; рука отца покоилась у Ричарда на затылке («совсем оброс, вон как отросли волосы, можешь уже собирать в хвост, если не обстрижем»), и ее теплая тяжесть успокаивала.
— Меня выбрал Лит, — напомнил Ричард. — Нужно вернуться, он же предназначил меня для Кэналлоа: нельзя его обмануть.
— Не отдам, пока не получу гарантий, что ты будешь в безопасности, — поправил себя отец. — Пока мы не перезаключим договоры, не изменим условия обмена заложниками и не вынудим Кэналлоа их соблюдать. Дикон, завтра начнут съезжаться гости, а через два дня мы проводим большие переговоры: обещались быть и парламентеры из Кэналлоа. Сумеешь высидеть какое-то время на совете, чтобы все тебя увидели? И еще, боюсь, придется предъявить твои раны, иначе меня тут же заклюют: герцог Надорский обвиняет кэналлийского соберано голословно, просто его избалованному сынку, видать, не понравилось что-то в Алвасете, вот и сбежал матери под юбку. Справишься?
— Угу, — Ричард кивнул: лежа мотать головой было нелепо, и наверняка получилось совсем не похоже на кивок, но отец его понял.
— Молодец, — он снова погладил Ричарда по волосам (в Алвасете ведь тоже кто-то так делал, но тогда все чудилось застывшим, все жесты, слова, картины словно покрыты патиной — а сейчас Ричард, освобождаясь понемногу от пут уныния, печали, страха, ярче и четче ощущал и прикосновения, и звуки, и образы: морисский врач был прав, сначала начнет исцеляться тело и только потом — душа). — Я собирался завтра с тобой поговорить об этом серьезно, — продолжал отец, — но раз уж пришел сейчас…
Отец пришел — прибежал, примчался — сюда посреди ночи, потому что Ричард кричал во сне: в кошмаре на него давили стены алвасетского замка, осыпался потолок, рушились башни. Он уже чувствовал себя довольно сносно (минуло достаточно дней, чтобы горячка почти прошла — хотя теперь у него и не было морисских лекарств, но то, первое лечение, наверное, дало изначальный толчок), с ним не оставляли больше на ночь сиделок, и в комнате никого не было. Отцу, конечно, сообщили камни, и он успел пройти сквозь стены и оказаться рядом с Ричардом раньше, чем, встревоженный жалобами камней, проснулся бы маленький Роберт и перебудил бы нянек рыданиями и отчаянным: «Ди бо! Ди!!! Бо!!!» — «Дик болеет, Дику больно». Такое уже случалось несколько раз, раньше, когда Ричарду было хуже: мама тогда забирала Роберта, приносила в комнату к Ричарду и показывала: смотри, доктор полечил Дика, Дик уже спит (его и правда тогда всё поили сонными отварами, притуплявшими боль — эта боль казалась совсем утихшей еще в Алвасете, но вот тоже вернулась вместе с лихорадкой), пойдем и мы спать; а если малыш не успокаивался, то разрешала «пожалеть» («ну хорошо, давай пожалеем Дика, бедный наш Дик болеет») — протянуть ручку и погладить по голове, по руке, по щеке. Но сейчас отец появился первым, тряхнул Ричарда за плечи, обнял, прижал к себе — кошмар отступил, рассеялся, и камни затихли.
— Они прислали с вестником ветра сообщение, что приедут на переговоры, но состав делегации не указали, — продолжал отец, вдруг сбившись на официальный тон: сообщение, делегация, переговоры. — Но очень надеюсь, что сам Алваро не явится, иначе я за себя не ручаюсь!
— Ты хочешь его убить? — спросил Ричард, припомнив те тирады отца, которые долетали до него сквозь забытье: собирался спросить отстраненно, по-деловому, ведь он сам, что бы ни произошло между ним и соберано, по воле Лита принадлежит Кэналлоа и обязан ее защищать, — но получилось хрипло и даже немного жалобно. Отец, перегнувшись через него, нашарил на столике чашку с водой и напоил из своих рук; и только потом, снова устроив ладонь у Ричарда на затылке, ответил:
— Сейчас уже нет — уже не так сильно, как в самом начале… Точнее, когда ты только появился из стены у меня в кабинете и рухнул на пол, я просто перепугался — но вот потом, когда мы обнаружили, что ты ранен, когда сняли бинты, когда ты начал бормотать, и стало понятно, что виноват Алваро — вот тогда я готов был его растерзать! Позже улеглось: они прислали извинения и как будто искренне были рады, что ты нашелся, а не застрял в стене или пропал куда-то насовсем; ты раздумал умирать… Сейчас опять всколыхнулось, конечно, — но, поверь, уже не так, не так.
Сейчас — этой ночью — отец в какой-то момент так вцепился Ричарду в плечо, как будто хотел разорвать (разорвать не его, а соберано Алваро). Ричард ведь до того толком ничего и не рассказывал: сначала особо не мог, потом просто радовался, что дома; потом как-то было не до того, не к слову, да и не было охоты. Но вот этой ночью, когда отец разбудил его от кошмара, выпустил из объятий и вместо того, чтобы приказать принести сонного отвара, оставить кого-то у постели и уйти к себе, сам взгромоздился на кровать, притянул на колени подушку и похлопал по ней: мол, ложись; когда Ричард устроился удобнее, пригрелся, разнежился под отцовой лаской, — тогда слова полились словно сами собой: «Папа… знаешь, я…». Он рассказал обо всем: как их предупреждали, что соберано гневлив, суров и скор на расправу, как старались не дать им встретиться до срока; как он научился заново — заново в Алвасете, потому что умел дома, — ходить сквозь стены, как случайно попал в покои соберано и как тот решил преподать Ричарду урок; как Ричард не поверил, как счел его угрозы шуткой, блефом; как пришлось поверить; как унизительно было раздеваться, каким холодным показался воздух в комнате; как ужас (Ричард не утаил и того, что испугался и что корил себя: трус, ничтожество, слабак) и обида затмили боль; как он начал задыхаться и потерял сознание не то от удушья, не то от побоев; как, едва темнота перед глазами рассеялась, он обнаружил себя в незнакомом коридоре — узкие проходы, низкие своды, неровный пол, тесно, сыро, безлюдно — ни души вокруг, ни голоса, ни дуновения ветра, только звук его собственных шагов отдавался гулким эхом; как блуждал там по бесконечным извилистым ходам, потеряв счет времени, как Скалы не откликались, как не мог найти выхода; как наконец навстречу вышел соберано Алваро (как будто постаревший, пристыженный, притихший, вовсе не грозный), позвал по имени, взял за руку и вывел наружу; как, когда Ричард очнулся в постели, в чужой комнате, все вокруг оказалось словно покрытым серой пеленой, запыленной вдовьей вуалью; каким встревоженным и несчастным выглядел соберанито Рокэ; как Ричард сделался слаб и ко всему безразличен, какая глухая пустота и тоска поселились в его душе, как то и дело подступал нелепый, бессмысленный страх (он снова винил себя за трусость); как лекарь-мориск, который только и знал, что кричать да ругаться, но по-доброму, не всерьез, объяснял, что это тоже примета болезни, не изъян, не порок, что это тоже исцелится, пройдет, нужно лишь подождать; как требовал, чтобы написали родным, как предрек, что лихорадка вернется, как оказался прав — и как Ричард, провалившись в стену в алвасетском замке, перенесся домой. Отец слушал его исповедь не перебивая, только где-то в середине передвинул руку с плеча Ричарда на затылок и принялся гладить и перебирать его волосы, а в самом конце спросил: «Но ведь сейчас легче? Нет этой пустоты?» — и Ричард согласился, что нет, сейчас уже нет, уже почти прошло, хотя иногда еще бывает, особенно когда наваливается слабость, или вот кошмары по ночам. Отец снова надолго замолчал и потом завел речь о совете, переговорах, уступках.
— Дикон, давай-ка перевернем эту подушку или лучше возьмем другую, а то эта вся вымокла, — сказал отец, проводя по подушке ладонью, и Ричард почувствовал себя неловко: расплакался, как маленький, пока откровенничал, и сам даже не заметил, что слезы текут из глаз.
— Я сам, — буркнул он, приподнялся на локтях и, мотнув головой, отвернулся и уставился на спинку кровати, как будто искал взглядом подходящую подушку.
— Или давай уже ляжешь как следует, — предложил отец, то ли не разгадав его смущения, то ли сделав вид, что не обратил внимания. — Засыпай или подремли, а я с тобой еще немного посижу.
В результате они, как сказали бы в армии, передислоцировались: отец убрал подушку; Ричард поднялся и отодвинулся, чтобы дать ему место, потом улегся назад, уже просто на кровать, ближе к изголовью, а отец пересел на край так, чтобы держать его за руку и видеть лицо.
— Завтра приедет Вальтер, — сказал он. — Поразмыслим с ним над формулировками: запутанное, конечно, дело эти договоры… Занятно, — он невесело хмыкнул, — мы с мамой всегда смеялись, что Вальтер — отличный законник и никудышный родитель, а из меня вот законник никакой, зато… Но, какими бы сомнительными ни казались нам его методы воспитания, ничто теперь не сравнится с тем, как я предал тебя, малыш.
— Неправда, — пробормотал Ричард: уже почти задремал, и не было сил протестовать.
— Что неправда? Что ты не малыш или что я ни при чем? Нет, ты у нас уже взрослый, тут не спорю — а вот я, конечно, очень виноват: вот что мне стоило перепроверить старинный договор заранее, хотя бы перечитать, найти там опасные лазейки, а не мерить всех по себе, не полагаться слепо на традицию — и на совесть тех, кто берет заложников… добропорядочность, честь. Но сколько веков у нас ничего не менялось, сколько веков мы принимали это все как должное... Теперь, по милости Абвениев, быть может, получится переломить обычай: ведь если Лит вернул тебя домой, значит, он согласен, что твое место сейчас здесь, что тебе будет пока лучше в Надоре — значит, ты не привязан к Кэналлоа накрепко; значит — понадеемся — и все Четверо не будут гневаться, если мы иначе истолкуем их волю.
— А, кстати, Лит… — сонно спросил Ричард. — Ты же помирился с ним? Принес ему жертвы? Он не рассердился, когда ты угрожал…
— Вот прямо сейчас приношу, — отец рассмеялся и сжал ему руку. — Сижу с тобой всю ночь и не сплю — а вот ты уже совсем засыпаешь. Закрывай-ка глаза: от тебя Лит точно не потребует пока ночных бдений. И нет, он не сердится, поверь: я это знаю.

…
Отец, наверное, приказал не будить Ричарда, поэтому с утра он, почти не просыпаясь, не открывая глаз, проглотил очередные лекарства, позволил себя перевязать, отказался от завтрака и снова уснул. День же его начался, когда солнце стояло уже высоко — и начался с того, что Робби, сбежавший от нянек и прокравшийся к нему в комнату, вывалил ему под нос охапку солдатиков и потребовал: «Ига!» — «Играть!»
Теперь Ричард сидел на постели, скрестив ноги (не на полу и не на кресле, потому что так можно было в любой момент прилечь, если устанет), а Робби бесился рядом: то сползал с кровати на пол, то забирался назад, то карабкался Ричарду на руки, то прыгал вокруг; то Ричард принимался его дразнить, высоко поднимая игрушку и не отдавая, пока тот не начинал канючить: «Дай! Ди дай! Да-ай!» Эпинэйские кавалеристы уже захватили коленку Ричарда, укрепились там и теперь планировали вылазку против пикинеров из Придды, которые целым полком обосновались на подушке; надорские стрелки тренировались спускаться с гор, съезжая по сложенному треугольником одеялу; раненые (вместе с лошадьми) отлеживались в лазарете, укрытые краешком того же одеяла: их уже «пожалели» и «полечили», напоив ячменным отваром, оставшимся от почти нетронутого завтрака; кэналлийские же войска в полном составе были наказаны — побросаны в ящик как попало и засунуты в самый дальний угол детской, — еще когда Ричард только вернулся: уловил ли брат его кошмары или подслушал разговоры взрослых, он не знал.
— Гого! Гого там! — вдруг воскликнул Робби, подскочив на кровати, и уставился в окно.
— Ну да, лошадка, — рассеянно сказал Ричард, — вон сколько у нас кавалеристов, конечно.
— Там гого! — Робби замотал головой и подергал его за рукав, потянул за собой. — Гого! Там! Там!
Ричард перевел взгляд на окно и замер: там, совсем уже близко от замка, полоскались на ветру кэналлийские стяги: черное и синее, летящий ворон, серебряные навершия древков. Первым его порывом было схватить Робби, прижать к себе и нырнуть с головой под одеяло — но он застыл, не в силах пошевелиться: перед глазами потемнело, грудь стеснило, сердце бешено заколотилось, внутри словно что-то перевернулось и подступило к горлу, мешая дышать. Опомнился он от того, что Робби вопил:
— Да-а-а-ай! Ди да-а-а-ай! Дай са-да́! Са-да́ дай! Дай Ди-и-и-и!
Ричард моргнул, медленно выдохнул, вдохнул, снова выдохнул; ощутил мягкость перины, тяжесть и теплоту одеяла; опустил глаза и осознал, что Робби изо всех сил пытается разжать его намертво стиснутый кулак. Ричард напомнил себе, что он — дома, что его никто прямо сейчас не выдаст, не заберет ни его, ни брата; что просто прибыла кэналлийская делегация, парламентеры, прибыла потому, что отец сначала послал им ноту протеста, а потом устроил эти переговоры; что он на самом деле принадлежит и служит Кэналлоа, не Надору, и обязан будет туда вернуться и сражаться на их стороне, так что нельзя же терять рассудок от одного вида кэналлийского флага; что он не должен, не имеет права позорить себя страхом, должен перебороть себя, пересилить слабость; и понял наконец, что так крепко сжал в руке солдатика, что погнул ему оловянное дуло мушкета, а себе пропорол до крови ладонь.
— На, вот, держи, — устало сказал он. — Давай просто полежим сейчас, хорошо?

…
Придя забирать Робби, мама (она, наверное, не присылала за ним нянек, потому что считала, что Ричарду полезно будет повозиться с братом, отвлечься, развеяться) нашла их с Ричардом спящими в обнимку; кровать и пол вокруг были усыпаны разбросанными солдатиками, штуки две или три даже остались на Ричарде: он задремал первым, лежа на боку (так уже почти не было больно, бока совсем мало пострадали), и Робби заставлял кавалеристов скакать по нему туда-сюда, пока сам не заснул. От скрипа двери и звука маминых шагов Ричард проснулся, и она, поднимая Робби на руки, шепотом рассказала, что собралось уже много гостей — он пропустил приезд не только отцовских вассалов, но еще и Приддов; что от кэналлийцев пока не явился никто из правителей — они прислали некоего рэя Эчеверрию, которому доверено было участвовать в переговорах от имени соберано, но который держал себя так, как будто с минуты на минуту ожидал сюзерена; что о Ричарде все спрашивали, но выходить к гостям пока не обязательно, если он еще не готов или плохо себя чувствует; и наконец, обнаружив недоеденный завтрак, закатила глаза и строго сказала, что если Ричард хочет поправиться побыстрее, то надо вообще-то есть: хотела бы, наверное, устроить ему выговор, но сдержалась.
Тем же вечером к Ричарду в комнату с непередаваемым выражением лица зашел семейный доктор, не то обескураженный, не то даже растерянный: кэналлийцы привезли с собой и передали ему лекарства для Ричарда — мази, тинктуры и сборы трав, которые могли доехать, не испортившись, и записанные страшно неразборчивым почерком, наполовину по-морисски, рецепты тех снадобий, которые нельзя было долго хранить.

…
Еще не войдя в зал совета, Ричард уже почувствовал, что устал: присланные морисским врачом лекарства поставили его на ноги всего за сутки вернее, чем все хлопоты семейного доктора, — по крайней мере, он уже не начинал задыхаться при виде кэналлийских цветов и не впадал в тоску при мысли о том, что вскоре снова придется уехать, или просто так, без причины; но не успел все-таки всерьез поправиться, быстро слабел и надеялся только, что отец отпустит его пораньше, не заставит сидеть рядом весь день. Гостей собралось столько, что отцовский кабинет их уже не вмещал, поэтому под переговоры отвели главный зал замка — тот, где обычно устраивали приемы, церемониальные встречи с вассалами, праздничные вечера и танцы. Приехали не только эории, но и вообще все надорские вассалы, включая ординаров; от двух других провинций (кроме Кэналлоа) были оба правителя и все графы; мало того, вместе с эром Морисом, который наверняка ужасно переживал за сына, прибыл и сам старый герцог Анри-Гийом, давно уже не выбиравшийся из родного поместья и передавший все дела сыну. Незнакомый Ричарду кэналлийский вельможа, рэй Эчеверрия, сидел чуть в стороне и все оглядывался на парадные двери. Ричард же вошел через тайную дверку в другом конце зала — когда переговоры давно уже начались, в самом разгаре очередного спора — и, протиснувшись за спинкой отцовского кресла, уселся от него по правую руку. Все взгляды, как бы он ни старался появиться незаметно и произвести как можно меньше шума, обратились к нему; с минуту его пристально разглядывали, как будто решали: он или не он, болен или здоров, прав ли Эгмонт или лукавит, — а потом прервавшаяся было беседа началась заново.
— Да Алваро просто безумен! — гремел старик Эпинэ. — Запереть его, изолировать, и дело с концом! Я всегда говорил — я давно замечал — безумие бродит у них в крови: помните, еще ведь Родриго-Мануэль в начале Круга, тот, который вбил себе в голову, что должен непременно наведаться в Гальтару, да там и сгинул…
— Арсен никогда ни о чем таком не рассказывал, отец! — перебил его эр Морис. — Если бы Алваро дурно с ним обращался, мы бы непременно узнали!
— Энтони тоже никогда такого не сообщал, — поддержал его эр Чарльз — граф Давенпорт, один из надорских вассалов помельче. — Он не стал бы молчать!
— Юстиниан несколько лет назад писал, — медленно произнес эр Вальтер, — что Алваро легко гневается и даже бывает страшен… Но, признаться, я отнес это тогда на счет юношеской впечатлительности: должно быть, зря, — в его голосе послышалась горечь.
— Арно… — сказал граф Савиньяк — Лионель, брат Арно; Ричард встрепенулся: как там Арно, как у него дела? — Я не так давно с ним даже виделся… тогда же познакомился и с вашим сыном, герцог, — он кивнул Ричарду. — В то время все казалось в порядке: соберано Алваро был немного мрачен и молчалив, но не более.
— А как Арно, граф? — спросил Ричард, и все опять уставились на него. — Он вам писал? С ним все хорошо?
— О, абсолютно. Немного беспокоится за вас, и только: даже не дался, когда соберанито Рокэ пытался тоже отправить его домой — уговаривал, настаивал, едва не приказал. Вот кто страшно переживает, так это он сам.
— Мальчишка всегда был чересчур чувствительным, — хмыкнул старик Эпинэ. — Казалось бы: с таким-то отцом и такое трепетное сердце!
Рэй Эчеверрия метнул в его сторону яростный взгляд и с громким щелчком сломал в руках перо. Отец, заметив, что он уже поднимается с места, поспешил постучать по столу:
— Господа, господа, тише! Раз мой сын здесь, давайте сделаем то, зачем мы его пригласили, а потом вернемся к обсуждению! Дикон, прошу тебя.
Ричард, как они договаривались с отцом, встал, повернулся к гостям спиной и, стараясь дышать ровнее (он выпил целую чашку успокоительного отвара, прежде чем спуститься в зал, — но все равно было неловко, и стыдно, и опять грозил накатить ужас, и ведь в тот самый раз, в тот самый день он тоже вот так…), принялся расстегивать колет. Отец тоже поднялся, подошел, помог ему справиться с крючками, снять колет (Ричард вырос, пока жил в Алвасете, а за время болезни очень исхудал, поэтому колет был теперь одновременно короток и свободен), стянуть рубашку и развернуть полотнище, которым Ричарда сегодня замотали вместо бинтов; и, глядя прямо в глаза, одними губами произнес:
— Я здесь, Дикон: я с тобой. Смотри только на меня.
Сзади раздались шепотки, возмущенные возгласы, восклицания; вроде бы скрипнула и захлопнулась дверь; вроде бы чьи-то шаги подошли ближе; кто-то присвистнул, кто-то выругался, кто-то шумно вздохнул; кто-то пробормотал: «М-да», кто-то сказал: «Эгмонт, я, слушай…», а потом голос старика Эпинэ ехидно спросил:
— Что морщишься? Совесть глаза ко́лет?
Накинув поскорее рубаху (без бинтов: все равно снимать и заново перевязывать), Ричард повернулся — и увидел в самом центре зала, на полпути от парадных дверей до отцовского кресла, соберанито Рокэ — очень бледного, в плаще, дорожной одежде, сапогах со шпорами, шляпой в руке, — который в этот момент как раз начал говорить:
— Кэналлоа готова к обсуждению и примет любые поправки, призванные уберечь заложников, если только это не будет противоречить ее интересам…
В глазах же его, в повороте головы, в приподнятых уголках губ Ричард прочел: «Ты жив, дышишь, не падаешь, держишься, стоишь на ногах — дошел сюда своими ногами, смотришь разумно, во взгляде нет темноты, даже пробуешь улыбнуться — я рад, Дикон».

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

Пост с конференциями - 2024

Хочу поучастовать:
Русская грамматика - до 1 июня зарегистрироваться (можно без статьи?), 8-14 октября, Нижний, можно онлайн

Отправила тезисы:

когнитивная - до 15 января 2 странички тезисов - 26-29 июня, Пятигорск - отправили тезисы, взяли
билингвизм в Вышке - 26 апреля, Москва, онлайн



Сделано:

Будапешт, 4-6 января (я не поехала, но коллеги все сделали, так что доклад как будто считается)
большая филологическая - до 16 января 5000-6000 знаков тезисов - 19-26 марта, филфак - 2 доклада
онтолингвистика - до 20 января 1500 знаков аннотации, до 1 марта 4-6 страниц статья - 4-6 марта онлайн - доклад

@темы: Ei oppi ojaan kaada

---

Деанон с феста на Холиварке - Пророк, фик по ОЭ

Фик по заявке: «Любой пейринг или джен, и любой временной промежуток, главное без смерти персонажей. АУ, в которой сломанный Абсолют не засчитал смерть Эгмонта и попытался выпилить Ричарда, как «неудачного» Повелителя Скал. Не удалось, но Ричард в результате остался искалечен - недостаточно сильно, чтобы это мешало ему жить, но достаточно, чтобы привлекать внимание и мешать (шрамы, хромота и т.д).»

Предупреждения: ООС (с какой стороны ни посмотри); AU (фактологическое: развилка от восстания Эгмонта; а также, вероятно, в области мироустройства и морально-нравственной парадигмы); этнография, мифология, теология довольно-таки в лоб перелицованы с земных; мориски — это в первую очередь арабы. Избиение Окделла, код 1AU—2.
В ролях: Рокэ, Ричард, Тэргеллах, несколько ОП
Объем: около 4500 слов

Пророк

Так и было сделано: ему подрезали сухожилья
под коленями и оставили его на острове,
что был недалеко от берега и назывался Севарстёд.
Там он ковал конунгу всевозможные драгоценности.
«Песнь о Вёлунде», «Старшая Эдда»

— Не утомил ли тебя отдых, о брат матери? — спросил Тэргеллах однажды вечером: он говорил, конечно, по-морисски, и слово, с которым он обращался к Рокэ: брат матери, дядя по матери, — укладывалось в один долгий слог — но на талиг его приходилось передавать громоздко и сухо. Рокэ гостил в Агирнэ уже недели две: после очередной победы сумел внушить его величеству, что Первый маршал в столице совершенно пока не нужен, взял отпуск на полгода — до лета или вообще, если сложится, до новой войны (которая и так не начнется раньше лета) — и уехал в Кэналлоа; а там решил, что никому не повредит, если, проведав родные края, заглянет ненадолго и к родным в Багряные Земли. Тэргеллах усердно его развлекал и все сулил со дня на день большую охоту, но пока так и не собрался.
— Хочешь спросить, не устал ли я отдыхать, о сын сестры? — в тон ему ответил Рокэ. — О нет, заверяю тебя: не устал. Но если ты имеешь в виду охоту, то я всегда готов!
— Насладилось и отдохнуло твое тело, сердце, воля, разум, — перечислил Тэргеллах, называя по-южному иносказательно удовольствия минувших недель: купальни, танцы — танцевали сами и любовались танцами наложниц; благовония, сласти (которые Рокэ не то чтобы жаловал, но от морисских не отказывался) и другие угощения, изысканные вина и бесчисленные способы сварить шадди; древние свитки, новые стихи (читать про себя, уединившись в саду с книгой; читать друг другу вслух, накладывая строчки на музыку; слушать поэтов, пожелавших быть представленными гостю); дружеские поединки. — Теперь не пришел ли черед души?
— Ты решил удариться в аскезу и тянешь меня за собой? Нет уж, спасибо, уволь меня от такого!
— О нет, нет! — Тэргеллах рассмеялся и оставил возвышенный тон. — Хочу съездить в святилище Лита — давно уже не был, а нужно бы оставить приношение, попросить о плодородии — и приглашаю тебя с собой.
Лита он тоже называл иначе, по-багряноземельски, но Рокэ для себя переводил имя, переиначивал на привычный лад: здесь верили в Ушедших не совсем так же, как в Золотых Землях в гальтарскую эпоху, но божества были очевидно те же. Главные святилища — по одному на каждого из Четверых — когда-то в древности, возможно, и были тайными, затерянными в глуши, но за многие сотни лет разрослись до громадных храмовых комплексов: при них были устроены не только постоялые дворы для паломников, но и лечебницы, училища, библиотеки, собрания богословов и мудрецов. Чужих — даже родичей и названых братьев нар-шада — туда не то чтобы совсем не пускали, но приглашали с большой неохотой. Рокэ еще в детстве посетил все четыре храма, не испытал никакого духовного потрясения — ничего, что позже, уже в юности, ощутил в Гальтарах, — и больше туда не возвращался, да и не хотел. Ко всему прочему, до храмов было трудно добраться, хотя теперь туда и тянулись нескончаемые потоки паломников: древние мориски уважали вкусы каждого из Четверых, поэтому святилище Анэма располагалось аккурат посреди пустыни, на открытой всем ветрам — суховеям, песчаным вихрям — площадке; святилище Унда чуть ли не тонуло в морских водах, а святилище Лита скрывалось в горах.
— Сомневаюсь, что Лит будет рад меня видеть, — заметил Рокэ. — Все-таки я лишил его последнего Повелителя.
На самом деле, тогда — на дуэли с Эгмонтом — он ведь был полностью в своем праве, а ко второй части этой печальной мистерии вообще не имел никакого отношения — но до сих пор, вспоминая о судьбе Повелителей Скал, каждый раз чувствовал не то сожаление, не то легкие угрызения совести, не то смутную вину. Все произошло стремительно: Эгмонт погиб (и погиб достойно, и не мог бы остаться в живых), восстание оказалось подавлено, другие зачинщики убиты, кто-то бежал. Парламентеры (если их можно так назвать), отправленные в Надорский замок: сообщить, что дело мятежников проиграно; вернуть оружие, перстень, герцогскую цепь Эгмонта семье; передать королевский приказ сдаться, открыть ворота войскам, — нашли овдовевшую герцогиню в глубоком трауре, поседевшей от горя, ее дочерей — больными; старшего же сына, наследника герцогского титула, и вовсе нигде не было. Действительно, об исходе восстания уже знали, и стоило бы ожидать и горя, и траура, и ожесточенности — но дело оказалось не в этом. Несколько дней назад юный сын Эгмонта, тогда еще граф Горик, тоже погиб — глупо, нелепо, внезапно, случайно — на глазах у матери, сестер, старой няньки, дядьки-воспитателя, десятка слуг: его конь понес (совершенно смирный, не норовистый, знакомый конь: и мальчик ведь уже отлично держался, года два как освоил взрослое седло, пересел с пони на лошадь; и рядом ведь были люди) и, выскочив на узкую тропку, карниз между скалой и пропастью, сбросил мальчика вниз. Тела не нашли, но было ясно, что выжить ребенок бы не сумел.
По подсчетам выходило, что это случилось в тот самый час, в ту самую минуту, когда сердце Эгмонта пронзило острие шпаги; и Рокэ отчего-то, сам не понимая отчего, связал гибель ребенка с собой: здесь чувствовалась длань судьбы, на ум приходили легенды о Повелителях — к Великому Излому должен остаться один, но если уже остался только один, то он обязательно уцелеет. Хотя, казалось бы, если бы покровитель Рокэ, Леворукий, собирался уберечь его и уничтожить Эгмонта, то должен был бы, наоборот, сохранить жизнь мальчику; а если мироздание убило ребенка, чтобы спасти Эгмонта, то тот остался бы жив. Но Рокэ знал, как лживы, вероломны древние силы; как они, будто в насмешку, забирают тех, за кого просишь, и дарят жизнь совсем не тем: быть может, Она являлась и Эгмонту; быть может, слушала, как он играет на лютне; быть может, и увлеклась — и решила его сохранить, забрав сына — и как будто получалось, что шпага Рокэ оказалась сильнее Ее чар; как будто мальчик погиб зря. Все здесь было зыбко, туманно, неясно, противоречиво. Рокэ не хотел и не стал бы воевать с детьми, и от этих умозрительных построений ему делалось не по себе. «Неизвестно еще, кто бы из него вырос, — говорили позже друзья, — может статься, ты оказал миру большую услугу»; «Хотя почему неизвестно — все известно наперед: яблочко от яблоньки, дитя мятежника»; «Все равно ничего хорошего бы не вышло». Но они, конечно, просто утешали его — в своей циничной манере; а Рокэ в глубине души все сомневался, все не до конца верил, все чувствовал какой-то разлад.
— Ну, такого не бывает, — хмыкнул Тэргеллах. — Невозможно отнять у Ушедшего его последнего Повелителя: если тебе и кажется, что никого не осталось, значит, новый просто живет где-то в другом месте. И даже если Лит разгневается, то что же: попросишь прощения, раздашь побольше милостыни в храме.
— Очень у вас все просто: я, знаешь ли, не такой благочестивый абвениат, как вы все тут.
— Ну, можешь даже не заходить в храм — но все же, съездим, хотя бы ради интереса: у них там новый пророк, появился лет пять, кажется, назад — ты его точно еще не видел.
— Даже и не слышал: я ведь давно у вас не был! Ну хорошо, уговорил: пророк — это любопытно. Что за пророк?

***
Древнейший храм Лита был вырублен прямо в толще скалы; ближайшие постройки — жилища жрецов, сокровищницы с подношениями, каморки для уединенной молитвы, питомник, где растили щенков храмовых псов, — лепились к склону горы; а вокруг раскинулся полукружьем целый город, прорезанный лучами улиц: новые богатые храмы, гостиницы и постоялые дворы, конюшни, псарни, библиотеки, тренировочные залы, сады, цветники и фонтаны. Тэргеллаха и Рокэ, почетных гостей, провели в уединенный садик, откуда можно было попасть в храм, минуя общий вход для простых паломников; сюда же выходили и дома жрецов, сюда же вела и особая подъездная дорога — для посвященных; здесь же неподалеку была и площадка, где всадники оставляли коней. Здесь было тихо, гул города сюда почти не долетал, но места оказалось достаточно — жрецы не собирались ютиться в тесноте.
Рокэ и Тэргеллаха встретили двое жрецов: постарше и помладше — один из главных служителей храма и его помощник.
— Побеседуйте пока, о брат матери, а я пойду помолюсь, — сказал Тэргеллах и, махнув рукой, стремительным шагом удалился, оставив Рокэ наедине со жрецами.
Они обменялись парой незначащих, светски любезных фраз, и повисло молчание; жрецы принялись разглядывать Рокэ с ног до головы, и, когда тот уже начал терять терпение, старший безмятежно заметил:
— Вы не отсюда: приехали издалека. Мне говорили, вы хотели увидеть нашего пророка — неужели именно ради него проделали такой долгий путь?
Пророк этот с тех пор, как Рокэ о нем впервые услышал, вызывал у него неясную тревогу, смущал и томил его душу — и действительно, он и составил Тэргеллаху компанию, только чтобы посмотреть на это чудо, понять, чем же тот так знаменит, разгадать его тайну. Теперь, когда жрец сам заговорил об этом, Рокэ без обиняков ответил:
— Именно: я слышал, при храме живет пророк. Было бы… любопытно с ним пообщаться — признаться честно, никогда не был раньше знаком с настоящим пророком, а когда бывал у вас в прошлый раз, его здесь еще не было.
— О да, — глаза старшего жреца потеплели: младший стоял смирно и не вмешивался пока в беседу. — Лит ниспослал нам его всего лишь пять… нет, уже почти шесть лет назад — в середине весны.
— Он ведь принимает паломников? — уточнил Рокэ: пророк, о котором говорили недомолвками: не «пришел в храм», или «прибился к храму», или «постучал в наши двери», а «Лит ниспослал» — начал казаться ему подозрительным: не шарлатан ли это, не хитрый ли обманщик? — С ним ведь можно будет побеседовать?
— Конечно, только сейчас… — жрец кинул взгляд на небо, потом обернулся к помощнику: тот пожал плечами, — сейчас его нет в храме: он уехал ненадолго, но скоро должен вернуться.
Ну конечно: вот теперь тот уже и «уехал», и наверняка «не успеет вернуться», пока Рокэ не надоест ждать.
— И что же, он действительно предсказывает будущее? Сам видит вещие сны или толкует чужие? Он что же, может быть, блаженный? Безумен?
Безумие… безумие всегда шло рука об руку с силой стихий, текло в крови эориев и, чем ближе подкрадывался Излом, тем сильнее проявляло себя: теперь гнездилось уже в трех мятежных семьях Повелителей — у Приддов (семьи, правда, неблагонадежной, но не мятежной), сошла с ума старшая дочь; у Эпинэ утратил разум патриарх, глава семейства; у Окделлов вдова герцога (и ведь двух женщин в семьях Повелителей Рокэ оставил вдовами и одновременно лишил сыновей) ударилась в болезненную, нездоровую аскезу, и, запершись в своей комнате в замке Лараков — она переехала туда с дочерьми, — превратила ее не то в келью, не то в тюремную камеру. В семье же Повелителей Ветра — единственной верной короне; единственной, где не осталось ни стариков, ни жен, ни дочерей, — безумен был сам Рокэ.
— Ну что вы! — в голосе жреца послышался отзвук возмущения. — Он слышит камни, и иногда через него говорит Лит — но в остальном это воспитанный, рассудительный молодой человек, вполне образованный для своего возраста!
— Прекрасно известно, что пророческий дар не приходит один: что-то дается, но что-то и отнимается, должен быть какой-то изъян. Может быть, ваш пророк слеп?
— Ах, вы об этом! — с облегчением сказал жрец. — Да, конечно, без изъяна не обошлось: он хромает — точно так же, как хром, по преданиям, был и сам Лит! Это ли не знак свыше?
«Хром был и сам Лит»: не потому ли и Эгмонт хромал? Рокэ попытался вспомнить, что рассказывали об отце и деде Эгмонта, не вошла ли в поговорку и их хромота — но нет, никаких слухов такого рода в обществе не ходило — не осталось и упоминаний о хромоте Алана — а значит, это лишь совпадение, вовсе не атрибут Скал — жреца ли, пророка ли, или Повелителя.
— Уважаемый господин гость, должно быть, припомнил старинные легенды, — по-своему истолковал его замешательство жрец. — Но развею ваши сомнения: нет, пусть в древности жрецам Лита и подрезали сухожилия, но эти дикарские обычаи, издержки полуязыческих воззрений давно в прошлом! И такое практиковалось далеко не везде, только в некоторых областях, а здесь у нас…
— Уважаемый господин гость, должно быть, желает нас оскорбить, — вполголоса пробормотал помощник жреца. — Как будто мы стали бы калечить ребенка, чтобы оставить его при храме! Как будто…
«Ребенка?» — хотел переспросить Рокэ, но тут раздался стук копыт, оба жреца встрепенулись, повернули головы и, просветлев, хором выдохнули:
— А вот и они!
На подъездной дорожке — там, где ограда отделяла город от храмового сада, — появились три всадника: впереди юноша лет восемнадцати, одетый в простое, но добротно пошитое дорожное платье, с волосами, скрытыми под платком от солнца; чуть позади еще двое — в нарядах поскромнее. К ним подбежали слуги: один помог юноше выбраться из седла, придержав стремя и подставив плечо, другие приняли коней; юноша помахал кому-то в глубине сада, отмахнулся от слуги, стащил с головы платок и сунул ему в руки, развернулся и направился к храму. Рокэ уже успел разглядеть его лицо, волосы — слишком темные для морисков-агирнийцев, слишком светлые для дигадцев, — а теперь охватил взглядом и фигуру, разворот плеч, осанку, походку: по тропинке к тайному входу в храм двигался, откровенно припадая на правую ногу…
— Эгмонт! — вырвалось у Рокэ: Эгмонт, только лет на пятнадцать младше себя в тот день, когда Рокэ его убил.
— Ритша! — в унисон ему воскликнул жрец и всплеснул руками. — Ну что за несносный мальчишка! Опять всю дорогу туда и обратно сам в седле — и опять три дня будет болеть нога! И опять забыл посох! И почему нельзя было взять паланкин, носильщики ведь отнесли бы! Ну я ему устрою! Зиррах, займи господина гостя беседой, я скоро вернусь! Мы скоро вернемся! — крикнул он уже на ходу.
Навстречу юноше тем временем выскочил пес — должно быть, из живших при храме, тех, что считались священными, — огромный комок черного меха, весь лапы, уши, зубы, обрубок хвоста, раззявленная пасть. Юноша, присев, вытянул руки, поймал пса в объятия, обхватил за шею, прижал к себе и, уворачиваясь от мокрого языка, выпалил на чистейшем талиг: «Карас, Карас! Ждал, ну, ждал меня, соскучился, малыш?»
Малыш… Рокэ рухнул на скамью, где стоял, и закрыл лицо руками. Не мог же это, в самом деле, быть Эгмонт — и не мог же Эгмонт втайне от всех побывать в Багряных Землях, оставить бастарда, научить его языку? Мальчик — мальчик! — ниспосланный Литом, попал сюда шесть — пять с чем-то, почти шесть — лет назад; весной, в середине весны — как раз тогда, наверняка в тот же день, когда Рокэ подавил мятеж Эгмонта; юноше примерно восемнадцать — значит, тогда ему было около двенадцати… Все это, конечно, стоило проверить, расспросить жрецов, да и самого пророка, но не в лоб — а то кто знает, чего они еще насочиняют, чтобы сохранить вокруг мальчишки ореол мистической тайны (хотя уже ведь было чудом то, что тот, погибнув в Надоре, перенесся живым в Багряные Земли). Рокэ покосился на жреца, но тот, казалось, не заметил внезапной перемены в госте и, глядя в сторону, занят был тем, что сварливо ворчал себе под нос: «…и говорили же сто раз Кэреммаху: нечего потворствовать, но нет: мальчик то, мальчик это, у мальчика должно быть детство, у молодого человека должна быть юность, еще и подарил это лохматое чудовище, ни туда ни сюда, одна польза — хотя бы по ночам кошмары…»
— Так значит, — перебил Рокэ его излияния — небрежным тоном, как будто возвращаясь к неоконченной беседе, — значит, считается, что Лит хромал? Как интересно: никогда о таком не слышал. Отчего же так?
— Ну как же? — младший жрец встряхнулся и, моргнув, с недоумением уставился на него. — Лит ведь означает не только плодородие, твердь земную, хотя плодородие в первую очередь: все, что прорастает из земли, и все, что в нее возвращается. Но Лит еще — это скалы, горы, драгоценные копи, пещеры, подземные каверны; Лит — это и прочный камень, и текучий, жидкий, податливый металл… Как же ему не быть хромым?
Логики в его построениях Рокэ не нашел совершенно никакой, но ведь его никогда особенно и не занимало морисское богословие, да и дело было не в нем.
— Надо же: всегда думал, что божественный кузнец — это Астрап, — заметил он и, чтобы разговор окончательно не свернул в сторону, быстро добавил вскользь: — А кстати, о владениях Лита: куда это ездил ваш пророк? Насаждать плодородие в окрестных деревнях? Молоденькая дочка каменотеса, прелестная племянница виноградаря — или что еще у вас тут возделывают? Или красавица пастушка? Или…
— Да нет, — жрец махнул рукой. — Какое там… Он все ездит в каменоломни по соседству — подружился с одним купцом и теперь ищет для него алмазные жилы, руды, золото, помогает прокладывать какие-то безопасные ходы — пропадал бы там целыми днями, будь его воля, если бы не нужно было хоть иногда появляться в храме!
Рокэ хмыкнул: ушлый купец-промышленник, чуть не переманивший к себе юного пророка (должно быть, тот же самый, кто «подарил лохматое чудовище»), представился ему кем-то средним между Вейзелем и Манриком — и кстати ведь, останься тогда сын Эгмонта жив (хотя, похоже, он и так остался жив; скажем иначе: остался в Талиге), сейчас бы как раз служил у кого-нибудь оруженосцем. С таким увечьем, конечно, военная карьера была бы для него закрыта, но оставалась еще гражданская стезя: правда, Рокэ с трудом мог вообразить его в королевской канцелярии, ведомстве супрема или тессория — Окделлам к лицу была армия. А может быть, при живом, пусть и малолетнем, герцоге опала оказалась бы тяжелее, и юношу просто не вызвали бы в Лаик, оставили под домашним аресте в родном замке: сейчас наказывать полубезумную вдову и обездоленных дочерей казалось нелепым и жестоким, поэтому опала, и так довольно формальная, вскоре была снята, и старшую дочь Эгмонта уже ожидали при дворе. Надор — земли и герцогский титул — пока перешел, то есть вернулся, Ларакам, но во дворце то и дело заводили разговоры, что его величеству стоит пересмотреть вопрос и передать наследство будущему супругу кого-то из дочерей, поэтому старшая девица — бесприданница, сирота, опальная бунтарка — вдруг стала считаться завидной невестой. Рокэ не вникал, но все тяжбы вроде бы решено было отложить на несколько лет. Что же, и корону, и охотников за приданым ожидает сюрприз, если покойный герцог вдруг объявится живым и сумеет подтвердить свою личность.
— Ритша — это не морисское имя, — проговорил он наконец, когда молчание слишком затянулось. — Откуда же взялся этот ваш пророк? Как он к вам попал?
— Мы ведь уже сказали: его ниспослал Лит, — недовольно ответил жрец. — И нет, это просто домашнее имя — полное вполне морисское: Ритаджах.
— «Засов Ушедших», — перевел Рокэ. — Как странно. Почему?
— Во-первых, потому что, когда он только попал к нам, то запирался, упрямился, стеснялся, сторонился всех; а во-вторых, потому что оно похоже на то имя, которое он сам назвал. Ах, а вот и наш брат! — с облегчением произнес жрец: к ним направлялся его старший товарищ, который, видимо, наконец завершил воспитательную беседу с пророком и освободился.
— Все готово, — объявил он. — Пророк примет нашего уважаемого гостя через четверть часа. Пойдемте, господин Алвах, я укажу вам дорогу.
Последние слова помощника жреца так ярко нарисовали образ своевольного, твердолобого юнца, а в оговорке о настоящем имени (которое тот назвал сам) так недвусмысленно читалось надорское «Ричард», что Рокэ больше не сомневался. Но если сыну передалось от Эгмонта упрямство, закоснелость, упорное нежелание слушать других, то толкового разговора может и не получиться. Да и что Рокэ ему скажет: «Юноша, я привез вам весточку из родного дома: ваша семья жива, здорова и благополучна — за исключением отца, которого я убил шесть лет назад, и матери, которая лишилась рассудка от горя; вас ждут ваши земли, владения и титул — но на самом деле не ждут, потому что они переданы то ли вашему дядюшке, то ли несостоявшемуся еще мужу вашей старшей сестры»?

***
Толкового разговора и правда не получилось, но совсем не по той причине, которую предполагал Рокэ.
Введя его в комнатку, где пророк принимал гостей — посетителей, просителей, паломников, — жрец скрылся за тяжелой занавесью из дорогой, темно-серого цвета ткани с богатым шитьем: золотом и серебром по серому, травы и геометрические мотивы, — заверив напоследок, что будет ждать неподалеку, и, если господину что-то понадобится, достаточно будет просто позвать: он намекал, конечно, что не доверяет Рокэ и собирается следить за беседой, так что если уважаемый господин гость вдруг обидит пророка, то жрец сразу придет на помощь.
Пророк сидел в кресле с высокой спинкой — почти на троне, — одетый уже не в дорожный наряд, а в балахон из ткани такого же темно-серого цвета с узорами, как занавесь, но тоньше и мягче; волосы были гладко причесаны; покалеченная нога, вытянутая вперед, лежала, как на пуфике, на спине у черного пса. Почуяв чужака, тот повернул голову и глухо заворчал; пророк, нагнувшись — почти сложившись пополам — почесал его между ушами, и пес снова затих и лег неподвижно.
— Ричард, — начал Рокэ: Ричардом ведь, если он правильно помнил, звали Эгмонтова сына — это было родовое имя Окделлов, которое постоянно повторялось в их семье. Рокэ не собирался разводить церемоний, хотел быстро со всем покончить — и только задумался было, какой язык выбрать: талиг, чтобы жрец за занавесью ничего не понял, или морисский, а то вдруг юноша говорит на родном языке лишь с собакой, а все остальное давно забыл — как пророк его перебил:
— Дайте руку.
— Ну… хорошо, — Рокэ протянул руку, и пророк, подавшись вперед, жадно схватил ее. Его глаза на мгновение закатились, а когда открылись снова, то все целиком — включая и белки, и зрачки — были залиты тем же серо-стальным цветом, что и радужки. Пророк разлепил губы, и из его груди раздался низкий, утробный голос — как будто говорил не он, а кто-то извне, из глубины:
— Сердце… — он стиснул Рокэ пальцы почти до боли. — Сердце… собирай… своих вассалов. Через два года… будь готов… решай.
Глаза снова подернулись поволокой, рука разжалась, упала ему на колено и замерла; и весь он замер, застыл, словно закаменел — не обмяк, не сполз по спинке кресла, потеряв сознание — а продолжал сидеть ровно, держа спину прямо, руки — на коленях, ногу — на спине пса; как будто они оба — и он, и пес — обратились в камень, сделались единой статуей, скульптурой, высеченной из глыбы самоцвета. Рокэ осторожно похлопал его по щекам, потряс за плечо, поводил рукой перед глазами, но не получил ответа: ни вздоха, ни стона, ни малейшего движения. Занавесь распахнулась, и рядом тут же оказался жрец: деловито закутал пророка одеялом, погладил по голове, смазал ему чем-то виски, строго зыркнул на пса — все это не произнося ни слова, — а потом, взяв Рокэ под локоть, аккуратно вывел за дверь и только тогда заговорил:
— Ну что же, господин Алвах, вы получили свое откровение, но если хотели еще что-то спросить или сообщить, то придется подождать: это может затянуться на несколько дней — обычно четыре, реже восемь, а пару раз бывало и шестнадцать. Если же вы торопитесь и не готовы ждать, то можете рассказать мне, а я передам.
— Что это было? — Рокэ нахмурился: ничего подобного он раньше никогда не видел, даже не слышал о таком; и древние, кажется, не упоминали в трактатах. — Что с ним случилось?
— Пророк отдыхает, — жрец развел руками. — Через него говорил Лит: мы же вам объясняли. После этого он всегда вот так цепенеет, сидит неподвижно; потом приходит в себя. Так что же вы решили?
— Так долго ждать я точно не смогу: даже четыре дня — уже промедление, — покривил душой Рокэ: на самом деле, гостя у Тэргеллаха, он мог позволить себе потратить и четыре дня, и шестнадцать, и двадцать один — в Талиг возвращаться было рано, а большую охоту, так и быть, он бы пропустил. Но если судьба так несомненно показала ему, что не желает их откровенного разговора, так грубо потребовала оставить пророка в покое — то кто он, чтобы спорить?
— Что же, тогда я вас слушаю: по вам видно, что вы пришли сюда не просто так, из праздного любопытства — и не только затем, чтобы узнать у пророка будущее. Так что вы хотели ему передать?
— Хм… На самом деле… я думаю, что знал его семью, — Рокэ снова наморщил лоб. — Отца, немного мать; его самого — нет, но часто о нем слышал: он очень похож на отца; имя, возраст — все совпадает. Поэтому расскажите ему, что приходил его соотечественник и принес весточку с родины: мать и сестры благополучны, но отец шесть лет назад погиб; что ему стоит вернуться — не позже, чем через два года: если Лит говорил с ним, он поймет почему; что наследство — титул, замок, земли — будет его ждать; что мы найдем ему дело и при дворе, и в новой жизни. Он принадлежит Золотым Землям: Талигу, Надору. Его место не здесь.
— Вот как, — жрец хмыкнул. — Признаться, я такого не ожидал. Где же вы были раньше, когда мальчик тосковал по дому, звал отца и мать; почему же вы являетесь только теперь, когда он уже освоился здесь, свыкся с храмом, своей ролью, людьми, погодой, наконец — являетесь и предлагаете ему вернуться туда, где о нем давно забыли? Забыли, потому что иначе искали бы и раньше! О, он, конечно, приедет через два года: с достойной свитой и сопровождением, чтобы сделать то, что должен, — то, что открыл ему Лит. Но, господин мой Алвах, мне кажется, вы что-то недоговариваете. Есть что-то еще: я читаю это в ваших глазах. Верно? Что же?
— Да, есть что-то еще: отец вашего пророка не просто погиб. Его убил я, — сказал Рокэ и замолчал. Жрец уже успел вывести его из храма в сад и довести до укромного уголка, где их разговору никто бы не помешал. Ожидая, что тот сейчас воскликнет: «Ах, убили его отца и пришли теперь за сыном? Я так и знал, что здесь что-то нечисто! Стража!» — Рокэ принялся стремительно оценивать возможные пути отхода. Оружие у них забрали — с мечом в храм вступать было нельзя, — но если, не дожидаясь окрика и стражи, оттолкнуть жреца, ударить, вскочить на дерево, уцепиться вот здесь, перемахнуть через ограду — то вполне получится затеряться в городе, слиться с толпой, а там раздобыть лошадей и бежать: позорно, конечно, отступать, но лучше так, чем оказаться в подземной темнице храма, в руках у разъяренных жрецов божества, которого он лишил Повелителя.
— Мальчик, — вдруг проговорил жрец тихим, ровным голосом, — мальчик попал к нам в разгар дневной службы: Лит почитает ночные бдения, и ему служат по ночам, но есть и дневные таинства. Вы спрашивали, как именно он оказался у нас: он вывалился из-под потолка в главном святилище — самой древней, самой дальней его части — там, куда имеют право входить только посвященные. Мальчик был изранен, искалечен: весь в крови, в синяках, кости переломаны, голова разбита, без сознания, почти не дышал. При храме издавна есть лечебница — мы призвали самых лучших, самых искусных врачей, но все равно первые дни он совсем не приходил в себя, и мы боялись, что он не выживет. Потом он все же очнулся, но только бредил, кричал, бился; мы не понимали его, он — нас, пока не нашелся человек, который узнал его язык — наш купец, Кэреммах, вы уже слышали о нем, он владеет здесь рудниками и каменоломнями, а по молодости много путешествовал, торговал и с Золотыми Землями. Он сумел успокоить мальчика — объяснил, что тот не умер и не в плену; что о нем заботятся, лечат; что он в безопасности, — выяснил его имя, расспросил, откуда он: мальчик мало что помнил. Постепенно раны зажили, кости срослись, ногу спасли — Лит уберег, — но не сумели исцелить до конца, и вот она то болит, то слабеет, то, наоборот, не гнется, как будто каменеет — как он весь закаменел сейчас; шрамов на лице не осталось, только есть один длинный, вот здесь, под волосами. И все равно — мы выхаживали его почти год! Через полгода, осенью, стало понятно, что мальчик ниспослан нам не просто так, что в нем расцветает пророческий дар, сила Лита; но начать учиться он смог только к зиме. А как мучительно он вспоминал прошлое; а как его терзали кошмары — он просыпался каждую ночь, пока Кэреммах не подарил ему щенка, которого мальчик повадился укладывать с собой в кровать; как до сих пор иногда у него болит голова… …Господин мой гость, поклянитесь, что ни вы, ни ваши люди не приложили к этому руки, даже если его отец и был вашим врагом, — поклянитесь, и тогда Лит, быть может, простит вам убийство. Заплатите выкуп: раздайте милостыню, отпустите на волю невольника, попоститесь в течение четырех месяцев… А когда Ритаджах проснется, я передам ему ваши слова — и он сам решит, как с ними поступить: ведь это дело только его и Лита.

***
— Ну что, ты узнал у пророка, что хотел, о брат матери? — спросил Тэргеллах, когда они с Рокэ пустились в обратный путь. — Ты выглядишь спокойнее, как будто что-то отпустил и что-то обрел. И я слышал, ты последовал моему совету и раздал в храме большую милостыню?
— О да, — сказал Рокэ, — узнал. А хорошо ли прошла твоя молитва, о сын сестры?

Проводить их вышли собаки из храма Лита — три стройных, поджарых, песчаного цвета пса.

___________________________
Примечания:
- для морисского имени Ричарда взят земной арабский корень «Р - Т - Дж» (только потому, что не нашлось корня «Р - Т - Ш»), который значит «запирать на замок»; а так-то на земном арабском «Ричард» будет «Ритшаард».
- «дядя по матери» по-арабски будет khaal, т.е. читается в один долгий слог
- религиозные воззрения и практики морисков сконструированы частично на базе теоретического классического ислама (например, выкуп за убийство: раздать милостыню, отпустить раба на волю — так отцы ислама боролись с традициями кровной мести у «дикарей / язычников»), частично условны, частично и совсем чуть-чуть отсылают к древнегреческим оракулам)
- почему же хром Лит? На самом деле, обычно хром божественный кузнец, и это объясняют двумя способами: а) хромота присуща любому хтоническому божеству, указывает на связь с подземным / загробным миром, б) хромота отличает бога-громовика, потому что молния бьет зигзагом, а у хромого зигзагообразная походка. Второе к Литу точно не относится, и, на самом деле, я не совсем уверена, должен ли именно он, а не Астрап, быть первокузнецом. Но возьмем так.

И немного о тексте

ОБВМ автора

Думаю, большинство из тех, кто этот текст прочитал, легко угадал меня. И действительно, он похож на другие мои тексты, а "Инициативу на местах" так вообще отчасти дублирует. Когда мы с соавтором только увидели заявку, сразу представили, как в Управлении Абсолютом опять налажали и опять паникуют: убили наследника Повелителя, чтобы сам Повелитель точно остался жив, а тот возьми и умри, и вот — тревога, тревога, верещит сирена, все мигает красным — в мире нет Повелителя Скал. Что же делать? Срочно закинем его туда, где ему точно окажут помощь? Куда же, где лучшая медицина?! В Багряных землях! Так Ричард оказался в храме Лита, а все остальное наслоилось поверх.
Ну и к тому же, как же было пройти мимо очередного Избиения Окделла и возможности помучить (и покомфортить) Ричарда? На самом деле, я во многих своих сюжетах с Избиением Окделла прикидывала, что было бы, если бы какая-то травма у него не прошла до конца и остались последствия на всю жизнь: как он будет себя вести, как будут себя вести окружающие. Может быть, когда-нибудь напишу модерн-АУ, или не модерн, где это разберу. Тут я выбрала простой путь и вообще изъяла Ричарда из его стандартного сеттинга (а по-хорошему, надо было бы, конечно, проследить его путь внутри канона, ну да ладно). И этот ход я тоже отдельно люблю, потому что считаю, что Ричарду будет лучше как можно дальше от политических интриг в Талиге.
Мои любимые оригинальные персонажи здесь — это, во-первых, купец, а во-вторых, собака; и оба на самом деле проникли сюда из других сюжетов. Собаку (тоже черную, тоже Караса, конечно) я планировала выдать Ричарду в "Инициативе на местах" — в той же функции: подарить еще щенком, еще когда Ричард не совсем восстановился, когда еще сильно тоскует; чтобы развлечь, утешить; чтобы было какое-то условное напоминание о доме; чтобы можно было тискать, гулять вместе, спать в обнимку — и одновременно, чтобы самому было о ком заботиться, перенаправить душевные усилия, почувствовать себя старшим, ответственным, сильным. (Есть эпизод в каноне: Ричард болеет после дуэли с Валентином, лежит с температурой, смотрит на картину: св. Алан с собакой — и думает: вот, тоже хочу собаку, лучше размером побольше, чтобы спала рядом с кроватью... ). А купца я изобрела для другой истории... Примерно год назад прочитала фик, финал которого меня так обескуражил, что я написала фанфик-на-фанфик (их вежливости к автору держу его в закрытой записи!) — и там у меня как раз такой морисский купец, промышленник, который занимался горными разработками в Кэналлоа, и сложилось так, что он поучаствовал в судьбе маленького Ричарда. Я взяла для него земное имя Карим, от корня "к-р-м", "великодушный, благородный", и расставила морисские огласовки: Кэреммах; и фамилию ему тоже выдала (а в этот текст фамилия не проникла), от корня "путешествовать".

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

Новогодние открытки

По-моему, последний раз я это делала в 2017/18 году, а теперь хочу снова.
Итак...

Новогодний обмен открытками
Суть: я отправляю новогоднюю открытку (физическую, в конверте, по почте) любому, кто захочет и помашет мне! Эта традиция держалась у меня в Дайри лет семь, и многие из читателей это наверняка помнят! Иногда были просто открытки, иногда еще маленькие вложения. В этот раз просто открытки, но обещаю выбрать красивые и написать что-нибудь хорошее.

Так что,
кто хочет на Новый год от меня открытку, помашите в комментариях и напишите свой адрес мне в личку, пожалуйста!

@темы: Праздники, Ex diariis

---

Фик по ОЭ про шамана в подарок

(...), с днем рождения! Раз ты не хочешь палить свой ник в связке с ОЭ, то поздравляю тебя так, не упоминая его!
Этот фик в подарок тебе, небольшая зарисовка, перекрещение сюжетов, которые мы обсуждали!

И для других читателей:
У (...), чей ник не упоминаю, есть задумка сюжета по ОЭ, где Ричард попадает в Холту и там становится шаманом. Может быть, этот фик еще будет написан! А у меня есть задумка своего сюжета, в котором в Холту попадает уже Айрис: это был бы такой масштабный любовный роман про нее, начинается с того, что в таймлайне первой части ЛП она сбегает с юным секретарем гайифского посольства, они тайно венчаются, в дипломатическом корпусе Гайифы это вызывает ужасный скандал, и проштрафившегося дипломата с молодой женой срочно отправляют с глаз долой куда подальше — послом в Холту.
Этот фик — соединение сюжетов! По сюжету про Ричарда, он убежал из столицы в хронологической точке отравления, и никто не знает, куда он делся.

Примерно 2500 слов, джен, (элементы гета), все хорошо; Айрис, Ричард, НМП.

***
Голос шамана был как будто знаком.
Не сам даже голос, не тембр, а звучание, мелодия, перепады высоты, и то, как он переходил от тихого к громкому, проходил путь от шепота до крика и обратно; и то, как перекатывалось его «р», свистело «с», шуршало «ф»; и то, как он восклицал, просил, вопрошал, окликал, — обращаясь, конечно, не к зрителям, не к тем, кто сидел сейчас в кругу, неотрывно глядя на его танец, — нет, обращаясь, конечно, к своим покровителям — древним демонам, духам степей.
Ритуал проходил не ночью, не в сумерках — как делают, чтобы придать обряду таинственности, — а чуть ли не в полдень, при свете дня, и яркое еще солнце ранней осени, стоя в зените, четко обрисовывало фигуру шамана. Он не носил маски, поэтому легко было разглядеть его черты: на размалеванном лице сияли знакомые светлые глаза, а за полосами черной и белой краски угадывались те же чуть заостренные скулы, тот же прямой нос, широкий лоб, та же линия губ. Шаман — неуловимо знакомым движением — повернул голову, и на знакомо вздернутом подбородке обозначилась знакомая ямочка. Известны наперед, знакомы были и жесты: вот он поводит плечами, вот слегка наклоняется, вот поворачивается, вот поднимает руку — от локтя, с легким замахом, словно держит не бубен, а веер; вторую руку вытягивает вперед, поворачивает кисть так, что видны блестящие лунки ногтей, складывает лодочкой — даже пальцы как будто те же, даже ногти словно той же формы.
Шаман отбросил бубен, сделал шаг, застыл — зрители, затаив дыхание, молчали, — крутанулся вокруг себя, качнулся взад и вперед, вдруг улыбнулся: уголки губ, знакомо изогнувшись, поползли наверх. Он кивнул сам себе, постоял, как будто прислушиваясь к чему-то — глядя не то на собравшихся, не то в пустоту, — и снова запел, теперь а капелла; гортанно, без слов: «о-о-о, а-а-а, у-у-у»… Не так ли и другие, чужие губы, сложившись трубочкой, тянули долгое «у-у-у» («У-у-ураторе кланние — Создателю всего су-у-ущего») на молитве в церкви при миссии — всего пару дней назад? Не так ли и другая, чужая голова то склонялась в благочестивом поклоне, то поворачивалась из любопытства на мимолетный шум, то гордо вскидывалась, то…

…ну и крепко же он увяз. Монах Ордена Славы, служитель эсператистской миссии в Холте, брат Амбросио, в миру Антонио де ... (фамилию, пусть знатную, из знаменитого на юге дворянского рода, опустим, потому что, приняв постриг, монах отказывается от прошлого и семьи и посвящает себя Создателю), увяз глубоко, крепко и безнадежно, раз видит даже в немытом дикаре, язычнике, обряженном в цветастые лохмотья, небесные черты госпожи гайифской посланницы.
На самом деле, ничего общего между ними, конечно, не было. Госпожа посланница была еще очень юна — ей не исполнилось и двадцати; шаман же производил впечатление человека без возраста — еще не старый, но уже давно не мальчик; пожалуй, мужчина средних лет. Фигура госпожи посланницы, как бы ни обманывало брата Амбросио зрение, ничем не походила на фигуру шамана: она совсем недавно утратила девичью угловатость и приобрела женственную мягкость, но без лишней округлости и полноты — несмотря на то, что этой весной на свет появилась ее дочь (малышку нарекли Эвтихией, и брат Амбросио многое бы теперь отдал за то, чтобы стать ее избранным отцом — но увы, эта честь досталась брату Домицио из Домашнего Очага). Фигура шамана скрывалась под обносками — бесформенными тряпками, надетыми как попало одна на другую (это, наверное, считалось у дикарей богатым нарядом), — но даже за ними сложно было не заметить крепкие мускулы, широкие плечи, сильные ноги. Госпожа посланница была идеально воспитана, происходила из старинной дворянской семьи строгих нравов и до брака не покидала родительского дома — шаман же, как и все местные жители, родился — как тут говорили — не то в седле, не то под седлом, не то поперек седла — и всю жизнь провел, кочуя по степи, нигде не задерживаясь надолго. Руки госпожи посланницы — ее нежные, изящные ладони, тонкие пальчики — не знали низкой работы: на кухню она спускалась, только чтобы отдать приказания на завтра; повара, личного лакея и камеристку жены посол привез с собой, а остальных слуг нанял уже здесь — даже среди столичных обитателей, которые жили чуть лучше, чем кочевой народ, находилось достаточно тех, кто за небольшую плату готов был услужить важным господам. Руки шамана же загрубели, как у крестьянина: пусть люди его племени и платили ему едой и одеждой, и помогали по хозяйству, и вообще старались в своей манере ему всячески угождать, но и дрова, и воду он явно таскал сам, сам ухаживал за лошадью, сам разжигал очаг. Госпожа посланница, одеваясь по гайифской моде для замужних матрон, убирала волосы под кружевной платок, и чудесные светло-русые (удивительный оттенок!) локоны, чуть завитые на концах, обрамляли ее юное лицо; у шамана из-под невразумительного головного убора — полотнища замызганной ткани, которое было призвано заменить шляпу, — выбивались грязные, кое-как обкорнанные пряди, и их изначальный цвет — серый, каштановый или рыжий — было невозможно определить. Шаман с макушки до пят увешивал себя побрякушками: разномастными бусами, амулетами, кожаными шнурками, костяными и деревянными пуговицами; госпожа посланница носила только два украшения (не считая эсперы, которую она прятала на груди): обручальный браслет на хрупком запястье и скромное колечко с черным камнем. Наконец, и манера разговаривать, конечно, ничем не была схожа: госпожа посланница говорила на талиг (а для всех иноземцев здесь оказалось проще общаться на талиг, не на гайи и не на холтийском) чисто, с легким — едва заметным — северным акцентом; шаман же наверняка (наверняка, но не точно, потому что брат Амбросио еще не общался с ним лично — только со старейшиной племени), как все здесь, до неузнаваемости коверкал слова, половину проглатывал, а оставшуюся выдавал в таком ломаном изводе, что понять его было почти невозможно.
Ритуал тем временем завершился; зрители — точнее, наверное, прихожане: как еще назвать людей племени, которых, так сказать, окормляет шаман? — наперебой рассыпаясь в благодарностях, принялись расходиться. Шаман устало выдохнул, встряхнулся и знакомым — до боли знакомым — опять! — жестом отвел со лба влажную прядь волос. Брат Амбросио спрятал лицо в ладонях и подавил желание застонать в голос.
Он ведь и приехал-то сюда, на кочевую стоянку племени, он ведь и выбрался-то из столицы в неурочный срок только затем, чтобы задушить в себе, вырвать из груди греховное чувство — не видеть госпожу посланницу на службах, не посещать вечеров в посольском доме, не встречать ее ненароком в соседнем квартале. Иноземцев в столице было немного: их миссия, посольства да пара-тройка купцов. Но даже послов набиралось не сказать чтобы много: так, посол Гайифы представлял интересы не только родной страны, но и ее сателлитов; у Талига с Холтой вообще не было дипломатических отношений; из Гаунау каждый год обещали кого-нибудь прислать, но медлили, и пока все полномочия были переданы дриксенскому посланнику. В эсператистской миссии же их было всего семеро (не считая трудников и слуг) — по одному монаху из каждого Ордена. Так получилось, что именно церковь при миссии стала играть роль прихода для всех посольских из эсператистских стран — личные священники кто сразу отказывался ехать к дикарям, кто сбегал, не прослужив и полугода. Забота о столичной пастве тоже отнимала время, и его оставалось меньше на то, для чего миссия, собственно, и создавалась — нести слово Создателя дикарям, проповедовать у язычников, — поэтому они по жребию определяли, кто и когда остается в столице, а кто и куда едет миссионерствовать. Брат Амбросио вернулся из путешествия на дальние рубежи Холты в начале лета — путешествия, откровенно признаться, долгого и не очень удачного; вернулся, познакомился с новым послом Гайифы, с его супругой и маленькой дочерью; познакомился — и вот, получается, пропал, увяз… И снова, снова та же ошибка, из-за которой он и попал сюда, в захолустье, был вынужден убраться из Агариса — и снова ведь жизнь его ничему не учит!
В том миссионерском путешествии у него почти ничего не получилось, и сейчас он выдумал легенду —для братьев; оправдание — для себя, — что хочет зайти с другой стороны: собирается не сразу проповедовать простому народу, а сначала обратить к вере их духовных пастырей; он выяснил, что одно из племен как раз встало лагерем неподалеку от столицы, договорился со старейшиной, тот пригласил посмотреть на ритуал, обещал ему устроить встречу с шаманом, чему-то обрадовался. И вот теперь брат Амбросио, вместо того чтобы еще раз обдумать проповедь, перебрать аргументы, сидит здесь и предается бесплодным — порочным! — мечтам.
— Святой отец, вам нехорошо? — спросил чей-то голос (на чистейшем талиг, с тем же едва заметным, нежным, легким северным акцентом). — Вам помочь? Принести вам воды?
— Нет, нет… — брат Амбросио понял, что так и сидел зажмурившись; он протер глаза, поморгал и обнаружил, что все уже разошлись, старейшины как не бывало, а перед ним возвышается шаман собственной персоной. — Нет, благодарю: все в порядке.
Шаман нахмурился (знакомая складка между бровей!), поджал губы (не стоит и упоминать!), мотнул головой (о да, и это…): он успел умыться, оттереть краску с лица — и теперь все чувства отражались на нем ярче, живее — совсем как у госпожи посланницы, которой здесь, в глуши, не перед кем и не для чего было притворяться. Сходство, конечно, существовало только в воображении у брата Антонио: шаман казался непоколебимым, закаменевшим в бесстрастном спокойствии, а у госпожи посланницы одно движение души быстро сменялось другим: она легко радовалась и так же легко огорчалась, гнев мог следовать за восторгом, благодарность — за раздражением.
— Давайте я все-таки помогу вам подняться… — повторил шаман. — Говорили, вы хотели со мной побеседовать: пойдемте ко мне, там будет удобнее.
Жил шаман в таком же складном шатре с войлочными стенками, как и все здесь. Пропустив брата Амбросио вперед, он задернул занавесь на входе, обвел вокруг себя рукой и, усмехнувшись, сказал — не с извинением, а с легкой иронией, которой никак нельзя было ожидать от прямолинейного дикаря:
— Садитесь, святой отец: вон туда, на подушки. Здесь у нас, конечно, не так богато… Но сами ведь знаете: церковь осуждает стяжательство и не велит копить блага здешнего мира — вот, например, тот же преподобный Карл в своем «Сокровище Рассветном» как раз утверждал, что…
— А вы получили неплохое богословское образование, — заметил брат Амбросио, когда тот договорил: снова — снова! — вспомнилась госпожа посланница. «Вы, сударыня (он говорил: сударыня, не мог заставить себя произнести: дочь моя); вы, сударыня, отлично разбираетесь в богословии». — «О да, матушка только и делала, что заставляла нас читать религиозную литературу! Сначала жития, а потом всякие трактаты, знаете — вот, например, «Сокровище Рассветное» преподобного Карла Надорского…». Впору представить — какая нелепая мысль! — что у госпожи посланницы и у шамана был один учитель.
— Ну да, — сказал шаман. — Знаете… — (знаете! — отметил брат Амбросио: теперь и это «знаете»!), — знаете, довелось в свое время. Так о чем все-таки вы хотели побеседовать?
Потом они пили отвар из каких-то волшебных трав, заваренных рукой шамана (очаг он все-таки не зажигал сам и не носил воду: ему прислуживали две девицы из местных) и до самой темноты говорили о высоком: брат Амбросио, помня о деле миссии, старался убедить шамана отречься от язычества, уверовать в Создателя самому и привести в лоно истинной Церкви своих людей. Шаман же говорил, что не отрицает власти Создателя над сущим, что сам давно и глубоко верит (то ли врал, то ли сам себя обманывал, то ли и правда в детстве столкнулся с заезжим миссионером, который сумел произвести на юного дикаря впечатление) — но не поменяешь же вот так сразу мировоззрение у целого племени. Создатель далеко, где-то там, в Рассвете, над миром, вне мира, а духи степи — здесь, рядом, прислушиваются к людям, отвечают на мольбы — и вообще готовы даровать что угодно, если, конечно, их хорошенько попросит об этом опытный шаман.
— Но ведь если вы в душе эсператист, то сами понимаете, что это все выдумки, сказки для детей, а на самом деле никакие духи никому не помогают! — сделал последнюю попытку брат Амбросио: становилось ясно, что сегодня ему уже не добиться успеха.
— Ну как сказать… кто-то ведь привел нас, например, именно сюда: показал новое пастбище для наших коней, удобное место для стоянки — проложил для нас дорогу. Создатель ли сам, духи ли сами, или духи по Его соизволению… или, может быть, древние демоны. Святой отец, все связано и все едино.
Шаман повел рукой, и камушки, рассыпанные на полу, сами собой стянулись вместе и сложились в подобие эсперы — а может быть, брату Амбросио уже привиделось: в конце концов, было уже поздно, все устали, и кто знает, что за травы были намешаны в том отваре.

***
План развлечь госпожу посланницу, показав ей диковинку — шамана, подкованного в богословии, — сложился у брата Амбросио, когда та снова загрустила: дело было, конечно, опять в ее супруге. Брат Амбросио знал об этом больше, чем имел бы право рассказать (ведь тайна исповеди священна), но и без этого любому было заметно, что в семье господина посла не все ладится, и между супругами нарастает охлаждение. План поначалу выглядел удачным: все складывалось как нельзя лучше — госпожа посланница охотно согласилась поехать посмотреть на ученого дикаря; уже на другой день все было готово к путешествию, и, стоило им выбраться из столицы, она сразу повеселела. Ее благополучию ничего не угрожало: они взяли с собой достаточно охраны, а вперед брат Амбросио выслал нарочного с просьбой к старейшине: сохранить встречу в тайне, устроить так, чтобы никто о ней не знал, никто не попался им навстречу, никто не досаждал знатной даме — и действительно, когда они добрались до места, площадка перед шатром шамана оказалась совершенно пуста, и вокруг не было ни души.
Итак, план казался брату Амбросио очень удачным вплоть до того момента, когда они с госпожой посланницей вошли в шатер. Позже эта сцена не раз всплывала у него в памяти: вот он отодвигает занавесь и, пропустив вперед посланницу, уже внутри снова становится рядом; вот посланница замирает на мгновение, вдруг отшатывается, и ее пальцы до боли сжимают его запястье; вот шаман встает им навстречу, подается вперед; и его пораженное «Айри?!» сливается с ее полузадушенным «А-а-ах-х!».

…
Позже, конечно, все разъяснилось — потом, уже после того как шаман взял себя в руки, перестал суетиться и бестолково метаться по шатру («Держите ее, да не так, не запрокидывайте ей голову, да что вы ее берете, как невесту на пороге дома, нет же, вот так, перегните ее вперед! Где же эти травы, они же у меня где-то лежали… Ох, лучше дайте ее сюда, я сам буду держать, а вы растирайте ей грудь! Что за дурацкий фасон, где тут расстегивается… Зачем вы ее вообще сюда притащили — вы что, не знали, что у нее надорская болезнь?! У меня же тут благовония, душно, вообще всякие запахи!») и наконец догадался позвать своих прислужниц и поручить посланницу их заботам; уже после того как посланница, едва придя в себя, сначала устроила истерику, закатила бурную сцену — настоящий скандал — едва ли не с кулаками бросаясь на шамана («Подлая тварь! Мерзавец! Сволочь! Да как тебе не стыдно! Уехал! Пропал! Ни слова! Ни весточки! Да я же думала, он тебя убил! А ты!... А я? А матушка? А девочки?.. — Айри, а сама-то ты тут откуда? Что, матушка решила налаживать отношения с Гайифой? В обход короны? — Да нет, это я сама… тут долго объяснять… Дик! Да откуда же ты взялся?! Мы же были уверены, что ты погиб!»), потом разрыдалась, а потом все-таки дала напоить себя еще одним отваром — на этот раз не от грудной болезни, а успокоительным, — и теперь лежала, закутанная в войлочные одеяла, устроив голову у шамана на коленях, и все сжимала его руку, как будто боялась, что он вдруг снова исчезнет — а он все гладил ее по волосам, как ребенка («Дик, ты же поедешь с нами, не останешься здесь? У нас нормальный дом, и сад, и куча слуг, а не вот это вот твое… и познакомишься… — Поеду обязательно, только сначала улажу тут дела, не могу же я вот так все бросить. — А тогда, значит, бросил! — Айри, на все есть причины»), — только тогда брат Амбросио осознал, что глаза ни разу не обманули его: шаман (шаман ли?) и госпожа посланница на самом деле были очень, очень похожи.
Окончательно же все встало на свои места через несколько дней, когда шаман — уладив, вероятно, свои загадочные дела с племенем (вечером того судьбоносного дня он признался, что и так в последнее время уже знал — то есть знал откуда-то свыше, чувствовал, — что ему скоро придет время возвращаться — и вот вернее знака, конечно, и представить себе нельзя), — приехал в столицу: между прочим, на очень достойной лошади, черной красавице-мориске. Переодевшись в светское платье (посланница тут же нашла для него подходящий наряд из мужниных запасов), он сделался совсем обычным юным дворянином («мой брат, Ричард Окделл, герцог Надорский, он путешествовал — как раз последние полтора года по Холте — и теперь возвращается в Талиг»), и, глядя на них с посланницей вместе, любой бы теперь заметил, что они почти на одно лицо.

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

Фик Норлин Илонвэ "Добрым словом и пистолетом"

На прошлой неделе Норлин Илонвэ начала выкладывать свое новое большое макси — «Добрым словом и пистолетом». Уже выложено три главы из первой части: глава первая, вторая и третья. Всего там намечается три части — двадцать глав. Это модерн-АУ — точнее, АУ по исторической эпохе, не совсем модерн: сеттинг между мировыми войнами, эпоха «потерянного поколения», примерно там же, где Ремарк. Но это Арда. В роли Первой мировой — Нирнаэт Арноэдиад.
А еще это детектив: действие происходит в Дориате и крутится вокруг убийства (убийства кое-кого, а кого, выясняется уже во второй главе). Расследуют Белег и Турин... и да, у Белега все пошло чуть лучше, чем в каноне, и он не погиб в своей каноничной точке.
Много белериандской политики, много деталей, примет эпохи, очень проработанный сеттинг... В общем, очень рекомендую!

Так как я этот фик редактирую, то вот, тоже чуть-чуть примажусь.

@темы: Ex diariis, Воображаемый мир: Арда

---

Рокэ Алва на Нуменоре и другие мелочи по ОЭ

(1)

Рокэ Алва на Нуменоре

Драббл для Шарлотта-Амалия по ее (и ее соавтора) сюжету о том, как Рокэ попал в Нуменор и как у него там были отношения с местной НЖП, родственницей королевского садовника. В этом драббле, правда, он попал в Нуменор не так, как в оригинальной задумке, и отношения у него не совсем такие, и события идут не так... В общем, по мотивам.
За детали нуменорской матчасти спасибо naurtinniell! Впрочем, не так и много тут той матчасти.

Чуть больше драббла по размерам: примерно 1400 слов. Рокэ / НЖП, джен, гет, попаданцы.

Не священник нас венчает

— А зовут тебя как?
— Гм… Ро… Рубен Аррохадо.
— Как-как?
— Рубен Ар-ро-хадо.
— Как, еще раз? Ар-Рохадо?
— Ну да.
— Ах-ха-ха, ну ты шутник, Рохадо! Умеешь насмешить! Посмотрите на него: король, как есть король! Ох, королевской крови в нем сколько! Ха-ха! Ой, не могу! Ар-Рохад, надо же было такое придумать!

…
— А лет-то тебе сколько, Рохад?
— Скоро сорок.
— Н-да? А выглядишь на все сто двадцать!
— Да он опять шутит, капитан! И, главное, с серьезным видом таким стоит! Ха-ха, вот же послало море! Капитан, не думай, бери его: теперь точно не заскучаем!
— Ха-ха, и точно! Слушай, Рохад, у меня уже вся команда тут от смеха на палубе лежит. Берем-берем: как такого юмориста не взять? Даже если ничего не умеешь, будешь нас развлекать. Что? Умеешь? Ну и отлично?

…
— А документы-то твои где? Утонули? А поручиться за тебя есть кому? Семья, друзья?
— Нет, они все… очень далеко.
— А, так ты из колоний, что ли? Ну с этого бы и начал. Ладно, документы выправим, что-нибудь придумаем с тобой. Пошли, дружище: добро пожаловать в команду нашего рыболовецкого судна «Морская надежда»!

***

Не священник нас венчает,
Повенчает нас — Нева;
Золоты венцы оденет
Серебристая волна.

— Судя по всему, ваш король не сумел договориться с богами, — заметил Рокэ, глядя, как остров накрывает густая тень, как клонятся деревья под порывами ветра, как беспокойно, отчаянно мечутся птицы; как на горизонте — на горизонте, которого тут не было (к чему он так и не смог привыкнуть), — лучше: как вдалеке, насколько хватало взгляда, — растет и пенится гигантская волна. Этот небрежный, светский — ироничный, почти саркастический тон был сейчас, конечно, совершенно неуместен; но не паниковать же перед неизбежным — перед лицом того, чего уже не изменить; и как еще успокаивать перепуганную женщину, как не подавая виду, что и самому не по себе. Стоило говорить с ней помягче, но Рокэ, наверное, давно разучился беречь чужие чувства.
Они были здесь — в ее загородном имении, в домике, спрятавшемся среди густых садов, на границе леса, в предгорьях (предгорьях тех гор, названия которых Рокэ все равно не запомнил, и теперь оно ему точно не понадобится), — совершенно одни: Инзиль наконец-то отпустила на ночь слуг, чтобы те им не мешали, и они провели вместе чудесные часы, пока, выбравшись наутро на свежий воздух, не увидели, что творится на улице.
— Он и не собирался договариваться! — отрезала Инзиль, и Рокэ, уловив в ее голосе нотки гнева, отметил, что пусть лучше сердится, чем боится.
— Тем более, — пожал он плечами. — Глупо спорить с судьбой: поверь, я пробовал, и каждый раз получалось еще хуже, чем было. Нет уж — карте место, выбор сделан, что теперь изменишь.
Она задумалась, как будто что-то вспоминая; тут молния, яркой вспышкой пронзив небо, ударила в вершину ближайшей горы, и Инзиль, вздрогнув, пробормотала:
— Но боги…
— Что — боги? Не думали же вы, что они погладят по головке тех, кто поклоняется их врагу и приносит ему человеческие жертвы? — Рокэ рассмеялся (смех был еще неуместнее, чем сарказм). — Даже для такого чудовища, как я, это слишком!
— Это дело государя! Я в этом никогда не участвовала! И если ты помнишь, вчера — да, вчера, прежде чем… — ее голос потеплел, на губах появилась легкая улыбка, и, взяв Рокэ за руку, она слабо пожала его пальцы, — …я даже воззвала к имени Единого! — воскликнула она и тут же сникла: — Но зачем же наказывать всех? Если мы не виноваты, то почему же…
— О, это тоже в порядке вещей! Мироздание никогда не будет выяснять, кто там из подданных и родичей предателя прав или виноват, а покарает всех без разбора. Это непреложный закон природы — иначе просто не бывает. Если твой сюзерен чем-то прогневал судьбу — то ты едва ли спасешься.
— Ты совсем не веришь в Него, да? — спросила Инзиль, поднимая к нему лицо. — В Единого? Ты говоришь о судьбе, мироздании, богах, как будто Его нет.
— Самое время для богословских бесед… — проворчал Рокэ. — Нет, не верю: я прекрасно знаю, кто создал наш мир — и это был вовсе не кто-то единый. Боги — как вы их называете: допустим, боги-творцы — да: они существуют или по крайней мере существовали раньше.
Инзиль вгляделась туда, где пенилась шапка гигантской волны, и, поежившись, поймала край шали, которую так и норовил унести ветер, и запахнулась поплотнее.
— Не могут же боги такое сотворить, — пробормотала она.
— О, еще как могут — могут и не такое! Могут не только боги, но и люди, подобные богам, — Рокэ вспомнил, что устроил совсем недавно в бывшей Олларии герцог Придд, обретший силу Волн. — Не могу обещать, что будет совсем не больно, но это точно будет быстро. Знаешь… когда я только родился, звездочет предсказал моему отцу, что мне на роду написано утонуть. Забавно — кажется, вот и пришло мое время.
— А ты умеешь утешить, — Инзиль вытерла рукавом глаза, и ее удрученный тон, несчастный потерянный вид заставил наконец Рокэ смягчиться.
— Не бойся, — проговорил он, привлекая ее к себе. — Ничего не изменить, но я буду рядом.
— Я не боюсь. Просто не хочу смотреть.
Рокэ кивнул и, закутав ее своим плащом, обнял за плечи и повернул, и они стояли так молча, прижавшись друг к другу, пока волна не накрыла их.

***
Рокэ даже не был уверен, что потерял сознание; когда на него обрушилась толща воды, он не ощутил удара, не почувствовал боли — а в следующее мгновение уже лежал на спине; на лицо падали косые лучи раннего солнца, вода приятно холодила кожу, и легкая рябь шевелила его волосы — водная гладь была спокойной, на губах не оставалось вкуса соли. Пошарив рукой вокруг, Рокэ нащупал полу мокрого плаща Инзиль, ее теплую ладонь и бедро, облепленное тканью платья, и только потом открыл глаза: она лежала на воде, волосы, разметавшись, темным ореолом окружали ее бледное лицо, делая ее похожей не то на святую со старой иконы, не то на найери, спящую зачарованным сном. Он, выросший на море, умел держаться на воде; точно так же и Инзиль, которая всю жизнь провела на острове, не должна была утонуть. Перевернувшись и помотав головой, чтобы стряхнуть оцепенение, Рокэ огляделся: мимо проплыла стайка птиц — лебединая пара и выводок малышей; в утреннем тумане, поднимавшемся над водой, угадывались очертания знакомого господского дома, флигелей, хозяйственных построек, фонтана и старого парка. Они были в поместье Васспард, в самом центре знаменитого пруда — недаром, видимо, напоследок Рокэ вспомнил герцога Придда.
— Инзиль, — позвал Рокэ, подплывая к ней ближе и поддерживая ее под спину, чтобы она, придя в себя, не принялась от неожиданности биться и не захлебнулась. — Просыпайся: все закончилось.
— Мы утонули… — пробормотала она и улыбнулась: возможно, тоже очнулась раньше и тоже лежала сейчас, не открывая глаз, прислушиваясь к ощущениям. — Вместе ушли на Пути. Я рада, что ты тоже здесь.
— Нет-нет, никаких Путей — или не знаю, как это должно называться, но мы определенно живы. Соберись-ка, нам нужно добраться до берега, потому что здесь мы не достанем до дна — это недалеко, но придется немного проплыть. Цепляйся мне за плечи.
— Ра-да… — повторила она, не делая никаких попыток приподнять голову, и еще немного погрузилась в воду: должно быть, ее оглушило сильнее, чем Рокэ показалось поначалу. Со вздохом он перекинул ее руку себе на плечи и, придерживая ее за талию, погреб к берегу.
Только когда они выбрались на деревянные мостки — к счастью, пруд оказался не таким уж большим, и много времени у них не ушло, — только тогда Инзиль опомнилась достаточно, чтобы осознать себя. Тут же ее начала колотить дрожь: мокрый плащ Рокэ с нее стащил, но оставить ее без платья было бы верхом неприличия даже для него — пусть вокруг не было ни души: Придд после недавних событий разогнал всех приживалов, — но в любой момент здесь мог кто-нибудь появиться. Рокэ только собрался с силами, чтобы, пошатываясь, встать на ноги — нужно было отправиться на поиски людей, найти кого-то из местных слуг, — как, на его счастье, мостки заскрипели под чужими шагами, и появился герцог Придд собственной персоной, а за ним — заспанный и очень встревоженный Арно Сэ.
— Господин регент, — поприветствовал его Придд, ничем не выказывая удивления — как будто каждый день пропавшие без вести регенты (кстати, сколько же времени успело пройти? — впрочем, неважно, это потом) всплывают посреди его пруда.
— Господин герцог, — в тон ему ответил Рокэ и продолжил уже нормальным голосом: — Валентин, все позже: нам сначала нужно переодеться, обсохнуть и согреться — и я надеюсь, у вас остались служанки, которым можно доверить даму. Арно, не надо делать такое лицо: неужели ты до сих пор не выучил, что на свете случаются еще и более невероятные происшествия?
— Рокэ… — позвала Инзиль: он с облегчением услышал, что из ее голоса ушло то пугающее мертвенное спокойствие. — Где мы? Кто это? Ты с ними знаком?
— Ах да, прошу прощения: я вас не представил. Это герцог Придд, а это — виконт Сэ, оба — мои хорошие друзья. А вот это, господа, я полагаю, — герцогиня Алва.

(2)

Жестокий мавр

Несколько драбблов для Антея эль по мотивам ее фика «Калейдоскоп», а точнее, сюжетной линии про Ричарда, ставшего воспитанником Лионеля (собственно, фанфик про шкаф происходит из того же сюжета).
Здесь две разные истории, которые не пересекаются. Каждая представляет собой отвилку от одной из частей в середине сюжетной линии (в самых новых частях сюжет у автора повернул уже совсем в другую сторону) и относятся к тому этапу в развитии фика, когда Лионель еще обижал маленького Ричарда, и хотелось поставить ему это на вид.
Бэкграунд первой истории: Лионель привез Ричарда в Олларию, они остановились в доме Алвы, Ричард на нервах вызвал силу Скал и разгромил полдвора; чтобы его утихомирить, Лионель его вырубил ударом по голове. После этого Ричард, который и так уже был не особенно целый, какое-то время болел в доме Алвы, им особо никто не занимался, врач осмотрел на отвали, Лионель злился, слуги сторонились, и т.д. Позже в фике отношение исправилось.
Бэкграунд второй истории (отвилка от немного более поздней части): в подвалах королевского дворца Олларии обнаружился жуткий монстр; Штанцлер попытался отравить Лионеля и скормить его монстру, но герои, не без помощи Ричарда, его спасли, т.е., фактически, Ричард помог спасти Лионеля. После этого довольно долго лежал и лечился уже Лионель (и вскоре его отношение к Ричарду улучшилось, но в этом драббле развилка немного раньше).

В общей сложности примерно 5400 слов (не такие это и драбблы, получается), hurt/comfort, Избиение Окделла (маленького), характеры и отношения между героями из изначального фика; а также recurring НПМ — морисский врач.

Жестокий мавр

История первая

История первая

О мавр жестокий! Нет в тебе участья
К страданьям бедного отца!
Чайковский, опера «Иоланта»

Первая волна гнева обрушилась на тех, кто имел неосторожность попасться под горячую руку почтенному мэтру в самом начале, — на Кончиту и Хуана, которые по неудачному стечению обстоятельств оказались под дверью в комнату больного в тот самый момент, как мэтр, закончив быстрый осмотр, выглянул в коридор в поисках кого-то из слуг. Заметив в руках Кончиты поднос с обедом, мэтр то ли вспомнил, то ли догадался, что она служит в особняке кухаркой, и высказал ей все, что думал о ее талантах: больного кормили не так, не тем: вредным, слишком соленым, слишком острым, жареным, холодным, твердым; не соблюдали диету — не потрудились даже выяснить, что можно, а что нельзя, — кормили недостаточно, в начале болезни не по часам, потом не следили, ест ли он все, что ему принесли, и так далее — и вот из-за всего этого, «из-за твоего недомыслия, женщина», у больного внутри что-то непоправимо сломалось. Кончита попыталась оправдаться, объяснить мэтру, с кем тот имеет дело, насколько мальчишка опасен, как он уже чуть не искалечил половину домочадцев, чудом не разрушил особняк, к нему боязно лишний раз и приближаться, — но вместо снисхождения получила только новую порцию упреков, и вот тогда-то впервые за день и были произнесены роковые слова: ребенок умирает, и пусть эта смерть останется на ее совести. Хуану же, которого мэтр прекрасно знал и всегда считал человеком основательным и разумным, — разумнее даже, чем сам хозяин дома, — было выговорено за небрежение, халатность, неосмотрительность, за беспечность, равнодушие и даже жестокость, «и уж от вас-то, любезный, никак не ожидал, что вы станете издеваться над ребенком».
Вторым, кто испытал на себе истинно морисскую ярость, был кэналлийский врач, личный лекарь герцога Алвы, живший, однако, не в особняке, а неподалеку, и имевший в соседнем квартале практику, — который и решил на свою голову обратиться к именитому коллеге, когда понял, что сам не справляется и не понимает, что происходит с его пациентом. В то утро мальчик, который уже давно и надежно шел на поправку и телесно был почти здоров, внезапно почувствовал себя хуже: за завтраком, который подали в постель, потому что он не сумел подняться, ему стало дурно, а когда его повели умываться, потерял сознание на руках у слуг и с тех пор не приходил в себя. Срочно вызванный лекарь несколько часов кряду бился с ребенком (ничего не помогало: тот совсем не откликался; стонал и вздрагивал, как будто каждое прикосновение причиняло ему боль; и с каждой минутой только больше слабел), потом, оставив его на попечение домашних и велев послать гонца в морисский квартал, отлучился ненадолго проведать другого больного — и вот теперь, снова вернувшись в особняк, еще в коридоре наткнулся на страшно рассерженного коллегу. Тот, не дав ему раскрыть рта, наградил его чередой нелестных эпитетов, из которых самыми необидными были «коновал» и «вредитель»: лечили не так, не тем, не столько, не от того; только полный профан или жалкий тупица мог не распознать очевидных симптомов; время упущено, вовремя не спохватились, уже слишком поздно; и не надо этих ваших баек о прикосновениях, потому что на его, мэтра, собственные руки, ребенок реагирует совершенно нормально, даром что в беспамятстве, а если кто-то до сих пор не научился бережно обращаться с больными, то возникают сомнения в чьей-то компетентности, и вообще на ближайшем же собрании будет поставлен вопрос об исключении из гильдии.
Третьим же, кому досталось от почтенного мэтра, был сам хозяин — герцог Алва: он не ночевал дома, а потом сразу отправился по делам во дворец и поэтому пропустил весь утренний переполох. Въезжая во двор, он сразу разглядел у парадных дверей приметный экипаж старика мориска, который не убрали пока с дороги, и в груди у него зародилось смутное чувство тревоги: за врачом такого пошиба не послали бы, если бы не случилось что-то крайне серьезное — и наверняка не обошлось без мальчишки, и наверняка тот что-то опять сотворил ему назло. Звучный голос мэтра был слышен еще с лестницы: конечно, он доносился с того этажа и из того крыла, где мальчишке была отведена гостевая комната. Мэтр же тем временем успел проверить слова незадачливого коллеги и, попросив одного за другим нескольких слуг зайти к больному и подержать его за руку, погладить по голове или приподнять за плечи, вынужден был признать, что тот не соврал: мальчик действительно начинал кричать и метаться, если его касались — и это окончательно убедило мэтра в том, что над ребенком в этом доме старательно, изощренно и, может быть, тайком от хозяина, издевались. Он как раз приказал найти где угодно и немедленно нанять одного или двух новых людей — таких, кого мальчик бы никогда раньше не знал, кто не имел отношения к домочадцам герцога, — и отнести в морисский квартал записку его ученикам, когда в коридоре появился сам хозяин дома. Не стесняясь в выражениях (как-никак, мэтр помнил герцога самого еще подростком), мэтр обвинил герцога в том, что тот совершенно не заботится о здоровье доверенного ему ребенка, распустил слуг, вообще не следит за тем, что происходит в доме, и позволяет кому попало безнаказанно третировать собственного воспитанника. На этом мэтр выдохся и было замолчал, но, стоило герцогу заметить, что мальчишка приходится ему не воспитанником, а скорее заложником — а опекуном его назначен совсем другой человек, просто им пришлось задержаться в его доме из-за болезни; что между ним и ребенком нет не то что любви, а малейшей привязанности, и вообще ребенок только ненавидит и считает врагами и его самого, и опекуна, и всех кэналлийцев скопом, и все потому, что во время недавнего восстания они с отцом мальчика оказались по разные стороны, и этот самый отец погиб от его, герцога, руки, — итак, стоило герцогу заикнуться об этом, как мэтр разразился новой длинной возмущенной тирадой: воевать с детьми — подлость, отыгрываться на сыне врага — низость; герцог ведет себя недостойно воина, дворянина, да вообще честного человека; ребенка нужно срочно спасать из этого дома — а впрочем, все это уже не имеет смысла, потому что болезнь запустили, и мальчик, скорее всего, не доживет до утра.

***
— Дикон, там за дверью герцог Алва, — сказал мэтр Иншаллах, возвращаясь к кровати и беря Дикона за запястье. — Если ты готов и хочешь его увидеть, я разрешу ему войти, а если нет, то не пущу.
Мэтр был первым в этом доме, кто отнесся к Дикону по-человечески; строго говоря, он и не принадлежал к дому, а просто приезжал сюда — а жил вообще в морисском квартале (не зная столицы, Дикон совершенно не представлял, где тот находится, и думал, что, наверное, так никогда и не увидит). Тот, второй врач, конечно, тоже здесь не жил, но уж этот-то полностью, во всем подчинялся герцогу Алве.
Дикон познакомился с мэтром вчера вечером, в тот самый момент, когда пришел в себя: еще не открывая глаз, он почувствовал, как кто-то держит его за руку и гладит по голове (позже он понял, что мэтр на самом деле одной рукой измерял ему пульс, а другой массировал лоб и виски, чтобы разогнать кровь). Наверное, он бы тоже решил, что этот человек не заслуживает его доверия, что он точно так же, как и все остальные, явился, чтобы издеваться и насмешничать — чтобы спасти и потом мучать снова, чтобы попытаться привязать его к герцогу Алве или графу Савиньяку, чтобы окружить лицемерной заботой и заставить потерять бдительность, чтобы… — Дикон обязательно подумал бы так, если бы не одно обстоятельство. Стоило ему пошевелиться, как камни, сидевшие в кладке стены, немедленно встрепенулись — как будто не могли дождаться, когда же он очнется; как будто не в силах были больше терпеть, — воззвали к нему и тут же наябедничали, что «этот человек оскорблял и поносил Короля и младшие Молнии»; а немного успокоившись, показали вразнобой несколько картин: как старик отчитывает герцога Алву, графа Савиньяка (этого, судя по темноте за окном, уже ближе к ночи), и еще кого-то. «Четырежды, — удовлетворенно заметил один из камней. — Пусть четыре Скалы…»: как бы они ни были обижены за своего государя, хозяина дома, они ценили магию чисел и очень радовались, когда находили нечто кратное четырем, шестнадцати, двадцати одному. Так выяснилось, что врач — это оказался морисский лекарь: он представился и позже, через пару часов, когда Дикону стало чуть лучше, немного рассказал о себе — что врач был полностью на стороне Дикона. Он даже оградил его от суетливых и неприветливых кэналлийских слуг: на ночь с ним оставил своего ученика, мориска помоложе, а прислуживать Дикону теперь был нанят новый лакей — по имени Тим, уроженец Надора, который еще застал Диконова отца, но много лет назад в поисках лучшей доли подался в столицу, с тех пор перебивался случайными заработками и поденной работой и теперь с трудом верил в неожиданную удачу и был счастлив попасть не просто в богатый дворянский дом, а в услужение к собственному герцогу, «молодому тану».
— Разве вы можете его не пустить? — удивился Дикон. — Это же… его дом. Он ходит, где хочет.
Мэтр поджал губы:
— Я имею право запретить все, что может повредить состоянию больного. Тебе сейчас совсем нельзя волноваться, и если ты чувствуешь, что эта беседа тебя расстроит, то герцогу придется смириться.
Дикон задумался: видеть герцога ему совершенно не хотелось, тем более разговаривать с ним, выслушивать очередные насмешки и нравоучения — но отговориться болезнью, спрятаться за спину мэтра было бы трусостью, недостойной дворянина, Человека Чести, будущего рыцаря.
— Я поговорю, — решил он.

— Дикон, — начал герцог Алва ровным, непривычным тоном, который показался Дикону знакомым, но он не мог пока понять, откуда; и обратился почему-то по домашнему имени, а не «герцог Окделл» или хотя бы «Ричард». Дикон мысленно подобрался, исподволь ожидая нового унижения, и попытался выпрямить спину, потому что врага стоило встретить смело, лицом к лицу: хотя мэтр и запрещал пока садиться и вообще не велел особо шевелиться, но новый лакей, Тим, все-таки устроил Дикона на подушке повыше (и даже расчесал ему волосы, успевшие сваляться за время недолгой болезни, найденным где-то костяным гребешком).
— Дикон, я… — повторил тем временем герцог Алва, и Дикон наконец вспомнил, где он слышал этот тон и этот голос: тот преследовал его в беспамятстве, рефреном повторяя одни и те же слова. Сначала, правда, этого голоса не было, а другие сливались в один неразличимый гул, неразборчивый шум; Дикон смутно чувствовал, как кто-то берет его за руку, трогает, ощупывает, пытается приподнять; но все это — и чужие слова, и прикосновения, и вкус воды или лекарств — все эти ощущения перекрывались приступами ужасной боли, которая прошивала то спину, то грудь, то живот, то голову, и была такой сильной, что Дикон даже, кажется, кричал. Это продолжалось довольно долго: в один момент Дикону стало чуть легче, и он осознал, что кто-то, бережно придерживая его под плечи, по капле вливает ему в рот терпкое, вязкое снадобье, — но вскоре все возобновилось, только приступы стали немного реже, а промежутки между ними — спокойнее. После одной особенно мучительной вспышки головной боли наступило очередное короткое затишье, потом его опять взяли за руку, опять заболела грудь, руку отпустили — и вот тогда до него и начала доноситься фраза: «Скалы… прости… я был неправ… Прости… я был к тебе несправедлив…». Сперва она звучала тихо, как будто издалека, как будто ее относил в сторону ветер; потом стала громче, яснее, сделалась чаще, и в конце концов Дикон услышал ее совсем четко — и как раз тогда боль растворилась и погасла, словно ее и не было, и Дикон заснул.
Позже мэтр объяснил ему, что его внезапная болезнь имела две причины: недолеченные ушибы соединились с недугом мистического толка — его собственная стихия, не находя выхода, принялась разрушать его тело изнутри, — что-то воспалилось, где-то пошла кровь (Дикон не хотел вникать), и вот из-за этого у него пострадало сердце и теперь, хотя главная опасность миновала, какое-то время нельзя было ни волноваться, ни напрягать силы.
— Дикон, я… — в третий раз сказал герцог Алва и сел в кресло, поставленное специально для мэтра. — Я должен перед тобой извиниться: я был к тебе несправедлив.

***
— Как ты смотришь на то, чтобы какое-то время пожить не здесь? — спросил мэтр через несколько дней, когда Дикону уже разрешили садиться в постели, но пока не вставать; все это время к нему, как и раньше, не пускали кэналлийских слуг, и Дикон видел только самого мэтра, двух его учеников, своего нового лакея и изредка герцога Алву. Граф Савиньяк тоже один раз зашел и принес формальные извинения, но держался при этом так сухо и нацепил такое неискреннее выражение лица, что было понятно: он ничуть не раскаивается, злится и на своего воспитанника, и на мэтра и жалеет только о том, что Дикон все-таки не умер и не избавил его от обузы — то есть навязанного опекунства. Кроме того, как только он приблизился, у Дикона опять заломило в висках, и он, наверное, неосознанно скорчил гримасу, которую граф Савиньяк принял на свой счет, — так что они расстались недовольные друг другом, так и не примирившись. Заглядывал и граф Лэкдеми, но Дикон не очень хотел его видеть (и это было, наверное, немного нечестно, несправедливо: ведь граф Лэкдеми и правда не сделал Дикону ничего плохого) и не смог себя пересилить, так что и у них не сложилось дружеской беседы.
— Я и так здесь не останусь надолго, — кисло сказал Дикон. — Граф Савиньяк же должен увезти меня в имение Сэ.
— Не увезет, пока я не разрешу, — ровным тоном ответил мэтр.
— Тогда можно вернуться домой?! — в душе у Дикона вспыхнула надежда. — В Надор? Если я все равно не нужен здесь, и меня можно забрать из дома герцога Алвы, и граф Савиньяк не будет меня удерживать? Пожалуйста!
— Домой? Хм, нет: боюсь, что сейчас это точно не получится. Оставим пока за скобками твои отношения с опекуном, но у меня и кроме этого есть возражения! Во-первых, это тяжелая поездка: тебе пока рано трястись по горным дорогам; во-вторых, там неподходящий климат — слишком холодно и ветрено; а в-третьих, при всем уважении к твоей матушке, для тебя это просто опасно! Ты ведь прекрасно помнишь, как с тобой попрощались — ты сам рассказывал, откуда у тебя эти шрамы на спине, — неужели ты полагаешь, что встретят тебя более радушно? Или ты собираешься сбежать из дома и скитаться по лесам, как бродяга? Нет, это не годится.
Дикон отвел взгляд: мэтр верно угадал его мысли — а сам он уже пожалел, что тогда, в горячке, имел наглость (или неосторожность) пожаловаться на матушку и ее воспитание.
— Вижу, ты сам понимаешь, — сказал мэтр мягче. — Нет, я не об этом: я имел в виду, пока не придет время уезжать из столицы, ты бы мог погостить в другом доме. Подумай, может быть, у вашей семьи здесь есть друзья или родственники?
Дикон задумался:
— Граф Рокслей… это вассал отца, то есть уже теперь мой — правда, ему, наверное, запретили меня принимать, его семья же тоже участвовала в восстании… — Дикон постарался подавить вздох, но мэтр, наверное, все равно заметил, потому что придвинулся и взял его за руку. — В общем, к ним, наверное, нельзя, чтобы у них не было неприятностей. Еще другие союзники — граф Килеан, граф Ариго… кансилльер… — думаю, им никому не разрешат — или сразу узнают и подумают, что мы готовим новый заговор! Нет, к ним не надо… Еще Карлионы — это родные матушки, — Дикон при этом непроизвольно передернул плечами. — Только они, по-моему, давно поссорились, потому что никогда не приезжали в замок, и я даже не знаю, помнят ли они меня.
— Значит, нет, — констатировал мэтр. — Тогда я прикажу навести справки среди своих знакомых — уверен, в морисском квартале найдется немало семей, которые будут рады приютить у себя… гм, юношу твоего круга и происхождения. А сейчас придется чуть раньше принять лекарство и лечь отдыхать: мне не нравится, как заполошно у тебя бьется сердце — все-таки я тебя зря растревожил.
Дикона насторожило, что мэтр замялся — как будто что-то замалчивал, хотел скрыть; как будто и он теперь решил обманывать — быть может, сначала только обманывать, а потом и мучить; быть может, переметнуться на сторону герцога Алвы, опять бросить Дикона одного. Поэтому следующим же утром, как только камни доложили, что «этот человек» направился «к Королю», Дикон попросил их передать ему всю беседу слово в слово, ничего не пропуская: подслушивать, конечно, было нехорошо, но в стане врага всегда лучше быть начеку. Его подозрения оправдались: мэтр действительно завел с герцогом Алвой разговор о том, что Дикону нужно переехать.
— Любая семья в морисском квартале будет счастлива принимать у себя, — повторил мэтр те же слова, что говорил и Дикону, — потомка Лита.
— Понимаю, абвениаты… — сказал герцог Алва, но конец его фразы заглушили восклицания камней: «Лит, потомок Лита, Литтион…», — загудели они наперебой, и Дикон не услышал, что там было дальше, — но зато теперь стало ясно, что мэтр не замышлял против Дикона и не пытался его куда-то спровадить, чтобы доставить Алве удовольствие. Поразмышлять над своим наследием ему, однако, не удалось, потому что камни как раз успокоились и передали следующие слова Алвы:
— Но ведь вы не можете просто так забрать и передать в другую семью чужого воспитанника, даже если ваши соотечественники и видят в нем — буквально — потомка бога! Как только вы разрешите путешествия, граф Савиньяк должен будет отвезти его в свое имение.
— Это исключено! — отрезал врач. — Сейчас — совершенно исключено! Вспомните начало болезни и посудите сами, как наш больной сможет поправиться рядом с человеком, который его избил!
— Лионель не избивает детей! — возмутился Алва: должно быть, самообладание ему изменило, раз он назвал приятеля по имени, а не по титулу. — Мэтр, не забывайтесь! Это был всего один удар по голове, не очень сильный и не очень опасный — и к тому же, необходимые меры: что, лучше было бы, если бы ребенок разгромил мне весь двор? Поубивал моих людей? Хуже того, разнес столицу?
— Есть множество способов успокоить человека, не калеча, — менторским тоном возразил мэтр. — Я уже говорил это графу Савиньяку, а теперь скажу и вам: такой удар, после которого несколько часов — часов, а не минут! — лежат без сознания, обычно наносит тяжелые повреждения и приводит к серьезным последствиям. Если вы этого не понимаете, то стоит освежить ваши познания в медицине, которыми вы так гордитесь, герцог. Неизбежно грядут приступы головной боли — похожие на те, которые мучают солдат после контузии, или на ваши же мигрени, — они пока не начались, потому что развиваются не сразу, но уже заметны предвестники… К тому же, вы сами прекрасно знаете, что в нашем случае смешалось несколько причин: не только физическая и душевная, но и мистическая. Нет, пока граф Савиньяк не сумеет достучаться до сердца мальчика — как это удалось вам — и речи нет о том, чтобы доверить ему воспитанника.
Дикону не понравилось, что мэтр пророчит ему какие-то новые приступы, в дополнение к тем, которые у него как раз вроде бы прошли, — но он решил, что встретит их стойко, как подобает мужчине и воину.
— Ладно, — герцог Алва вздохнул и, наверное, поморщился, но камни не показали картинку, поэтому Дикон не знал наверняка. — Граф Савиньяк в отъезде, а граф Лэкдеми сегодня и завтра на маневрах в летних лагерях, поэтому я приму решение за них: извольте, забирайте. Имеет же право ребенок, чей бы он ни был воспитанник, немного погостить у каких-то друзей семьи.

Герцог Алва сдержал слово: в тот же день к Дикону пришли знакомиться двое — муж и жена, пожилая семейная пара, морисские купцы: они возили из Багряных земель в Талиг пряности и подолгу жили то в Олларии, то в Кэналлоа; свои дети у них были, но выросли и не так давно разъехались кто куда, и дом теперь казался им опустевшим. Дикон был согласен — и даже рад — погостить у людей, которые ничего не знали ни о нем самом (кроме того, что он потомок Лита; и это было отдельно приятно), ни об отце, ни о мятеже, ни о пресловутой неблагонадежности; и вот, не теряя времени, уже через несколько часов, вечером, прямо к парадным дверям особняка подогнали дормез (Дикон поначалу не сообразил, что это значит, потому что в Надоре такие экипажи называли попросту «спальными каретами»), лакей Тим на руках отнес Дикона вниз, и они вдвоем отправились в морисский квартал — в дом, где Дикону предстояло прожить ближайшие несколько недель. Он прожил бы там и дольше, и, может быть, даже съездил бы к морю — на полуостров Дьегаррон в Кэналлоа или вообще в сами Багряные земли, — если бы в дело не вмешалась королевская канцелярия, и все снова бы не переменилось.

История вторая

История вторая

***
— Разве он не должен был уже очнуться?
— Когда вы задаете такие вопросы, герцог, у меня возникают сомнения, что вы обучались медицине, как утверждаете.
— Я изучал полевую хирургию и науку о ядах, а не детские болезни и не… вот такое.
— Здесь у нас тоже в какой-то степени яд. А уж ваша хирургия так точно будет к месту.

…
Первым пропажу мальчишки в тот день — трое суток назад — заметил Эмиль. С покушения на Ли прошло чуть меньше недели, и тот чувствовал себя вполне сносно — по крайней мере, уже вставал с постели, читал, вел переписку, поддерживал беседу; больше не терял сознания посреди разговора, не страдал кошмарами, и с ним теперь не надо было сидеть ночами, ежеминутно проверяя пульс и дыхание. Яд у господина кансилльера оказался самым обычным, рядовым, без изысков — так что у Рокэ, на счастье, нашлось от него противоядие. Однако то ли отравление временно нарушило у него что-то в душе, сказалось на разуме или настроении, то ли вынужденное безделье ухудшило и без того непростой характер, но Ли теперь ворчал еще сильнее, чем прежде — будь он ребенком или девицей, Рокэ бы сказал: капризничал; будь он в полку, велел бы: отставить блажь и взять себя в руки; но, пока Ли болел, Рокэ стоически терпел его дурной нрав и надеялся, что, как только тот поправится, все пройдет само собой.
Итак, в тот день, заглянув в очередной раз навестить Ли, Рокэ увидел, как из его комнаты, обращенной сейчас одновременно в лазарет, приемную, кабинет, спальню и столовую, вылетел юный герцог Окделл — весь красный, взъерошенный и откровенно рассерженный: должно быть, они с Ли поссорились — Ли наверняка опять сказал Ричарду какую-нибудь гадость из тех, что раньше, до покушения, держал при себе или позволял только в кругу взрослых. Ричард пронесся мимо Рокэ, не заметив, едва не задев плечом; его шаги прогрохотали по лестнице — комната ему была выделена этажом ниже, подальше от личных покоев Рокэ, кабинета и библиотеки, — хлопнула дверь, и все затихло.
Хмыкнув, Рокэ решил, что разбираться в их очередной ссоре не его дело, повернул ручку и вошел. Ли, устроившись в кресле, куда он начал перебираться сразу, как ему разрешили вставать, с недовольным лицом кутался в теплый морисский халат: действие яда пока прошло не до конца, и он сейчас постоянно мерз. Не успел Рокэ его поприветствовать, как в комнату ворвался Эмиль, который, наверное, тоже наткнулся на Ричарда в коридоре.
— Опять обижаешь ребенка? — сразу накинулся он на брата. — Что ты там ему наговорил? Ли, зачем это делать?!
Ли пожал плечами и поморщился:
— Сказал чистую правду. Если герцог Окделл придумал себе очередную обиду, то в этом виноват точно не я.
— Дай-ка угадаю: что он тебе не так уж нужен, в чем-то нехорош, недотягивает до твоих ах каких высоких стандартов, навязан тебе силой, пусть не ждет от тебя дружбы и расположения… Или изобрел что-нибудь новое? Ли, да что на тебя нашло? Ты будто околдован! Имей уже совесть: ведь он тебя фактически спас!
— Спас… — саркастически произнес Ли, и Эмиль, который было начал остывать, снова подскочил:
— Только не говори, что тебя вовсе незачем было спасать! Ли! Да как тебе не стыдно! Все, я вижу, здесь ты отлично справляешься и без меня, так что пойду посмотрю, как там Дикон! И зачем только было его доводить?
— Ну конечно: утереть слезы нашему изнеженному мальчику…
— Все, хватит! — Эмиль развернулся на каблуках и уже двинулся к двери, но тут Ли попытался подняться и вдруг, пошатнувшись, стал заваливаться набок, так что Рокэ пришлось подхватить его с одной стороны, а Эмилю — с другой. Пока Рокэ — не без труда — удалось убедить его перебраться в постель, лечь и выпить лекарство; пока Эмиль метался по комнате, подавая одеяло, грелку, склянки со снадобьями, стакан, новую подушку, прошло порядочно времени, и только когда наконец все успокоилось и стало понятно, что никакой опасности нет, Эмиль вспомнил, что собирался проведать Ричарда.
Он вышел, но уже через несколько минут снизу раздался шум, скрежет, грохот, а следом — его встревоженный возглас. Ли, который успел задремать, шевельнулся и, не раскрывая глаз, пробурчал, что мальчишка наверняка опять что-то натворил. Рокэ, вздохнув, вызвал слугу, а сам направился в комнату Ричарда.
Та была пуста: Эмиль сообщил, что дверь была заперта изнутри, и ему, когда Ричард не откликнулся, пришлось выбить замок. Окно тоже было плотно закрыто; кровать застелена и едва примята; теплый плащ, верхний камзол, уличная обувь — все лежало на своих местах. Мальчишка пропал как был: в легкой рубашке, бриджах, домашних мягких туфлях.

…
— Яд, должно быть, проник в нервную систему… вы представляете, что такое нервы, герцог?
— При всем уважении, мэтр, ваши подозрения иногда просто оскорбительны! Естественно, я знаю, что это такое!
— С вашей военно-полевой хирургией никогда не скажешь, чего вы знаете, а чего нет. Итак, дело может быть в том, что повреждены нервы. Может быть, у мальчика недавно были травмы головы или спины?
— Да, были: и головы, и спины, около месяца назад.
— Ну что же, уже проще, уже более понятно, что еще можно сделать.

…
— Куда же он делся? — растерянно спросил Эмиль.
— Думаю, у меня есть гипотеза, — Рокэ приложил ладонь к стене возле кровати — туда, где измочаленный уголок обоев слегка отстал и открывал участок голой кладки: должно быть, мальчишка измусолил и оторвал его, чтобы потихоньку, оставшись один, укрывшись за плотным пологом, прижавшись к стенке, беседовать со своей стихией; эта картина — неизбывное одиночество, позабытый ребенок, — неожиданно кольнула сердце жалостью, и Рокэ, отогнав ее, продолжил: — Думаю, наш юный герой отправился на подвиги.
Сосредоточившись, он попробовал воззвать к камням — стихии Ричарда, — понадеявшись, что его мистическая власть над юным Повелителем Скал проявит себя и сейчас — власть, которую он уже не раз ощущал и объяснял себе как власть старшего над младшим, взрослого над ребенком, человека опытного над новичком; точно так же, наверное, выше его самого стояли старик Эпинэ и Вальтер Придд — точно так же, возможно, они могли приказывать и Ветру, и Скалам; Рокэ предполагал это разумом, но не чувствовал сердцем. Вальтер вообще был бы здесь очень кстати, но он, как назло, недавно испросил отпуск и со всем семейством отбыл в имение — кажется, готовиться к свадьбе второй дочери.
Как он и рассчитывал, камни сразу откликнулись, и, заворчав, заворочавшись, открыли, что по просьбе и желанию «юных Скал» провели мальчика по тайному, только для него явленному проходу в толще стен и глубине подземелий, под мостовыми города, в королевский дворец, в комнату, запечатанную еще «прежними Скалами», — то есть, как осознал Рокэ, в тот самый зал, где томился в заключении чудовищный спрут, который всего неделю назад чуть не сожрал и Ли, и весь их спасательный отряд, включая и самого Ричарда. Зачем мальчишку туда понесло, понять было нетрудно — получив от Ли отповедь, он решил доказать, что чего-то стоит и сам, и не нашел ничего лучше, как сразиться, в духе рыцарских романов, со сказочным чудовищем. Подавив желание скрипнуть зубами, Рокэ приказал провести их с Эмилем по следам Ричарда, и камни, как ни удивительно, мгновенно послушались.
Проход вывел их в уже знакомый зал. Монстр неистово бился о прутья решетки; те опасно трещали, но даже не прогибались. Ричард неподвижно лежал чуть поодаль, на спине, откинув одну руку, и Рокэ от входа не было видно, вздымается ли его грудь. Эмиль кинулся к мальчишке, Рокэ — к клетке с монстром: как ни ожидал он увидеть сорванные замки, раскуроченную стенку, как ни настраивал себя, что придется своей кровью укрощать чудовище, исправлять то, что испортил ребенок, возомнивший себя героем, — но печать была цела, запоры — нетронуты и как будто стали надежнее. Кровь Ричарда, детская, чистая, еще невинная, запечатала темницу вернее и крепче, чем кровь его знаменитого (печально знаменитого!) предка — обоих их предков; Ричард не испытал еще взрослых страстей; не знал любви к женщине, азарта игры, вдохновения боя; не распробовал желания сражаться, удовольствия убивать врагов. Недаром же, как рассказывают, у дикарей принято приносить в жертву жестоким богам именно младенцев.
Только убедившись четырежды, что монстр не вырвется на свободу, Рокэ отвернулся от клетки и, подойдя к Ричарду, над которым склонился Эмиль, опустился на колени. Мальчик был жив, но без сознания: глаза были закрыты, лицо покрывала смертельная бледность, рубашка была разорвана, и ткань окрасилась красным. Рокэ прикинул, стоит ли перетянуть раны сейчас или дотерпит до дома, и, решив, что лучше поскорее убраться отсюда, кивнул Эмилю.
— Я… — сдавленно сказал тот, поднимая мальчика на руки и бережно прижимая к себе. — Давай я отнесу, Росио, хорошо? Пойдем.

…
— Хорошо бы мальчика попробовал позвать кто-то из близких: родителей, как я понимаю, рядом нет? А старшие братья, сестры?
— Увы, никого. Он сирота: отец… погиб, а мать от него отреклась.
— Судя по вашей заминке, герцог, предполагаю, что за ней стоит очередная неприглядная история.
— Хм, действительно, вы угадали: его отца убил я.
— Вот как? И теперь вы держите ребенка в заложниках? Отличные обстоятельства, нечего сказать! Неудивительно, что он не хочет возвращаться!

…
— Ли, ты вообще-то мог бы и сам заглянуть к Дикону! — обвиняющим тоном сказал Эмиль.
— Зачем? — скептически спросил Ли, пожимая плечами. — Подержать за ручку? С этим ты прекрасно справляешься и без меня. Или ты думаешь, что одно присутствие опекуна — формального, настаиваю, опекуна; не отца или брата, даже не родного — родного через Раймонду, не смеши меня, — что одно мое присутствие чудесным образом вернет его к жизни?
Ричард не приходил в себя с тех пор, как Рокэ с Эмилем нашли его в подземном зале, — уже три с небольшим дня. Ничего удивительного здесь, конечно, не было: глубокие раны (монстр достал Ричарда трижды: пострадали левое плечо, бок и бедро), серьезная потеря крови, отравление ядом потусторонней твари, упадок сил, прежние травмы и, наконец, выражаясь словами мэтра, «те совершенно дикие обстоятельства, в которых мальчик получил свои повреждения» (а повторяя за Эмилем, «на долю Дикона выпало слишком много испытаний для его возраста» — хотя говорил он, конечно, о другом), — все это не могло не сказаться на его состоянии. Рокэ тоже волновался — и даже вызвал для мальчика лучшего столичного врача, не доверяя ни себе, ни личному лекарю; но больше всех переживал Эмиль. Он, самый чувствительный и самый добросердечный из них троих, не стеснялся в эти дни проводить больше времени у постели больного ребенка, чем у изголовья такого же больного — ладно, уже выздоравливающего — брата. Рокэ был уверен, что и ночами он заходит к Ричарду: может быть, пытается дозваться и даже шепчет ему какие-нибудь покаянные глупости вроде «Малыш, прости нас, взрослых недотеп, за то, что не сумели тебя уберечь».
— Пусть даже и подержать за руку! — с вызовом ответил Эмиль. — Ты гораздо лучше себя чувствуешь и вполне способен пройти с полсотни шагов по коридору и по лестницам! Если что, я тебя подстрахую!
— И чего же ты еще от меня хочешь? Чтобы я встал на колени, поцеловал край одеяла и попросил прощения?
— Ну Ли, в самом деле! Это уже переходит всякие границы!
— Действительно, Ли, — вмешался Рокэ. — Мы с мэтром перебрали уже все варианты; я пытался достучаться до Ричарда и сам, но не преуспел. Тебе это ничего не стоит, но может помочь. Почему бы не попробовать?
— Думаешь, он очнется от ненависти ко мне? — криво усмехнулся Ли. — Почувствует раздражение еще в беспамятстве, разозлится как следует… Ладно, Росио: только ради тебя.
И их сомнительный план действительно сработал, пусть и только отчасти: стоило Ли присесть в кресло у кровати, взять руку Ричарда в свою и подержать пару минут (оба соглядатая — и Эмиль, и сам Рокэ — следили за ним затаив дыхание), как мальчик сперва пошевелился, а потом приоткрыл глаза и попытался приподняться на локте. Но, увы, уповать на то, что все пройдет, как в сказках, было глупо: волшебство держалось недолго, и уже через несколько мгновений Ричард, вместо того, чтобы оглядеться, спросить, где он, попросить воды, зажмурился, замотал головой, вырвал у Ли из ладони свою руку, стиснул лоб, издал мучительный, полный боли стон и снова лишился чувств.
— Что с ним? — недоуменно спросил Ли; его рука сама потянулась пригладить мальчику волосы. — Ричард… Дикон, что с тобой?
— Ну как же, — мстительно напомнил Эмиль: ни Рокэ, ни мэтр не скрывали от него гипотез о состоянии Ричарда. — Ты же сам его ударил, помнишь? Видишь, и теперь у него болит голова — а мэтр же предупреждал, что мы неизбежно с этим столкнемся, потому что яд той твари там что-то повредил и нарушил дополнительно — дополнительно, понимаешь? Поверх того, что уже было!
— Не может быть!
— Не веришь — сам спроси мэтра!
— Милле, не надо… — поморщившись, Ли отвернулся и опустил плечи.
Эта сцена: пробуждение Ричарда и новый обморок, — этот крик боли, отповедь Эмиля, казалось, мгновенно отрезвили его, развеяли злые чары, владевшие им с того момента, как Ричард перешел на его попечение. Как бы они с Арлеттой ни шутили об этом, Ли вовсе не был чудовищем и не питался младенцами; как бы он ни бравировал бесстрастностью, непререкаемой волей, умением вести холодный расчет, было у него и сердце, и по своему желанию он ни за что не обрек бы ребенка на неминуемые страдания и смерть.
— Ли, ну что ты, — проговорил Эмиль мягче. — Все еще можно исправить: Ричард очень молод, он обязательно поправится. Росио и мэтр уже его спасли, а то, что он сумел открыть глаза, — хороший знак. Пойдем, тебе самому надо лечь. Попробуем еще раз попозже сегодня или уже завтра…
— Ужасно, — с горечью сказал Ли. — Ведь получается, что я искалечил ребенка, о котором должен был заботиться, так же верно, как если бы собственной рукой вонзил кинжал в грудь Арно!
— Ли, не утрируй, — не выдержал Рокэ. — Прекрати юродствовать: никто никого не искалечил, мэтр уже проверял Ричарду спину, и там все в порядке. Я рад, что ты так внезапно стал самим собой — но не надо уж кидаться в новую крайность! Давай-ка Милле тебе поможет, а я еще немного побуду здесь.

…
— Проснулся? Вот и молодец. Да, я понимаю, что болит… придется потерпеть немного, пока лекарство подействует. Все ли в порядке? О, насколько я знаю, да, но подробнее лучше расспросить хозяина дома, потому что я не разбираюсь в этих материях. И погоди пока немного спать: там ждет твой опекун, он очень за тебя переживал.

(3)

Два сонета про гармонь

Примерно месяц назад в официальной группе ОЭ ВКонтакте проходил конкурс: нужно было написать сонет с отсылкой к ОЭ по заданному набору рифм. В одном из наборов было слово гармонь. Проблема в том, что в тексте канона нет ни слова, ни реалии ни в каком виде! Мы с соавтором так и этак ломали голову, как же вмонтировать эту гармонь в ОЭ, и в результате написали каждый свой вариант. На конкурс мы, конечно, это не посылали (тем более что написали полностью, когда тот уже закончился: вот тут можно посмотреть результаты).

Первый сонет

Первый сонет про гармонь (от Б.Сокровой)

как стонет роща под порывом ветра
как удила порвав несется конь
на волю как не находясь с ответом
сминает черновик письма ладонь

как пропадает силуэт в окне
едва мелькнув едва утешив нас
как ночь ломая раздается час-
-ового оклик в гулкой тишине

—

так пеплом рассыпается гармон-
-ия новорожденного сюжета
когда о смысле стройности цене

единства уж забыто и вдвойне
длиннее путь и отраженным светом
едва горит таинственный огонь

И он же в адекватном оформлении

И он же, только со знаками препинания и заглавными буквами

Как стонет роща под порывом ветра;
Как, удила порвав, несется конь
На волю; как, не находясь с ответом,
Сминает черновик письма ладонь;

Как пропадает силуэт в окне,
Едва мелькнув, едва утешив нас;
Как, ночь ломая, раздается час-
-ового оклик в гулкой тишине —

Так пеплом рассыпается гармон-
-ия новорожденного сюжета,
Когда о смысле стройности, цене

Единства уж забыто, и вдвойне
Длиннее путь, и отраженным светом
Едва горит таинственный огонь.

Второй сонет

Второй сонет про гармонь (от С. Кралова)

В библиотеке я сижу в полночный час.
Перо сжимает утомленная ладонь.
По кругу скачет мысль, как на арене конь.
Хватает слов, понятных каждому из нас,
Но есть слова-загадки. В полной тишине
Я повторяю их: табак, дракон, гармонь...
Они горят, как яркий свет в чужом окне,
Ведь не дает тепла чужой печи огонь.
Обычному уму не озарить их светом
К кому идти за поясненьем, за ответом?
Любому мудрецу готов платить вдвойне!
Вот только разговор едва ли о цене...

Они пришли из параллельного сюжета,
Влетели в бусину, как лист с порывом ветра!

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: Арда, Воображаемый мир: ОЭ

---

"Новости" - фанфик по ОЭ

Фанфик, в котором Ричарду рассказывают новости сначала Алва, потом Айрис, а потом снова Алва. А также (и в основном) Избиение Окделла, теперь и со вкусом яблок (нелучших)!

В ролях: Рокэ Алва, Ричард Окделл, Айрис Окделл
Пейринги: Рокэ Алва / Катарина Ариго (за кадром), Ричард Окделл / Катарина Ариго (односторонний)

АУ (и, наверное, ООС, лучше на всякий случай предупредить!)
Традиционный балаган, так что не принимайте события талигойской политики всерьез (напоминаю, что Талиг — сказочное государство, где правит сказочный король)... наверняка в серьезном сеттинге такого бы случится не могло.
Возможно, такую историю мог бы показать Айрис камень из предыдущего фика... но скорее нет, потому что в этом сеттинге Айрис, наверное, не смогла бы оказаться в той точке пространства-времени, вокруг которой и раскручивались события. Так что просто отдельное АУ.
Думаю, название пока рабочее... и еще, может быть, позже добавлю еще каких-то сцен, которые покажут нам детали того, что случилось, но о которых тут в фике не рассказали Ричарду. Посмотрим. Пока пусть лежит в таком виде.

Примерно 3000 слов.

Новости

— Итак, — сказал Алва, проходя в комнату и грациозно опускаясь в кресло (Ричард как будто уже и забыл, как изящны бывают его движения, хотя, казалось бы, виделись они последний раз совсем недавно). — Итак, юноша, вы кое-то пропустили, так что у меня для вас есть несколько новостей. Во-первых, мы едем на войну…
Действительно, Ричард ведь должен был передать ему пакет от того гонца, Ганса-как-его-там, со срочным сообщением из Торки… получается, Алва сообразил вскрыть его и прочитать — и теперь выдвигает войска на подмогу фок Варзову. Значит, гонец не соврал, ситуация на севере и правда отчаянная…
— …в Фельп, — одним словом Алва разбил все его построения. — Выступаем небольшим отрядом; основные силы стянутся позже. Ну и вас мы, конечно, — он окинул Ричарда скептическим взглядом, — не берем.
— Без меня?! — возмутился Ричард: точнее, хотел бы возмутиться громко, вслух, но голос едва ему повиновался, и он сам удивился, как глухо и слабо тот звучит. С тех пор, как он пришел в себя — примерно час назад, — Ричард успел сказать от силы с десяток слов: попросил воды, согласился умыться и только собирался поподробнее расспросить слуг, приставленных к нему, как те спохватились, что нужно ведь доложить соберано, и оба бросились искать Алву, оставив Ричарда одного.
— Знаете, юноша, — заметил Алва, — если бы там было чему гореть, я бы предположил, что горячка выжгла вам разум — но нельзя лишиться того, чего нет. Естественно, мы едем без вас! Вы пока не в состоянии даже встать с постели, а мы выезжаем уже завтра вечером. Может быть, присоединитесь к армии Савиньяка, хотя и здесь сомневаюсь, что успеете, — он поджал губы. — Что лучше: не суметь сесть на лошадь или свалиться с нее на первой же хорне? Даже и не знаю, какой вариант мне нравится больше! Нет уж: встанете, только когда вам разрешит мэтр — и извольте его слушаться, если собираетесь вернуться в строй! А то, пожалуйста: могу устроить вам отставку по ранению — ну что же, лечение затянулось, и вот отставной корнет — или нет, повысим вас в звании — отставной теньент Окделл комиссован из армии и занимается хозяйством в родном поместье.
— Не надо, — попросил Ричард и поморщился: опять получился какой-то полузадушенный всхлип. — Я понимаю.
— Понимаете? Неужели? — насмешливо спросил Алва и добавил чуть мягче: — Может быть, даже успеете нагнать армию — посмотрим, что скажет мэтр. И даже если нет — значит, прибудете прямо в Фельп, но чуть позже: не переживайте, без войны мы вас не оставим.
— Хорошо… — пробормотал Ричард; Алва потянулся было к нему — словно хотел поправить подушку или убрать со лба волосы, — но тут же отстранился и продолжил:
— И другие новости. Во-вторых, сегодня приехала ваша сестра…
— Айрис? — удивился Ричард.
— А у вас их несколько? Ах да… Полагаю, что Айрис — старшая. Свалилась, как снег на голову. Ума не приложу, что с ней делать: лучше всего было бы, конечно, определить во фрейлины, но ведь фрейлинская служба временно закрыта, потому что у нас пока нет королевы. Отправить домой…
— Как… нет королевы… — переспросил Ричард одними губами, обмирая от ужаса, ощущая, как холод разливается в груди. — Неужели Ее Величество…
— …да и разлучать вас было бы жестоко, — продолжал Алва, пропустив его слова мимо ушей. — Особенно теперь, в вашем положении… Впрочем, вас ведь собираются представить к награде — вот на наградные снимете для нее дом, найдете дуэнью, и пусть…
Ричард почти не разбирал слов — в ушах нарастал шум, грудь все сильнее теснило, а в сознании билась только одна мысль: неужели Ее Величество… неужели все было напрасно, неужели Ричард не успел, не сумел ее защитить — неужели никто не сумел, и она — погибла? Он почувствовал, что падает, проваливается в бездну, в темный, глубокий водоворот.
— …и будет гулять по парку в компании таких же девиц, которые ждут появления новой королевы… Каррьяра, Ричард! Ну что опять такое?! — Алва вскочил, с шумом отодвинул кресло, длинно выругался по-кэналлийски, что-то отрывисто приказал и, кажется, склонился над ним — но Ричард уже не видел его и не слышал.

***
Очнувшись снова, Ричард долго лежал, не открывая глаз, и старался в деталях вспомнить события минувшего дня — того дня, когда он в последний раз видел Катари: должно быть, все это случилось уже не вчера, ведь Алва упомянул, что у него была горячка, а горячка не пройдет за один вечер. Ричард надеялся, что, если перебрать воспоминания, какая-нибудь подробность — пропущенная, незаметная мелочь, — убедит его, достоверно ему скажет, что Ее Величество все же спаслась.
Итак, в тот день он, приняв у гонца тот секретный пакет (забавно — гонец заболел и свалился без чувств, а чуть позже в тот же день и сам Ричард… как будто пакет был проклят), отправился во дворец искать герцога Алву. Тот оказался у Ее Величества — и, открыв дверь в будуар, Ричард застал откровенную сцену — нет, он ведь знал, что Катари и Алва любят друг друга, но вот так увидеть их своими глазами… От смущения он едва не оцепенел; Катари, замерев, молчала. Алва, пошевелившись, открыл было рот, чтобы что-то сказать — и тут дверь скрипнула и снова приоткрылась, Ричарда обдало легким порывом ветра, послышался скрип сапог, стук каблуков по паркету и едва различимый лязг металла. Ричард обернулся как раз вовремя, чтобы уловить несоответствие, заподозрить неладное, и — он не мог бы объяснить, что случилось дальше, почему он успел, как заметил: всегда знал за собой, корил себя за то, что медлит, пропускает момент, думает слишком долго — а тут его как будто вела чужая, внешняя, высшая сила. Эта сила сдвинула его с места, развернула, бросила наперерез, между дверью и Катари — дверью и эром Рокэ — за мгновение до того, как раздался выстрел. Его толкнуло в грудь, Катари сзади ахнула, стены совершили кувырок, женский голос (уже не Катари! — Катари бы он узнал) взвизгнул и завопил, кто-то выкрикнул резкий приказ, снова загрохотали сапоги, комната завертелась перед глазами — и последним, что запомнил Ричард, было лицо герцога Алвы, который с силой тряс его за плечи.
И неужели все это было зря? Неужели Катари погибла — выстрелов было больше, стреляли с разных сторон; или убийца был не один, и в суматохе в будуар пробрались другие? Алва так ясно дал понять — прямыми словами сказал, что королевы больше нет… Должно быть, несчастливая склонность Ричарда медлить и теперь сыграла с ним злую шутку. Ричард зажмурился крепче, чтобы не расплакаться, и закусил губу, чтобы сдержать стон горя — и тут знакомый голос над ним возмущенно произнес:
— Дикон, хватит притворяться! Я прекрасно вижу, что ты уже давно не спишь!
При этом Айрис (а это была, конечно, она) ощутимо пихнула его в бок — беззлобно, в шутку, как в детстве, когда они играли; но этого хватило, чтобы грудь и плечо с противоположной стороны пронзило такой резкой болью, что Ричарда чуть не подкинуло на кровати. Он вцепился в простыни, пережидая вспышку, и только когда боль улеглась, сумел распахнуть глаза и наткнулся на перепуганный взгляд Айрис. Наверное, выглядел его приступ жутко (а может быть, он даже закричал), потому что Айрис, сдернув вниз край одеяла, прижала ладонь к его боку и принялась судорожно растирать то место, куда толкнула.
— Дик, прости, прости, ох, Создатель, прости, пожалуйста, я не подумала! Очень больно?
— Не больно, — выдавил Ричард. — Все нормально, с этой стороны не болит… Айри, успокойся… все хорошо.
— М-м-может… — ее голос дрогнул: должно быть, слова Ричарда — звук его слов — расстроили ее еще сильнее. — М-может, тебе лекарство? Которое здесь от боли? — она растерянно уставилась на столик у изголовья, где громоздился целый арсенал лекарских склянок. Повернув голову, Ричард проследил за ее взглядом, осмотрелся и наконец понял, что комната ему незнакома: полог кровати, отдернутый и собранный по сторонам шнурками, был светлее, чем в его комнате; убранство было выдержано в том же кэналлийском духе, но мебель стояла иначе — шкаф уменьшился, стол вырос, сундук исчез; иначе падал и свет: окно и дверь как будто поменялись местами. Непонятно, зачем Алва приказал перенести его сюда и чем оказалась плоха прежняя комната; впрочем, думать об этом сейчас не хотелось.
— Айри, все хорошо, — повторил он, пытаясь выровнять дыхание и заставить себя говорить спокойно, притвориться перед Айрис, что не так ему и худо — и уж, конечно, не дать прорваться наружу горю, загнать его поглубже в душу: наверняка Айрис не знает о Катари… или, наоборот, знает больше него. Но в любом случае, не хватало еще, чтобы и она, разволновавшись, свалилась здесь в приступе надорской болезни.
То ли его тон подействовал, то ли первый испуг схлынул сам, но Айрис, передернув плечами, наконец отмерла и, усевшись рядом — но не на кресло, как герцог Алва, а прямо на кровать, — поправила одеяло и стиснула Ричарду руку.
— Дикон, ты и правда серьезно ранен, у тебя вся грудь в бинтах! — заметила она и добавила возмущенно: — А мне не сказали! Вообще ничего не говорили и даже не хотели пускать! Я сегодня с утра прорвалась только потому, что мэтр, когда от тебя выходил, заметил, как я стою под дверью. И разрешил посидеть с тобой, но только если я не буду тебя волновать и не дам тебе много разговаривать… Ох, надеюсь, никто не слышал, как ты кричал! Хотя, знаешь, даже если слышали — пусть только попробуют теперь меня выдворить!
Ричард смутно припомнил, что на грани забытья и яви слышал какой-то шум, чьи-то голоса, препирательства, спор или даже ссору, и улыбнулся: его решительная, храбрая сестра не изменила себе. Ну что же, пусть лучше негодует, чем боится.
— Если никто не ворвался, значит, не слышали, — сказал он. — Айри, ты что же, поскандалила с лекарем?
— Да не то чтобы поскандалила — он-то сразу меня понял! Не то что некоторые… Дик, знаешь, вот все как ты рассказывал: герцог Алва, конечно, очень красивый человек… — она вздохнула, — но до чего же неприятный! Представляешь, вчера, когда я только приехала, он вообще хотел меня выгнать! Говорит: мол, невозможно — неприлично, чтобы юная девица ночевала в доме закоренелого холостяка! А потом вдруг помотал головой, поморщился — скорчил такую гримасу, как будто сжевал что-то горькое, — и сказал, что, с другой стороны, вполне пристойно, если девица погостит немного под крылом почтенной матроны, замужней женщины, матери семейства — и что герцогиня Алва охотно примет меня под свой кров. Герцогиня Алва! Герцогиня! Дикон, он женат! Почему ты мне не рассказал?!
— Кто женат? Как — женат? Айри, ты что-то путаешь!
— Не путаю! Саму герцогиню я еще не встречала — похоже, она даже обедает отдельно: дурацкие традиции у этих кэналлийцев, — но ей тут, в особняке, выделено целое крыло. А кухарка — ты ее точно знаешь, Кончита, такая добрая женщина, она мне здесь все показала — по секрету посетовала, что ради новой собераны — это значит «герцогиня» по-кэналлийски — бедного раненого дора, то есть тебя, выселили из его покоев. Похоже, они не очень-то ладят с герцогиней… И получается, то ли они совсем недавно поженились, то ли, может, она только что приехала. А ведь там еще и дети! Я видела каких-то маленьких детей, они гуляли по саду.
— Айри, нет, — Ричард зажмурился и замотал головой. — Этого никак не может быть! Какая-то ерунда! Герцог Алва ведь не был женат! Он и не собирался, и не мог же успеть так быстро… Погоди, Айри — а который сегодня день?
— День? — Айрис, задумавшись, стала загибать пальцы. — Так, должно быть двенадцатое — сбежа… то есть уехала я в конце месяца, а ехали мы примерно две недели, и вчера — ведь слышала, точно, говорили — было одиннадцатое. Да, сегодня двенадцатое Молний.
— Весенних Молний?
— Ну да, конечно, Весенних, каких же еще?
Получается, Ричард проболел почти две недели — то есть целых две недели выпали у него из памяти, пока он лежал в горячке. Мог ли Алва за это время успеть жениться? Нет, конечно, от этого человека любого можно ожидать, но чтобы так скоропалительно — да еще и какие-то дети… Ричарду показалось, что он снова бредит — что Айрис говорила сейчас совсем о другом, что все ее слова послышались ему, исказились в его воспаленном сознании.
— Не мог же он за две недели успеть жениться… — повторил он вслух и приготовился было или к новой порции сплетен о загадочной женитьбе герцога Алвы, или к тому, что Айрис опять придется успокаивать («да, болел две недели, что тут такого»), но тут его разум зацепился за случайную обмолвку: — Айри… ты хочешь сказать, что сбежала из дома? И матушка не знает? Ты что, с ума сошла?!
— Да! — у Айрис хватило наглости не отвести взгляд. — Сбежала, потому что дома было уже невыносимо! Но вот если бы я знала заранее, то ни за что не поехала бы — обманщик! Два обманщика! Если он сразу собирался жениться на другой, зачем тогда подарил коня мне? А ты? Я еще надеялась — и зря! — что ты его постепенно подготовишь, расскажешь обо мне побольше… вот как, наоборот, рассказывал мне о нем!
— Какого еще коня?.. — перебил Ричард — не так строго, как хотел бы: голова у него шла кругом, и снова наваливалась слабость. — Айри, что за глупости! Что за конь, что за подарки? Почему ты решила, что герцог Алва… Я уже не понимаю, кто здесь бредит — ты или я!
— Ох! — Айрис вдруг осеклась, подскочила и, потрогав Ричарду лоб, нахмурилась и, мгновенно погрустнев, виновато сказала: — Ну вот, тебя же запретили волновать, а теперь у тебя опять жар! Молчу, молчу: давай позже все это обсудим, когда тебе станет лучше, ладно? А сейчас потерпишь чуть-чуть, пока я схожу позову кого-нибудь и прикажу принести холодной воды? Не засыпай! Или, наоборот, лучше поспи, а я вернусь и просто еще посижу с тобой!

***
Ричард задремал, когда Айрис меняла ему четвертый по счету компресс: она взялась теперь болтать о разных пустяках, пересказывать мелкие домашние новости, и этот невесомый разговор потихоньку его убаюкал. Разбудило его прикосновение чьих-то прохладных пальцев: за окном уже сгустились сумерки, Айрис не было рядом, зато в кресле снова сидел герцог Алва. Потрогав Ричарду лоб, щеки и шею, он произнес по-лекарски бесстрастным тоном:
— Жар немного спал, и это значит, что вы способны на более разумную беседу, чем вчера. У меня есть около часа до того, как мы уедем, так что если вы хотели выяснить что-то срочное, то сейчас самое время.
Ричард, наверное, должен был спросить о своей судьбе — или, еще важнее, о судьбе Айрис: что там за наградные, где взять этот дом и дуэнью, как вообще ее устроить, —но сейчас его занимало только одно:
— Ее… Величество… — он не смог заставить себя продолжить, но Алва его понял:
— О, наше, гм, величество, — он сделал паузу между словами, как будто хотел вставить туда еще одно: «наше бедное величество», или «святое», или, может быть, «покойное». — Наше Величество жива, здорова и прекрасно себя чувствует — разве что самую малость раздосадована, но за ее настроение я не ручаюсь. Да и что ей сделается? Ведь обе пули у нас поймали вы…
Жива, здорова и благополучна! На Ричарда волной обрушилось облегчение, и он не расслышал, что еще говорил Алва. Жива и здорова — то есть все было не зря! Что значит одно неопасное ранение, жалкая пара недель в постели, легкая слабость, терпимая боль — по сравнению с ее жизнью! Вспомнилось, как совсем недавно — по возвращении из Варасты — он мечтал, как спасет от смерти эра, закроет собой от вражеской пули — непременно погибнет, и Катари будет рыдать над его телом. И вот, надо же, почти сбылось, только получилось еще удачнее — ведь удалось защитить и саму Катари! Интересно, плакала ли она…
— Большей бессмыслицы я еще не слышал, — хмыкнул Алва, и Ричард осознал, что последние мысли проговорил вслух. — Нет, юноша, увы, разочарую вас: Ее Величество над вами не плакала. Но, поверьте, у нас обоих — и у нее, и у меня — было и так достаточно поводов для слез, и мы перед венчанием — да и после! — горько оплакивали: я — свою холостяцкую свободу, а она — титул и положение.
— Ч-что? — Ричард моргнул. — Каким венчанием? Почему?..
— Ах, вам же, наверное, еще никто не рассказал: вчера вы очень быстро решили сбежать в беспамятство, и я не успел вам сообщить главную новость последних недель. Но тут нужно начать с самого начала. Итак, вернемся немного назад, в момент покушения: сразу после того, как вы героически загородили нас с Ее Величеством от выстрелов и рухнули на пол, на грохот, крики и шум сбежалась чуть ли не половина двора. Между прочим, вы произвели настоящий фурор среди юных фрейлин — одна даже пожертвовала оборки нижних юбок на перевязку, а другая предоставила свои прелестные колени, чтобы уложить на них вашу бедовую голову. Я бы на вашем месте отправил обеим цветы — правда, я не запомнил их имен — знаете ли, было не до того, — но можем спросить у Катарины. Хотя нет — есть и более простой путь: на какую-то из девиц вы произвели такое впечатление, что от нее каждый день присылают лакея справиться о самочувствии герцога Окделла.
— Эр Рокэ, пожалуйста, — попросил Ричард. — Что с Ее Величеством?
Алва рассмеялся:
— Забавно видеть, как вы пытаетесь покраснеть — на фоне вашей бледности смотрится очень живописно. О чем я? А, так вот: поднялась суматоха, Ее Величество, по обыкновению, изобразила обморок, не позаботившись о том, как выглядит, да и я тоже, знаете ли, не успел привести себя в порядок — иными словами, получилось так, что нас застали в очень двусмысленной ситуации — точнее, наоборот, совершенно недвусмысленной, — Алва развел руками. — Одно дело, когда о тайной порочной связи сплетничают, шепчутся по углам, когда о ней достоверно знают два-три человека, а остальные только гадают, сколько в слухах правды — и совсем другое, когда непристойную сцену своими глазами видит весь цвет дворянства. Линию защиты здесь не провел бы и лучший законник. Что же: кардинал, у которого даже на такой случай, видимо, был заготовлен план, настоял на разводе — Его Величество не сумел его переубедить: общественное мнение, глас народа — великая сила; а я, чтобы спасти репутацию Катарины, был вынужден на ней жениться. Дальше все произошло быстро: уже через неделю их развенчали, и сразу же после, на той же службе, в том же храме, обвенчали нас. Мало того, все ведь уверены, что дети Катарины от меня — хотя Фердинанд до сих пор считает, что от него — так что мне теперь доверили и их! Ричард? Ричард, вы там еще живы?
Алва снова пощупал ему лоб, и Ричард понял, что последние фразы слушал зажмурившись, оглушенный новостями. Катари здесь, в этом доме, буквально за соседней стенкой, так близко, как он не мог и мечтать! Они живут под одной крышей, дышат одним воздухом, он может слышать ее, видеть, когда вздумается, говорить с ней…
— Эр Рокэ, я так за вас рад, — искренне сказал он: наверное, стоило бы промолчать, оставить мысли при себе, но жар, горяча разум, гнал слова на язык. — Прекрасно ведь жениться наконец на любимой женщине, воспитывать своих собственных детей! Это такое счастье!
— О да, счастье… Счастье, что для меня сразу нашлась война! Очень надеюсь, что она затянется подольше — приложу к этому все усилия, а там, глядишь, начнется другая: на северных границах неспокойно. Герцогиня Алва же со дня на день должна отбыть в Кэналлоа — так что не рассчитывайте проводить уютные вечера в компании вашей прекрасной дамы — если только, конечно, ее-уже-не-величество не сподобится навестить своего верного рыцаря. Но я бы на вашем месте не тешил себя напрасной надеждой: Катарина не такова, чтобы дежурить у изголовья больного…
Ричард позволил себе представить, как вместо того, чтобы отправиться на войну в Фельп, сопровождает Катари в Кэналлоа — ей ведь нужна будет охрана, она ведь не поедет одна — у нее, наверное, целый поезд: служанки, камеристки, няньки и кормилицы для детей… Как не вовремя его ранили и как неудачно, что ему еще долго лежать, а она так быстро уедет! С другой стороны, нет — если бы его не ранили, если бы не то покушение, ничего вообще бы не поменялось. А может быть, за эти дни он успеет немного поправиться, сумеет сесть верхом и проводит ее хотя бы до Кольца Эрнани? А может, после Фельпа эр Рокэ поедет домой в отпуск, и Ричард попросится с ним? Или вот попросить, чтобы Катари пригласила с собой Айрис? Необязательно ведь ей становиться именно фрейлиной — когда еще появится новая королева, а старшая знатная дама может стать патронессой для младшей: они же теперь наравне, обе герцогини…
— На этом все, юноша, — Алва напоследок провел ему рукой по волосам и встал. — Слушайтесь мэтра, выполняйте его предписания и не предавайтесь бесплодным мечтам.
…Или вот мэтр (которого Ричард пока не видел: кто он вообще такой? Тот, который год назад приходил лечить ему руку, или кто-то другой? Что он за человек?)… или вот мэтр скажет: молодой человек, воевать пока нельзя, но вам нужно поправить здоровье после ранения — поезжайте на море, в Кэналлоа, там вас быстро поставят на ноги…
— Подорожная и указания в пакете на столе, — перебил его мысли Алва. — Буду ждать вас в Фельпе или там, куда переместится война. Постарайтесь, во-первых, поправиться, а во-вторых, не умереть.
— Хорошо, — сказал Ричард: немного наобум, почти упустив смысл его слов. — Хорошо, эр Рокэ, я постараюсь.

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

Традиционно...

...всем торта в этом дневнике!

автора не нашла

И поздравляю *Snowberry*, у которой тоже сегодня день рождения!

@темы: Праздники

---

(Айрис Окделл и квантовый преобразователь) - фанфик по ОЭ

Надеюсь, что получится дописать до конца, но никогда не уверена, поэтому выложу-ка я начальную часть, чтобы оно лежало в дайри.
Название пока рабочее, посмотрим!

Предварительные замечания

Изначально сочинялось по мотивам фика про Луизу и Рокэ, в котором они женятся, а Айрис в конце удаляют от двора и отправляют в Кэналлоа вместе с Луизой (теперь герцогиней Алва), как будто у нее на поруках, буквально под конвоем (да, автор, похоже, не очень любит Айрис). Но сюжет, пока сочинялся, претерпел большие изменения, и осталось только то, что Айрис едет в сторону юга (в компании Луизы и других), а по пути попадает в интересное приключение!
В ролях: Айрис Окделл, Луиза Арамона, Селина Арамона (на заднем фоне), а также две НЖП, одна из которых — герцогиня Фиеско (а вторая появится в следующих частях).
О Фиеско нужно сказать отдельно. Этот персонаж упоминается в каноне ровно один раз, в сцене Фабианова дня, когда он берет оруженосца. Самое замечательное в нем то, что в первом издании он герцог, а во втором — граф. Загадочный человек, герцог Шредингера, воплощение квантовой неопределенности). Так как никаких сведений больше о нем нет (на лестнице еще сказали, что он был губернатором на юго-западе; ну и на карте мы знаем, где находится его герцогство, и в приложениях есть история его присоединения к Талигу), то в основном все я выдумала сама и немного использовала первоисточник фамилии — пьесу Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе».

Итак, встречайте! Нас ждут приключения Айрис, традиционный балаган, много женских персонажей, немного science fantasy, множественность вселенных и фикс-ит в конце! (я очень постараюсь до него дописать...) — правда, в первой части фантастического элемента особо нет. Ну и на всякий случай: АУ, ООС, и так далее!
Айрис в таймлайне третьей книги удаляют от двора, и она едет с герцогиней Фиеско к той в имение. По дороге они останавливаются на несколько дней неподалеку от Гальтары... И вот, после того как она побывала в Гальтаре, реальность вокруг начинает неуловимо изменяться: каждый день создается новая версия, причем замечает это только сама Айрис, а изменения касаются только ее и Ричарда.

Айрис Окделл и квантовый преобразователь герцогини Фиеско

А наутро радио говорит,
Что, мол, понапрасну бухтит народ:
Это гады-физики на пари
Крутанули разик наоборот!
Ю. Ким

Дни 5-й, -12-й, -11-й, -1-й, 1-й, 2-й, 3-й, 4-й

(день пятый)

— Все из-за Дика! — Айрис позволила себе всхлипнуть, вытерла ладонью злые слезы (она вовсе не собиралась плакать, а наверняка глаза просто заслезились от быстрой скачки) и, стиснув в кулаке злополучный амулет, опустилась наземь — точнее, на кладку из отшлифованных камней, которая когда-то, наверное, была полом. — Все из-за него, из-за этого… этого… — она попыталась вспомнить какое-нибудь заковыристое ругательство из репертуара Аделаиды Феншо и замялась.
На самом деле, виновата во всем, что случилось с Айрис, была именно графиня Феншо, а не Дик — но и он тоже, пусть косвенно. За те дни, что она провела во дворце, — всю ее недолгую карьеру при дворе, — Айрис порядком наслушалась шепотков по углам и сплетен; и постоянно судачили, что Дик что-то натворил: то ли пытался кого-то убить, то ли замышлял против герцога Алвы, то ли связался с очередными заговорщиками, то ли оскорбил Ее Величество — а потом не то сбежал сам, не то его выслали (но точно не посадили в тюрьму и не убили: это Айрис знала бы достоверно) — в общем, Дик снова попал в опалу, а из-за него в немилости оказалась и сама Айрис. Наверное, пробудь она при Ее Величестве дольше, разведала бы больше подробностей; но увы — и вот теперь уже точно из-за графини Феншо! — все в одночасье рухнуло.
— Этого… этого… этой стервы, — выдавила Айрис. — Но Дик тоже! Да чтоб его кошки драли! Да чтобы его гайифцы … вдоль и поперек! — она все-таки вставила одно из тех крепких словечек, от которых другие фрейлины мило пунцовели и принимались жеманно хихикать, а дуэньи, побагровев, старались тут же увести разговор в другое русло; Айрис, воспитанная в строгости, не была уверена, что понимала смысл правильно — может быть, что-то путала — может быть, вообще сказала не то слово; но здесь-то ее никто не мог услышать. При чем здесь были гайифцы, она тоже не знала: посол с забавной фамилией, которого она мельком видела на одном из королевских приемов, не выглядел человеком, способным кому-то всерьез навредить, а других она еще не встречала, но наверняка они тоже были не опаснее всех остальных.
Чтобы успокоить себя, она, протянув руку, дотронулась до каменного обломка — это был остаток древней стены, а, может быть, стола, или ложа, или печи; или постамент статуи, давно обратившейся в пыль; или нижняя часть упавшей колонны; или фрагмент фундамента — в общем, чем бы оно ни было раньше, его создали и водрузили сюда руки людей: края были ровно обтесаны, в очертаниях, стершихся от времени, угадывались острые грани и прямые углы, а поверхность на ощупь казалась гладкой и даже немного скользкой, как зеркало. Прикосновение отозвалось знакомой волной жара, сладкой дрожью во всем теле, и Айрис, прикрыв глаза, отдалась этой неуловимой неге, этому невыразимо приятному чувству, как будто она качалась в колыбели — нет, лежала в чьих-то объятиях; как будто кто-то, прижимая ее к груди, обещал беречь, защищать; обещал, что всегда будет рядом.
Айрис приходила сюда уже пятый день — в тот же укромный уголок, к тому же камню, — и, как и в первый раз, и во все следующие разы, ощущение быстро схлынуло, оставив после себя растерянность, легкую печаль, чувство утраты (как будто что-то сдвинулось; как будто Айрис что-то потеряла и не могла уловить, что) — но в то же время и надежду, прилив сил, теплый комок в груди. Отняв руку, она осмотрела ладонь: на этот раз не порезалась, только в самый первый день за что-то, наверное, зацепилась, ободрала кожу, но ранка затянулась сама по дороге домой, и даже не пришлось перевязывать. Почему ей пришло в голову снять перчатку, она сказать не могла, но к камню тянуло прикоснуться голой рукой. Да и само это место она нашла случайно, по наитию: привязала коня у дерева, дальше пошла пешком и вот наткнулась среди развалин, занесенных пылью, поросших сорной травой, на руины дома, меньше тронутые временем, — чудом уцелевший дверной проем с верхней поперечиной, полуобвалившиеся стены, а внутри — вот этот камень, который словно сам привел ее к себе.
Айрис глубоко вздохнула, повернулась и села удобнее, теперь опираясь на камень всем телом, привалившись плечом, боком, прислонив висок. Она и правда почти успокоилась — только в сердце ныло то чувство недосказанности, смутное волнение (как бывает, когда выпьешь слишком много шадди); обида утихла, но не пропала — обида на погоду, из-за которой они вынуждены были торчать в этом захолустье уже неделю; на Ее Величество, на герцога Алву, на своих спутниц и хозяйку — этих куриц, которые словно сговорились вывести ее из себя глупой болтовней (день ото дня — должно быть, из-за вынужденного безделья — их беседы становились все скучнее, а доводы, которыми они утешали Айрис, — все абсурднее); на предателя Дика, а сильнее всего — на идиотку Феншо.

(день минус двенадцатый)

Именно с Аделаиды Феншо и начались злоключения Айрис. В тот злополучный день Ее Величество готовила маленький — совсем камерный — прием, вечер для тесного круга приближенных — в честь герцогини Фиеско, своей «дорогой подруги». Раньше Айрис не слышала, чтобы Ее Величество называла кого-то подругой — а проницательная Луиза так вообще ей не поверила и ворчала про себя, что, мол, притворство у царственных особ в крови (и Айрис бы неплохо ему поучиться у Ее Величества — Луиза не говорила этого прямо, но явно намекала, и Айрис уже тогда начала сердиться); что подруг у королев не бывает — бывают подданные, верные слуги короны, а о дружбе речь заходит только тогда, когда это кому-то выгодно или за этим кроется очередная интрига. Но так или иначе, а Ее Величество утверждала, что всей душой любит милейшую герцогиню, будет рада принять ее у себя, раз уж та наконец-то покинула свое уединение и прибыла ко двору; и с удовольствием представит ей своих юных фрейлин — за неформальной беседой, за чашечкой шадди, без церемоний, что вы, ни в коем случае. Придворные дамы: графиня Дженнифер, герцогиня Ангелика и другие — из тех, кто много лет состоял при дворе, — уже, конечно, были знакомы с четой Фиеско: в конце концов, хотя те и жили в каком-то медвежьем углу (пусть на юге, но далеко от столицы, на самой границе с Кэналлоа), из которого редко выбирались в столицу, но ведь герцог, как Айрис помнила по путаному рассказу Дика о Фабиановом дне, занимал какую-то должность то ли в армии, то ли в гражданском департаменте у себя в провинции Эпинэ. Айрис попыталась зимой выспросить у Дика как можно больше подробностей о дворянах, которые взяли себе оруженосцев — чтобы представить весь праздник воочию, как будто она и сама сидела тогда на трибуне; и негодовала, когда он не сумел описать ей всех (ну и что, подумаешь, плохо себя чувствовал и волновался — мог бы и потрудиться быть повнимательнее!).
О герцогине Фиеско рассказывали странное. Никто не был уверен, как именно ее зовут: то ли Мария, то ли Магдалена, то ли Марта — то ли двойное или тройное имя, все эти имена, сведенные воедино; то же и с герцогом — то ли Джованни, то ли Джакомо, то ли Джузеппе, то ли снова все вместе. Герцог являлся в Олларию не чаще раза в год, останавливался всегда в гостинице и отбывал так же молниеносно, как и приезжал; герцогиня посещала столицу по своему, понятному только ей, расписанию, раз в несколько лет, и во время этих коротких визитов неизменно гостила во дворце. Говорили, что Фиеско долго не могли определиться с титулом — герцоги он все-таки или графы (из-за того, что их герцогство — или графство — поздно присоединилось к Талигу и раньше было независимой страной: Айрис помнила это, как и их герб, из уроков по землеописанию, на которых сидела вместе с Диком, еще до его отъезда в Лаик). Говорили, что даже нынешний герцог иногда сам сбивается и называет себя графом, хотя теперь его титул везде записан. Судачили, что лет сто назад предок герцога ввязался в какой-то заговор против короны — детали за давностью лет затерлись: заговор точно провалился, а тогдашний герцог то ли погиб, то ли был казнен, то ли сбежал, то ли его помиловали; а чего он хотел, уже никто толком не помнил — не то надеялся захватить трон, не по пытался снова отделиться, не то здесь была замешана романтическая история — мстил за жену, или не мог разобраться в своих фаворитках, или увел из дома чью-то дочь… Еще говорили, что именно с тех пор герцог выбирает себе супругу так тщательно, что душа в душу живет с ней до самой смерти, и между ними царит нежная любовь: кстати, никто не смог точно сказать, откуда родом нынешняя герцогиня, из какой семьи происходит — сошлись на том, что из мелких дворян оттуда же, с юга. Так или иначе, но тот заговор давно забыли, теперь Фиеско был обласкан властью, приближен ко двору, а герцогиню даже называют подругой Ее Величества — тогда как на Айрис — тоже, между прочим, герцогиню — косо смотрят из-за восстания отца, а матушке вообще запрещено выезжать из Надора. Из-за этого в Айрис боролись два чувства: подспудная обида на герцогиню, которой было дано все, что отнято у самой Айрис; и любопытство, желание узнать эту загадочную женщину поближе.
Своего особняка у Фиеско в столице не было, а об их имении в провинции ходили совсем уж дикие слухи: как будто господский дом от фундамента до крыши выкрашен в черный, и нет ни колонн, ни лепнины, ни прочих украшений, ни даже резьбы — выглядит как огромная антрацитовая шкатулка; но это уже напоминало страшные сказки, какими няньки пугают детей зимними ночами, поэтому Айрис не поверила.
Наконец, шептались, что на этот раз герцогиня приехала ко двору не просто так, а потому, что ищет невест для своих сыновей: с сыновьями тоже были какие-то загадочные недомолвки — то ли два, то ли один; то ли старший от первой жены герцога, умершей родами; то ли младший от случайного союза, но признан супругой, принят в семью; то ли, наоборот, старший — снова старший — плод юношеского греха, но, опять же, герцогиня в своем великодушии полюбила его как родного; а, может, это дитя греховной связи, но не самого герцога, а его брата; то ли они усыновили бедного сироту, то ли взяли на воспитание дальнего родственника… или еще что-то — в общем, сейчас считалось, что сыновей двое, и герцогиня собирается устраивать смотрины. И это было так странно, ведь матери молодых людей никогда не заботятся о таких вещах — наоборот, поиски жениха волнуют тех, у кого есть дочери на выданье, — что все разговоры в конце концов свелись именно к этому.
— Пожалуйста, всегда можно обратиться, например, к Мевенам, — заметила графиня Дженнифер: у графа было два младших родича (и в Дэвида Айрис однажды даже была чуть-чуть влюблена), оба не женаты и не помолвлены, так что она знала, о чем говорит. — Они постоянно ищут дочерям партии: виконт обошел уже, кажется, все столичные дома. Или — еще лучше — к Гогенлоэ: эти уже откровенно всем надоели — прошу прощения, герцогиня Ангелика, вас я не имела в виду.
— Но нет, что вы! Ей-то наверняка подавай ровню — герцогиню, — вставила Одетта Мэтьюс и в упор посмотрела на Айрис своими рыбьими глазами.
— Что? — спросила Айрис: бесконечные сплетни о Фиеско начали ее раздражать, подготовка к приему порядком утомила, и она была готова сорваться на ком угодно. — Что вы хотите сказать, госпожа Мэтьюс? Что вы имеете в виду?
— Ну что вы, герцогиня, — проворковала Мэтьюс, выделив голосом слово. — Конечно же, я имела в виду, что вам было бы, наверное, интересно, свести с милейшей герцогиней знакомство покороче.
— Это еще почему? — Айрис вспыхнула, и все наставления Луизы (и тем более — все матушкино воспитание) вылетели у нее из головы. — Я… мне нет дела до ее сыновей, два их там, один или вообще три, да хоть десять! Я… я уже помолвлена! У меня есть жених!
Краем глаза она заметила, как Луиза, выпрямившись в кресле, откладывает пяльцы, а Селина (которая сидела чуть поодаль, как положено приличной компаньонке, и только слушала чужую беседу) делает ей отчаянные жесты руками — но Айрис было уже не остановиться.
— Жених? — с нарочитым интересом спросила графиня Дженнифер. — Как любопытно, моя дорогая… — она постоянно обращалась к Айрис в таком покровительственном тоне — якобы на правах супруги вассала, по старинному надорскому обычаю. — И кто же это?
— Это герцог Алва! — выпалила Айрис, вскакивая и сжимая руки в кулаки — как будто была готова защищаться, как будто на нее уже нападали. — Он… он…
— О-о-о, — выдохнула Вильгельмина Кракл; Айрис не знала, что в этом стоне ее разозлило сильнее — сладострастные нотки или явный призвук сомнения.
— Да! Жених! Потому что он — да будет вам известно! — обещал на мне жениться!
На мгновение повисла тишина; за спиной Айрис раздался шорох юбок и деликатное покашливание, но тут резкий голос Аделаиды Феншо насмешливо произнес:
— Мало ли что кто на ком обещал!
— Да вы! Да как вы!... Да я!... — у Айрис перехватило дыхание, и она, не помня себя, кинулась на обидчицу — заткнуть ли ей рот, засунуть ли ей оскорбление в глотку, дать ли пощечину, вцепиться ли в волосы.
Их растащили; у Аделаиды, как оказалось, пострадали только оборки платья — но самой Айрис сделалось дурно, и пришлось послать за врачом; ее напоили снотворным, уложили в постель; и уже погружаясь в тяжелую дремоту, она не жалела о том, что пропустит званый вечер, не познакомится с герцогиней; ей не было стыдно за безобразную сцену; она не боялась, что, наверное, навлекла на себя гнев Ее Величества — нет, жалела только о том, что они обе не родились мужчинами, и она не может заколоть эту тупую стерву на дуэли.

(день минус одиннадцатый)

На следующее же утро Айрис вызвали на аудиенцию к Ее Величеству. Ни Луизу, ни Селину с ней не пригласили: Айрис была уверена, что их даже не пустили бы, попытайся они пройти — и, ожидая нешуточной головомойки, готовясь принять на себя королевский гнев, шла, как на казнь, с гордо поднятой головой, выпрямив спину.
Ее Величество сегодня принимала в малом будуаре, смежном со спальней, — тесной комнатке, куда помещались только туалетный столик, кресло и кушетка с парой подушек: здесь все дышало изнеженной, утонченной роскошью юга, которая смущала Айрис (дом Ворона, например, тоже был обставлен богато, но без лишней изысканности, и его убранство нравилось ей гораздо больше). Королева, должно быть, утомилась вчера на вечере и поэтому сегодня не в силах была выйти в большую приемную: она выглядела бледной, печальной и сонной — наверное, праздник вчера затянулся до глубокой ночи.
Айрис была даже рада, что обойдется без церемонии — что распекать ее будут не на глазах у всего двора; поприветствовав Ее Величество реверансом, как положено по протоколу, она распрямилась и уже открыла было рот, чтобы объясниться первой, без напоминания, но королева жестом прервала ее.
— Дитя мое, — сказала она нежным голосом без тени недовольства. — Жаль, что вы вчера пропустили наш камерный вечер. Очень грустно, что у такой юной девушки, как вы, столь слабое здоровье.
— Я…. прошу прощения, Ваше Величество, — тут же вставила Айрис, уловив паузу. — Я… понимаете, я… — заготовленные оправдания вылетели у нее из головы.
— Ах, не нужно, герцогиня, о чем речь: я все понимаю. Ну что же — значит, в другой раз. Но отчего же вы еще стоите? Садитесь, — королева повела рукой, указывая на низкий пуфик возле ее кресла: он был поставлен так, что, опустившись на него, Айрис оказалась сидящей как будто на полу, у ее ног, и теперь ей приходилось задирать голову, чтобы взглянуть королеве в лицо — или, наоборот, смотреть только вниз, потупившись.
— Кстати, дитя мое, — продолжила королева. — Недавно пришла почта из Фельпа, и я думаю, ко мне по ошибке попало письмо для вас. Вот, держите, — она протянула Айрис длинный футляр в военном стиле, без украшений. — Вы ведь, наверное, знаете, что письма с королевским курьером идут из Фельпа около двух недель? Можете открыть и прочесть при мне: я не тороплюсь.
У Луизы бы, наверное, нашлось что ответить; наверное, стоило бы поблагодарить, испросить разрешения выйти и прочитать письмо уже в одиночестве, в своей комнате. Но Луизы здесь не было, и Айрис, пробормотав слова благодарности, схватила футляр и, вытряхнув сложенный в трубочку лист бумаги, тут же сломала печать: из Фельпа ей мог написать только сам герцог Алва! Почерк был легким, тонким, летящим — под стать его древнему титулу; писалось, должно быть, в спешке, небрежно, чуть ли не на ходу — это Герард, простой порученец, мог каждую неделю выкраивать время, чтобы сочинять обстоятельные письма, разные для матери и сестры, — но герцог Алва-то командует армией, у него едва ли найдется даже свободный час.
«Любезная герцогиня, — писал он: Айрис кинула жадный взгляд вниз, на подпись, и только убедившись, что там стоит его имя, начала читать. — Надеюсь, вы здоровы, благополучны и наслаждаетесь удовольствиями придворной жизни; но не будем об этом. Пишу вам, чтобы прояснить одно небольшое недоразумение: до меня доходят удивительные слухи, как будто двор уже нас поженил — как будто кто-то всерьез считает нас женихом и невестой. Думаю, мы с вами оба разумные люди, чтобы понимать, что для этого нет никаких оснований: я, конечно, уже не так молод, но еще не настолько стар, чтобы забыть, как я делал вам предложение или дарил обручальный браслет. Если и вы не помните такого, значит, этого вовсе не было, и вы смело можете отвечать так вашим недоброжелателям и досужим сплетникам. Что же касается белого коня, то я купил его не для вас, а для вашего брата, и это может подтвердить любой, кто участвовал с нами в Варастийской кампании минувшей осенью. Засим остаюсь искренне ваш, Рокэ, герцог Алва».
Айрис разжала пальцы, и письмо с тихим шелестом выпало у нее из руки.
— Что с вами, дитя мое? — участливо спросила королева. — Вы так побледнели — ах, неужели опять ваш приступ? Может быть, позвать лекаря? О, я боюсь, мои нюхательные соли вам не подойдут — понимаете, говорят, что одни и те же снадобья кого-то лечат, а кого-то могут убить…
Айрис помотала головой и, пока она собиралась с мыслями и пыталась сообразить, как же сформулировать учтивее «Ваше Величество, можно я, пожалуйста, уйду к себе?» — королева снова заговорила:
— Вот видите, дитя мое, как для вас вреден климат столицы! Вам обязательно нужно пожить на природе, в провинции, на свежем воздухе, поправить здоровье… — и, когда Айрис, похолодев, ожидала, что сейчас ее отошлют домой, в Надор, Ее Величество продолжила: — Как удачно, что герцогиня Фиеско как раз хотела пригласить кого-нибудь из моих фрейлин погостить у нее в имении! Мы ведь вчера говорили с ней об этом, — королева всплеснула руками, — и совсем забыли о вас! Поезжайте, дитя мое: считайте это нашей настойчивой просьбой. Мы вам дадим отпуск — отдохнете столько, сколько понадобится. Погодите-погодите, не вставайте… Мы прямо сейчас все решим.
Так и не дав Айрис вставить слова, королева позвонила в колокольчик и приказала дежурной придворной даме (сегодня это была графиня Дженнифер, которая, заглянув в будуар, кинула на Айрис взгляд, полный чего угодно, кроме сочувствия) пригласить герцогиню Фиеско.
Герцогиня оказалась дородной, прямо-таки монументальной женщиной и, едва появившись на пороге, сразу словно заполнила собой весь будуар — и, войдя, спасла Айрис от необходимости лишний раз унижаться перед Ее Величеством, выдумывая оправдания и притворяясь, будто очень счастлива (пока они ждали герцогиню, она сумела выдавить из себя вымученные слова благодарности, и королева этим, кажется, удовлетворилась). Айрис вспомнила, как вчера кто-то из придворных дам с усмешкой заметил, что герцог и герцогиня составляют комическую пару — в духе площадного балагана; а графиня Рокслей еще между прочим вставила, что раньше утверждали, как будто в роду Фиеско все мальчики рождаются красивыми, как Анэм, и мужественными, как Лаконий — что само по себе уже оксюморон, — но, глядя на нынешнего герцога, этого и не скажешь. Теперь ей представились они вдвоем: герцогиня — высокая, статная, полногрудая, широкоплечая, истинная матрона; в ее фигуре не было угловатости, как у северянок — как у древних воительниц, воспетых в старинных балладах — наоборот, все линии у нее были мягкими и округлыми, — и герцог, тощий, тщедушный, нескладный человечек, ростом едва ли ей до подмышки (Дик, конечно, не разглядел его толком, поэтому Айрис дала волю фантазии). Пока она разглядывала герцогиню, та успела по-дружески расцеловать Ее Величество в обе щеки, удивиться ее бледности и выспросить, как той спалось, не снились ли кошмары, не пропал ли утренний аппетит. Эту фамильярность Ее Величество снесла с истинно королевским терпением и, высвободившись наконец из объятий «дорогой подруги», представила ей Айрис. Не успела та оглянуться, как герцогиня уже прижала ее к своему необъятному бюсту и, похлопав по спине, пророкотала, как она рада знакомству: самое странное, что Айрис даже не разозлилась и не растерялась от такого обращения, а, наоборот, как будто немного успокоилась.
— Пойдемте, моя милая, не будем мешать Ее Величеству, поговорим в другом месте: если я еще не забыла, тут неподалеку есть одна небольшая гостиная, куда никто никогда не заглядывает. Катари, душа моя, мы с герцогиней Окделл вас покинем, — герцогиня взяла Айрис под руку и повлекла к выходу так решительно, что та едва успела попрощаться с Ее Величеством, не нарушив этикета.
Проведя ее незнакомыми коридорами (Айрис жила во дворце уже почти месяц, а не выучила еще и четверти переходов и слабо представляла, где находятся чьи покои), герцогиня открыла незаметную дверь, и они оказались в маленькой, скромно обставленной комнате, отделанной в светлых тонах, без изысков.
— Ну вот, — удовлетворенно выдохнула герцогиня, падая на диванчик и расправляя юбки. — Душечка, теперь побеседуем спокойно, без суеты.
— Меня зовут Айрис; Айрис, герцогиня Окделл, — Айрис вздернула нос.
— Прекрасно, прекрасно, милая Айрис. Я очень рада, что Ее Величество вас отпускает со мной! Поверьте, вам понравится: в этой столице ужасный воздух, нечем дышать, — герцогиня обмахнулась ладонью, и Айрис пожалела, что не взяла с собой веер. — А мы живем на море, на самом берегу… Вы ведь еще не бывали на юге?
— Нет. Я родилась на севере.
— Ну что же, вот и замечательно. Конечно, завтра же мы не выедем: нужно время на сборы, и у меня еще есть дела в столице… Так что пока прикажите слугам собирать вещи, подумайте, кого вы возьмете с собой из свитских, выберите камеристок, горничных, которых не напугает долгое путешествие…
— У меня нет камеристок! — отрезала Айрис: причуды герцогини ее не раздражали, но эта манера обращаться с ней, как с ребенком, начинала утомлять. — Есть дуэнья и ее дочь — моя подруга!
— Ну как же так: нет камеристок! — герцогиня всплеснула руками. — Кто же вам прислуживает? Ах, правда: вы ведь недавно прибыли ко двору и еще, наверное, не обжились во дворце. Нет, служанки в гостиницах на тракте нам не годятся — но мы что-нибудь придумаем, еще есть время нанять кого-то в столице; если не получится, то на первое время я поделюсь с вами своей горничной: Элоиза делает чудесные прически, — герцогиня с улыбкой перевела взгляд на волосы Айрис. — И кстати, если уж речь зашла об украшениях, то я как раз хотела подарить вам на память о знакомстве вот эту небольшую безделушку. Вот, возьмите.
Герцогиня вытащила откуда-то из складок юбки и вложила Айрис в ладонь маленькую подвеску: это был миниатюрный флакончик, выточенный из непрозрачного камня, украшенный тончайшей резьбой, узором из древесных листьев, цветов и переплетенных линий; крышка снималась, и внутри что-то поблескивало.
— Там немного розового масла, — сказала герцогиня. — Если надеть, вы почувствуете аромат. Позвольте, я вам помогу.
Айрис снова не нашлась, что возразить, и позволила герцогине закрепить подвеску у нее на шее. От флакончика и правда исходил легкий запах роз, а дотронувшись, можно было уловить приятное тепло, которое чувствовалось даже через ткань платья.
Они с герцогиней еще немного побеседовали и расстались, договорившись встретиться и обсудить детали поездки на следующий день. Только очутившись у себя в комнате, Айрис осознала, что с ней произошло: она снова в опале, но теперь не из-за отца, а по собственной глупости (или, скорее, по милости графини Феншо); ее решили удалить от двора, высылают неизвестно куда, неизвестно с кем, неизвестно как надолго! Она дернула подвеску, чтобы разорвать цепочку, — подарок герцогини показался ей жестокой насмешкой, — но оказалось, что та висит на простом замшевом шнурке, завязанном сзади на узелок; и это отчего-то тронуло ее. Она оставила подвеску в покое, упала лицом вниз на постель и наконец расплакалась.

(день минус первый)

Карета подскочила на ухабе, вздрогнула и покатилась медленнее; и, протащившись еще какое-то время, совсем остановилась. Герцогиня Фиеско подалась вперед и, постучав по перегородке, принялась выяснять у кучера, что там стряслось. Айрис, вздохнув, с гордым и независимым видом отвернулась и мрачно уставилась в окно, за которым расстилался горный пейзаж — совсем не такой, как в Надоре. Наверное, в другом настроении Айрис бы заинтересовалась: они забрались уже довольно высоко, но вокруг было еще очень зелено — дорога петляла среди лесов пастбищ и лугов, а не голых скал, и по сторонам то и дело попадались извилистые тропки, полого уходящие вверх. Но сейчас местность казалась ей унылой, неуютной, даже враждебной — как будто впереди ее ждали только лишения, ни единого проблеска света. В глубине души Айрис чувствовала, что в этих горах — в недрах, сердце этих гор — лежит нечто родное, древнее, важное; нечто, исподволь тянувшее к себе, внушавшее и неясную тоску, томление по несбыточному, и смутную надежду; но твердо решила не обращать на это ощущение внимания.
Они выехали из столицы караваном из трех карет (не считая подводы, которая везла поклажу): в одной расположилась герцогиня Фиеско с камеристкой, в другой — Айрис, Луиза и Селина, а в третью набились пять служанок герцогини — точнее, три служанки и две горничных, включая и ту чудотворницу Элоизу (между прочим, она и правда очень искусно заплетала и укладывала Айрис косы, как не получалось ни у Дейзи дома, ни у Луизы, ни у дворцовых служанок). Сопровождал их целый конный отряд: многочисленные лакеи, конюхи, камердинеры и охрана герцогини; мало того, узнав о путешествии, управляющий герцога Алвы, с которым Луиза, как оказалось, поддерживала связь, уже когда они переехали во дворец (и наверняка шпионила за ней для герцога, с горечью подумала Айрис: шпионила и докладывалась этому бандиту), приставил к ним эскорт из четырех кэналлийцев.
Первые несколько дней пути тянулись невероятно медленно: они и без того ехали неспешно, так еще и делали длинные привалы и останавливались на ночлег еще засветло, поэтому чуть ли не половина времени тратилась впустую. Айрис с ужасом представляла, что, сложись все как положено, как в той легенде, которую они выдумали для двора, — если бы Ее Величество вызвала ее официальным письмом, а Луиза с Селиной забрали из Надора, — то путь до столицы занял бы целый месяц. Итак, всю дорогу Айрис злилась, не разговаривала с Луизой, отмахивалась от Селины и только молча смотрела в окно — пыталась почитать книгу, но поняла, что ее укачивает. Герцогиня Фиеско постоянно приглашала ее пересесть к себе: в ее карете удобнее, просторнее, сидения мягче и шире, и милейшая Айрис отдохнет, сможет даже подремать, и почему бы не скоротать время в приятной компании, за необременительной беседой, — но Айрис поначалу отказывалась. И вот наконец, день примерно на пятый, когда Айрис уже начало казаться, что до самого Фиеско ей не выбраться из череды однообразных постоялых дворов, придорожных трактиров, убогих полей по обеим сторонам и пыльной колеи, герцогиня вдруг заявила, что не доверяет большому тракту через Эпинэ и поэтому предлагает сделать крюк и объехать часть пути — немаленькое, между прочим, расстояние — через Мон-Нуар, по живописной горной дороге; тем более что в тех краях у нее живет подруга, и она наверняка будет рада повидаться. Луиза, правда, заметила, что вообще-то до Фиеско идет совершенно другая дорога, прямая и удобная, свернуть на нее надо было раньше, от самого Кольца Эрнани, а теперь объезжай — не объезжай, неизбежно вывернешь в эпинэйских графствах, так что герцогиня наверняка темнит. Но та прямая дорога почему-то устраивала герцогиню еще меньше: то ли чересчур была запружена телегами и всадниками, то ли на пути в столицу их обманули на каком-то постоялом дворе, то ли обочины показались слишком грязными; а может, виной всему были невнятные слухи — то ли о том, что в лесах видели разбойников; то ли о том, что среди местных крестьян зреет недовольство и недалеко уже до бунта; то ли что-то еще — но, так или иначе, герцогиня решила ехать в объезд, а Айрис было все равно, где и как скучать и сердиться, поэтому она не стала возражать.
Прежде чем они свернули с тракта в предгорья Мон-Нуар, им напоследок улыбнулась удача: счастливый случай привел в тот же трактир, где они заночевали, королевского курьера, который вез из Фельпа новости о победе (Ворон, естественно, опять кого-то победил), а заодно почту. Луиза его расспросила (оказалось, что Ворон разгромил чей-то флот в морском сражении… ну надо же, сколько талантов в одном человеке: раньше Айрис искренне бы восхитилась, а теперь почувствовала только досаду) и вернулась к их столу, держа в руке два почтовых футляра — традиционные еженедельные письма от Герарда для нее самой и для Селины. Айрис никто не писал, и герцогиня, видя, что она расстроена — и глядя, с каким нетерпением Селина вцепилась в письмо, — оставила в трактире указания, где их искать, на случай, если для них придет почта: из столицы ли, из Фиеско, из Фельпа или откуда-то еще.
Стоило им погрузиться в кареты и тронуться в путь, как Селина, снова развернув письмо (она молниеносно прочитала его целиком еще в трактире), принялась зачитывать вслух избранные места, где Герард живо описывал сражение. Слушать, как он восхваляет герцога Алву, было невыносимо (подумать только, какую-то неделю назад Айрис готова была подписаться под каждым словом!), и Айрис не выдержала.
— И вот еще: «Тогда монсеньор вытащил шпагу, выпрямился во весь рост и…».
— Монсеньор то, монсеньор это! — передразнила Айрис. — Невозможно это слушать! Сэль, читай что хочешь сколько угодно, только уже без меня! Я пересяду к герцогине Фиеско!
И действительно, на первом же привале Айрис согласилась перебраться к герцогине; та отослала камеристку шестой в карету к служанкам, которым пришлось потесниться, — и они чудесно разместились вдвоем: сиденья и правда оказались мягче, спинки удобнее, и даже колеса как будто катились плавнее. И вот, стоило им проехать вместе всего ничего, как опять случилась какая-то заминка!
— Да что там такое? — окликнула герцогиня. — Феличе? Что происходит?
— Там, говорят, проезда дальше нет, — пробасил кучер. — Дорогу, видать, размыло: кареты не пройдут. Это вон ребятам местные сказали: вроде как дожди идут уже вторую неделю, здесь сухо, а там, хорнах в пяти, затапливает.
— Как же так? Местные крестьяне точно уверены? Позови-ка кого-нибудь сюда!
Послышались возгласы, потом тяжелые шаги: должно быть, с другой стороны к карете подошел кто-то из крестьян — Айрис со своего места не было видно; герцогиня, передвинувшись к окну, отдернула занавеску.
— Любезнейший! Так вы говорите, дальше не проехать?
— Ну да, ваше высокородие, — ответил крестьянин, по-деревенски пошамкивая и растягивая звуки. — Надо ждать, пока просохнет: это, почитай, дней пять или шесть…
— Ах, неудачно; но не поворачивать же назад! Скажите, это ведь уже Нуаз, правильно? А дома ли хозяйка?
— Барыня-то? Дома, где же им еще быть… На охоту ведь они не выезжают, это старый барин был любитель до охоты… разве что на ярмарку или погулять.
— Да дома они, дома, — подтвердил второй голос. — Не выезжали барыня сегодня: расходы, что ли, подбивают.
Это старомодное «они» и «барыня» невольно тронули Айрис, и она, забыв, что решила держаться холодно, повернулась, чтобы взглянуть на крестьянина: бурно жестикулируя, тот как раз объяснял одновременно герцогине, кучеру и одному из верховых, как добраться до господского дома; ничего примечательного в нем не было — разве что одевались местные чуть цветастее и чуть легче, чем надорские крестьяне.
— Баронесса Нуаз, — сказала герцогиня, поблагодарив крестьянина и снова задернув шторку. — Та самая моя подруга, о которой я вам рассказывала: чудесная женщина, недавно овдовела, бедняжка. Уверена, что вы с ней подружитесь!
Айрис представила себе вторую такую же герцогиню: округлую, шумную, добродушную даму — может быть, даже такую же необъятную; только, наверное, одетую чуть скромнее, под стать титулу; и, наверное, в трауре. И с одной иногда бывало тяжело, а уж две такие кумушки и вовсе запросто выведут ее из себя.
— Погостим у нее несколько дней, — продолжала герцогиня, — пока эта несчастная дорога не просохнет; здесь вокруг великолепные места, прогулки по округе — чистое наслаждение! Вы точно не заскучаете, милая Айрис: к тому же, неподалеку ведь развалины старой столицы, руины Гальтары — вам обязательно будет любопытно!

(день первый)

Айрис сбежала на прогулку сразу же после завтрака, едва дождавшись, пока герцогиня и хозяйка дома закончат обмениваться новостями. Вчера знакомство получилось смазанным: баронесса Нуаз, застигнутая врасплох внезапным визитом, не успела доделать какие-то дела и, после короткого приветствия и представления («Эжени! Малышка! Как вы повзрослели!»), распорядилась устроить гостий отдыхать — ведь те, наверное, устали с дороги, — а сама снова пропала где-то в задних комнатах. Может быть, это выглядело невежливо, но Айрис ее понимала: матушка тоже доверяла управляющему далеко не все, да и слуг здесь, судя по всему, было немного, так что неудивительно, что баронесса сама занималась хозяйством (тот крестьянин ведь сказал, что она как раз вела какие-то подсчеты).
И вот с утра, за завтраком, герцогиня с подругой принялись наверстывать упущенное.
Между прочим, баронесса оказалась не такой же матроной средних лет, как герцогиня, а совсем еще юной девушкой, всего на год-два старше самой Айрис. Удивительно, как это она уже умудрилась потерять мужа — но, кажется, вдовство ее ничуть не тяготило: она была веселой, бодрой, без тени грусти, а на траур намекали только черные оборки на манжетах. Герцогиня, видимо, дружила еще с ее родителями, а ее помнила ребенком.
— Не скучаете здесь, в этой глуши? — спросила герцогиня. — Нечасто у вас бывают гости.
— Ну что вы, эреа Мария! — хозяйка засмеялась (Айрис отметила, что она назвала герцогиню по имени — по одному из имен). — Некогда скучать: вот думаем в следующем году распахать еще поле и посадить лен, но не знаю пока, приживется ли на наших почвах. Урожай, скот, вырубки, месяца через три буду устраивать охоту для соседей…
— Да вы настоящая помещица, моя милая!
— Именно! — хозяйка энергично закивала: Айрис первый раз видела дворянку, которая так искренне бы была увлечена делами имения. — У меня, конечно, немного земель, но ведь они приносят доход! И потом, я не всегда одна: бывают и гости, — она снова рассмеялась. — Захаживают искатели приключений.
— О, любители древностей? Паломники по языческим святыням?
— И просто любопытные… На самом деле, сейчас до Гальтары добираются не так уж часто, но до сих пор раза два-три в год… А мы ведь живем совсем близко, так что обязательно кто-нибудь остановится спросить дорогу: я распорядилась, чтобы таких охотников за сокровищами приглашали в дом — мне же интересно, что они там пытаются найти, — она покачала головой. — Думаю, все, что можно, уже давно нашли и растащили — но люди продолжают рисковать, лезут в самые опасные места, вечно кто-нибудь покалечится. Наш деревенский врач уже привык… а ведь куда проще взять провожатого — или хотя бы расспросить заранее. Между прочим, — она повернулась к Айрис. — Герцогиня, вот вам как раз обязательно стоит там побывать! Пусть там все в руинах, но где-то ведь стоял ваш фамильный особняк, дом ваших предков! Зря я вас напугала: если просто погулять по улицам и не соваться в подземелья, ничего не случится.
— Айрис, вы ведь не поедете туда одна? — настороженно спросила Луиза, и Айрис тут же захотелось поехать туда непременно одной, причем немедленно. Она мотнула головой и не стала ничего обещать, а разговор тем временем, покрутившись еще немного вокруг Гальтар и прогулок, перекинулся с древности на современность.
— Говорят, в Фельпе сейчас война? — баронесса повертела в руке чашечку с шадди: слуги как раз убрали горячее и подали сладкое. — Если честно, ничего не понимаю в военном деле: правда, что Первый маршал ведет кампанию?
При этом она так пристально посмотрела на Айрис, как будто хотела услышать ответ именно от нее — как будто и до нее дошли столичные сплетни.
— Да, — сухо ответила Айрис. — Там герцог Алва. Он уже выиграл какое-то морское сражение.
Если выяснится, что и эта без ума от Ворона, Айрис начнет ее презирать; а если и дальше будет допытываться, в каких Айрис с ним отношениях, она просто встанет и уйдет! Но баронесса продолжила:
— И ведь там, получается, ваш брат? Оруженосец ведь сопровождает своего господина? Вы не волнуетесь за него?
— Вы очень хорошо осведомлены о столичных делах, баронесса, — заметила Луиза, незаметно толкнув локтем Селину, которая уже открыла рот, чтобы вставить, что вот ее брат как раз сейчас рядом с Алвой, и да, она ужасно волнуется за него, и от него недавно пришло письмо, где он в красках расписал это самое сражение, и…
— Ну конечно! Мне кажется, все знают… это было большое событие, — баронесса ничуть не смутилась. — Точнее… Понимаете, я ведь сама родом из Надора, в детстве жила там и потом переехала в Эпинэ — так что помню и вашего батюшку, — она улыбнулась Айрис. — Поэтому я особенно рада принимать вас в своем доме!
…И поэтому, наверное, она — намеренно или исподволь — следила за судьбой Дика: пусть Айрис и сердилась на брата (и пусть бесцеремонность хозяйки сбивала с толку) — но ей было приятно, что кто-то из вассалов по рождению еще верен Окделлам, помнит о величии их древнего дома, хотя при дворе и твердили, что все это — замшелые бредни, возрожденные блажью предыдущей королевы.
— Спасибо… я тоже рада, — смягчилась она. — Но только Ричард не в Фельпе. Он…
— Герцог Алва отправил его в другое место с особым поручением, — помогла ей Луиза, и Айрис опять почувствовала себя арестанткой под конвоем: нигде нельзя было сказать правды, везде нужно было соблюдать видимость приличий (и помнить, чтобы не проговориться: и кстати, нельзя ведь рассказывать и том, как она добралась до столицы, — и о том, почему ее отослали от двора!); ей захотелось оказаться как можно дальше от своих тюремщиц, избавиться от их надзора. Но тут, к счастью, герцогиня Фиеско, уловив перемену в настроении, поспешила сменить тему и задала какой-то вопрос о родных баронессы. Разговор снова свернул, и в следующие полчаса Айрис узнала всё о короткой и небогатой на события жизни их новой знакомой: баронессу, уроженку Надора, на самом деле звали не Эжени, а Юджиния (Анна-Юджиния, двойное имя, но она любила второе), и она происходила из мелкой дворянской семьи; когда ей было десять, отец отправил ее погостить у родственников в Эпинэ, а потом то ли купил, то ли арендовал землю по соседству (здесь Айрис отвлеклась, не следила за беседой и не запомнила деталей) — в общем, в шестнадцать ее выдали за друга семьи, человека, который годился ей в отцы (Айрис при этом с горечью подумала, что и ей самой наверняка предстоит брак по расчету, раз не сложилось по любви), а через год барон погиб — несчастный случай, снова без подробностей; баронесса овдовела и с тех пор живет уединенно.
Как только завтрак закончился и все принялись подниматься из-за стола, Айрис заявила, что хотела бы прогуляться верхом, одна — посмотреть округу.
— Может, с тобой съездить? — предложила Селина. — Или возьми эскорт, Айри! Не надо ехать одной!
«Ага, и снова выслушивать от тебя, какой монсеньор великий человек», — чуть не сказала Айрис, но вовремя спохватилась:
— Да что ты, Сэль, я ведь недалеко! Ничего со мной не случится! Ты же слышала, баронесса говорила: здесь безопасно, места вроде глухие, но рядом и деревня, и имение. Я только осмотрюсь и вернусь.
Селина отступила. На конюшне Айрис приказала оседлать Баловника: она взяла его с собой и затем, чтобы ничего не оставлять в доме у Ворона, и затем, чтобы с ней рядом был кто-то родной, знакомый, что-то, принадлежащее только ей. К тому же, здесь горы — надорские кони приучены ходить по скалам, так что даже удобнее.
Стоило им выехать за ворота, как Айрис охватил восторг, сладкое чувство свободы, как будто она наконец вырвалась из плена, из мрачных застенков темницы на свежий воздух. Она пустилась вскачь и помчалась вперед, через перелески и поля, по наитию находя нужные тропки, словно ее вела таинственная сила, словно некий голос звал ее к себе — так быстро, что эскорт, если его и выслали следом, давно отстал и потерял ее из виду; скакала, пока наконец конь не вынес ее на опушку леса и не встал как вкопанный. Перед Айрис вздымались поросшие травой курганы, широким полукружьем расходящиеся по сторонам — древняя земляная насыпь, городской вал; за ним виднелись кольца городских стен: Гальтара стояла на возвышенности, и лес не успел еще полностью поглотить ее развалины. Айрис спешилась, погладила Баловника по морде, привязала его к дереву и дальше двинулась пешком. Вскоре отыскались и ворота — место, где земляной вал просел, а вторая стена, из камней, была как будто выщерблена, — и Айрис оказалась внутри.
Вспомнив, как баронесса не велела ей лезть в подземелья, она хихикнула, потрогала куст, росший прямо из разлома в стене, оторвала листочек и растерла его в пальцах. Она была здесь одна: тишину прерывало только стрекотание цикад, шорох ветра и далекое воркование горлицы.
В длинных прогалинах угадывались прежние улицы, в квадратах по их сторонам — фундаменты домов (удивительно, как раньше люди ютились в такой тесноте), в круглых ямах — колодцы. Чем глубже она забиралась — точнее, чем выше, ближе к центру, к цитадели, — тем прочнее становились стены, тем крепче они держались, тем лучше сохранились: должно быть, в этой части города жили вельможи, богачи, которые могли себе позволить строить на века. Наконец за новым поворотом она наткнулась на настоящий дверной проем — ровный, широкий, добротно сложенный, — и не задумываясь шагнула в него. Внутри оказалась комната: крыши не было, но стены наполовину обрушились только с одной стороны — противоположной от двери, — и отбрасывали тень. В углу стоял камень с ровными краями; от него до стены еще оставалось место, и Айрис, подобрав подол, чтобы не зацепить юбки, протиснулась туда и села на пол. От камня исходило спокойствие, теплая, надежная сила; Айрис погладила его, ойкнула, отдернула руку — она слегка оцарапалась, — подула на ладонь и снова пощупала камень. Ее подвеска — подарок герцогини — во время скачки выбилась из-под рубашки, где она носила ее теперь не снимая, как амулет на удачу, и, от резкого движения покачнувшись на шнурке, глухо стукнула о камень; крышка приоткрылась, и повеяло ароматом роз. Запах вернул Айрис в ее последний день во дворце, некстати напомнил о ее горестях, тревогах и лишениях.
— Ну почему все не может быть хоть немного, хоть чуточку лучше, — пробормотала она, прижимаясь к камню лбом.
Камень вздрогнул, как будто утешая, — и вот тогда ее впервые окутала та волна доброго тепла, за которой она потом приходила сюда ежедневно. Айрис еще немного посидела рядом, наслаждаясь тишиной, безмятежностью, умиротворением; потом встала и направилась к выходу.
Вернувшись в дом баронессы, она обнаружила в гостиной семейную идиллию: Луиза вышивала на пяльцах, устроившись в кресле в углу, Селина меланхолично гладила кошку, запрыгнувшую к ней на колени, герцогиня Фиеско с безмятежным видом читала романчик в потрепанном переплете, а сама хозяйка дома сосредоточенно вязала чулок. Никто, похоже, не волновался, куда она пропала — значит, здесь и правда безопасно, и можно гулять одной сколько угодно.
— А, добрый вечер, милая Айрис, — поприветствовала ее герцогиня, когда Айрис присела рядом. — Как ваша прогулка? Добрались до самых Гальтар?
— Да, как Гальтара? — заинтересованно спросила баронесса, оторвавшись от чулка. — Понравилось? Правда, впечатляет?
— Да, очень красиво, — любезным тоном ответила Айрис, не представляя, как передать те ощущения, которые она испытала.
Герцогиня удовлетворенно кивнула:
— Теперь вам еще нужно побывать в Агарисе — увидеть оба полюса богословия: древний и новый, языческий и эсператистский. Агарис стоит повидать своими глазами.
— И герцогиня Мирабелла точно одобрит такое паломничество, — вполголоса проворчала Луиза. — Вот одного уже…
Селина, бросив на мать предупреждающий взгляд, а на Айрис — сочувственный, сняв с колен кошку, подсела к Айрис и погладила ее по руке; чем была вызвана эта внезапная забота, Айрис сказать не могла.
— Действительно, — вставила баронесса. — Герцогиня, может быть, если бы вы съездили в Агарис, вам удалось бы разубедить вашего брата уходить в монастырь. Очень, конечно, жаль, — она покачала головой.
— Что? — спросила Айрис. — Какой монастырь? Ричард разве в Агарисе? Он же… — она посмотрела на Луизу, и та в ответ ободряюще ей улыбнулась, но промолчала.
— Да, очень печально, когда молодой человек вдруг решает удалиться от мира, — сказала герцогиня. — Будем надеяться, что он передумает, а то письмо, которое вас так расстроило, он написал в порыве чувств.
— Такая глупость: каяться, замаливать грехи, — согласилась Селина. — Считаю, что дурные поступки нужно исправлять только делом… Ой, Айри, прости, конечно, мы ведь не знаем, что именно он имел в виду: так неудачно, что ты сожгла то письмо!
Последнее, что Айрис смутно слышала о Дике, — что он собирался прибиться или уже прибился к принцу в изгнании, но ведь тот, как судачили во дворце, как раз уехал из Агариса в Алат; ни в какой монастырь Дик точно уходить не собирался (и даже если он правда натворил что-то ужасное, то такое было бы совершенно не в его духе). Эти четыре курицы то ли сговорились, чтобы ее разыграть и посмеяться, то ли так по-идиотски пытаются ее утешить и отвлечь. Но даже если о Дике ничего не известно точно, это же не значит, что можно выдумывать о нем всякую ерунду! Смешно сказать: Агарис, монастырь. Ну надо же! Айрис стоило больших сил сдержаться: она рассердилась, но не унижаться же, кидая им в лицо обвинения.
— Я, наверное, пойду к себе! — она резко поднялась. — Устала на прогулке. Спокойной ночи, дамы, до завтра!
«Надеюсь, что к утру вы образумитесь и бросите ваши глупые игры», — добавила она про себя.

(день второй)

Утром перед Айрис встал выбор: спуститься к завтраку как можно раньше, пока никто еще не проснулся, или, наоборот, как можно позже, когда все уже разойдутся по своим делам, — настолько ей не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать; настолько она была вчера оскорблена. Поразмыслив, она решила, что ничто не мешает ей притвориться, как будто она слишком утомилась на вчерашней прогулке и сегодня чересчур заспалась — так что проснулась поздно и чуть не проспала завтрак. И действительно, спустившись вниз, она застала в гостиной только хозяйку дома: та, прихлебывая из чашки, бегло просматривала и откладывала в сторону какие-то листы с расчерченными строчками — наверное, вычисляла расходы на посадки льна или чем она еще там хвалилась вчера. Заметив Айрис, она дружески ей кивнула, пробормотала быстрое приветствие и вернулась к бумажкам; и только когда для Айрис уже принесли прибор и начали сервировать завтрак, спохватилась и заметила:
— Они в саду. Ваши спутницы и герцогиня Мария — они пошли в сад посмотреть мои розы. Если хотите к ним присоединиться, Жозеф вас проводит.
— Спасибо, баронесса, — вежливо ответила Айрис: в конце концов, на хозяйку она не была обижена — ту наверняка вчера втянули в розыгрыш против ее желания, ведь сама она не знала никаких подробностей о Дике; использовали ее слепо — и она была обманута точно так же, как и сама Айрис. — Я обязательно посмотрю. И, наверное, опять хотела бы сегодня прогуляться: вы были правы — у вас вокруг чудесные места.
— Я рада, — хозяйка наконец оживилась и, отложив в сторону листы, посмотрела на Айрис: похоже, она была той еще засоней — под стать Дику (опять этот Дик! Айрис совершенно не собиралась о нем думать!) — и только сейчас сумела окончательно проснуться. — Кстати, герцогиня: раз уж мы здесь одни, и вы без дуэньи…
Будь она мужчиной, за этими словами последовал бы непристойный намек, но чего ждать от девушки, было непонятно, и Айрис насторожилась.
— …то я предложила бы перейти на имена: согласитесь, с этими громоздкими титулами неудобно — тем более что у нас сейчас две герцогини. Не на «ты» — что вы, ведь мы еще не пили на брудершафт! — кстати, если хотите вина, прикажите, и вам принесут — нет, просто будем называть друг друга по имени. Я Юджиния, можно Эжени, — она заново представилась, как будто впервые — как будто первое представление, формальное, с титулами и фамилиями, потеряло силу, — и по-мужски протянула Айрис руку.
— Я Айрис, — Айрис с облегчением улыбнулась и пожала ее: баронесса была немного странной (но не хуже, чем герцогиня Фиеско) — слишком непосредственной, прямолинейной, но точно не желала ей зла, и с ней наедине было легко. — Рада знакомству, Эжени.
— Вам правда так понравилось в Гальтаре, Айрис? — баронесса (когда-нибудь Айрис приучится называть ее по имени и в мыслях) склонила голову набок и пристально посмотрела на нее: как будто угадала ее чувства — как будто прочитала в ее глазах, что она испытала вчера. Айрис встряхнула головой, и наваждение пропало.
— О да! Знаете, я, наверное, сегодня бы съездила еще раз — пока хорошая погода… А ваш сад, может быть, попозже, вечером…
— Да-да, — рассеянно сказала баронесса, и стало понятно, что ей на самом деле совершенно все равно, когда Айрис увидит ее розы и увидит ли их вообще: может быть, ей было достаточно внимания от других гостий — а может быть (эта мысль вертелась у Айрис на краю сознания, но она никак не могла ее подцепить), ей — и герцогине Фиеско — зачем-то было нужно, чтобы Айрис попала в Гальтару; было важно, чтобы она побывала там несколько раз. Так или иначе, Айрис решила об этом пока не задумываться — и, попрощавшись, отправилась из столовой прямо на конюшню, где велела оседлать коня.
Сегодняшний визит в Гальтару ничем не отличался от вчерашнего, кроме того, что Айрис лучше запомнила дорогу и шла по развалинам не наобум, а напрямик к тому полуразрушенному дому с загадочным камнем. Она снова обняла его, снова посетовала на судьбу, пожаловалась на дам, вздумавших над ней шутить, и снова получила от камня свою долю тепла. Просидев там до самых сумерек, она вернулась домой в философском, умиротворенном настроении — настолько, что была готова простить спутницам их глупый розыгрыш и достойно, не вспылив, принять их слова, если они решат продолжить игру. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы ее настроя хватило надолго: она переоценила свои силы — и ушла к себе в комнату рассерженной, расстроенной и обиженной; чувствуя, что назавтра все повторится.
И действительно, так однообразно прошло несколько дней: с утра Айрис старалась не встречаться с другими и, проводя опыты, выходила к завтраку то раньше всех (и тогда натыкалась на Селину, раннюю пташку), то позже (и тогда мирно пила шадди в компании баронессы Эжени); потом уезжала в Гальтару — одна, никто так и не настоял, чтобы ее сопровождали; там проводила время в обнимку с камнем, успокаивалась, возвращалась в господский дом, находила в гостиной привычное общество, ее спрашивали о поездке, занималась светская беседа — и от чужого неосторожного слова, неудачного намека на шутку Айрис снова вспыхивала и каждый раз обещала себе, что не позволит больше втянуть себя в их игры.
Наверное, все было бы лучше, если бы вечерние разговоры неизменно — как будто сами собой, ненароком, но непреклонно — не сводились к Дику (существует ведь, в конце концов, множество посторонних тем: от погоды до древнего искусства). Особенно усердствовала в этом баронесса: Айрис даже начала подозревать, что она — молодая вдова, свободная женщина, красавица (если Айрис что-то понимала в женской красоте), рачительная хозяйка и, к довершению всего, уроженка Надора, имеет на герцога Окделла свои виды и поэтому сейчас с таким увлечением выспрашивает о нем, чтобы потом познакомиться. И даже разговоры о Дике (на которого Айрис продолжала сердиться) не были бы так ужасны, если бы, окончательно завравшись, запутавшись в своих играх, дамы не выдумывали бы для него все новые и новые варианты судьбы — пусть Айрис не знала, что с ним и где он, пусть можно было бы строить гипотезы — но ведь они словно забывали, что приписывали ему вчера, делали вид, как будто каждый раз начинают обсуждать его наново. Хуже всего же было то, что — как будто Дика было недостаточно — Селина каждый раз находила повод вытащить письмо Герарда и зачитать из него подходящий к слову фрагмент; письмо это тоже как будто изо дня в день неуловимо менялось, и Айрис не верила, что Селина, такая прямодушная и чистосердечная, будет намеренно врать, искажая его строки.
На второй день в гостиной говорили сначала как будто о погоде.
— Жарко, — выдохнула герцогиня Фиеско, обмахиваясь книгой, как веером: сегодня она взяла читать, точнее — разглядывать, альбом по искусству с широкими плотными страницами. — Вам не было жарко на прогулке, милая Айрис? Не знаю, я бы по своей воле не поехала… меня никто бы не заставил бродить по развалинам по такой жаре! Благодарю покорно: нам не повезло с погодой — лучше бы побывать там, когда пасмурно, солнце не такое яркое — в середине весны или ранней осенью…
— Жара совершенно не чувствовалась, — Айрис нахмурилась. — Там ведь и деревья, и есть тень от стен…
— Северяне нормально переносят жару, эреа Мария, — вступилась за Айрис баронесса. — Я ведь тоже с севера, но вот — как видите — прижилась ведь на юге.
— Ох, моя милая, я вот южанка, но лето на море и здесь — совершенно разные вещи!
— Думаю, нам всем стоит сказать спасибо за такую погоду, — баронесса пристально посмотрела на Айрис. — Кому-то сейчас гораздо хуже: вот, например, ваш брат ведь сейчас в армии как раз где-то на севере? Там, наверное, еще холоднее, чем в это время в Надоре?
— Ох да, Айри, мы здесь жалуемся на жару, а Ричард, наверное, мерзнет, — добавила Селина. — Так неудачно, что монсеньор решил его отправить в Торку. Нет, я понимаю: он военный, куда пошлют — туда и едет… но все равно. И жалко, что ты так ненадолго его застала, да, Айри?
— Да-да, — скованно ответила Айрис, бросая панический взгляд на Луизу и прикидывая, когда же изменилась легенда и как же она звучит теперь. — Застали очень ненадолго, когда приехали с вами из Надора.
Луиза едва заметно мотнула головой, а потом с достоинством кивнула, и Айрис с облегчением поняла, что угадала.
— Действительно, — с сочувствием сказала герцогиня. — Вы ведь рассказывали, что герцог Окделл еще не совсем поправился, когда уезжал. Надеюсь, он благополучно доехал: понимаю, что вы волнуетесь… думаю, письмо уже скоро доберется до вас.
— Не совсем поправился, — повторила Айрис, чувствуя, как в ней нарастает раздражение: как будто ее опять специально запутывали. — И потом уехал.
Селина тоже закивала с таким знающим видом, словно тоже успела поучаствовать и познакомиться с Диком; после этого Луиза, к счастью, поспешила выручить Айрис, переведя беседу на другую тему, и разговор больше не возвращался к нему. Только в самом конце вечера, когда все уже расходились по спальням, Айрис, подгадав так, чтобы остаться с Селиной наедине, нагнала ее на лестнице и, окликнув, спросила:
— Сэль… я все понимаю, но зачем же так завираться? Для чего эти постоянные выдумки и притворство?
Селина хлопнула ресницами и подняла на нее невинный взгляд:
— Айри, но мы ведь давно договорились, как мы представим твое появление в Олларии… Ты же сама знаешь, что вот так путешествовать с солдатами — неприлично.
Айрис с досадой топнула ногой:
— Это понятно! Но к чему эта ваша история о том, что мы якобы застали Дика в столице? И тем более — что он болел. Это же просто бред, дурацкая выдумка!
— Да ты что, Айри… Тебе, наверное, наговорили что-то против него во дворце — ой, я помню, с каким лицом ты однажды вышла от госпожи Кракл… Но я-то прекрасно помню, как ты беспокоилась, когда он еще оставался в особняке монсеньора: нас с мамой тогда как раз впервые пригласили к тебе. Ну хочешь, я позову маму, и она подтвердит? О, — Селина просветлела и потянулась к манжете, куда она засунула письмо от Герарда. — Вот и Герард же писал: я уже читала для тебя позавчера, но ты, наверное, думала о чем-то своем и отвлеклась. Вот, послушай…
Айрис махнула рукой, но не успела ее остановить.
— Послушай, — повторила Селина, вытаскивая письмо: — Вот он писал: «Кстати, передавай привет герцогине Айрис! Надеюсь, что и у Ричарда в Торке все благополучно... Очень жаль, что он не поехал с нами — так неудачно, что умудрился заболеть прямо перед отъездом, и монсеньор решил, что южный климат будет вреден для его здоровья. Конечно, кто будет спорить с монсеньором, ведь он — непревзойденный врач…»
— Понятно, — пробормотала Айрис, не решаясь вырвать письмо и заглянуть в него собственными глазами, чтобы убедиться, что Селина не выдумывает. — Да, конечно. Спасибо, Сэль, я вспомнила, прости. Уже поздно… Спокойной ночи!

(день третий)

На следующий день — наверное, решив, что прошлый вариант слишком сильно рассердил Айрис, — дамы решили вернуть свои фантазии немного назад и избавиться от той версии, где Айрис заставала Дика в столице; однако судьба Дика при этом претерпела еще более сильные перемены.
Светский разговор тогда вертелся около морской и прибрежной темы: Айрис вошла в гостиную, как обычно, на середине. Поначалу ей показалось, что она вернулась в первый день: все сидели на прежних местах и чуть ли не в прежних позах, только как будто поменялись занятиями. Луиза сегодня вязала, Селина пыталась вышивать, баронесса проглядывала томик стихов, а герцогиня гладила кошку.
— Уже скучаю по морю, — ностальгически вздыхая, говорила она, как раз когда Айрис появилась. — Казалось бы, не так давно уехала, а уже снова хочется вдохнуть этот воздух…
— А я никогда не была на море! — охотно ответила Селина таким тоном, за которым у нее обычно следовала очередная тирада о Герарде и монсеньоре.
— Ну, вы уже скоро увидите его, моя милая, и узнаете, насколько это красиво, — улыбнулась герцогиня.
— Я тоже уже давно не была, — сказала баронесса, закрывая книжку и закладывая страницы пальцем. — По-моему, последний раз гостили у вас, эреа Мария, лет пять или даже семь назад.
— И за чем же дело стало? Присоединяйтесь к нам! — засмеялась герцогиня. — Поедем все вместе, вы чудесно проведете время — вот вы ведь, кажется, уже подружились с барышнями. Милая Айрис, а вы ведь, наверное, тоже раньше не видели моря?
Айрис и баронесса синхронно покачали головами: Айрис — чтобы ответить, что нет, не видела моря; а баронесса, наверное, чтобы отказаться от предложения. Герцогиня начала описывать прелести побережья в Фиеско: светлый песок, легкое волнение — имение расположено в глубокой бухте, мои милые, поэтому больших волн летом у нас никогда не бывает, а шторма донимают только зимой, — крытые купальни, парусные лодки, а ветер, а запахи, а свежесть… Разговор сегодня казался откровенно светским, необременительным, и Айрис расслабилась, решив, что ей дадут передышку и перестанут донимать дурацкими вопросами. Но тут, стоило герцогине сделать паузу, как баронесса, обернувшись к Айрис, сказала:
— Занятно, что вы едете отдыхать на море, а герцог Окделл как раз оказался на службе на флоте. Только там, наверное, холодно и неуютно… — она передернула плечами и поежилась.
— Нет, — ровно ответила Айрис (это переходило уже всякие границы!) — Герцог Окделл сейчас не в Фельпе: я уже говорила, но вы, наверное, запамятовали. Его отправили…
— Да-да! — баронесса закивала. — Конечно, вы рассказывали: вот я и говорю, в Хексберг, на Устричном море, наверное, даже летом неприятно. И эта суровая дисциплина…
Айрис отстраненно отметила про себя — запретив себе удивляться и раздражаться, — что сегодня Дика договорились опять отправить на север: о его воображаемых путешествиях по Золотым землям, наверное, можно будет написать целую книгу, авантюрный роман. Ее так и подмывало предложить им пойти дальше и — зачем мелочиться — засунуть Дика в Багряные земли, или Бирюзовые, или вообще в чужую бусину.
— Но герцог Окделл там уже почти полгода, — спокойно заметила Луиза. — Должно быть, он привык к и местной погоде, и к порядкам на флоте.
— Все равно… — сочувственно сказала Селина. — Так жалко было, что вот монсеньор помог ему выправить для тебя фрейлинский патент, ты приехала в Олларию, а Ричард не смог получить отпуск, чтобы тебя встретить, да, Айри? С другой стороны, если бы не это, мы бы с тобой не познакомились: спасибо монсеньору, что придумал пригласить в свиту Айрис именно маму и меня. Монсеньор такой заботливый… — Селина мечтательно улыбнулась, и Айрис подавила желание закатить глаза. — Вот, к слову, и Герард упоминал: «На следующий день после сражения… — тут я немного пропущу, так, вот: — Монсеньор засмеялся и заметил, что зря он так рано решил познакомить своего оруженосца с военно-морским делом: знай он, что здесь, в Фельпе, придется столько возиться с кораблями, не стал бы откомандировывать его в Хексберг еще в начале весны — Ричард бы легко освоил все премудрости здесь, на месте…».
Айрис с тайной горечью и невнятной надеждой в душе призналась себе, что этот вариант судьбы, выдуманный ей в утешение, правда выглядит лучше настоящего, и она не отказалась бы пожить в бусине, где Дик служит себе в Хексберг и не успел ничего натворить, а ее правда вызвали ко двору, по его ходатайству, приказом Ее Величества. Айрис вздохнула и опустила голову, и герцогиня, участливо положив ей руку на плечо, слегка его сжала, как будто ободряя — как будто она подумала, что Айрис переживает из-за долгой разлуки с братом, — и снова, как и вчера, заговорила о другом.

(день четвертый)

На четвертый вечер — четвертый, если считать от того, когда Айрис впервые посетила Гальтару (она ездила туда и вчера, и сегодня — и там, словно в зачарованном лесу, ничего не менялось, жизнь как будто застывала; Айрис как будто заново проживала один и тот же день, одни и те же часы: менялись только слова жалоб, которые она шептала, прижимаясь к камню), — Айрис сначала подумала, что вообще не пойдет в гостиную, а скажется уставшей или больной, попросит принести ужин к ней в комнату и до утра запрется на ключ. Но любопытство, похожее на охотничий азарт, на страсть карточного игрока, — желание выяснить, что же еще изобретет изощренное воображение ее спутниц, — заставило ее и сегодня составить им компанию. Она, правда, не пошла к ним сразу и немного задержалась у себя, переодеваясь, — и поэтому диспозиция в гостиной уже была немного другой: герцогиня что-то увлеченно вещала, Селина с баронессой, подавшись к ней, с интересом внимали, и только Луиза, устроившись в неизменном кресле, снисходительно поглядывала на них; кошка сегодня сидела у нее на коленях. Прислушавшись, Айрис поняла, что герцогиня занимается сватовством: наверное, выждав три дня, она решила, что четвертый — удачное время, чтобы начать обхаживать юную вдову — пусть не девицу на выданье, но тоже хорошую партию (странно, что она не сделала этого раньше, если они дружили). Айрис сама не ожидала, что ей даже станет немного обидно: баронесса так охотно расспрашивала о Дике, а тут ей достанется всего лишь какой-то Фиеско, может быть, вообще бастард: отказаться от Повелителя Скал ради непонятного сына непонятного герцога (или даже графа), чей род насчитывает всего несколько веков, а владения появились неизвестно откуда. Эта невольная мысль и удивила, и напугала Айрис, и, поспешив отогнать ее, она помотала головой: так им всем и надо — так и надо Эжени (впервые Айрис подумала о баронессе по имени), пусть выходит за кого хочет; так и надо Дику, пусть вообще сгинет на чужбине; а она сама и вовсе никогда не выйдет замуж и умрет старой девой, вечно страдая по отвергшему ее жениху.
Герцогиня тем временем продолжала расхваливать сыновей, как купец — товар на рынке, и, только увидев Айрис, отвлеклась от перечисления их достоинств; окинув взглядом собрание, она как будто пересчитала в уме девушек, еле заметно хмыкнула и вернулась к разговору.
— Между прочим, — сказала она, кивая Айрис и приглашающим жестом хлопая рукой по дивану рядом с собой, — между прочим, у нас ведь сейчас уже не два, а три мальчика — так что придется подыскивать еще одну невесту.
— Да что вы! — ахнула Селина. — Герцогиня, неужели вас можно поздравить?
Герцогиня рассмеялась:
— Нет, нет! Я имею в виду кавалера Дельгадо — герцог в прошлом году взял его в оруженосцы; юный Бласко теперь все время при нем, и я уже привыкла смотреть на него как на сына. Мы вынуждены заниматься его личными делами, потому что у них в семье чудовищно мало значения придают вопросам брака! Удивительно: старший брат, маркиз Дьегаррон, до сих пор не женат и даже не помолвлен… вроде бы кто-то из средних братьев сумел жениться, но глава семьи — нет! А ведь ему уже к сорока, если не больше…
— Это совершенно нормально для современного Талига, по крайней мере — для высших армейских чинов, — заметила Луиза: по ее тону создавалось впечатление, что они с герцогиней не первый раз затевают этот спор и успели обсудить все аргументы (и только Айрис все пропустила!). — Посмотрите хотя бы на… — она на мгновение замялась: Айрис была уверена, что Луиза собиралась привести в пример герцога Алву, но не решилась лишний раз трепать его имя, — …на молодых генералов и маршалов.
— Такая мода вызывает только недоумение! — отрезала герцогиня. — Пока юный Бласко на нашем попечении, приходится брать его судьбу в свои руки! Айрис, моя милая, — спохватилась она, — все это не касается вас: мы прекрасно понимаем, что младший брат маркиза, пятый сын в не такой уж знатной семье — о, конечно, достаточно знатной, но если сравнивать с вашей, то нет — пусть у них множество достоинств, пусть они богаты, пусть когда-то считались чуть ли не королями у себя на полуострове… — словом, для вас это откровенный мезальянс. А кстати…
Айрис откинулась на спинку дивана: сегодня дамы как никогда напоминали базарных кумушек — любительниц перемывать косточки всем знакомым и незнакомым. Странно, что герцогиня смогла завлечь в свои сети и Луизу, которая никогда не опускалась до сплетен, и баронессу Эжени, которая производила впечатление строгой и рассудительной особы.
— А кстати… — подхватила Эжени после краткой паузы: по искре в ее глазах Айрис угадала, что та собирается спросить о Дике. Она уже научилась улавливать тот момент, переломную точку, когда разговор перетекал на него: мгновение общей тишины, напряжение, как перед прыжком, и следом — реплика хозяйки дома: а кстати, герцог Окделл ведь… «А кстати, герцог Окделл ведь учился в Лаик с кавалером Дельгадо?» Действительно, Айрис смутно помнила этого Бласко по рассказам Дика: неясный образ, невнятная фигура, под стать своему нынешнему эру; в Лаик они с Диком не дружили, но и не враждовали, так что почти не общались — но только благодаря Бласко Айрис и узнала о герцоге Фиеско, и он послужил ниточкой, связавшей ее — через Дика, Лаик, Фабианов день — с герцогиней.
— А кстати, Айрис, — вместо этого сказала Эжени, — вы ведь упоминали, что герцог Окделл как раз сейчас прикомандирован к генералу Дьегаррону?
От неожиданности Айрис чуть не ответила: «Нет, он же в Хексберг, мы ведь еще вчера обсудили!» — но вовремя прикусила язык: надоевшая ей игра сделала новый виток, и проще было до конца вечера подыгрывать дамам, поддерживая очередную версию — все равно с утра она сотрется, как мел с доски; исчезнет, испарится, как дым, и о ней не вспомнят. Но до чего же ее раздражали эти пляски фантазии!
— Да, вы правы, — вздохнула она; Селина, истолковав ее вздох по-своему, поспешила ее поддержать:
— Ужасно, Айри: сколько ты уже не видела Ричарда, почти два года? Представляю, как это тяжело! Герард уехал всего-то пару месяцев назад, а я уже скучаю!
— Это армия, Сэль, — покачала головой Луиза. — Здесь не выбирают, хочешь ты в отпуск или нет, а подчиняются приказам.
Кажется, они об этом уже говорили. На самом деле, Айрис была теперь даже чуть-чуть благодарна им, потому что их реплики каждый раз давали ей нужные намеки, — и никак не могла понять, делают ли они это специально, часть ли это розыгрыша, входит ли в правила игры.
— Да, мама, я понимаю! Конечно, если монсеньор решил, что армия будет зимовать в Тронко, а потом оставил Ричарда при генерале Дьегарроне, то это его право! Но если он не отпустит Герарда хотя бы в маленький отпуск, я сама поеду к нему!
— Вам не хватило путешествия в Надор и обратно и вот этой нашей поездки? — засмеялась герцогиня.
— Нет, я… Конечно, мне нравится путешествовать. Но я просто хотела сказать, что соскучилась по брату, — Селина потеребила манжет, но, наверное, не нашла повода развернуть письмо: к счастью, подумала Айрис, сегодня обойдется без художественного чтения. — И сочувствую Айрис. Хорошо, что Ричард тебе хотя бы пишет. О, кстати, он ведь наверняка писал: а генерал Дьегаррон — он какой?
Айрис лихорадочно попыталась вспомнить любые подробности, которые Ричард рассказывал об этом Дьегарроне: вроде бы кэналлиец, был ранен, половину кампании они провели раздельно, какие-то у него стрелки…
— Он хороший человек, — сказала она. — И был ранен. И я не знаю, почему он не женат: Дик о таком не упоминал.
— Мы вас расстроили, — сокрушенно покачала головой герцогиня. — Давайте больше не будем об этом: сменим тему.
Итак, в сегодняшнем изводе судьбы Дик оказался разлучен с герцогом Алвой еще раньше, чем в прошлом — еще зимой: шаги времени как будто становились все шире. Наверное, в этом была какая-то система, тайный замысел, но Айрис не могла его разгадать — никак не понимала, к чему же ведет игра, — и поэтому ушла спать еще более разочарованной и злой, чем обычно.

Новое!

Окончание: день 5-й, 6-й и бонусный 6-й в Фельпе

(день пятый, продолжение)

Айрис не повезло и наутро: в столовой она наткнулась на герцогиню Фиеско, которая — как будто не хватило вчерашнего — снова завела речь о маркизе Дьегарроне: не ошиблись ли они накануне, назвав его генералом, не произвели ли его уже в маршалы — и не писал ли герцог Окделл об этом отдельно? Это означало, что каждый виток игры держится не один вечер, а целые сутки, не рассеивается за ночь, а только крепнет — и поэтому Айрис приехала в Гальтару совсем раздосадованной. Немного успокоившись рядом с камнем, она потом еще долго жаловалась ему на Дика, товарок и вообще судьбу, а выговорившись, излив горе и обиду, даже плакала, обняв его, и опомнилась, когда уже сгустились сумерки: она засиделась в Гальтаре почти до темноты.
Вернувшись, она обнаружила в гостиной только трех дам: Селина и герцогиня Фиеско, расположившись у стола, напротив друг друга, вели бурный спор — на свет уже явилось письмо Герарда, и Селина то и дело размахивала им, как знаменем. Луиза, оттащив кресло в дальний угол, с кислым лицом читала книгу; увидев Айрис, она поднялась, попрощалась, извинилась, сославшись на усталость, и вышла: должно быть, в гостиной ее держало только беспокойство за Айрис, и теперь, когда та вернулась, она со спокойной душой смогла уйти. Эжени вообще не было: кажется, она распекала кухарку — проходя по двору, Айрис слышала, как из заднего флигеля доносился ее звучный голос. Слугами она командовала, как генерал — войсками: не срывалась чуть что на крик, как матушка, но муштровала, вечно гоняла с поручениями и требовала подчинения; и, наверное, не допускала несправедливости, потому что слуги ее, как ни странно, любили. То, что ее нет, показалось Айрис хорошим знаком — внушило надежду, что сегодня обойдется без разговоров о Дике: может быть, Создатель или древние боги наконец ответили на ее мольбы, сжалились и даровали передышку.
Айрис села в кресло, оставленное Луизой, и прислушалась к беседе; на колени ей тут же, появившись как из ниоткуда, запрыгнула давешняя трехцветная кошка, свернулась и принялась мурлыкать. Айрис осторожно почесала ее за ухом: матушка не жаловала кошек, считая их, как принято у истовых эсператистов, нечистыми тварями, и не пускала в жилые комнаты — но они, конечно, водились в замке: в людской, на кухнях, во дворе — и Айрис ничего не имела против. Кошка мурлыкнула, и Айрис рассеянно подумала, что не помнит, у кого та сидела на второй день — наверное, у Эжени, то есть перебрала за эти дни всех и теперь добралась до нее.
Спорили почему-то о патриотизме: Селина с жаром доказывала, что любой, кто родился в стране, с колыбели должен ее обожать, быть ей верен, готов за нее убивать и умереть. Герцогиня, чьи земли присоединились к Талигу совсем недавно, мягко возражала: она, наверное, разбиралась в патриотизме еще меньше, чем Айрис (хотя злые языки сказали бы, что не бунтовщикам Окделлам, предателям короля и отечества, рассуждать о подобных высоких материях) — то есть понимала его как верность собственной провинции, а не целой огромной стране. Увлекшись, Айрис придвинулась ближе и теперь ловила каждое слово.
— Но согласитесь, что это ужасно — воевать против собственной страны! — бросила Селина. — Это последнее дело, никуда не годится! Если человек бежал куда-то в другую строну, присоединился к наемникам, и его послали на войну против своих же — это ведь настоящее предательство?
— Допустим, — герцогиня качнула головой. — Моя милая, вы так разволновались: неужели вы имеете в виду кого-то конкретного, а не приводите общие доводы?
— Именно! Представляете, на стороне Бордона — против Фельпа, а значит, и против Талига, — воевал гайифский корпус, и там были наемники. И вот что пишет Герард, — Селина разгладила письмо. — «Достоверно никто не знает, но виконт Валме вскользь упомянул, что он видел среди гайифцев печально знаменитого маркиза Эр-При, который раньше скрывался в Агарисе, а потом, после своей неудачи в Варастийской кампании, будто бы перебрался в Гайифу. Виконт Валме заметил его на корабле, но не был уверен точно, что это он: корабль успел уйти, из его команды никто не попал в плен — поэтому виконт решил не сообщать монсеньору и только в дружеской беседе, к слову…»
Опять монсеньор! Айрис не сдержала разочарованного вздоха. Селина, осекшись, мгновенно развернулась и, прихлопнув рот ладонью, уставилась на нее полными ужаса глазами.
— Айри! Ох, прости, я не заметила, как ты пришла! Поверь, я при тебе ни за что не стала бы говорить о Гайифе и о маркизе!
Айрис нахмурилась: что-то царапнуло ее разум при слове «Гайифа» — какое-то недавнее воспоминание, оброненная, будто бы неважная, проскользнувшая фраза.
— Я точно не имела в виду Ричарда! — затараторила Селина. — Это не о нем! Пусть он и уехал с маркизом в Гайифу, это ведь не значит, что он тоже был на том корабле! И вообще, монсеньор ведь не отпустил бы его так, если бы не был уверен — а он сам отпустил, иначе бы не стал стараться, чтобы пригласить тебя ко двору…
— Неправда! — Айрис вскочила; кошка с воплем скатилась с ее колен на пол, цепляясь когтями за платье. — Этого не может быть!
— Конечно, конечно, не может! Он вообще в другом месте — подался в экспедиционный корпус, их вроде бы направляют в Холту или в Нуху, или решать какие-то внутренние дела… Он же писал тебе в последнем письме? Они с маркизом Эр-При разошлись во мнениях, он точно не мог поехать ни в какой Фельп!
— Дик не в Гайифе! — воскликнула Айрис — и, произнеся эти слова, вдруг вспомнила: она ведь сама только сегодня утром в раздражении призывала на голову блудного Дика этих несчастных гайифцев! Это не может быть совпадением — не может быть и злым умыслом: никто не сумел бы спрятаться так искусно, чтобы она не заметила его в развалинах, подслушать и успеть донести дамам, чтобы они составили новую фантазию, договорились разыгрывать очередной тур игры. А значит… значит…
Айрис почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног; она рухнула в кресло и шепотом повторила:
— Этого не может быть… это неправда!
— Айрис, милая, успокойтесь, — герцогиня потрогала ее за плечо: Айрис и не заметила, когда та встала из-за стола. — Никто не думает обвинять вашего брата. Случается, что молодые люди путешествуют; бывает, что они хотят повидать другие страны — это совершенно в порядке вещей…
Айрис, глядя на нее, вжавшись затылком в кресло, попыталась собраться с мыслями: итак, если это не розыгрыш, не совпадение и не простое недоразумение, — значит, тот камень в Гальтаре — а может, вообще все развалины, весь древний город, — обладает чудесной силой; и значит, она одним неосторожным словом отправила Дика прямо в лапы гайифцев (и даже не скажешь теперь, что так ему и надо). У нее закружилась голова.
— Дик уехал прямо из Варасты, да, Сэль? — спросила она. — У него не было отпуска, он не заезжал в Надор? А потом Ее Величество выписала для меня патент, потому что ее упросил герцог Алва?
— Айри, ты хорошо себя чувствуешь? — вместо ответа Селина, подойдя ближе, пощупала ей лоб. — У тебя нет жара? Ты не простудилась на своих развалинах? Сегодня очень поздно приехала, на улице уже похолодало… Ох, или это твой приступ? Где у тебя лекарства? Давай я принесу! Или приказать вызвать врача? Или позову маму, она поможет!
— Нет, нет, — Айрис помотала головой: нужно было убедить подругу и герцогиню, что она не сошла с ума и помнит все то же, что и они (даже если камень — снова отчаянная надежда! — на самом деле не изменял судьбу, а просто внушал всем, кроме нее, неправильные воспоминания). — Сэль, все в порядке, приступа нет: сама же видишь, на юге они прошли. Просто немного устала и сейчас вот от неожиданности расстроилась — сама понимаешь, ведь Дик…
— Конечно. Прости. Я не отказываюсь от своих слов о предателях и наемниках, — она метнула гневный взгляд на герцогиню, — но к Ричарду они не относятся! Пойдем, Айри, давай я помогу тебе добраться до комнаты.
Айрис послушно позволила Селине взять себя под руку и отвести в спальню.

(день шестой)

Всю ночь Айрис не сомкнула глаз: она лежала без сна, глядя в темноту, и мучительно перебирала мельчайшие подробности событий и разговоров последних дней. Сначала она выискивала доказательства, что все было лишь игрой, розыгрышем, стечением обстоятельств, совпадением; потом, не преуспев (никто не может так искусно притворяться целую неделю: ни наивная Селина, ни прямолинейная Эжени, ни герцогиня, которая была к ней так добра, ни Луиза не стали бы так долго издеваться над ней ни чтобы проучить, ни тем более — чтобы посмеяться; а ведь менялось и письмо — не выдумывала же Селина каждый раз новые строки с листа), — принялась вычислять логику изменений, пытаясь выстроить стройную картину, свести разрозненные тезисы к единому выводу… и почему их с Диком так мало учили риторике! Ей отчаянно не хватало человека, кому она готова была бы довериться, с кем могла бы посоветоваться, кто объяснил бы ей, подсказал, что к чему, — ментора, учителя, пусть даже священника, пусть наперсницы: ее спутницы на эту роль совсем не подходили.
Итак, изменения касались только судьбы Дика и немного ее самой: она сделалась как будто осью, вокруг которой вертелся луч перемен, а Дик — точкой на конце этого луча; Айрис оставалась на месте, застыв в незыблемой неподвижности, а Дика переносило с места на место, забрасывая то в один, то в другой уголок Золотых земель. Поступь времени, как она замечала и раньше (только думала, что это тоже часть выдумки), с каждым днем становилась все шире: в первый день изменения настигли Дика уже после его отъезда из Олларии, во второй — сразу перед отъездом, и потом уходили все дальше и дальше назад; интересно, как далеко простирается эта сила — может ли дойти, например, до момента смерти отца, изменить и его? Айрис одновременно и хотела бы проверить, и желала бы всем сердцем, чтобы отец остался жив, и боялась потревожить его память: кто знает, во что выльются новые перемены; тем более что они ведь пока были связаны только с Диком, не с отцом.
Пугало ее и то, что старый, изначальный извод мира, в котором она родилась и выросла, перестал существовать: он исчез, был стерт, отменен, пропал безвозвратно. Никто, кроме нее, не помнил прежних событий; не сохранялись и промежуточные мимолетные миры, которые возникли на один день и были уничтожены так же легко, как и созданы. Никто не помнил старого — Айрис же не знала нового: но насколько далеко простирается эта власть над памятью? Может быть, Дик так же, как она, сохранил все воспоминания — и каково ему было тогда каждое утро просыпаться в новых городах? Может быть, морок охватил только дом баронессы, а стоит им отъехать подальше от Гальтары, как все вернется на прежнее место; а может быть, одна Айрис только и помнит, что было раньше, и останется хранительницей тайного знания? Так или иначе, этого не выяснить, пока они не покинут имения и не встретят посторонних людей.
Виноват во всем, конечно, был гальтарский камень: наверное, это был древний алтарь, недаром же предупреждали, что Гальтара полна чудес, и стоит беречься ее секретов; может быть, он почуял именно Айрис — может быть, был раньше связан со Скалами: и это значит, что кровь Повелителей, что бы ни говорили, — не пустой звук (и, может быть, матушка и отец Маттео правы, и все это — происки демонов; но Айрис не хотелось так думать). Пробудило ли его прикосновение Айрис? Прочитал ли он ее мысли или слышит только слова, сказанные вслух? Повлияло ли что-то еще? Знала ли что-то герцогиня Фиеско, почему так настойчиво убеждала всех заехать в Мон-Нуар и почему подарила ей подвеску-амулет? Какое отношение ко всему играет хозяйка дома? Ответов у Айрис не было, и, смирившись и окончательно запутавшись, она бросила попытки увязать все детали.
Едва забрезжил рассвет, Айрис поднялась с постели и, наскоро умывшись и одевшись сама, чтобы не звать горничную и не перебудить весь дом (правда, кое-кто из слуг уже наверняка встал и принялся за работу), потихоньку выскользнула из комнаты. На конюшне ей, правда, пришлось растолкать конюха, чтобы тот помог оседлать Баловника, но больше, кажется, никто не заметил ее побега. Дорогу до Гальтары она, погруженная в размышления, почти не осознала и опомнилась, как и в первый день, только когда Баловник остановился сам. В косых лучах раннего солнца древний город выглядел еще более загадочным, чем при ярком свете дня: над стенами клубился утренний туман, развалины терялись в зыбкой дымке, улицы и руины домов казались призрачными, ненастоящими. Трава была покрыта росой, и у Айрис, пока она шла знакомым путем, успели вымокнуть и сапожки, и подол платья, и даже немного нижняя юбка.
Камень, неизменный, вечный и бесстрастный, стоял на прежнем месте, и его невозмутимый вид рассердил Айрис: она разгадала его тайну, вмешалась в его игры, чуть не сошла вчера с ума от потрясения, сегодня не спала всю ночь, примчалась сюда ни свет ни заря — а он, пожалуйста, глядит на нее с насмешкой и, наверное, думает про себя: «Ах, глупая девчонка, да что она себе возомнила?»
— Зачем так надо мной издеваться? — закричала она, хватаясь за камень обеими руками и пытаясь его тряхнуть. — Зачем было меня мучить? Что за игры? Ты же играешь со мной и с Диком?! Отстань от нас! Мало ли на что я жаловалась! Да мало ли что я там наговорила! Это ты во всем виноват! — в запале она с силой ударила по камню кулаком и тут же, вскрикнув и зажмурившись от внезапной боли, отдернула руку; отдышавшись, она добавила тише, но еще сердито: — А ну немедленно верни Дика из Гайифы!
По поверхности камня прошла рябь, в глубине что-то ухнуло и глухо заворчало, и земля под ним словно вздрогнула. Айрис тряхнуло; она удержалась на ногах, но волна гнева тут же схлынула, и ей стало совестно за свой припадок ярости.
— Ну прости, прости, — примирительно сказала она, погладив его, как взбрыкнувшую лошадь. — Прости, что я тебя ударила и что кричала. Ты не виноват: я верю, что хотел как лучше, просто я не умею правильно попросить… И сама не сообразила сначала, что случилось, — Айрис села рядом с камнем, прижимая к нему ладонь, другой рукой обняв себя за колени, и провела пальцем по извилистому рисунку шероховатостей на его теплом боку. — Но пожалуйста, верни все-таки Дика. И, может быть, получится сделать все как-то… лучше? Просто лучше… но мне не придумать, как, а отца ты, наверное, не сумеешь воскресить. Ну вот мне понравился тот вариант, где Дик уехал в Хексберг, на море, а для меня он сам правда выправил патент, и я приехала ко двору как положено… Можно возвратить его. Или… не знаю. Я уже так устала.
Айрис грустно улыбнулась и, прижавшись лбом к камню, закрыла глаза. Снова ее окутало знакомое ощущение заботы, тепла, принятия: камень, наверное, не рассердился и простил ее. В ушах у нее зашумело — может быть, от слез, от волнения или от усталости, — и ей показалось, как чей-то глубокий голос, раздавшийся как будто издалека, мягко произнес: «Не тревожься, дитя Скал: я с тобой. Все получится; все будет, как ты хочешь; не надо плакать, дитя». Айрис шмыгнула носом и обняла камень крепче; земля под ней мерно гудела и как будто слегка раскачивалась, и Айрис, поверив, что все возможно исправить — что все будет хорошо, лучше, чем сейчас, и лучше, чем раньше, — впервые за сегодня почувствовала умиротворение.
Она нашла в себе силы подняться и собралась ехать домой, когда солнце уже клонилось к закату, — не так поздно, как вчера, но уже на границе сумерек. Ей с трудом удалось надеть перчатку: руку ужасно саднило, кожа была содрана до крови, а на ребре ладони уже наливался большой синяк — зря она так сильно ударила камень. Вспомнилось, что Дик рассказывал, как перед самым выпуском из Лаик он тоже повредил руку и как пресловутый Ворон, великолепный во всем, его вылечил; на мгновение Айрис стало страшно, что и у нее будет так же — разовьется опасное заражение, лихорадка, и некому будет спасти ее руку, — но сразу решила, что Дик ведь тогда не мог снять перчатку, а она с горем пополам, но надела, и вообще камень обещал, что все будет в порядке. И действительно, по дороге боль утихла, и Айрис могла свободно держаться за поводья.
Вернулась домой она с твердым намерением самой завести разговор о Дике и выяснить сразу, куда же отправил его камень и как на этот раз он исказил мир — не обманул ли, не посмеялся ли над ней, ни сделал ли хуже, чем есть. Но не успела она сказать и слова — только села и набрала было в грудь воздуха, — как дверь распахнулась, и вошел слуга с докладом.
— Барыня, срочная почта прибыла! — объявил он. — Привезли с королевским курьером.
— О! — оживилась Селина. — Это, наверное, для нас, из Фельпа!
Она вскочила, но Луиза уже подошла к слуге и приняла у него два футляра и один протянула ей. Селина так быстро схватила его, что Айрис вспомнила себя три недели назад, на аудиенции в будуаре Ее Величества, и ей сделалось неловко.
— И второе, барыня, — продолжал слуга, — крестьяне говорят, дожди закончились, дороги наконец просохли, и можно ехать дальше.
— Прекрасно, — герцогиня Фиеско тоже поднялась. — Большое спасибо, любезнейший. Я тогда распоряжусь, чтобы начали собираться. Мои милые, как вы смотрите на то, чтобы выехать назавтра же после завтрака? Эжени, моя голубка, вы так и не надумали отправиться с нами?
— Нет, — Эжени рассмеялась. — Но я когда-нибудь вас навещу! Пойду пока тоже дам разные указания насчет вашего отъезда. Сударыни, — спохватилась она, — прошу меня простить!
Герцогиня и Эжени вместе вышли за дверь. Луиза тоже удалилась, сославшись на то, что хотела бы прочитать письмо от сына в одиночестве, и Айрис с Селиной снова, как и вчера вечером, остались наедине. Селина погрузилась в письмо (наверное, опять полное славословий и восторгов по поводу «монсеньора»), а Айрис тем временем прикидывала, как же вызнать у нее, что на этот раз происходит с Диком, как, в какую сторону, насколько далеко в прошлое камень сумел изменить мир.
— Герард передает тебе привет, — заметила Селина, оторвавшись от письма.
— Спасибо, — сказала Айрис и, прежде чем та процитировала очередное мудрое изречение герцога Алвы, поспешно спросила, постаравшись удержать ровный тон: — У него ведь все хорошо?
— А? Да, все в порядке! Только… — Селина замялась. — Ну, и у Ричарда тоже все в порядке!
У Дика! Значит — он тоже в Фельпе! От облегчения сердце Айрис замерло, подпрыгнуло в горло и, сделав кульбит, рухнуло вниз. Получилось: это еще лучше, чем в Хексберг: Дик не поссорился с Вороном, не попал в опалу… правда, Айрис все равно оказалась здесь, при герцогине Фиеско — то есть успела заслужить немилость Ее Величества… Кстати, ведь Дик, наверное, писал ей раньше: надо будет проверить, не появилось ли в ее багаже неучтенное письмо. И почему она не догадалась сделать это в прошлые дни? Может быть, от того, прежнего, стертого Дика оставались письма из Хексберг и Варасты, и если та — другая, прежняя, несуществующая, пропавшая Айрис — возила их с собой, то эта — нынешняя, настоящая, всегдашняя Айрис — могла бы их прочитать и сама узнать подробности о приключениях Дика… но ей даже в голову не приходило поискать свою переписку!
— Они же в Фельпе? — уточнила она.
— Что? Ну да, конечно: это почта из Фельпа, ты же слышала — Герард прислал письма для меня и мамы. И Ричард, наверное… — Селина опять замялась и отвела глаза: она что-то скрывала, и Айрис это не понравилось.
— От Дика письма не было, — сказала она.
— Да, он, наверное, позже напишет или не успел пока, или письмо потерялось, — промямлила Селина и, отвернувшись, принялась аккуратно, уголок к уголку, складывать листок.
— Сэль, хватит! — Айрис резко встала, хлопнула ладонью по столу и чуть не взвыла от боли: удар пришелся на ушибленное место. — Перестань морочить мне голову! Не надо темнить, мне это надоело! Что с Диком? Что написал Герард?
Селина тоже вскочила.
— Айри, ты донимаешь нас всех уже неделю своими капризами! Тебе не нравится то и это, ты грубишь маме и герцогине, постоянно уезжаешь, тебя вообще не видно — мне тоже надоело! Тебе интересно, что с Ричардом? Я не хотела говорить, чтобы тебя лишний раз не расстраивать, но раз уж ты так требуешь, то что же, изволь: он был ранен, тяжело, и сейчас еще без сознания! Поэтому он тебе и не написал ни тогда, ни сейчас!
— Что? Не может быть! Погоди, дай я сама прочитаю! — Айрис выхватила у Селины письмо и, найдя имя Ричарда, уставилась в строчки: она отметила, что почерк был тот же самый, что и в прошлом письме, — а значит, никто не подделал письмо от Герарда — а значит, вот еще одно доказательство, что все это не розыгрыш.
«Я не стал писать об этом в прошлых письмах, чтобы не пугать зря ни тебя, ни маму, тем более что тогда еще ничего толком не было известно, — писал Герард. — И надеюсь, вы не удивились, почему ни в той, ни в этой почте не было писем от Ричарда для Айрис. На самом деле, после морского сражения Ричард пропал: мы боялись, что он убит, утонул или взят в плен, но монсеньор, не теряя надежды, приказал его искать, и вот только через четыре дня его нашли. Ричард был очень тяжело ранен и до сих пор не приходил в себя, но монсеньор считает, что…»
— Ранен… И не приходил в себя, — тупо пробормотала Айрис; комната вокруг нее закачалась и поплыла, стены и потолок медленно повернулись и начали сжиматься. — Искали… четыре дня.
— Ну да… — голос Селины раздавался глухо и отстраненно, как через толстый слой ткани. — И поэтому он не смог написать, и Герард тоже не… Айри… Айри? Айри!
Но Айрис ее уже не слышала: все вокруг еще раз качнулось, и над ней сомкнулась темнота.
Очнулась она от резкого запаха и, открыв глаза, поняла, что Селина растирает ей виски и лоб уксусом. Она лежала на диване в той же гостиной, головой на чьих-то коленях; лиф платья был расшнурован, корсет ослаблен, и развязан даже ворот нижней сорочки; амулета, подарка герцогини, не было: то ли его сняли, то ли Айрис ненароком потеряла его в Гальтаре. Луиза, сидевшая рядом, держала ее за руку: Айрис сначала приняла это за жест дружеской поддержки, но потом почувствовала, как та обматывает ей кисть холодным полотенцем — наверное, она все-таки слишком сильно разбила руку о камень, и теперь синяк стал заметен.
— Айри, я же говорила еще вчера, что ты плохо себя чувствуешь! — воскликнула Селина. — Лучше бы ты сегодня отдохнула и никуда не ездила… Вот, попей, — она отложила уксусные примочки и поднесла ей к губам стакан. Герцогиня Фиеско — это у нее на коленях Айрис лежала, — пробормотав что-то утешительное, погладила ее по волосам и помогла приподнять голову. В стакане оказался теплый отвар незнакомых пахучих трав.
— Я бы предложила еще вина или касеры для поддержания сил! — раздался бодрый голос Эжени. — Но наш врач мне за такое устроит выволочку! В любом случае, я за ним уже послала, и он скоро будет здесь. Айрис, а вы умеете напугать. Вам лучше?
— Не знаю, — пробормотала Айрис, не решаясь повернуть голову и посмотреть на нее; в ее поле зрения снова вплыла Селина.
— Айри, прости, — покаянно сказала она, присаживаясь рядом на диван, так что ноги Айрис оказались стиснуты между ней и спинкой. — Надо было тебя как-то подготовить. Я тогда не подумала, а теперь… — она содрогнулась, — представила Герарда: ведь и он был в том сражении, значит, легко мог оказаться на месте Ричарда! Это так ужасно…
— До сих пор не могу поверить, — честно призналась Айрис: никто ведь не знал, во что именно она не может поверить. — Не поверю, пока не увижу Дика собственными глазами или хотя бы письмо от него!
— Надеюсь, он скоро сможет написать… Или если сам пока не сможет, то он надиктует, и Герард запишет!
— Айрис, скажите мне лучше, где же вы так расшибли руку? — перебила ее Луиза и повела плечами: должно быть, и ей было не по себе.
От необходимости отвечать Айрис спасло появление врача. Это был тот самый деревенский лекарь, который так наловчился латать незадачливых искателей приключений, покалечившихся — прямо как сама Айрис! — в Гальтаре. Он перевязал ей руку и объявил, что ничего серьезного нет: кости не сломаны, простой ушиб и большая ссадина, — но руке нужно дать покой, сейчас положить на высокую подушку, а потом подвесить на перевязь, и приложить холод, и не тревожить несколько дней. Что же до обморока — то чего еще ждать, если барышня целую ночь не спала, целый день не ела (Айрис и правда не позавтракала с утра и вчера не поужинала), да еще и получила такое тревожное известие? Отдохнуть, меньше волноваться — он пропишет успокоительные травы, — и все будет в порядке.
Когда врач, оставив подробные указания Луизе (видимо, именно ее, а не герцогиню, он посчитал здесь самой разумной), удалился, над Айрис снова захлопотали. Ее отвели наверх в спальню (герцогиня настаивала, чтобы отнесли, но Айрис сумела подняться по лестнице сама), помогли переодеться, уложили в постель, укутали одеялом и принесли чашку бульона: Селина при этом так и рвалась накормить ее с ложечки, но Айрис не далась. Наконец суматоха утихла, задернули шторы, задули все свечи, кроме одной, и комната погрузилась в полумрак, но в одиночестве остаться не удалось: дамы договорились, что за Айрис нужно присмотреть, и герцогиня вызвалась подежурить у нее.
— Конечно, моя милая Айрис, завтра мы уже никуда не поедем, — говорила герцогиня, пока Айрис, повернувшись набок, сонно глядела на нее из-под полуприкрытых век и пыталась задремать. — Отдыхайте спокойно, мы никуда не торопимся. Если будете чувствовать себе сносно, выедем через день: поедете обязательно в моей карете, там вы сможете расположиться поудобнее, и опереться на меня, и вашу бедную руку ничего не будет стеснять…
Но Айрис не слушала: она снова в отчаянии размышляла о том, что сотворила сегодня. Неужели камень наказал Дика — или ее через Дика — за то, как неучтиво она себя вела? Неужели ему не хватило ее собственной боли — разве она сама не пострадала, разве не отдала камню свою кровь? Неужели древние силы так жестоки, что для них тяжелое ранение, долгие дни беспамятства — соразмерная цена за один удар кулаком? И почему за чужой проступок должен расплачиваться невиновный? Впрочем, Дик ведь на самом деле был виноват изначально (Айрис и сама так долго на него сердилась, обвиняла его!) — даже если тот извод мира распался, то о нем помнит и Айрис, и те, кто управляет ее — их — судьбой…
И что же с Диком? То большое морское сражение было уже месяц назад, письмо от Герарда они получили только сегодня, а прошлое было на той неделе — он всегда пишет раз в неделю… Ее Величество говорила, что письма из Фельпа идут примерно две недели: получается, обманула, больше двух недель, почти три! Значит, когда они выезжали из Олларии, Дик уже был ранен (нет, конечно, он не был ранен тогда, потому что вообще не появлялся в Фельпе, но это тот, другой Дик, а нынешний Дик уже был… — Айрис почувствовала, что совсем запуталась: в общем, даже если мир переменился в движении назад, то точка морского сражения осталась неизменной). Так вот, прошел уже целый месяц: наверное, он уже поправился? Или хотя бы пришел в себя? Наверняка в следующем письме Герард о нем напишет… или напишет кто-то еще, или сам Дик. А что если — Герард ведь не сообщил подробностей — а вдруг Дик попал в плен, его там истязали, искалечили? Вдруг он умирает? Вдруг уже умер, а она и не знает?
— Не думайте об этом, — мягко сказала герцогиня, наклоняясь к ней, и Айрис поняла, что последние фразы у нее вырвались вслух. — Айрис, я уверена, что все будет в порядке, и уже скоро вы получите письмо, где все разъяснится. А пока не стоит волноваться: вы ведь ничего не сможете изменить.
Изменить! Айрис встрепенулась, и герцогине пришлось удержать ее за плечи и снова уложить на подушку. Изменить! Что если завтра попробовать снова выбраться к камню и попросить его о другом? Но нет, а вдруг она сделает еще хуже — да ей и не дадут ускользнуть — да у нее и самой не хватит сил….
— Пока мы едем, пока мы в дороге, пока вы не узнали окончательной правды, — продолжала герцогиня, — ничего еще не определено. Представьте, что одновременно существует несколько возможностей, которые равным образом могут воплотиться: для вас они пока не воплощены. Выберите для себя одну — самую приятную — и вообразите, что именно она истинна: для вас она будет реальной. А потом, когда придет следующая почта, или мы встретим курьера из Фельпа, который расскажет нам новости, то настоящий вариант закрепится: и вот тогда уже сможете в полную силу волноваться, — герцогиня улыбнулась и потрепала Айрис по плечу. — Но я все же считаю, что этого не понадобится: возможно, все не так плохо — возможно, брат нашей милой Селины, по своей молодости и впечатлительности, немного преувеличил.
— Да, я сначала так и решила, что не поверю, пока не увижу Дика собственными глазами, —призналась Айрис.
— Тоже правильно, — сказала герцогиня. — Кстати, это может случится скорее, чем вы ожидаете: возможно, герцог Алва даст вашему брату отпуск по ранению и отправит его поправляться не в Надор, а в Алвасете. А Кэналлоа совсем недалеко от Фиеско: всего один морской переход. Попробуете сейчас заснуть? Я побуду с вами.
Герцогиня задула свечу, и Айрис, странно успокоенная ее словами, решила последовать ее советам и постараться меньше переживать: так или иначе, она ведь просила камень изменить их судьбы к лучшему — что-то и правда должно было стать лучше.

(день шестой, Фельп)

— Рокэ, — сказал Вейзель.
Рокэ поморщился и потер пальцами виски: всю первую половину ночи он провел у «пантерок», всю вторую — ловил местную нечисть, с утра вынужден был заниматься загадочным исчезновением сначала — адмирала Скварца, а потом — капитана Гастаки и безумием ее спутниц и слуг, бывших в доме. И вот теперь этот непогрешимый святоша, похоже, вознамерился прочитать ему мораль: Рокэ, вы неподобающе себя ведете, какой пример вы подаете молодежи, и так далее — как будто не опытный генерал, а дуэнья при взбалмошной девице.
— Рокэ, — повторил Вейзель; в его голосе зазвучало неодобрение. — Ричард пришел в себя. Вам стоит к нему заглянуть: я, признаться, рассчитывал, что именно вы будете первым, кого он увидит, когда откроет глаза!
— Ричард? — удивленно переспросил Рокэ. — Окделл? Он-то здесь откуда взялся? Он что, тоже был на том корабле с гайифскими наемниками, где виконт Валме углядел маркиза Эр-При, и вот только сейчас попал в плен к фельпцам?
— А, слышу, тут уже перемывают мне кости? — раздался за его спиной веселый голос Марселя Валме. — Что за гайифский корабль и кого я там видел?
— Вы вчера упомянули, что среди гайифских наемников во время морского сражения вроде бы заметили Робера Эпинэ, — не знаю, правда, почему не сообщили об этом раньше…
Марсель засмеялся:
— Нет, вчера мы, конечно, говорили о гайифском, но не в этом ключе! Ни о каких наемниках речи не шло — тем более ни о каких кораблях: кстати, я слышал, что наш общий друг Эр-При отправился вовсе не в Гайифу, а в Алат. Так вот, вчера девушки спросили, знакома ли вам гайифская любовь, и вы нам рассказали…
Вейзель закатил глаза и в третий раз повторил:
— Рокэ! Вы слышали, о чем я вас попросил?
— Ах да, Окделл, — сказал Рокэ. — Действительно. Не представляю, почему и откуда он у нас здесь появился.
Вейзель посмотрел на него в упор — в его выражении лица явственно читалось: «Кое-кто здесь пропил последние мозги», — и даже Марсель слегка нахмурился и кинул на Рокэ озадаченный взгляд. Повисла пауза.
— Потому что он ваш оруженосец, Рокэ, — наконец заговорил Вейзель: медленно, терпеливо и с расстановкой, как объясняют урок нерадивому ученику. — Оруженосец везде должен следовать за своим господином, верно? Естественно, вы взяли Ричарда с собой в Фельп: не его вина, что его ранили! Не верится, что вы о нем забыли, пока он болел, даже если все его обязанности и легли на плечи юного Арамоны! Рокэ, я стараюсь не комментировать ваши выходки, но теперь все-таки скажу: вам стоит пересмотреть свой образ жизни!
— А что, Ричард очнулся? — обрадованно спросил Марсель. — Ну наконец-то! И как он себя чувствует?
— Довольно плохо, — Вейзель ущипнул себя за переносицу. — Рокэ, вот это я как раз и пытаюсь вам сказать: Ричард потерял память. Он думает, что мы до сих пор в Варасте! Спросил меня, почему мы в господском доме — неужели уже успели доехать до Тронко. В самом начале вы говорили, что, пока он не придет в себя, будет непонятно, не пострадал ли у него разум — да и сам я не раз встречался с тем, что контуженные солдаты временно теряли способность видеть, слышать или разговаривать, или начинали заикаться… Так вот, с этим — на мой непрофессиональный вкус — у Ричарда все в порядке, только он начисто забыл последние двенадцать месяцев!
— Ну что ж, — Рокэ пожал плечами. — Наверняка найдутся желающие посвятить герцога Окделла в новейшие события — по крайней мере, познакомить с ходом нынешней войны. Вот, например, тот же Арамона — хотя они, кажется, не ладили… — Рокэ заметил, что при этих словах Вейзель снова посмотрел на него скептически, но не стал останавливаться и продолжил: — Но юноша так увлечен кампанией, что наверняка с удовольствием расскажет все ее подробности.
— Этого еще не хватало! — возмутился Вейзель. — Ричард ведь наверняка захочет узнать обстоятельства своего спасения — и было бы жестоко заставлять Герарда проходить через те события снова: он очень тяжело все это пережил. Конечно, вас тогда не интересовало его душевное благополучие — и я вас не виню: все-таки это было на самой первой неделе, когда вы не отходили от Ричарда, — но однажды он даже плакал!
— Плакал только потому, что вы приказали обрить Ричарду волосы, — вставил Марсель. — Исключительное кощунство! Будь я сентиментальнее, я бы и сам разрыдался.
— Приказал обрить, чтобы добраться до раны на голове, — наобум сказал Рокэ полушутливо-назидательным тоном: поддерживая впечатление, что прекрасно понимает, о чем идет речь, он рассчитывал незаметно выяснить побольше подробностей. Очевидно, все здесь помнили последние месяцы иначе, чем он сам, — по крайней мере, эти двое, Марсель и Курт — и если Марселя еще можно было бы заподозрить, то добропорядочный Вейзель не опустился бы до глупого розыгрыша.
— Естественно, — сказал Вейзель. — Рокэ, я вижу, что вы серьезно не в духе — и догадываюсь почему. Приводите себя в порядок, а я пока найду кого-нибудь еще.
Когда Вейзель ушел, Марсель с любопытством спросил:
— Что там произошло между вами и Ричардом, за что вы на него так рассердились? Он успел вам насолить за тот месяц, что лежал в беспамятстве? Наговорил вам в бреду оскорблений?
— У нас с герцогом Окделлом… возникли разногласия — раньше, еще до отъезда в Фельп, — медленно проговорил Рокэ, понадеявшись, что по реакции Марселя сумеет распознать, в какой момент судьба решила снова посадить ему на шею герцога Окделла.
Марсель засмеялся:
— До отъезда в Фельп? Когда же? Ричард ведь только привез сестру из Надора и уже через пару часов присоединился к нашему отряду — буквально из седла в седло! — он махнул рукой. — Рокэ, не выдумывайте! Вас тревожит что-то другое — ни за что не поверю, что вы собрались срываться на раненом!
— Ладно, — Рокэ подавил вздох. — Пойдемте проведаем этого нашего раненого.
Дверь комнаты, отведенной Ричарду (Рокэ не угадал бы, где она, если бы не следил за жестами Марселя — языком тела, тайными знаками, подсказывавшими, куда повернуть: неподалеку от его собственных покоев, с окнами на самый тихий уголок сада, где солнце особенно ярко светило на рассвете), были прикрыта, и Марсель, уже взявшись за ручку, вдруг заявил, что не будет мешать воссоединению эра и оруженосца и зайдет, пожалуй, попозже. Но Рокэ не грозило остаться с Ричардом наедине: внутри обнаружился Эмиль. Сидя возле постели, он держал Ричарда за руку и дружелюбным тоном что-то тому втолковывал; этот трогательный жест заставил Рокэ слегка поморщиться. Сам же Ричард и правда, пожалуй, был серьезно ранен: он выглядел куда хуже, чем в тот злополучный день, когда Рокэ видел его в последний раз — бледнее, слабее и словно прозрачнее, чем тот неудачливый убийца, отчаявшийся предатель, каким Рокэ его запомнил. Из-за болезни он сильно исхудал, черты лица заострились, а на щеках еще горел отсвет лихорадочного румянца — должно быть, жар спал совсем недавно — накануне вечером или уже ночью — и только поэтому он сумел наконец очнуться; правая рука была перевязана (Рокэ усомнился, что за месяц рана не зажила бы, но, приглядевшись, понял, что это лубки). Растерянный взгляд, подернутый пеленой, блуждал по комнате, но, увидев Рокэ, Ричард встрепенулся, в его глазах отразилось узнавание, радость — даже крупицы доверия, — а на губах заиграла призрачная улыбка, и Рокэ с трудом подавил желание пройтись рукой по ежику его едва отросших после стрижки волос.
— Эр Рокэ… Что случилось? — смущенно спросил Ричард — Что со мной?
«Тебя-то, положим, просто контузило, а вот что происходит с моими разумом и памятью, кто бы мне объяснил», — подумал Рокэ, но вслух сказал:
— Мы в Фельпе; идет война с Бордоном. Месяц назад вы были ранены, получили контузию и поэтому забыли некоторые вещи.
— Месяц?! — Ричард попытался приподняться и тут же, зажмурившись, замер, прикусил губу и издал сдавленный стон.
— Не дергайтесь! — резко осадил его Рокэ, прижимая за плечи к кровати. — Решили еще на месяц сбежать в беспамятство? Не надейтесь! Итак, у вас из жизни полностью выпало несколько месяцев: такое бывает при контузии, скажите спасибо, что вы не оглохли. Мне сейчас недосуг пересказывать вам, что случилось за эти три четверти года, но вот граф Лэкдеми, например, легко вас просветит. Позже зайдет врач и осмотрит вас, — сухо закончил он и, кивнув Эмилю, вышел.
Уже из-за двери он услышал бормотание Ричарда и разобрал ответ Эмиля:
— Ну что ты, Дикон, ты тут ни при чем. Не обижайся на Рокэ: он совершенно на тебя не сердится! Дело вовсе не в тебе, просто его с утра мучает похмелье — он, знаешь, всю ночь купил в компании Марселя Валме.
Ричард снова что-то пробурчал — наверное, спрашивал, кто такой этот Валме, потому что Эмиль рассмеялся:
— Играл в карты на куртизанку? Слушай, да, наверное, тот самый: точно, он же увлекался прекрасной Марианной. Но с тех пор он немного остепенился! Ну что же, со временем познакомитесь заново, а пока давай я тебе расскажу, чем закончилось дело в Варасте.
Рокэ пришло в голову, что и ему неплохо бы послушать: это был самый удачный и легкий способ ненавязчиво выяснить истинную историю этой новой бусины, в которую он загадочным образом попал. На самом деле, Рокэ не верил, что его занесло именно в другую бусину: разум подсказывал, что все лишь морок, наведенный, быть может, той же нечистью, которая приходила ночью за Луиджи и увела капитана Гастаки; или помрачение, овладевшее всеми после праздника Андий. Но чутье шептало, что самая ткань его собственного мира изменилась, и возврата назад нет — и он в глубине души знал это достоверно. Он снова толкнул дверь и вошел.
— Ну давай, Милле, рассказывай, а я прослежу, чтобы ты не приврал, — небрежно бросил он, садясь прямо на кровать: в комнате был только один стул. Ричард едва слышно облегченно вздохнул, а Эмиль пожал плечами и продолжил:
— Итак, на марше мы…
Расхождений в прежней и новой версиях мира не нашлось вплоть до Октавианской ночи: Эмиль, правда, не мог знать все.
— Слышал, что ты ездил в отпуск домой в Надор и вернулся уже весной, но подробности тебе лучше выяснить у кого-нибудь еще, — Эмиль красноречиво посмотрел на Рокэ; тот ответил непроницаемым взглядом. — У твоей матушки, сестры, или у тех солдат, которые тебя сопровождали… О, кстати, ведь наверняка есть письма от Айрис! И новые тоже! Недавно приходила почта, нужно посмотреть, было ли там что-то для тебя...
— Матушке, наверное, лучше не сообщать, — попросил Ричард. — И письмо я сейчас все равно прочитать не смогу…
— Кто-нибудь прочитает вслух! — отмахнулся Эмиль. — Слушай лучше про Октавианскую ночь: о, это интересно!
Октавианская ночь в варианте Эмиля тоже прошла точно так же, как Рокэ помнил, и он уже начал скучать, когда тот сказал:
— Дальше я опять уехал и знаю только, что ты побывал на аудиенции у Ее Величества, выпросил у нее фрейлинский патент для Айрис и сразу отправился в Надор. Потом вы вместе с сестрой приехали, ты поручил ее какой-то дуэнье… — Эмиль задумался.
— Госпоже Арамона, наверное, — вставил Рокэ: вот как, получается, во всем виновата эта коронованная кошка! Выдумав эту аудиенцию не ко времени, она нарушила весь стройный ход событий — и, получается, погубила свои же замыслы: что же, и поделом.
— Да, точно! Это ведь матушка нашего Герарда! Ну вот, и как только ты оказался в столице, в тот же день вы с Рокэ умчались в Фельп, а наши армии присоединились позже. Если Рокэ и здесь не захочет делиться с тобой новостями, то ты всегда можешь расспросить Герарда или Марселя: они были с вами. Дикон, по-моему, я совсем тебя заболтал, и ты засыпаешь, — Эмиль потрепал Ричарда по голове (жестом, украденным у Рокэ) и встал. — Поправляйся.
— Не рассчитывайте, что я, как граф Лэкдеми, соберусь рассказывать вам сказки на ночь, — начал Рокэ, как только за Эмилем закрылась дверь. — У меня действительно совершенно нет времени. Сейчас прикажу кому-нибудь у вас подежурить, и…
Но тут слуга доложил о приходе лекаря, и Рокэ решил повременить: ему все же было любопытно, как Ричард умудрился получить свои ранения. Оказалось, что во время абордажа рядом с ним что-то взорвалось, его откинуло назад и сбросило с палубы в море — чудом не обожгло и не посекло осколками насмерть, чудом он не остался калекой; бессознательного его носило по волнам (еще одна загадка — как он не задохнулся, нахлебавшись воды, и не утонул), пока не выбросило на сушу в заброшенной бухте, напоследок хорошенько поколотив о каменистый берег. Нашли его, уже потеряв всякую надежду, только через четыре дня (и снова тайна — кто и как помог ему продержаться на солнцепеке, без еды и пресной воды, не говоря уже о том, что он не приходил в себя). Его спасли, но еще неделю никто не ручался за его жизнь: он лежал в глубоком беспамятстве, но грани смерти; через неделю же у него разыгрался жар и началась лихорадка с бредом, которая не выпускала его из объятий до вчерашнего вечера.
Когда врач наконец ушел, а Ричард, измученный долгим осмотром, задремал, Рокэ, у которого — вопреки заявлениям — не было никаких срочных дел, остался с ним. Откинувшись на спинку стула, он погрузился в размышления: еще раньше при виде Ричарда, смущенного и по-детски растерянного, у него мелькнула мысль, что, может быть, судьба дает тому второй шанс, возможность вырвать испорченную страницу и начать с чистого листа. Возможно, те весенние события не были следствием глубинно, изначально порочной натуры, а произошли из-за совпадения неудачных обстоятельств. Рокэ достаточно близко — ближе, чем другие, — был знаком с высшими силами, чтобы предположить, что те вполне способны исказить историю, чтобы добиться своих целей: может быть, они предугадали, что это покушение запустило бы череду катастроф, которые в конце концов привели бы к гибели Ричарда, или Рокэ, или обоих, а вслед за ними — и всей их бусины, и мироздание, переведя стрелки вселенских часов назад, не дало совершиться необдуманным шагам. Недаром ведь древние писали, что Повелители обладают особой властью — и мир особенно бережет последнего Повелителя на Изломе. Что же, не Рокэ было спорить с судьбой.
Ричард тем временем зашевелился, помотал головой и тихо позвал:
— Эр Рокэ… как вы думаете, память вернется?
— Не знаю, — честно ответил Рокэ. — Может статься, этими воспоминаниями ты за что-то заплатил: что-то выкупил у судьбы. Не думай пока об этом. Что последнее ты помнишь четко?
— Алтарь в Варасте, — Ричард нахмурился. — Такое большое каменное зеркало у старухи-ведьмы. Я в него заглянул, и потом… — он покраснел, — потом как будто сам обратился камнем — как будто вместе с другими катился вниз с горы. А потом — только смутные видения: вроде бы церкви — не знаю, может быть, Агарис; и как мы зимуем с армией в Варасте; и другие зимние пейзажи — наверное, это Торка… отец рассказывал. И еще море, военные корабли — может быть, это как раз Фельп? Только город скорее северный — и там был адмирал-марикьяре, немного похож на вас: наверное, это ваш образ так в нем преломился.
— Звучит скорее похоже на Вальдеса, — Рокэ засмеялся и тут же вспомнил, что дня три назад они обсуждали Ротгера, и в том разговоре отчего-то всплыло и имя Ричарда. — Мы его как раз недавно вспоминали: думаю, ты просто услышал наши разговоры сквозь бред. Кстати, знаешь: сюда ведь идет эскадра Альмейды. Давай-ка я отряжу один корабль в Алвасете и отправлю тебя туда лечиться. Совершенно не доверяю местным коновалам: если они за месяц не сумели привести тебя в чувство даже с моей помощью, то страшно представить, когда они поставят тебя на ноги!
— Хорошо… — пробормотал Ричард и закрыл глаза; Рокэ не был уверен, что тот расслышал его последнюю фразу. Впрочем, все это терпит; и многое другое — включая семейные новости (госпожа Арамона писала, что Айрис Окделл удалили от двора и выслали в Фиеско, и он лишился информатора при королеве — между прочим, нужно проверить недавние письма: уцелел ли этот фрагмент мира?) — можно будет обсудить и позже.

(конец)

запись создана: 27.07.2023 в 00:08

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

ФБ-2023

В этом году на ФБ пришло целых пять команд по ОЭ (в списке их шесть, но одна не принесла ни визитку, ни тексты на первую выкладку). Вообще я веду на этот раз обзоры у себя в Телеграме (а несколько прошлых раз я пыталась делать это анонимно на ОЭ-шной дайри-флудилке, но мне стало трудно, и я это дело забросила).
Так что, пользуясь случаем, снова зову всех к себе в Телеграм! Все фандомное и все бытовое полностью перешло туда, так что дневник выглядит пусто и уныло, простите...
t.me/sokrova/434 — обзоры текстов начиная с этого поста и дальше вниз
t.me/sokrova — а это сам канал, приходите!

***
Но один фик я прорекламирую и здесь. Потому что он написан по-английски! archiveofourown.org/works/48582985
И это так здорово, что команда героически перевела русскоязычный фанфик по русскоязычному канону, по которому вообще нет ничего английского, кроме субтитров для фильма (смотрит на свои два фанфика)! В общем, как человек, который делал то же самое, только не с переводом, а просто так, не могу остаться в стороне.

Дорогой переводчик фика! Это сигнальный пост для вас. Я открыла комменты для незарегистрированных пользователей, так что жду вас здесь, чтобы обсудить перевод имен на английский и прочие темы по вашему желанию!

@темы: Ex diariis, Воображаемый мир: ОЭ

---

"Инициатива на местах" - фанфик по ОЭ

Посыл этого фика вырос из сведений, которые автор канона неоднократно давала "на лестнице" (даю тезисно, не цитатами, потому что повторялось много где):
- на Изломе желательно, чтобы оставались взрослые Повелители - мужчины средних лет, а не молодежь или старики;
- Ричард был совсем негодным Повелителем, а Эгмонт тоже был негодным, но все равно более годным, чем Ричард;
- по замыслу мироздания, Ричард должен был умереть в детстве (например, от астмы; и смерть первенца была даже заложена у Эгмонта в гороскопе!), а Эгмонт дойти до Излома, после него завести ребенка на стороне, так что кровь бы ушла в другую фамилию, и потом сложиться;
- но Эгмонт полностью себя дискредитировал перед мирозданием: то покушается на истинного короля, то еще что, поэтому неплохо было бы от него и избавиться;
- когда на дуэли у мироздания возникла дилемма, спасать Повелителя или Короля, оно решило в пользу того, у кого не было наследника.

Инициатива на местах

Части 1-2

Часть 1

В ролях: Эгмонт Окделл, Рокэ Алва, Абсолют, Ричард Окделл (не совсем в кадре).
Осторожно! Смерть персонажа (в этой части точно смерть) практически в кадре, горе, бездушное мироздание, все рыдают; а также АУ, наверняка ООС; и Абсолют / "Механизм" подан в крайне неканоничном виде.

Видел я, как глупец укореняется, и тотчас проклял дом его.
Дети его далеки от счастья, их будут бить у ворот,
и не будет заступника.
Книга Иова, 5: 3–4

Его вызвали на ковер, как было у них заведено, внезапно и не предупреждая. Начальство — снова как всегда — даже не предложило ему сесть и, только выждав несколько минут — чтобы дать ему как следует проникнуться сознанием собственной ничтожности, — окинуло его с макушки до пят небрежно-оценивающим взглядом и, побарабанив для пущей острастки пальцами по столу, проговорило:
— Вчера у нас была ревизорская проверка…
Снова повисла пауза, и снова намеренная: на этот раз — чтобы вызвать у нерадивого подчиненного панику и заставить помучиться подозрениями, что же он натворил и что же такого обнаружили в бумагах пресловутые ревизоры.
— Догадайся, в каком отделе нашли больше всего нарушений? — спросило наконец начальство.
Вопрос был, конечно, риторическим, и отвечать на него не следовало.
— Недочетов? Недоработок? Не знаешь? — продолжало начальство ровным тоном и вдруг рявкнуло: — В Отделе Скал, идиот! В твоем отделе! Да имей же совесть посмотреть мне в глаза! Разгильдяи! Саботажники! Ничего нельзя доверить! Как так можно работать?! Да у тебя с прошлого Круга там сущий бардак! Вот, полюбуйся!
Начальство метнуло в него ворох бумах; он поймал одну за другой: это оказались отчеты ревизионной комиссии, в которых красным карандашом — жирными галочками на полях, начальственной, не ревизорской рукой — были отмечены самые вопиющие случаи.
— Из-за таких, как ты — нет, короче: лично из-за тебя — нам всем вчера влетело! Содрали дюжину объяснительных! Обещали урезать финансирование! Да что тебе?! Стоять! Ты с чем-то не согласен?! А, желаешь по пунктам? Изволь: во-первых, конец прошлого Круга: твой подопечный Повелитель накинулся на Короля… И нет бы просто накинулся — так ведь убил! Что опять?!
— Он ведь не знал.
— Не знал… — передразнило начальство. — Разве это считается? За кого ты меня держишь?! Твои тупые отговорки у нас не пройдут! Так вот, убил — и что же, он был наказан?
— Люди с этим сами неплохо справились.
— Ах люди… Я повторяю: он был наказан? Нет, переформулирую: ты что-нибудь сделал для того, чтобы его наказать? Нет? Ну конечно же нет, ну как всегда… Бездельники. Дальше — о, дальше эта твоя выдумка со щитом, эта совершенно дикая история, из которой настолько заметно торчат твои уши, что удивляет, как это люди ничего не заподозрили. Это же надо было — помню-помню, над вами тогда потешалось все Управление. А ты: «ах, я забыл». Он забыл! Забыл он! А ревизоры не забыли! — начальство грохнуло кулаком по столу.
— Но все получилось: да, признаю, я несколько заработался тогда и спохватился в последний момент — но к Излому, как и положено, остался всего один Повелитель!
— Один… — вздохнуло начальство. — Но этот щит — притча во языцех… Ладно, его нам поставили на вид, но как мелкий недочет. Идем дальше, середина Круга: недоглядели, и в род вернулась старая фамилия. Что там указано в инструкциях по поводу смены имени, а? Опять забыл? Опять отвлекся? Да на что можно постоянно отвлекаться?! Вы там у себя в отделе что, пьете не просыхая?
— Если род вызывает опасения или кажется в чем-то неудачным, мы уводим кровь в другую семью, — процитировал он пункт из инструкции.
— Вот именно. Это было сделано? Поначалу да. А сейчас какая фамилия? Да опять старая! Да у тебя расхождение в бумагах! Это невозможно было пропустить даже при беглой проверке! Чтобы больше такого не повторялось! И наконец — новейшие времена, последние годы. Твой Повелитель снова бросается на Короля! Я не пойму, у них там медом намазано или что?
— Он не сам.
— Ах не сам! Чужими руками, да будет тебе известно, тоже очень даже считается! Так вот, он напал на Короля — к счастью, здесь успели вовремя, и обошлось, — а его даже не наказали! Ты даже пальцем не пошевелил! На этот раз даже на людей твою работу не свалить — они тоже не почесались… И к чему же это привело?!
— Виноват.
— Прекрасно, что ты это сознаешь, — саркастически заметило начальство. — Хотелось бы, правда, каких-то реальных действий вместо этих бессмысленных извинений. Ты видел, чем твой болван занят прямо сейчас? Да он опять точит зубы на Короля! Он там уже замышляет убийство и собирается на поединок! Займись наконец делом! Предотвратить! Наказать! Оформить все как положено, провести по бумагам, я сам проконтролирую! Выполнять, и приступай немедленно! Вон отсюда!
Он, коротко поклонившись и не проронив ни слова, вымелся из кабинета начальства: после разноса (на его памяти такие случались всего пару раз) стоило дать себе время прийти в себя, а начальству — остыть. Подопечный, должно быть, и правда зарвался, и нужно было пристальнее взглянуть на него и проследить, чем он там занимается.

***
Восстание было обречено изначально: Эгмонт как никто другой понимал это все лучше с каждым днем — с каждым днем, пока его войска стояли на позициях, не делая ни шагу ни вперед, ни назад, а правительственная армия неумолимо приближалась. Столкновений еще не случилось, и не поздно было бы, наверное, договорившись с другими, пойти на попятный, отвести и даже распустить свои отряды, сделать вид, что никакого восстания нет — можно было бы, но совесть, конечно, не позволяла.
Эгмонт с раздражением отпихнул лист бумаги, отбросил перо, отодвинул походный столик и встал: он третий день пытался сочинить письмо предводителю вражеской армии — верному псу режима, сатрапу узурпатора — в общем, маршалу Рокэ Алве, тому самому Рокэ, с которым Эгмонт в свое время неплохо ладил и общался настолько близко, насколько это всегда бывает между военными, заброшенными волей случая иди приказом командования в один северный гарнизон; короче говоря, они друг друга прекрасно знали, и у них сложились вполне приятельские отношения — вплоть до того, что они называли друг друга по именам, не переходя, впрочем, на «ты». Алва был знаком и с Мирабеллой, помнил, сколько у них детей (и даже поучаствовал, конечно, в тех попойках, когда сослуживцы Эгмонта отмечали рождение Дикона, а потом Айри), притом, что сам так и не женился и не собирался обзаводиться потомством.
Итак, теперь Эгмонт решал и никак не мог решить, что же именно он должен написать — не то ультиматум, не то просьбу о переговорах, не то капитуляцию, не то — этот ход пришел ему в голову только что — вызов на дуэль, чтобы, как в древние времена, решить дело поединком: или убить противника, обезглавив армию, или, по сути, покончить с собой чужими руками и сохранить при этом достоинство. Ни то, ни другое не вызывало у него особенного энтузиазма, и больше всего сейчас хотелось выпить, причем не пива и даже не вина, а чего-нибудь позабористее и покрепче — вот только Эгмонт, желая сохранить голову трезвой, приказал вообще не брать с собой ни того, ни другого, ни третьего. Так или иначе, с этой мыслью стоило, пожалуй — как говорится, — переспать: пусть время еще было совсем не вечернее, вчера он всю ночь просидел над планами грядущего — воображаемого, потенциального — сражения и поэтому мог себе позволить хотя бы пару часов вздремнуть после обеда. Эгмонта неодолимо потянуло в сон, и он не раздеваясь рухнул на походную койку, даже не потрудившись натянуть на себя одеяло.
Сон оказался странным с самого начала: Эгмонт, который обычно видел очень живые, детальные, яркие сны, на этот раз обнаружил себя посреди пустоты: не то в помещении, не то на улице — если здесь и были стены, или деревья, или горы — любые приметы места, — то они скрадывались, терялись в невнятном тумане. Эгмонт был здесь не один: перед ним стоял человек, одетый в серый балахон с капюшоном — не такого точно цвета, как носят монахи, и не такого, как надевают при трауре, а скорее серебристого оттенка.
— А, вероломный Повелитель, вассал-предатель! — поприветствовал его человек. — Опять замышляем против короля? На этот раз тебе это с рук не сойдет, не отвертишься!
— Что? — Эгмонт нахмурился: сон, и без того неприятный, сразу разонравился ему окончательно. — Какого еще короля? Потомка узурпатора? Да будет вам известно, сударь, что я и следом за мной другие Люди Чести не признают его власти! И именно поэтому мы…
— Да не того короля, идиот! — оборвал его незнакомец. — А единственного Короля вашего мира, своего Истинного Короля!
— Боюсь, я вас не понимаю, сударь, — осторожно сказал Эгмонт: с безумцами лучше было не ссориться даже во сне. — И попрошу обойтись без оскорблений.
— Ах он еще и не понимает! — незнакомец всплеснул руками, и полы его балахона взметнулись и опали, но лица Эгмонт так и не разглядел. — Да было бы что понимать! Если ты забыл, то нельзя Повелителю выступать против своего Короля… Эх, ну и тугодум же достался на мою голову. Вот надо было просто дать тебе сложиться — так или иначе убили бы, в живых бы ты не остался — но нет, ведь у нас «нельзя, чтобы второй раз подряд на Изломе оставался ребенок, в инструкции же сказано: желательно мужчина от двадцати семи до сорока пяти», — процитировал он кого-то. — Хорош ребеночек! Да этому здоровому лбу на Изломе стукнет уже двадцать!
— Так что там с королем? — спросил Эгмонт, чтобы вернуть собеседника к теме. — Против своего истинного короля я не выступал ни разу: наоборот, мы как раз сейчас и стараемся вернуть ему трон!
— О да! — саркастически воскликнул незнакомец. — Конечно! Король как есть! Ну и идиоты… Смотри, вот же он.
Перед глазами у Эгмонта возник немного расплывчатый образ Рокэ Алвы: тот стоял прямо, как на парадном портрете: чуть отставив ногу, положив руку на эфес старинного меча и глядя вдаль; одет он был не в привычный армейский мундир или придворное платье, а в наряд в старогальтарском духе; над головой у него висел, едва касаясь волос, золотой венец, как будто сотканный из солнечных лучей. Эгмонт вздохнул: ему на ум пришли разом и все сказки, которые так любила рассказывать ему в детстве нянюшка, и все измышления, которые изливал на слушателей, вспоминая молодость при алисианском дворе, старик Анри-Гийом.
— Великолепен, да? — спросил незнакомец. — Вот как можно было вообще придумать такого убивать… А нет, ты-то еще не убил, ты только собирался — причем дважды! — но все идет в вашу копилку.
— Но я же не знал! — наверное, наяву Эгмонт бы сомневался; наяву не поверил бы, потребовал бы доказательств; но здесь, во сне, казалось, что обман невозможен — что незнакомец, каким бы грубияном он ни был, говорит истинную правду.
— О, все так говорят! — незнакомец рассмеялся неприятным скрипучим смехом. — Ну что же, к делу: как я уже сказал, спускать тебе с рук твои — и вообще ваши — преступления мы больше не собираемся, так что тебя нужно наказать. Можно было бы, конечно, просто убить — но что с того, если человек умрет, даже если немного и помучается напоследок… И потом, у нас возникла эта дурацкая коллизия с возрастом. Нет, я придумал кое-что получше: за грехи отца вполне имеет право расплатиться ребенок. Разве не принято было еще в древние времена отбирать первенцев?
Эгмонт похолодел: даже во сне он ощутил, как ужас разливается у него в груди леденящей волной.
— И я одним махом разрублю несколько узлов: посуди сам, ты будешь достойно наказан — всю жизнь сознавать, каждое мгновение помнить, что именно ты был виноват в гибели собственного сына, — страдать и знать, что теперь уже не мог ничего исправить — но мог бы раньше, если бы и пять лет назад, и в этом году поступил иначе. При этом Король окажется в безопасности; и — еще один плюс: до Излома доживет именно тот, кто нам нужен; а уж потом, так и быть, появится новый сын…
— Отстань от Дикона! Не трогай его! Если так нужно, то накажи меня! Убей, я согласен!
— Ха-ха, — незнакомец снова рассмеялся. — Уже поздно, Повелитель. Смотри.
Он сдвинулся в сторону, — не сделал шаг, а как будто отплыл, — и взгляду Эгмонта предстал знакомый пейзаж: горы, окружающие Надорский замок, здесь шли пологими уступами, и в одном месте образовывали почти ровную площадку, удобную и надежно укрытую от ветров. Отсюда открывался прекрасный вид вниз, на замок, и именно здесь любили гулять многие поколения надорских герцогов: и сам Эгмонт, и дед (и наверняка отец, но Эгмонт не знал наверняка), и, конечно, не мог он не показать укромный уголок, особенно красивый весной, когда в расселинах скал зацветают первые цветы, и детям. Дикон был здесь: закутанный в теплый плащ (погода стояла не по-весеннему промозглая), он медленно бродил туда-сюда, не то задумчивый, не то чем-то раздосадованный. Он пнул мелкий камешек, потом остановился, чтобы подобрать что-то с земли, повертел это в руках и отбросил; потом долго разглядывал причудливый узор трещин на скалистом выступе, водя по ним пальцем и беззвучно бормоча что-то себе под нос; потом направился к краю площадки — туда, откуда просматривалась тропинка, ведущая к замку; расправил плечи, просветлел, улыбнулся, замахал кому-то; и тут над его головой послышался глухой ропот. Дикон поморщился, когда на макушку ему посыпалась каменная крошка, обернулся, поднял взгляд и застыл: с вершины горы прямо на него неслась лавина камней — один из уступов обрушился и, раздробившись, рухнул вниз.
Эгмонт был вынужден досмотреть до конца — до того момента, как Дикон полностью скрылся под завалом, а от места, где он стоял, ничего не осталось. Объятый оцепенением сна, он даже не смог закричать; проснувшись, еще не осознавая, где находится, он зарычал, слепо смел со стола бумаги, чернильницу, перо, пистолет, и опомнился только когда в палатку вбежал перепуганный ординарец. Отдышавшись, Эгмонт решил отложить недоультиматум-недовызов еще ненадолго — пока не придет ответ из замка, ведь кто знает, насколько пророческим окажется кошмар и не был ли он послан как предупреждение, предостережение — не только чтобы припугнуть или сбить с толку, но и чтобы подтолкнуть, вынудить сделать верный выбор. Несколько дней он не находил себе места — картина, как Дикона заваливает камнями, стояла у него перед глазами, — пока наконец (слишком рано для того, чтобы привезти ответ на его письмо) в лагере не появился посыльный из замка — солдат из оставленных в гарнизоне; взмыленный, растрепанный, взбудораженный. Эгмонт уже знал, что прочтет.
Мирабелла писала, что Дикон погиб: убежал гулять один в горы и попал под камнепад; что тело ищут, но пока не нашли; что Айрис, которая видела обвал собственными глазами, слегла в горячке; не писала прямо, но обтекаемо напоминала, что Эгмонт должен сначала довести дело до конца, что семейная трагедия подождет, что на кону судьба страны; и не обмолвилась ни словом, но невольно вложила между строк, что Эгмонт отчаянно нужен дома, что она и девочки едва справляются с горем — что ни одно восстание — ни одна высшая цель не стоят того, чтобы бросать семью.
Эгмонт бездумно вытащил из кипы бумаг на столе (ординарец в тот, первый день поднял их, рассортировал и сложил аккуратной стопкой, к которой Эгмонт с тех пор не притронулся) черновик просьбы о встрече и, придвинув к себе чистый лист, аккуратно переписал, не замечая, что за слова выводит его рука; так же отстраненно подписал, свернул, запечатал, поставил оттиск перстня; вручил адъютанту, вышел, осмотрел позиции, отдал пару приказов, вернулся в палатку. Внешняя жизнь скользила теперь как будто за мутным стеклом, не затрагивая его, не касаясь его сознания

На встречу (маршал Алва согласился на нее неожиданно легко и так быстро, как будто сам со дня на день ждал от Эгмонта вестей) Эгмонт и Мишель Эпинэ, которому был доверен флаг парламентера, явились только вдвоем и без оружия: Эгмонт отправился бы один, но друзья, от которых не удалось скрыть печальные новости, опасались за его рассудок, обращались с ним, как с тяжелобольным (или, если проще: носились, как с хрустальной вазой), и поэтому боялись отпускать в одиночестве. Алва, как оказалось, тоже взял с собой только одного соратника — кого-то из семейства Салина, марикьяре, родича, — как будто ожидал, что Эгмонт тут же на месте затеет ссору, последует вызов и сразу дуэль, и будет не обойтись без секунданта; возможно, его люди и прятались где-то поблизости, но их не было видно. На краю поляны была поставлена скромная походная палатка — не разбивал же он лагерь сам, в четыре руки с Салиной.
Алва стоял на сухой траве в той самой позе, как в том сне — чуть отставив ногу, положив руку на эфес шпаги; Эгмонту почудилась игра солнечных лучей у него в волосах — блики сплетались в подобие золотого венца. Все детали сна и яви — разговор с таинственным незнакомцем, слова о короле, о предательстве и наказании, образ Рокэ, гибель Дикона — все сложилось в единую, цельную картину. Эгмонт бросился вперед, рухнул на колени, упал Алве в ноги и, обхватив его сапоги, воззвал:
— Государь! Простите, я так виноват перед вами! Я был негодным, вероломным вассалом… Я готов вам служить, присягаю вам, клянусь в верности! Клянусь, что моя честь и…
— Эгмонт! — оборвал его Алва и, высвободив один сапог, затем другой, отступил на шаг назад и повторил насмешливо, но с нотками растерянности в голосе: — Эгмонт, что с вами? Вам надоел ваш агарисский сюзерен? Это ваш способ так заявить о верности короне? Или же вы затеяли эту мистерию, чтобы был повод потом обвинить меня в государственной измене? Объявили меня своим королем, чтобы сказать, что я собирался захватить трон? Эгмонт, да отцепитесь же и перестаньте валяться у меня в ногах!
— Государь! Мой истинный сюзерен — это вы!
— Герцог, ради Создателя, простите! — смущенно забормотал Мишель, хватая Эгмонта под мышки и пытаясь оттащить от Алвы и поставить на ноги. — Он не в себе… Повредился рассудком от горя… У него только что погиб сын, первенец…
— Погиб сын? — Алва нахмурился и провел рукой по лицу, как будто что-то вспоминая. — Мальчик, лет двенадцати, очень похож на вас, верно? Когда это случилось?
— Несколько дней назад… — ответил за Эгмонта Мишель. — Эгмонт, вставай, все, не позорься! Так вот, несколько дней назад — ужасная трагедия, мальчик попал под обвал, а он вот только что узнал… — он развел руками, отпустив Эгмонта, и тот снова припал к земле.
— Да, обвал, камнепад… — медленно проговорил Алва. — Пожалуй, все сходится. Вам ведь тоже тогда — днем, где-то в середине дня, вы внезапно заснули на пару часов? — ведь тоже приснился необычный сон, верно?
— Да, мой государь, — кивнул Эгмонт. Алва про себя пробормотал что-то по-кэналлийски — должно быть, едва слышно выругался — и, опустившись рядом, положил руку ему на плечо.
— Встань, мой вассал, — с обреченным вздохом сказал он. — Твой король приказывает тебе встать.
Эгмонт послушно поднялся на ноги и помотал головой, приходя в себя: морок развеялся, Алва снова выглядел как обычный человек, его старый знакомый, и теперь Эгмонту было отчаянно неловко за ту отвратительную истерику, которую он только что устроил.
— Герцог Алва, — начал он. — Гм, сам не знаю, что на меня нашло…
— Погодите снова извиняться, — Алва остановил его жестом и добавил мягче: —
Кажется, нам нужно многое обсудить наедине. И вам определенно не помешает выпить. Что касается дела, то я правильно понимаю, что вы, господа, — учитывая новые обстоятельства, — принесли мне капитуляцию?
— На самом деле, еще нет, — Мишель замялся. — Мы рассчитывали на переговоры.
— Ну что же, тем лучше. Пока мы будем разговаривать, ваша задача, Диего и ваша, полковник Эпинэ, — выдумать какое-нибудь удобоваримое объяснение, которое поможет обеим сторонам сохранить лицо. Замять это восстание — Диего, ты представляешь, как это делается. Столкновений пока не было, так что, не знаю, объявите этот балаган маневрами, учениями, чем угодно, а потом, полковник, сочините, как донести новости до ваших так называемых союзников, — велел он и обернулся к Эгмонту: — Пойдемте в палатку.
Заведя Эгмонта в палатку, Алва сунул ему в руку бокал с вином и начал:
— Давайте расставим все точки над «и». Только, прошу вас, помолчите и — умоляю — обойдитесь без вашего кликушества. Итак, несколько дней назад во сне мне явился человек в сером балахоне, который назвал меня истинным королем нашей бусины — сам при этом не назвался, — вас объявил вассалом-предателем и обещал наказать как следует, а потом показал мне жуткую сцену гибели вашего ребенка. Все так? Такой же сон?
— Да, — выдавил Эгмонт и, чувствуя, как реальность со всеми ее звуками, движением, запахами, цветами стремительно возвращается к нему, добавил: — Вы не представляете, герцог, как ужасно сознавать, что виноват — нет, не в этом пресловутом предательстве, а в смерти собственного сына. Получается, что Дикон погиб из-за меня…
— Отчасти и из-за меня или по крайней мере моих далеких предков, — Алва поморщился. — Всем было бы удобнее, если бы мы получали такие откровения не в последний момент, когда уже ничего не успеешь предпринять. Поверьте, мне жаль: что бы обо мне ни говорили, но я не питаюсь детьми, — он немного помолчал. — Знаете… я действительно немного чувствую такие вещи и сейчас с уверенностью могу сказать, что вашего сына больше нет на этом свете. Мне жаль, — повторил он.
Потом он много говорил о судьбе и искуплении, о жизни одного и жизнях многих, о вселенских катастрофах и камерных трагедиях семейного микрокосма, но Эгмонт, уткнувшись в бокал с вином, мог думать только о том, что больше никогда уже не увидит лица сына, не поднимет на руки, не обнимет, не услышит его голоса и смеха.
— Я поеду с вами, — вдруг сказал Алва. — Завтра. Думаю, здесь уже все будет все решено, и справятся без меня.

Часть 2
В ролях: (12-летний) Ричард Окделл, персонажи Панкеевой в ассортименте, Абсолют в эпизодах, родные Ричарда во снах
Часть отошла от первой довольно далеко и стала уже практически отдельной историей; примечания и предупреждения к ней тоже свои. Кроссовер с миром Панкеевой, попаданцы, чудесное спасение; ударный херт-комфорт; маленький Ричард тяжело болеет, а над ним все прыгают; горе, слезы, страдания, болезнь, утешение, относительный хэппи-энд.

С благодарностью Антея эль, которая, во-первых, много пишет про маленького Ричарда, в том числе о том, как он болеет и его лечат, а во-вторых, порекомендовала мне Панкееву; а также фанфику fealin "Случайная встреча", в которой герои Панкеевой опекают взрослого Ричарда, но это дано вкратце, в пересказе, широкими мазками.

If not, I’ll smite your first-born dead
“Go Down Moses”

Утром Дикон проспал все на свете и проснулся так поздно, что завтрак давно закончился, и другие наверняка уже разбрелись кто куда: то ли решили, что он еще не совсем поправился, и нужно дать ему отдохнуть, то ли просто не хотели будить. Дома такое представить себе было немыслимо: у них было заведено спускаться в столовую ко времени (а в дни, когда в замке гостили друзья отца или матушкина родня, — вообще по сигналу гонга) и трапезничать всем вместе, а если уж ты болеешь, то будь добр лежать в постели и есть то, что тебе принесут. Здесь же было иначе… и вообще всё было иначе.
Итак, завтрак давно прошел, и Дикон, позвав слугу и быстро умывшись и одевшись, велел не накрывать для него одного стол, а сам направился на кухню — найти что-нибудь съестное. Добравшись до кухни, он отметил, что по пути вниз по лестнице ему всего пару раз пришлось уцепиться за перила, и мысленно похвалил себя, а кухарка, словно прочитав, о чем он думал, наградила его половиной большого круглого пирога с голубикой и огромной кружкой с молоком: в доме не было других детей — точнее, дети бывали здесь в гостях, и Дикон даже успел немного с ними познакомиться, но они были еще слишком маленькие, чтобы вот так заглядывать на кухню и выпрашивать угощение — и вот поэтому-то, наверное, кухарка его и привечала. Детей не было, зато многие взрослые здесь любили сладкое — и это тоже поначалу было странно, но кухарка готовила сласти так искусно, что ничего удивительного в этом, на самом деле, не было. Когда Дикону только-только разрешили есть что-то еще, кроме пустых супов и каш, ему — чтобы утешить и развлечь — принесли пирожные: крохотные корзиночки из тонкого теста, в которых внизу лежал слой варенья, а сверху облако взбитых сливок; позже Дикон узнал, что кухарка обычно готовит их нормального размера, а тогда сотворила такие миниатюрные специально для него — чтобы одну можно было сразу положить в рот, не откусывая, не разламывая на кусочки и не перемазавшись кремом.
Устроившись с пирогом на лавке у стены, Дикон заглянул в кухонное окно — иногда закопченное, а сегодня чисто вымытое: во дворе, голый по пояс, в полном одиночестве тренировался хозяин дома — эр Элмар. Вообще-то эр Элмар был принцем и, кажется, вторым по очередности наследником престола, но он не любил, чтобы к нему обращались «ваше высочество», поэтому Дикон называл его по имени — правда, здесь не знали слова «эр» и, сколько бы Дикон ни спрашивал, не смогли подобрать местную замену. Впрочем, называл же он точно так же друзей отца — например, «эр Морис»; и точно так же мало кто из знакомых называл отца «ваша светлость, господин герцог». И, конечно, ничего необычного не было в том, чтобы принц — член королевской семьи — принимал у себя графа, сына герцога… Сына… Дикон вздохнул, зажмурился и поморгал, чтобы не расплакаться перед кухаркой — достаточно раз он уже позорился за эти два месяца, — и, запретив себе вспоминать об отце, залпом допил молоко, отставил кружку и встал. Поблагодарив наскоро кухарку, он — с ее разрешения — приоткрыл дверь черного хода, через которую из кухни можно было попасть прямо во двор, и вышел на улицу.
Встав чуть поодаль, он принялся наблюдать за эром Элмаром — тот, увлеченный тренировкой, как раз отрабатывал какой-то особенно хитрый выпад и поначалу даже не заметил его. Когда у него наметился перерыв, Дикон подошел поближе, и вот тогда-то эр Элмар наконец обратил на него внимание.
— Дикон! — обрадовался он и, притянув его одной рукой к себе, прижав к боку (эр Элмар был таким высоким, что Дикон, рослый для своей возраста, едва доходил ему до груди), другой потрепал по волосам: здесь все вообще только и знали, что обнимать его и гладить по голове, и Дикону иногда казалось, что за два месяца здесь объятий было едва ли не больше, чем за всю его прошлую жизнь, — хотя нет, дома, конечно, тоже… — Дикон! Ты просто поглазеть или хочешь тоже размяться?
— А можно попробовать? — спросил Дикон. — Можно тоже пофехтовать мечом?
— Ну конечно, если тебе разрешили… Тебе же разрешили?
Дикон кивнул с самым уверенным видом, хотя на самом деле никто пока не говорил ему ничего такого — не разрешал тренироваться, хотя, впрочем, и не запрещал — вообще об этом не заикался.
— Отлично. Пойдем тогда в оружейную подберем тебе клинок под руку, а потом посмотрим, что ты умеешь… Ты ведь уже учился обращаться с мечом?
— Да, дома… отец… — Дикон замялся, и эр Элмар ободряюще сжал его плечо. — Отец учил, и еще капитан Рут, это его, ну, помощник. Только у нас шпаги — более тонкие, чем ваш меч.
В оружейной, конечно, не нашлось ни одной правильной шпаги: здесь были сотни всевозможных мечей, копий, топоров, булав, арбалетов и прочего — включая такое оружие, которое Дикон не видел даже на картинках, — но все они пришли как будто из прошлого Круга, из рыцарских времен; правда, пистолеты были, и пара мушкетов висела на дальней стене, но их оттуда почти не снимали. Все здесь было не так, как дома, и даже время шло немного иначе. Например, месяцы здесь тоже были странные: длиннее, и их помещалось в году всего тринадцать, а не шестнадцать; были длинными и недели — семь дней вместо шести, причем последний местные жители вставили в каждую неделю специально, чтобы отдыхать. Когда Дикон рассказал о том, как дома был устроен календарь, все возмутились едва ли не сильнее, чем когда — раньше — ему приходилось объяснять, что именно он видел в кошмарах — возмутились и как будто расстроились, и фраза, которую он услышал позже (говорили шепотом, потому что, наверное, не хотели, чтобы он знал): «Чудовищный людоедский мир, в котором в принципе нет идеи выходных» — казалась даже более обидной, чем прежнее их «Чудовищный мир, в котором невинный ребенок вынужден расплачиваться за какие-то надуманные грехи отца».
Итак, шпаг не было, и эр Элмар, решив, что Дикону все равно нужно обучиться широкому мечу, подобрал для него один покороче — легкий, как раз для тренировок. Вернувшись во двор, они сначала устроили маленький поединок, чтобы понять, на что Дикон способен и что уже умеет (он закончился быстро: после того как эр Элмар, который и сражался-то не в полную силу, трижды выбил у Дикона меч), а потом перешли к обычной тренировке, то есть эр Элмар показывал движения, который Дикон должен был повторять. Ощущение боя, восторг битвы захватили его, и он, не чувствуя ни боли, ни усталости, забыв, что еще неделю назад даже лестница представлялась ему серьезной преградой, с упоением махал мечом, пока вдруг не оступился, поставив неудачно ногу, и не свалился на камни двора. Он тут же попытался подняться и понял, что не может: нога, которая так смирно вела себя последние дни и почти уже не болела, опять перестала слушаться.
— Дикон? — встревоженно спросил эр Элмар, склоняясь над ним. — Что с тобой? Ты не ушибся? Можешь встать?
— Н-нет… — пробормотал Дикон и, вцепившись в протянутую руку, попробовал приподняться, но безуспешно: нога-предательница не держала и подгибалась, и он опять плюхнулся на землю. — Не получается… Это н-нога…
— Ох… Мэтр нас убьет, — сокрушенно сказал эр Элмар. — Точнее, одного меня: это же я тебя загонял. Малыш, прости, я не подумал, что ты еще не совсем поправился. Очень болит?
Дикон помотал головой:
— Не болит… просто не могу встать.
— Давай-ка я тебя отнесу в дом, — предложил эр Элмар и, не слушая возражений, подхватил Дикона на руки. — Приобними меня за шею, тебе будет удобнее.
Дикон попробовал так сделать, но теперь как назло разболелось еще и правое плечо, и рука отказалась подниматься. Он закусил губу и отвернулся, уткнувшись эру Элмару куда-то в грудь, чтобы тот не увидел его расстроенного лица.
«Послушай меня: я буду командовать, а ты попробуй приподнимать руки и ноги, — говорил женский голос: женщина стояла сбоку от кровати, и Дикон ее не разглядел. — Давай начнем. Правая рука… Так… Теперь левая…» Правая рука в результате поднялась только до локтя, потому что Дикону что-то мешало в плече; левые рука и нога совсем не послушались, и их не получилось даже оторвать от кровати, и только правую ногу удалось поднять как положено, и она даже не болела… Тогда вообще ничего как будто не болело… Эту сцену Дикон раньше не помнил и не мог теперь сказать, когда именно она произошла; не мог и понять, почему забыл и сколько еще всего забыл.
Как следует поразмышлять о своих воспоминаниях ему, однако, не довелось, потому что эр Элмар тем временем уже добрался до гостиной — должно быть, прошла всего пара минут — и, сгрузив Дикона на диван, подпихнул ему под спину подушку, погладил по голове (опять!) и вызвал слуг.
Они только успели помочь Дикону снять рубашку, уложить его несчастную ногу на стул, стянуть сапог и закатать штанину до колена, а эр Элмар — сбегать во двор окатить себя из ведра и вернуться, когда в воздухе из ниоткуда соткалось серое облачко, и посреди комнаты появился гость — брат эра Элмара, принц Мафей. Дикон, так и не привыкший к местному колдовству, с трудом удержался от того, чтобы вздрогнуть: его еще немного пугало это умение мгновенно исчезать и появляться, которое называлось каким-то мудреным словом, как будто на старогальтарском, и было похоже на богословский термин из матушкиных книг (не вспоминать о матушке!), не то теле…утейя, не то теле…полагание — Дикон слышал название всего пару раз и никак не мог запомнить до конца. Поначалу он вообще не понимал, что творится волшебство: в тот раз, когда он провел в больнице уже целых две недели, и решили, что ему нечего там больше делать и лучше будет лечиться дальше у кого-нибудь дома, принц Мафей присел к нему на кровать, взял за плечо, и уже в следующий миг они оказались в библиотеке у эра Элмара, и Дикон тогда решил, что или заснул, или опять потерял сознание, поэтому и не запомнил, как его переносили.
— Дикон, малыш, тебе что же, опять нехорошо? — расстроенно спросил принц Мафей, окинув взглядом сцену перед ним. — Как же ты пойдешь сегодня во дворец? Ты же помнишь, что тебя пригласили на королевский прием — так, на самом деле не прием, дружеские посиделки с правителями из других стран, ну ты увидишь, — и мы же как раз собирались… Ох! Опять твоя нога разболелась? Полечить тебя?
Принц Мафей, изящный, юный, утонченный, и правда походил на настоящего прекрасного принца из сказки, и Дикон думал о нем именно так и даже обращался иногда «мой принц». Всего лет на пять старше — примерно того возраста, в котором поступают в оруженосцы (Айрис он бы точно понравился — придумала же она себе влюбленность в эра Дэвида, совсем уже взрослого, когда решила, что ей отчего-то пора кем-нибудь увлечься… не вспоминать об Айри, не хватало еще расплакаться перед принцем!) — так вот, ненамного старше Дикона, он почему-то с непонятным, издевательским упорством, как бы тот ни возражал, называл его «малышом». Впрочем, обижаться на принца было сложно: он, кажется, искренне готов был заботиться о Диконе, часто сидел с ним ночами, когда у того бывали кошмары или он не мог заснуть, и даже дважды приводил ему погладить свою собаку (первый раз, правда, Дикон еще не мог никого погладить, и собака просто облизала ему нос и щеки) и, узнав, что у Дикона дома остался пес, обещал в будущем подарить ему щенка, такого же черного, как Карас.
Лицо принца Мафея было первым, что Дикон увидел в этой бусине, а его голос — первым, что он услышал.

***
Дикон не очень хорошо помнил те дни: они остались у него обрывками разрозненных сцен, яркими вспышками, проблескам среди темноты.
Все началось с того, что с тот день они с Айри повздорили по какому-то незначительному поводу, которого Дикон пока так и не вспомнил (и это было немного обидно, потому что хотя его вообще-то предупреждали, что он может забыть — и забывать еще потом — некоторые вещи, но ведь все остальное-то более-менее вернулось!), она осталась дуться у себя в комнате, и он пошел гулять в горы один, а не вдвоем с ней, как они собирались. Он забрался в то укромное место, которое показал им однажды отец, побродил и посидел там и, когда сам уже развеялся, успокоился и перестал сердиться, увидел, что Айри как раз бежит по тропинке, идущей от замка, — наверное, она тоже решила, что долго злиться глупо. Дикон призывно помахал ей и заметил, что она машет в ответ (и, кажется, улыбается), когда на него вдруг посыпались камни — сначала мелкие, потом все крупнее и сразу за ними — целые валуны — точнее, обломки скалы. Они рухнули на него все разом: Дикон не успел ни закрыться, ни убежать, ни даже испугаться, — только понял, что один, самый большой и громоздкий, метит ему прямо в грудь — но тут другой, чуть полегче, ударил его по макушке, и Дикон потерял сознание.
Не до конца еще придя в себя, он увидел — как смутную, размытую картинку, словно за неровным стеклом или за пеленой дождя, — чье-то юное лицо в ореоле серебристых волос (позже он узнал, что это и был принц Мафей). Юноша держал его за обе руки, стискивал его ладони и звал:
— Стой, стой, ну куда же ты? Погоди, я же тебя держу, вот, держу!
Ответить ему Дикон не сумел: его затягивало назад, в темную воронку беспамятства. Лицо пропало, голос стал глуше, хватка на руках не ослабла, но отдалилась, словно ощущения тела и разума разделились; раздался тихий шорох, и Дикон еще услышал, как юноша воскликнул:
— Мэтр, помогите, я не понимаю, что с ним! Я же остановил кровь на голове, а он все равно теряет силы!
Второй, более низкий голос что-то пробормотал, но Дикон уже не разобрал слов.

Следующим, что он осознал, был длинный, невероятно унылый, тесный коридор с серыми стенами. Дикон понял, что, совершенно целый и невредимый, как будто и не попадал ни под какой камнепад, бредет вперед, почти не глядя под ноги и даже не спотыкаясь. Коридор извивался, и поначалу было любопытно, что скрывается за каждым новым поворотом, но дорога все не кончалась, и Дикон быстро заскучал: тусклого рассеянного света не хватало, чтобы разглядеть, скрывается ли что-то необычное в нишах по сторонам коридора и в темных ответвлениях, которые изредка попадались то справа, то слева, но лезть туда наобум не хотелось, а больше ничего интересного не происходило: стены были все те же, потолок все так же нависал над головой, шаги все так же гулко отдавались в пустоте. Дикон уже начал раздумывать, не повернуть ли назад (хотя что-то упорно тянуло его вперед) и не исследовать ли один из тех боковых рукавов, который он пропустил, как вдруг из-за очередного поворота навстречу вышел человек, одетый в богато расшитый камзол, с пистолетом за поясом. Черноволосый и смуглый, он явно походил на южанина, а походка выдавала в нем военного и дворянина, так что Дикон, для начала на всякий случай учтиво поздоровавшись, настороженно спросил:
— Сударь, вы же кэналлиец?
Дома от него не скрывали, куда и зачем отправился отец, и он прекрасно представлял, кто именно поведет войска против надорских отрядов, поэтому не ждал от кэналлийцев ничего хорошего — но из одного только подозрения забывать о вежливости тоже не подобало.
— Я? Хм, нет, — человек хмыкнул. — Я мистралиец, но, может, для тебя пока все на одно лицо, тем более здесь.
Дикон задумался, прикидывая, рассказывали ли ему менторы что-то о такой стране, а человек тем временем строго сказал:
— И кстати, тебе здесь совершенно не место. Что вообще здесь мог потерять такой ребенок, как ты?
— Я не ребенок! — возмутился Дикон: этот мнимый кэналлиец, кем бы он ни был, не имел права с ним разговаривать в таком тоне. — Почему это мне нельзя здесь ходить?
Человек, вместо того чтобы рассердиться, вдруг улыбнулся — не усмешкой, какую ожидаешь от негодяя, а вполне обычной открытой улыбкой, — и, подойдя ближе, похлопал Дикона по плечу.
— Не ребенок, — согласился он. — Но здесь не очень-то приятно, согласись? Пойдем, отведу тебя к выходу. Давай руку. Если будет тяжело идти вперед, покажется, что тебя что-то тянет в другую сторону, то держись крепче.
Дикон мог бы, наверное, заупрямиться и заявить, что не собирается верить подозрительному южанину, но коридор ему уже основательно надоел, поэтому он не стал спорить и, протянув незнакомцу руку, последовал за ним. Каждый шаг, как тот и предупреждал, теперь давался с трудом, как будто поднялся сильный встречный ветер, который норовил оттеснить Дикона назад, но, стоило им завернуть за очередной изгиб коридора, как стены расступились, и впереди, словно по волшебству, выросла лестница, вырубленная прямо в камне. Незнакомец довел Дикона до самого верха и только там, когда ветер перестал дуть, отпустил его руку.

Очнувшись снова, Дикон почувствовал, что лежит на чем-то мягком — наверное, в кровати, — что у него совсем нет сил не то что пошевелиться, а даже открыть глаза (как будто он и не проделал сейчас как ни в чем не бывало такой долгий путь по коридору и лестнице) и что ему страшно хочется пить. Рядом разговаривали, и голос того самого южанина ворчливо произнес:
— Ну вот ваше дитя Лабиринта и вернулось. Я не понимаю, отчего с ним возникли такие сложности: ведь если была нужна подходящая кровь, наверняка можно было взять мою.
— О, в том-то и дело, что нет, — ответила женщина. — Вам это, конечно, не очень интересно, но у него совершенно другие показатели: есть некий странный фактор, которого я ни у кого больше не встречала. Появилась, впрочем, одна гипотеза, но я бы обсудила ее с…
Скрипнула дверь, голоса сделались глуше и затихли, и Дикон, снова попробовав приоткрыть глаза и снова не сумев, все-таки заставил себя напрячь силы и попросил:
— Пить…
— Малыш, прости, — сочувственно сказал другой женский голос, мягче и моложе, и ему на лоб легла рука, но ее прикосновение ощущалось неявно, как будто через преграду. — Тебе пока нельзя пить, но я могу смочить тебе губы.
Его губ коснулось что-то влажное и холодное, и Дикон опять погрузился в забытье — теперь, кажется, более долгое: по крайней мере, очнувшись в следующий раз, он чувствовал себя самую малость бодрее и чуть-чуть лучше соображал. Может быть, он даже не все время провел без сознания; наверное, как раз в этом промежутке и поместились те сцены, которые позже потихоньку всплывали у него в памяти, — например, та, где его просили поднимать руки и ноги.
Итак, придя в очередной раз в себя, Дикон попробовал открыть глаза; это удалось только наполовину: левый послушался, но, хотя правый почему-то открываться не желал, и этого оказалось достаточно, чтобы оглядеться. Комната, где он лежал, была ему незнакома: над кроватью не было полога, на стенах — гобеленов; незнакома была и молодая женщина, сидевшая у постели, одетая скромно, строго, даже аскетично, но не по-крестьянски — может быть, монахиня, из тех, кто заботится о больных (и, если Дикон правильно помнил наставления отца Маттео — если сейчас ничего не перепутал — это значило, что он уже не в Талиге); незнакомы были, как он теперь понял, и лицо того, первого, юноши; и голоса, которые он слышал над собой; и тот кэналлиец из сна.
Долго поразмышлять о том, где он оказался, однако, не удалось, потому что на Дикона обрушилась боль; от неожиданности он издал громкий стон, и женщина, вскочив, тут же склонилась над ним. Волна боли охватывала все тело, и поначалу казалось, что везде болит одинаково сильно, но вскоре она расчленилась, и Дикон ощутил каждый ее участок отдельно. Хуже всего приходилось голове и груди: голова буквально раскалывалась и к тому же отвратительно кружилась, а грудь при каждом вдохе как будто опаляло жидким огнем (Дикон постарался дышать тише, реже, менее глубоко); правые рука и нога болели обыкновенно: так, как бывает, когда упадешь, наставишь синяков, расшибешь локоть, разобьешь коленку; левые же (они были, как теперь видел Дикон, заключены в белые лубки и подвешены на веревках где-то над кроватью, не очень высоко) — и еще правое плечо — мучительно и равномерно ныли; наконец, живот дергало и кололо так, словно там была глубокая рана (и это было странно: Дикон помнил, как на него падали камни, но не мог же он там напороться на какой-то кинжал).
— Да, малыш? — спросила тем временем монахиня — то ли заметив наконец, что он на нее смотрит; то ли чтобы отвлечь. — Проснулся? Хочешь чего-нибудь? Дать тебе воды? Уже можно…
— Г-глаз… — выдавил Дикон.
— Ах, это… Не волнуйся, там нет ничего опасного, просто ушиб: уже сегодня или завтра должен пройти. Вот, попей, — она помогла ему приподняться и поднесла к губам кружку с водой. Пока Дикон пил, хлопнула дверь, монахиня на мгновение оглянулась и кивнула тому, кто вошел; Дикону с кровати не было видно.
— Ладно-ладно, — сказал человек: голос был новым. — Не надо кидать на меня такие предупреждающие взгляды, Тереза! Я что? Я ничего! Вот так всегда, сразу подозрения!
— Ну смотри, — монахиня рассмеялась и, снова уложив Дикона, погладила его по голове (вот тогда-то это и началось!) и отставила кружку. Она, кажется, не собиралась никуда уходить, но Дикон решил, что должен поговорить с ней прямо сейчас.
— Святая сестра… — собравшись с силами, позвал он. — Н-надо… надо, наверное, сообщить матушке… написать ей, где я… и что вы меня нашли…
— Ох… — на лице монахини отразилось сочувствие и немного — растерянность, как будто она не знала, что ответить. — Малыш, боюсь, это будет сложно сделать. Сейчас точно не получится…
— Да что вводить ребенка в заблуждение! — второй человек, подойдя к кровати, наконец-то оказался в поле зрения Дикона. — Малыш, давай сразу начистоту: это не получится никогда, потому что назад для тебя дороги нет: ты перенесся в другой мир, к нам, а у себя в мире ты умер…
— Как… умер… — у Дикона сильнее закружилась голова, и он опять почувствовал, что стремительно падает, проваливается в бездонный колодец.
— Жак! — возмущенно воскликнула монахиня, но дальше Дикон не слышал.

На этот раз не было никакого коридора, никаких темных ходов, каменных стен и лестниц: Дикон был дома, в Надоре. Не ощущая себя и не замечая собственного тела, он словно со стороны видел замок, скалы, ближайшие горы, долину чуть позади.
Знакомая гора едва заметно изменила свой облик: часть того утеса, который нависал над долиной, откололась и рухнула вниз, и теперь на ее месте был неровный, выщербленный край. Площадка, с которой было так здорово смотреть на замок, — та самая, по которой Дикон так любил гулять, — была вся засыпана камнями, побольше и поменьше; люди — Дикон узнал кого-то из местных крестьян, замковых слуг и солдат гарнизона — расчищали завал, и несколько больших валунов было уже откачено в сторону. Прямо на камнях, лицом вниз, скорчившись, почти не шевелясь, лежал отец — такой же изломанный, как и он сам; точнее, Дикону в первый момент показалось, что отец искалечен, но, приглядевшись, он понял, что тот сжимает в объятиях какой-то сверток — что-то или кого-то, завернутого в плащ; Дикон не разглядел ни лица, ни рук или ног, но отчего-то понял, что это и есть он.
— Эгмонт, — к отцу подошел незнакомый человек: по виду тоже кэналлиец, но другой, не тот, кого Дикон встретил недавно в Лабиринте. — Эгмонт, очнитесь, пора возвращаться.
Отец не ответил, и незнакомец потряс его за плечо. В нем чувствовалось что-то, чего Дикон не понимал: некая сила, власть, некое смутное ощущение, которому Дикон не мог подобрать названия; солнце освещало его так, как будто над головой у него висела золотая корона.
«Как все удачно получилось, правда? — прошептал Дикону на ухо кто-то невидимый. — Смотри, вот Король его и простил — стоило только тебе умереть».
— Эгмонт, — повторил незнакомец тише. — Послушайте меня как врача: он умер почти мгновенно и не страдал. Его не вернешь, но ведь ему уже не больно. Пойдемте, вам нужно еще подготовить герцогиню.
Дикон не выдержал.
— Папа! — закричал он. — Папа, не верь! Я здесь! Здесь, папа! Это неправда! Мне больно! Больно!
Вся сцена — отец, незнакомец, камни, горы, замок — расплылась: то ли от слез, то ли потому, что это был сон, — и Дикон услышал над собой возмущенный голос:
— Мы же его все-таки здесь лечим, а не пытаем! Мэтр, неужели нельзя сделать исключение и обновить обезболивающее хотя бы на пару часов пораньше?
— Это и без того опасно для нервной системы, — ворчливо отвечал второй, мужской голос. — А уж при таком тяжелом сотрясении — тем более. Сейчас посмотрим, что можно сделать. Молодой человек, вы ведь очнулись?
Он провел Дикону ладонью по лбу, и тот открыл глаза; правда, правый глаз опять не послушался, и все опять виделось нечетко, но Дикон разглядел, что рядом с кроватью стоят двое: уже знакомая ему монахиня и новый человек — пожилой мужчина, даже старик, с седой бородой — наверное, врач.
— Больно… — повторил Дикон, не до конца осознав, что сон закончился. — Больно, больно, больно…
— Ну же, соберитесь, — сочувственно сказал старик, присаживаясь к нему на кровать. — Потерпите немного, сейчас станет полегче, и мы поговорим: это вас отвлечет. Для начала: как же вас зовут?
Так, отвлекая Дикона простыми вопросами, мэтр (позже выяснилось, что это был не врач, а волшебник — на самом деле волшебник!) дождался, пока не пройдет положенное время, и, как только наступил нужный момент, провел над Диконом рукой, сложив ее особым образом, и сделал что-то такое — какой-то неуловимый жест, загадочное, чудесное движение, — отчего вся боль разом схлынула.
— Ну вот, а теперь ваша очередь задавать вопросы, — невозмутимо сказал мэтр, когда Дикон, проморгавшись и отдышавшись, закончил его благодарить. — Вы же, наверное, многое хотели узнать?
И вот тогда-то все и выяснилось.
Дикон правда умер? О, это сложный — даже, пожалуй, философский — вопрос (молодой человек ведь уже изучал философию, или логику, или риторику)? Нет, сейчас Дикон определенно жив: он дышит, сердце бьется (и пульс прощупывается, это подтвердит любой врач), все органы работают как надо (ну, за небольшим исключением, но не будем пока вдаваться в детали), и даже поднимается жар (а вот это уже нехорошо, и надо бы пригласить посмотреть на Дикона кого-то еще). Но вот в своем мире он все-таки умер, и да, там осталось тело, и нет, вот это нынешнее тело тоже полностью его, не чужое… говорили же, что вопрос сложный и скорее философский. И нет, это обычный, посюсторонний, вовсе не загробный мир. Но если это не Закат (вообще-то Дикон и так догадывался об этом, потому что в Закате бы только мучили и ни за что бы не лечили), не Рассвет (а в Рассвете не было бы так больно) и уж точно не одно из четырех Царств (потому что тогда у всех были бы похожи характеры, а здесь разные — и вообще Дикон, добрый эсператист, не верит в эти языческие россказни, нянюшкины сказки), то что же это за место? О, это другой мир. Да, другая бусина, если так проще понять. Да, возможно, по Нити Света, какая любопытная концепция… Хм, возможно, что и вместе с Создателем — то есть, да, конечно, несомненно, по милости и соизволению Создателя, в которого Дикон верит, — вот Тереза подтвердит. Нет, вернуться никак не получится, это нерушимое правило, закон мироздания: переселенцы не возвращаются. Нет, подать весточку семье, скорее всего, тоже не выйдет, обычно никогда не получается. Да, там они уверены, что Дикон погиб. Нет, Дикон такой не первый и не единственный, далеко ходить не надо: вот и доктор Тереза такая же, как он, только из другого мира или, может быть, из другого времени; и вот шут Жак, который имел неосторожность так расстроить Дикона, что тот снова чуть не провалился в Лабиринт. Нет, о Лабиринте лучше поговорить в другой раз отдельно. Нет, его никто не бросит и не собирается: у них есть программа адаптации переселенцев. Нет, вот так тяжело обычно никто не болеет, потому что люди, которые попадают сюда, часто умирают в своем мире внезапно и не успевают покалечиться. Кстати, а вот таких маленьких детей раньше еще не было… Ну конечно, не ребенок, да, не такой уж маленький, естественно, у всех есть своя гордость. Ну все, длинный разговор должен был, наверное, сильно утомить, так что пора отдыхать. Нет, ну что же это такое, плакать совсем не надо: все обязательно, обязательно наладится.

***
Яркие кошмары потом какое-то время его не посещали, сменившись смутными снами, полными тревоги; Дикон успел привыкнуть и к ним, и к тому, что он вынужден лежать почти неподвижно, и к боли (если честно, болело уже не так сильно, не так мучительно, как поначалу, и вообще только половину дня, а то и меньше, потому что и мэтр, и принц Мафей его жалели).
Правда, вскоре оказалось, что страшные сны ушли ненадолго. В тот день он как раз, оставшись в одиночестве, дремал, не заснув пока глубоко, и наслаждался — маленькие невинные удовольствия — ощущением, что у него ничего не болит, когда стукнула дверь и, судя по звуку шагов (Дикон научился их различать), вошел кто-то новый. Он разлепил глаза (правый уже хорошо открывался, и это тоже радовало) и посмотрел на гостью: это оказалась женщина, довольно молодая, одетая в чудной наряд (впрочем, Дикон не мог поручиться, что в этой бусине такая одежда не принята); в руках у нее балансировал поднос, уставленный посудой — на нем точно был кувшин, тарелка, пара стаканов и какие-то приборы; но она не походила ни на служанку, ни на монахиню.
— Привет, — сказала женщина, опуская поднос на столик и присаживаясь на кровать. — Ты же Дикон, верно? Я Ольга: меня Тереза попросила ее подменить и посидеть с тобой немного, у нее какие-то дела. Я тебе тут принесла поесть, а ты такой бледный, как будто тебя совсем не кормят. Вот, будешь суп? Должен быть вкусный. Дать тебе ложку?
— Спасибо, — вежливо сказал Дикон. — Но я не голоден, эреа Ольга.
Его и правда еще мутило, особенно когда он поворачивал голову, и есть совершенно не хотелось.
— Ох, — спохватилась эреа Ольга, окидывая быстрым взглядом его повязки и лубки. — Бедный раненый зайчик… у тебя же переломаны обе лапки. Прости, я не сообразила! Покормить тебя?
Дикон хотел возразить, что одна рука у него вовсе не сломана, просто там что-то с плечом (что именно — ему так и не сказали), поэтому ею нельзя шевелить, но на препирательства у него не было сил; и у него, наверное, сделалось такое несчастное лицо, что эреа Ольга молча привлекла его к себе, обняла и долго держала так, поглаживая по спине, пока он не задышал ровнее.
Потом (она все-таки скормила ему этот пресловутый суп) эреа Ольга решила, что Дикону пора поспать и, пересев поближе, чтобы дотянуться до его пальцев, взялась рассказывать сказку: «Жил-был один мальчик, примерно такой же, как ты, и он учился в школе, но ужасно не любил это дело …». Под звуки ее голоса, слушая удивительную историю о том, как одного мальчика хотели заменить на механического человека, Дикон очень скоро заснул, так и не узнав, чем закончились похождения героя.

Во сне он стоял — точнее, висел в пустоте, окруженный белесым мерцающим туманом, — перед человеком, одетым в серый балахон с капюшоном. Приблизившись, человек цепко ухватил Дикона за подбородок и поднял ему голову, заставляя посмотреть себе в глаза; Дикон передернул плечами, взмахнул руками и, вырвавшись, отступил на шаг; туман при этом заколыхался, но не рассеялся.
— Ну, хитрые маленькие Скалы! — зло начал человек. — Решил спрятаться от меня в чужой бусине? И не стыдно вот так жульничать?
— Я не прятался! — возмутился Дикон. — Окделлы не трусят и не обманывают! Отстаньте от меня! Кто вы такой?
— Но ты же сбежал! — отрезал человек и обвиняющим тоном продолжил: — Ты не представляешь, маленькие Скалы, как мне из-за тебя влетело! Сначала казалось, что все удачно — ты погиб, твой отец наказан… Потом стали проверять — опять эти ревизии, из-за вас, между прочим, наш отдел на плохом счету — и что же выясняется? В мире живых тебя, допустим, нет — ставим галочку; в Лабиринт ты, допустим, попал, там тебя заметили — ставим галочку, пока все хорошо, и могли бы ведь на этом успокоиться и поставить подписи, но нет, нужно до всего дознаться! И выясняется, что ни в одном из Царств тебя нет, тварям ты не попадался — всех перепроверили трижды, ни одна тебя не сожрала; в самом Лабиринте тоже нет, и ни на одной из известных точек выхода нет отметки! Потеряли душу, неучтенный побег, скандал, разбирательство, снова вызывают на ковер, и снова виноват, конечно, я! И все из-за тебя!
— Понятия не имею, о чем вы говорите!
— О, вы, смертные, никогда не имеете ни о чем понятия… Вот так и твой отец… Кстати, посмотрел, как твой папаша-предатель тебя оплакивал? Все разглядел? То-то же!
— Отец не предатель! Не смейте так говорить!
— Ну как же не предатель, — усмехнулся человек, — если он предал своего Короля — дважды, между прочим, поднимал против него оружие; и это я уже не говорю о том твоем предке, который вообще умудрился Короля убить … Естественно, мы их — то есть его — наказали: лишили его тебя, мои маленькие Скалы, тебя — первенца и наследника… Но, как оказалось, все напрасно… если на Изломе у нас из-за тебя будут неприятности, то так и знай, я до тебя доберусь!
— Перестаньте мне угрожать! — Дикон сжал кулаки. — Я вас не боюсь!
— О, какие смелые маленькие Скалы… Совсем ничего не боятся… Давай-ка посмотри, как тебя хоронят, — уверен, тебе понравится.
Человек махнул рукой и пропал; туман на том месте, где он только что был, расступился, и Дикон увидел родной замок — фамильный склеп в родном замке — и всю семью. Отец тяжело опирался на трость; матушка, вся серая, будто закаменевшая, одетая в самое строгое платье, пустым взглядом глядела перед собой и безмолвно шевелила губами; ее вели под руки дядя Эйвон и тетя Аурелия; Ди, по-мещански цепляясь за ее юбку, семенила следом. Айри и Эди вообще не было видно, как не было и Нэн — сначала Дикон немного обиделся, но потом догадался, что они, наверное, разболелись от переживаний, а Нэн осталась с ними сидеть.
Отец Маттео завел свою заунывную молитву на гальтарском; гроб (его гроб с его, Дикона, телом внутри) начали опускать куда-то вниз, под пол, в недра склепа. Когда сверху легла тяжелая каменная плита, Дикон закричал — и понял, что просыпается.
На его отчаянный вопль сбежались, наверное, все, кто оказался поблизости. За эти дни Дикон так устал и ослаб от горя, болезни, тоски, от неопределенности, от рассеянности, головокружения, от горячечного жара, что чуть ли не полностью растерял остатки собственного достоинства. Он уже и раньше позволял себе в голос стонать от боли, рыдать вслух, не скрываясь, при чужих, давал им себя утешать, приподнимать и перекладывать, кормить с ложечки, поить из чашки, вытирать ему слезы и делать с ним еще Создатель знает что — как будто ему было не двенадцать, а пять; как будто он был не закаленным надорцем, а изнеженным южанином; не дворянином, Человеком Чести, а трусливым безродным холопом. Вот и сейчас он покорно обмяк в руках кого-то из женщин, прижавшись к ее груди, и, всхлипывая, подробно пересказал все детали сегодняшнего странного сна, но вперемешку, задом наперед — начиная от собственных похорон и заканчивая беседой с незнакомцем в сером. И вот когда он уже совсем выдохся и почти успокоился (может быть, потому, что принц Мафей, присев рядом, положил теплую ладонь ему на сгиб локтя) — вот тогда-то мужской голос и произнес ту самую фразу, которую потом часто повторяли, особенно когда думали, что Дикон не слышит:
— Нда… ну и людоедский же мир.
При этих словах эреа Ольга (а его держала именно она) встрепенулась, чуть не подпрыгнула и воскликнула:
— Ой, здравствуйте, ваше величество! Я и не заметила, когда вы вошли!
Явление короля — настоящего, правильного, нормального короля, правителя этой немного сказочной страны: не того жалкого узурпатора, который засел на троне Талига, не того далекого изгнанника, которому отец собирался вернуть престол, и уж тем более не того загадочного кэналлийца, которого называл истинным королем человек в сером, — явление короля мгновенно отрезвило Дикона и заставило его вспомнить, кто он такой на самом деле. Дикон осторожно высвободился из объятий, сел, насколько мог, ровнее (голова страшно закружилась, и его замутило) и, приняв торжественный вид, сказал:
— Ваше величество, прошу прощения, что я не могу поприветствовать вас как подобает. К вашим услугам, Ричард Окделл, граф Горик.
При этом он слегка покачнулся, но остался сидеть. Его потянули за плечи, пытаясь снова уложить, и он досадливо поморщился. Король, прищурившись, обвел собравшихся взглядом и спросил:
— Этот ребенок точно никому из вас не родственник? Узнаю знакомые манеры, — и, повернувшись к Дикону, серьезным тоном сказал: — Мы с вами обязательно обсудим ваши услуги, молодой человек, но немного позже.
Только после того как за королем закрылась дверь, Дикон разрешил себе рухнуть на подушки и закрыть глаза; над ним снова захлопотали, но в ушах так шумело, что он почти не разбирал, кто и что ему говорит.
Его величество и правда, как и обещал, зашел через несколько дней — когда Дикону стало уже немного лучше. За это время Дикон уже успел навоображать себе всяческих невзгод, которые его здесь ожидают: что за услуги потребует от него король? Он ничего не умеет — пусть дворянин, но не воин, не сможет наняться на службу. Что если его тоже заставят сделаться шутом? Или запрут в монастыре? Или определят в слуги, конюшие, лакеи? Король, к счастью, в первых же фразах сумел развеять его опасения: никаких услуг никто пока никто от него не хочет, Дикон еще ребенок, и к тому же ранен; никто не покушается на его дворянскую честь; нужно сначала поправиться, потом он начнет учиться, потом выберет стезю — определится, чего хочет в жизни, — и вот тогда-то его услуги и пригодятся королевству; конечно, его никто не бросит на произвол судьбы — никого из таких же, как он, ведь не бросили, хотя все они были старше, — ему найдут воспитателя; может быть, какая-то семья захочет его приютить; может быть, отыщется и личный наставник. Впрочем, граф Горик может принести пользу и сейчас — чуть позже, когда будет лучше себя чувствовать, — если подробно, в деталях расскажет все, что знает, об устройстве собственной бусины.
Вскоре после этого как раз и решили, что нет смысла больше держать Дикона в больнице, и перевезли его к эру Элмару, где он и жил теперь вот уже полтора местных месяца.

***
— Дикон, малыш, ау! — принц Мафей помахал рукой перед его носом. — Ты задумался или тебе совсем худо? Я говорю, ты сможешь сегодня пойти на прием или лучше полежишь дома?
— Я… Я, наверное, задумался, — Дикон помотал головой, прогоняя воспоминания. — Я ничего, ваше высочество, правда… Ничего не болит: наверное, я смогу пойти.
— Возьми трость, — предложил эр Элмар: он сидел, привалив Дикона к себе и приобнимая за плечи. — У нас где-то лежала, прикажем поискать.
Дикону представилось, что на приеме непременно будет множество дворян его возраста, чуть помладше и постарше, и всяческих принцев и принцесс, и не хватало еще, чтобы все увидели, как он хромает!
— Будут смеяться, — пробормотал он.
— Кто будет смеяться? Над чем? — удивился эр Элмар. — Ну, я не знаю, как в вашем мире, но у нас никто не смеется над ранением, ты что!
— И там тебе не нужно будет танцевать, — по-своему понял его замешательство принц Мафей. — И даже, скажу тебе по секрету, скорее всего, тебя попросят посидеть с младшими — знаешь, так принято: как раз примерно в твоем возрасте мы все через это прошли — для взрослых разговоров тебя считают еще слишком маленьким, для детских игр вроде как, наоборот, слишком большим, и поэтому весь вечер приходится развлекать мелюзгу.
— А, — сказал Дикон. — Ну, это я точно умею.
Он никак не мог взять в толк, зачем же понадобилось приглашать его на этот прием (не затем же только, чтобы сидеть с детьми, в самом-то деле), пока не услышал, как его представляют; его, кстати, все же заставили взять трость, и он чувствовал себя немного неуютно. На прием собралась целая толпа: здесь были, как он и ожидал, и местные дворяне, и правители — короли и королевы — соседних стран, и еще какие-то вельможи. Опекать его на этот раз взялась эреа Азиль, супруга эра Элмара, и она же назвала всем его имя: как положено, и личное имя, и фамилию, и титул, и в конце имя и титул отца.
— Воспитанник, — сказала эреа Азиль напоследок и повторила для верности: — Да, да, он наш воспитанник. Конечно, мы его собираемся уже скоро усыновить: у нас ведь самих не может быть сыновей, только девочки.
— Что-то он у вас какой-то тощий и недокормленный, — окинув его оценивающим взглядом, проворчал один из вельмож — вроде бы из другой страны, но Дикон не был уверен: ему пока еще сложно было запоминать сразу так много нового, хотя и обещали, что это пройдет, когда он совсем поправится.
— Ой, он ведь так долго болел, — эреа Азиль всплеснула руками, ее рукава при этом взметнулись и опали — это выглядело так изящно, как будто она начинала новый танец. — Он ведь переселенец, ему у себя сильно досталось… Он был так тяжело ранен, мы с трудом его вы́ходили…
Дикону сделалось совсем неловко и не захотелось больше слушать, как она будет расписывать его страдания — и тут, на его счастье, к нему как раз подвели трех маленьких детей — двух девочек и мальчика, лет пяти-семи, — и, махнув в сторону двери, ведущей в дальние комнаты, и не сказав при этом ни слова, безмолвно назначили его нянькой — как и предсказывал принц Мафей. Остаток приема Дикон провел, веселя детей байками из прежней жизни, сказками, которые рассказывала Нэн, и историями о рыцарских подвигах из романов, которыми он зачитывался еще дома. Он так увлекся, что даже не заметил, как руки сами потянулись переплести одной из девочек — черноволосой и кудрявой, южанке, — растрепавшуюся косу, и опомнился только тогда, когда на голове у той уже красовалась прическа в чисто надорском духе.
Вечером, перед сном, в своей кровати, он отчего-то вспомнил об этом случае; мысли перетекли на косички Ди, вообще на сестер, оставшихся дома; на то, что больше он их не увидит. Перевернувшись на живот, уткнувшись лицом в подушку, он зарылся с головой под одеяло и долго и безутешно рыдал, оплакивая свою несбывшуюся, несвершившуюся жизнь. Кто-то, кажется, все-таки услышал, хотя он старался плакать беззвучно, не в голос; неслышно приоткрылась дверь, кровать прогнулась под чьим-то весом, и чья-то легкая рука легла ему на затылок. У Дикона не осталось душевных сил выглянуть из-под одеяла, обернуться и посмотреть, кто пришел его утешать, но этот кто-то так и сидел с ним, пока он не провалился в сон.

Во сне ему снова явился Надор и снова фамильный склеп; там было, как и прежде, темно, тихо, сыро и мрачно, и изменилось только то, что возникло новое надгробие. На каменном постаменте (Дикон помнил, что тело погребено не здесь, а под полом, в глубине, зарыто в землю) лежал он сам, изваянный из белого мрамора: лежал не так, как другие статуи — не на спине, вытянувшись в струнку, сложив молитвенно руки на груди, — а как будто спал в своей постели: повернувшись на бок, подложив под щеку ладонь, слегка согнув одну ногу. В изножье постамента устроилась Айри: настоящая, живая Айри, в ночной сорочке и накинутой поверх шали, она свернулась в комок, обнимая колени мраморного Дикона, и, судя по тому, как подрагивали ее плечи, тоже горько плакала.
— Айри! — позвал Дикон. — Айри, это я! Оглянись, вот же я! Ну, не реви!
Айри вздрогнула, обернулась, прислушалась, настороженно вглядываясь в темноту, потерла глаза, всхлипнула и опять принялась рыдать.
— Она здесь! — раздался голос отца: в щелке приоткрытой двери заметались всполохи пламени; дверь со скрипом отворилась, и отец, держа в руке факел, ступил внутрь. — Айри, зачем ты бегаешь сюда ночами? Не надо… пойдем домой.
— Т-там… — Айри шмыгнула носом. — Т-там Дикон, он говорил… говорил со мной, он меня позвал… я точно слышала…
— Наверное, ты задремала, и он тебе приснился, — рассудительно сказал отец, вручая факел слуге и поднимая ее на руки. — Пойдем, моя хорошая: не стоит здесь сидеть — холодно, и ты опять расхвораешься.
— Нет, он правда был!
— Айри, поверь, мы все скучаем… — отец понес Айри к двери, и на этом сон размылся, и Дикон не увидел, что было дальше.

Наутро он проснулся в лихорадке, не смог даже встать с кровати и еще три дня пролежал пластом. Мэтр предполагал, что это случилось из-за переживаний на приеме: новые люди, слишком много впечатлений сразу, слишком рано вывели его в свет, нужно было повременить — но Дикон считал, что все это от расстройства, из-за того сна, где он увидел Айри, но не сумел до нее дозваться.
Весь следующий год он то и дело вот так болел: то по два-три дня, то по неделе, а поздней осенью, когда зарядили дожди, вообще подхватил какую-то особенно мерзкую простуду, которая перетекла в воспаление легких, и он провалялся в постели опять чуть ли не месяц; тогда-то ему и объяснили, что те камни повредили у него что-то внутри — какую-то важную часть, без которой у его тела не хватает сил, чтобы бороться с болезнью; но он так молод, что все это, конечно, со временем выправится. И действительно, прошел год; и тело, и разум приспособились жить в новой бусине, и все более-менее наладилось.

***
Еще через четыре года, через пару месяцев после своего семнадцатилетия, Ричард Окделл, воспитанник — даже приемный сын — первого паладина и сам тоже уже паладин, отправлялся в свой первый героический поход.

Эгмонт Окделл же, генерал Северной армии, через пару месяцев после несостоявшегося семнадцатилетия своего трагически погибшего первенца наотрез отказался присутствовать на Фабиановом дне — на празднике, который раньше он по долгу службы не имел права пропустить: ему была невыносима мысль о том, что среди юнцов, выпускавшихся сегодня из Лаик, мог бы быть и его сын.

Новое! Часть 3

И по просьбам читателей, и по собственной, гм, слабости - слаб человек - написала все-таки третью часть, в которой Абсолют оказывается наказан, герои торжествуют, и у всех в конце концов всё хорошо. Наверное, с литературной точки зрения это не очень здорово, шаг вниз, от печали к чему-то обыденному, но... не оставлять же было героев в таком положении.
Итак, встречайте! Часть третья: приключенческо-юмористическая с элементами комедии абсурда! Балаган, фикс-ит, общий хэппи-энд! Если кто и умирает, то не навсегда!
Фокус опять на Кэртиане, в ролях все те же: Рокэ Алва, Эгмонт Окделл и сотрудники Управления Абсолютом; плюс в эпизодах появляются Катарина и Айрис; и парочка героев Панкеевой.

Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?
Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.
Ф. М. Достоевский

На низком столике стояли видавшие виды весы с чашами — совсем простые, бронзовые, покрытые патиной, без украшений и завитушек, на одной из чаш едва заметная вмятина; рядом — набор гирек от больших до совсем миниатюрных; и лежали, наискосок опертые о стену, деревянные счеты, похожие на конторские, с черными и белыми костяшками, вытертыми от времени.
— Весы, — прокомментировал Рокэ. — И счеты. Что бы это значило?
— Ну тут нечего думать, — сказал Эгмонт: Мирабелла в последние годы ударилась в теологию, поэтому на ум ему сразу пришло только одно объяснение. — Все очевидно: измерен, взвешен и отдан морискам. Наш мир обречен, Рокэ.
— Морискам? — Рокэ нахмурился. — Почему?
— Это из Эсператии. Но на самом деле я не знаю, что с этим делать. Вы ведь лучше меня разбираетесь в математике.
Последний год перед Изломом выдался откровенно паршивым и, конечно, не мог закончиться иначе, кроме как в этой комнатушке с выкрашенными в невнятный зеленовато-желтый цвет стенами и низким потолком, непонятно на каком плане бытия, где они с Рокэ, оставив в лабиринте, в одном из залов гальтарских подземелий, четырех других спутников, стояли теперь перед столиком с весами и счетами и пытались понять, что им с этим делать.
Начался же год вообще с того, что Эгмонт умер.

***
Вечером перед длинным отпуском отдел закрывал стажер. Все остальные ушли еще с обеда: отпуск размером с год с четвертью выдавался всего раз в Круг, и всем хотелось поскорее оказаться на свободе. Управление, конечно, не осталось бы пустым на все это время: каждые шестнадцать дней дежурным было положено делать обход, и если бы случилось что-то экстренное — чего никогда, к счастью, не бывало, — то они бы доложили начальству. Итак, стажеру, который оставался в отделе последним, было велено еще раз все перепроверить, исправить, если нужно, расставить по местам, отключить и запереть — несложная, рутинная работа. Но то ли его не предупредили, что в одной таблице у них остались нестыковки, которые невозможно было убрать, поэтому на них решено было закрыть глаза, сделать вид, что их нет, и надеяться, что все разрешится само собой или пройдет незамеченным; то ли он забыл сам — но, так или иначе, случилось то, что случилось. Проверяя таблицы напоследок, стажер обнаружил, что одна из граф — «вероятные Повелители: Скалы» — горит красным: вместо единицы там стояла не положенная по регламенту двойка. На самом деле, именно здесь и была нестыковка: в другой таблице, в графе «семья Повелителей на Изломе», никаких отклонений зафиксировано не было, так что получалось, что в роду Повелителей Скал оставалось одновременно и двое мужчин, и один. В отделе так и этак бились с этим и в конце концов махнули рукой, тем более что перед самым отпуском успели серьезно проштрафиться — для разнообразия — Молнии: им пришлось спешно избавляться разом от пятерых, и отдел Скал предвкушал, что теперь-то весь следующий Круг Молниям будут припоминать эти их ядовитые грибы в похлебке (надо же было придумать!), которые сменят пресловутый щит.
Увидев окрашенную ярко-красным графу, стажер, вздохнув: ему тоже хотелось поскорее уйти домой, — запустил поиск и решил, не вдаваясь в подробности, посчитать лишним и убрать того, кого заметит раньше. Первым оказался мужчина средних лет — нехорошо, конечно: по инструкции таких требовалось оставлять и уничтожать всех остальных; зато, как по заказу, он в полном одиночестве несся верхом сквозь метель по узкой горной тропке, вдали от любого жилья. Недолго думая, стажер легонько тряхнул ближайший утес, отправляя незадачливого всадника в пропасть; потом несколько мгновений с удовлетворением смотрел, как высвеченная красным двойка пропадает, а кричащий алый цвет графы сменяется спокойным белым; потом, как положено, все отключил, закрыл, запер двери и ушел.
Дежурных, которые появились в Управлении на шестнадцатый день, встретил истошный вой сирен и заполошно мигающая сигнализация: в мироздании образовалась прореха — не хватало одного из пятерых столпов — то есть одного из Повелителей. Перепуганные дежурные сумели достучаться до начальства, которое, к счастью, не успело пока скрыться и оказалось на связи, и только тогда — только когда начальство собственнолично прибыло в Управление, вручную отключило сигнализацию и покопалось в данных — только тогда выяснилось, что виноваты опять Скалы.
— Вызывайте этого идиота! Мне плевать, что он в отпуске! Наотдыхался! Саботажники! Халтурщики! Ничего не делают, ни за чем не следят, а мне расхлебывать! Как можно было проворонить целого Повелителя? Что вообще там у них творится?! — гневный голос начальства, разносившийся по Управлению, мог поспорить с давешней сиреной.
В графах обеих таблиц вместо единицы в одной и двойки в другой стояли нули.
— Да понимаете… — попытался объяснить подчиненный, спешно отозванный из отпуска и примчавшийся в Управление. — Это, понимаете, наш стажер… Он не знал, не учел… Мы его накажем! Сегодня же уволим!
— Кого-то другого здесь давно пора уволить! — прогрохотало начальство. — Ничего нельзя поручить, ни одна задача нормально не выполняется! Отдел, который угробил собственного Повелителя! Посмешище! Шуты балаганные! Что ты встал? Что ты руками мне тут разводишь?! Вперед — исправлять!
— Но как же?..
— Как?! — передразнило начальство. — Известно как: бегом к Королю, пусть выводит своего вассала, пока не поздно!
— Да… да! — спохватился подчиненный. — Все будет сделано!

***
— И почему же я должен вам помогать? — скептически спросил Рокэ Алва, разглядывая гостя — давнего знакомого, который за семь лет, казалось, совсем не изменился: тот же серый бесформенный балахон, то же невыразительное, незапоминающееся лицо, тот же ровный голос и та же беспардонная манера являться в чужой сон — только в прошлый раз посетитель изображал подобострастие, а в этот имел наглость что-то требовать.
— Но ты же король! — в голосе гостя прорезались истерические нотки, и Рокэ с удивлением понял, что тот едва ли не на грани отчаяния.
— И что? Это вы совершили ошибку — вам и исправлять. Ищите его сами, уговаривайте выйти, воскрешайте насильно — как угодно. Но какое отношение к вашим неприятностям имею я? И потом, я даже не уверен, что вы говорите правду и что герцог Окделл в самом деле мертв.
Никаких донесений действительно пока не было: полтора года назад — аккурат после того Фабианова дня, который он пропустил, — Эгмонт подал прошение о переводе с каданской границы в Торку, то есть вернулся туда, откуда и начинал военную карьеру: то ли чтобы оказаться подальше от супруги, семейства, домашних забот; то ли потому, что в офицерском кругу Торка считалась верным средством от тоски; то ли из-за того, что надеялся, вспомнив молодость, развеяться. Так или иначе, на Зимний Излом он собирался домой в короткий отпуск; путь из Торки до Надорского замка был неблизкий, дорога — если выбрать не главный тракт — шла по диким местам, не заворачивая в крупные города; может быть, Эгмонт задержался, пережидал метель в какой-нибудь лесной сторожке; а может быть, уже давно был дома: Окделлы жили уединенно и тихо, и от них месяцами иногда не приходило вестей.
— Но ты же чувствуешь!
На самом деле, Рокэ и правда чувствовал: в их повелительском пентакле — точнее, квадрате с точкой посередине, куда сходились линии из всех углов — не хватало одного элемента, одной стихии, одного столпа. Смутное чувство утраты, ощущение неполноценности, хромоты мира, нарушенного равновесия возникло у него внезапно — как раз ровно шестнадцать дней назад — и с тех пор понемногу точило его душу; но Рокэ не собирался делиться этим с незваным гостем, который был ему неприятен еще с первой их встречи, а сегодня начал беседу с настойчивой просьбы, похожей на неудачно завуалированный приказ.
Гость, видимо, принял его молчание за согласие.
— Но ведь ты король! — повторил он резче. — Только тебе под силу вернуть Повелителя из мертвых! Только у тебя есть право распоряжаться его жизнью!
— Право воскрешать? — хмыкнул Рокэ. — Не замечал за собой: знаете, обычно я все же наоборот. И опять — почему не вы сами? Зачем вам именно я?
— Но…
— Да-да, я помню, — перебил Рокэ. — Я же король.
— Мы не уполномочены, — гость развел руками. — Это право и дар короля: отозвать вассала с порога смерти, вывести из Лабиринта, если он не успел пройти в одно из Царств или сгинуть бесследно — а Скалы не успели, за этим мы проследили.
— Хотите сказать… — разговор нравился Рокэ все меньше: будь так, как уверяет его гость, скольких он бы мог спасти и скольких не спас — пусть не всех, пусть только эориев — но уже много; некстати (или нет — очень кстати) вспомнилось беломраморное изваяние на могиле бедного графа Горика. — Хотите сказать, что я мог бы вернуть и — совсем недавно — всех Эпинэ, и — много лет назад — младшего Окделла?
— Нет, в тех случаях бы не получилось: наследник Скал был обречен; лишние Молнии должны были погибнуть.
— Вот как? То есть вы убиваете всех без разбора, а потом ваш пресловутый король за вами подчищает, воскрешая тех, кого убрали случайно? Очень удобно устроено, нечего сказать!
— Форс-мажорные обстоятельства, — гость пожал плечами, как будто наконец усовестился и попытался извиниться или оправдаться. — Будь иначе, мы бы не просили, и все бы шло своим чередом — но ты же сам прекрасно понимаешь, что без одного из Повелителей мир не переживет Излом.
Рокэ живо представил, как Эгмонт — призрак Эгмонта, его загробный образ — задумывается, поджимает губы (движение, перенятое у жены — недаром говорят, что чем дольше супруги живут бок о бок, тем сильнее походят друг на друга), хмурит лоб и наконец говорит: «Да и пусть провалится». Сам Рокэ любил и жизнь — с ее удовольствиями и горестями, — и этот мир, и вовсе не желал его гибели, и поэтому возразил бы живому Эгмонту, а то и высмеял бы его — но кто решиться поспорить с мертвецом? Впрочем — с другой стороны — желание остаться в загробном мире, должно быть, не так уж отличается от обычного самоубийства, а обращаться с такими любителями наложить на себя руки Рокэ умел: тех, кто ему нравился, он старался развлекать, отвлекать, веселить и всячески возвращать им вкус к жизни, а тех, кто не вызывал у него симпатии, попросту презирал.
— Вот сами бы и объясняли это герцогу Окделлу — а то я даже не знаю, захочет ли он выходить.
— О, Скалы поймут. Скалы знают, что такое долг.
«…в отличие от некоторых особенно несговорчивых королей», — закончил Рокэ про себя.

Как он и предполагал, Эгмонт капризничал, отпирался, упорствовал, лез в бутылку — в общем, совершенно не собирался возвращаться. Тот единственный приступ безумия, когда Эгмонт валялся у Рокэ в ногах, лобызал его сапоги и надрывно клялся в верности, давно прошел, и он снова стал самим собой: строгий — иногда до суровости, — упрямый, прямолинейный, в чем-то слишком наивный, где-то чересчур простой, он следовал неким замшелым представлениям о чести, справедливости и совести; и изменилось в нем только то, что место идеального сюзерена — образа, которому он считал себя обязанным служить — истинного короля — в его душе занимал теперь не очередной «принц в изгнании», а сам Рокэ. Конечно, Рокэ мог воспользоваться правом короля, надавить на него; мог бы напомнить о долге, как ему и советовал ночной посетитель; мог бы, но не хотел.
Он нашел Эгмонта только на третью ночь: в первую проснулся и не заснул снова; на вторую не поймал нужный сон, и только на третью, заснув у себя в спальне в Алвасете (Рокэ тоже ушел в отпуск на Зимний Излом и уехал домой), сразу очутился в Лабиринте и, поблуждав немного по бесконечным коридорам, наткнулся на Эгмонта. За минувшие два дня он не удосужился навести никаких справок: ни посидеть в библиотеке, ни порыться в древних свитках, — и поэтому не представлял, как положено искать в Лабиринте мертвых Повелителей и тем более выводить их оттуда; он понадеялся на вдохновение, чутье, решил довериться наитию — и угадал.
— Идти на поводу у подонков, которые воюют с детьми! — негодовал Эгмонт. — Которые сами не могут разобраться, чего хотят! Сначала убивают, а потом, видите ли, нужно вернуться! Нет уж, спасибо: я, пожалуй, останусь здесь и дождусь наконец проводника, который должен сопроводить меня в Рассвет, Закат или куда бы то ни было! Или… — он прищурился, — вы и есть тот проводник?
— О, возможно: с этой стороны я не смотрел, может получиться забавно… Хотя скорее все же нет: как я вам уже объяснил, этому миру вы нужны живым. Наш общий знакомый слезно просил вам передать, что иначе наша бусина не одолеет грядущий Излом. Знаете, — добавил Рокэ небрежно, — я тоже не терплю, когда меня принуждают, и делаю сейчас это все — пытаюсь уговорить вас выйти — исключительно ради ваших маленьких герцогинь.
При этих словах Эгмонт — как тогда, в воображении, перед внутренним взором Рокэ — все-таки поджал губы, помолчал — Рокэ почти ожидал услышать: «Ну и пусть провалится», — и наконец сказал:
— Ладно. Девочек и правда не хочется бросать. Что надо делать?
— Гм, отлично, — Рокэ так настроил себя на долгое препирательство, что как раз подыскивал в уме новый аргумент и, не рассчитывая, что Эгмонт быстро согласится, не сразу нашелся с ответом, поэтому пришлось опять положиться на вдохновение; он огляделся и заметил в глубине коридора мерцающую красную искру. — Так, посмотрите… Видите вон там красный огонек? — указал он. — Идите к нему: скорее всего, он вас выведет.
— А вы?
— Я? Нет уж, увольте! Я, знаете ли, собираюсь проснуться утром в своей постели, а не вывалиться неизвестно откуда неизвестно где. Вы взрослый человек, отец семейства, генерал — уверен, что вы справитесь сами! Давайте, следуйте за огоньком: думаю, это алая ройя — говорят, что они обладают магической силой, — так что не пугайтесь, если выйдете где-то в копях. Пришлите мне весточку, когда выберетесь; отпуск я вам продлю.
Они попрощались, пожав руки, как будто ненароком встретились в гарнизоне, немного поболтали, поделились новостями и разошлись; Эгмонт развернулся и двинулся вглубь коридора — туда, где призывно мерцал алый отсвет. Силуэт Эгмонта размылся, пошел рябью и растворился; огонек последний раз мигнул и погас, и Рокэ почувствовал, что просыпается. В приоткрытое окно — вечер вчера выдался не по-зимнему теплым — ворвался влажный, соленый ветер с моря.

***
Ройя, оставленная с вечера на туалетном столике, блеснула ярко-алым, мигнула и погасла, и Катарина, уловив краем глаза вспышку, подняла взгляд. Ройя лежала здесь потому, что Катарина не доверяла ее ни фрейлинам, ни камеристкам, разрешала прикасаться к ней только Фердинанду и Рокэ, сама каждый раз убирала в особый футляр, а на вчерашнем приеме слишком утомилась, чтобы ею заняться. Ранним утром же ей не спалось, Катарина чувствовала себя разбитой и, выбравшись из спальни в будуар, устроилась на кушетке полулежа, лениво перелистывала томик стихов — миниатюрную книжечку ин-седецимо. Ей показалось, что ройя поменяла цвет, потускнела, потемнела, и, чтобы сбросить наваждение, Катарина перевела глаза выше — на картину «Поругание Беатрисы», заказанную лет пять назад и повешенную так, чтобы ее было видно с кушетки и из раскрытой двери спальни, но не от входа: чтобы Катарина могла любоваться ею сама и показывать особо приближенным гостям, но не любому посетителю, — перевела глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ринальди, изображенный со спины, поводит плечами, встряхивается и медленно поворачивает голову. Лица обоих героев были скрыты: Беатриса, которую писали с самой Катарины, была целомудренно задрапирована разодранным плащом, на страдальчески откинутую голову наброшен капюшон; полуобнаженный Ринальди, для которого позировал Рокэ (правда, художнику пришлось избавиться от шрамов, искажавших рисунок мышц), стоял отвернувшись от зрителя, и Катарина любила представлять на его месте кого-то из своих нынешних, минувших или будущих фаворитов — и даже тех, кто никогда бы не оказался в ее будуаре, — но иногда задавалась вопросом, чьи же черты придал бы ему художник: самого ли Рокэ, того ли Ринальди, которого знали по паре старинных — по легендам, еще прижизненных — картин, или чьи-то еще. Катарине вообще нравилось в картине всё (кроме собак: мастер исторической живописи обращал мало внимания на животных, поэтому теперь вместо злобных бойцовских псов в углу сиротливо жались две безобидные левретки; Катарина даже подумывала пригласить опытного анималиста их переписать), и она ни разу не пожалела, что убедила Фердинанда ее заказать.
Ринальди тем временем повернулся весь, и его лицо обозначилось четче: у него оказалась, как ни странно, типичная северная внешность: борода и усы, русые волосы, серые глаза, знакомая форма носа, знакомые скулы, щеки, выразительный взгляд — и Катари наконец поняла, что на нее с полотна смотрит герцог Эгмонт Окделл. Плечи, руки и торс стали выпуклыми, Ринальди-Эгмонт моргнул, мотнул головой, встряхнулся и, отделившись от картины, шагнул вниз; приземлился на ноги, качнулся, но — сказалась армейская выправка — удержал равновесие. Катарина подтянула повыше — под самый подбородок — покрывало, закутавшись, как в кокон, и, подавив желание закричать, завизжать, позвать на помощь, потерять сознание от потрясения — или скорее изобразить обморок: не так уж она и удивилась — не для того столько читала разыскания древних философов, чтобы сейчас испугаться, — спросила, подпустив в голос саркастичную нотку:
— Герцог Окделл? Вы не хотите поприветствовать свою королеву?
«Называйте меня Катари, Эгмонт, когда мы наедине!» — сейчас, впрочем, не время и не место.
— Ох… Ваше Величество… — опомнился Эгмонт: не окликни она, он бы так, пожалуй, и стоял, уставившись в одну точку. — Простите… я не знал, что окажусь здесь!
— Вот как? Что же, как я понимаю, у герцогини Мирабеллы поменялись интересы, и она вместо религии теперь занялась магией? Осваивает перемещение людей на расстоянии и решила потренироваться на любимом супруге?
— Что? — Эгмонт наморщил лоб, огляделся и, снова моргнув, уставился на Катарину более осмысленно. — При чем здесь Мирабелла? Нет, дело в том, что накануне Зимнего Излома я… кстати, который сегодня день?
— День? Вы блуждали где-то в горних сферах и потеряли счет времени? — Катарина взглянула за окно: зимой светало поздно, и невозможно было определить точно, который час. — Восемнадцатый — точнее, еще не рассвело, но будем считать, что уже девятнадцатый — день Зимних Скал. Часов пять пополуночи.
— О… почти двадцать дней… Да, итак, дело в том, что я умер, но Рокэ — то есть герцог Алва, конечно, — нашел меня в посмертии и помог выйти из загробного мира: он велел мне следовать за огоньком — отсветом алой ройи, как он сказал, — и вот я очутился здесь, — без обиняков объяснил Эгмонт: его прямолинейность и простодушие иногда опасно граничили с тупоумием. — Еще раз прошу прощения: мы не учли, что это мог быть ваш камень.
— Да уж, — вздохнула Катарина и, кинув взгляд на столик, не увидела ройю; и, только приглядевшись внимательнее, поняла, что камень стал совершенно черным. — Я вам, конечно, верю, герцог: во-первых, сложно не поверить собственным глазам, а во-вторых, Рокэ Алва способен и не на такое. Но вы передо мной виноваты: вы испортили мне картину — я теперь не смогу смотреть на нее беспристрастно и каждый раз буду вспоминать вас! — она передернула плечами. — И украшение: посмотрите, какой неудачный цвет — у меня нет ни одного туалета, к которому он бы подошел!
— Камень я вам возмещу, — пообещал Эгмонт. — Постараюсь найти такой же, но если нет, можно попробовать так же огранить рубин…
— Хорошо… — Катарина чуть не рассмеялась: всерьез рассердиться на этого истукана было сложно. — Договорились: подарите на рождение следующего принца или принцессы. А теперь, — добавила она мягче, — ступайте, Эгмонт: в такой ранний час вам наверняка никто не попадется навстречу.

***
Выходя из будуара Ее Величества в приемную, Эгмонт малодушно надеялся, что этот день уже не может стать хуже, но — увы — ошибся. Едва он закрыл за собой дверь, как его поприветствовали сразу два возгласа: возмущенное «Папа!» — голосом Айрис и мурлыкающее «Доброе утро, герцог», — от Дженнифер Рокслей. Должно быть, обе сегодня оказались назначены не то на ночное, не то на утреннее дежурство — Айрис как фрейлина и графиня Рокслей как придворная дама; но Катарина, выпроваживая его, или забыла об этом, или специально умолчала, или по рассеянности не придала значения. Айрис была, конечно, в неизменном сером — приятного сизоватого оттенка, траурность которого почти не бросалась в глаза; о родовых цветах напоминала только багряная оторочка на подоле и рукавах; ее косы, которые им с Мирабеллой стоило таких трудов убедить ее отрастить, снова были обрезаны чуть ли не под корень, и их сменила по-мальчишески короткая прическа. Впервые она обстригла волосы шесть с половиной лет назад, когда оправилась после долгой болезни, и с тех же пор требовала, чтобы ей разрешали не снимать траур. Эгмонт и Мирабелла уговорами, посулами и даже угрозами сумели уберечь волосы, когда те отрасли, но стоило Айрис попасть ко двору — и вот, пожалуйста… Она состояла в свите королевы с прошлой весны — с тех пор, как ей исполнилось семнадцать: будь она юношей, как раз закончила бы тогда Лаик и стала чьим-нибудь оруженосцем… мысль об этом вызвала у Эгмонта привычный укол горечи, особенно острый потому, что Айрис временами вбивала себе в голову, что должна теперь во всем заменить Дикона, и поэтому упражнялась со шпагой, отказывалась от юбок и мечтала даже, как будет служить в армии. При дворе ей понравилось — когда Эгмонт выправил ей фрейлинский патент, она по секрету призналась, что ей надоело скучать в замке и она хотела сбежать из-под надзора матери. В столице она могла найти для себя множество развлечений на любой вкус, а Ее Величество во всем ей потворствовала: позволяла носить серое в ущерб родовым черному с багряным везде, кроме самых официальных приемов, и надевать мужской наряд на конные прогулки и пикники; поощряла ее занятия фехтованием и стрельбой; и отпускала с вечеров, балов, даже дежурств, если Айрис не чувствовала в себе сил веселиться — или вообще находиться в обществе.
— Папа! — с негодованием повторила Айрис: она подскочила к нему и теперь стояла подбоченясь, чуть подавшись вперед, как Мирабелла, когда та бывала в самом дурном расположении духа. — Что ты здесь делаешь?! Матушка ждала тебя домой на Излом, а ты, значит, здесь!...
— Айри, — вполголоса произнес Эгмонт и протянул к ней руку, — погоди сердиться, сейчас я тебе все объясню!
— О, герцог, вы хотите посекретничать с дочерью? — вклинилась графиня Рокслей. — Что же, я понимаю, ваше право! Я подожду вас за дверью, а потом провожу к выходу, — томно добавила она.
— Слушать ничего не желаю! — Айрис вырвала у него свой рукав и отступила на шаг. — Как тебе не стыдно! Так обмануть матушку! И с кем! Ты — и Ее Величество!
— Айри, погоди… Ты все не так поняла: я действительно собирался домой, но… Айри, пойми, тут все непросто: я не доехал до дома, потому что буквально умер — а теперь воскрес!
— О да! — саркастически бросила Айрис: этому ядовитому тону ее научили, должно быть, месяцы при дворе, в змеином клубке женских интриг. — Все отлично понятно: герцог Окделл воскрес для новой жизни! Развеялся! Забылся! Преодолел наконец горе — в будуаре королевы! Да ведь Ее Величество в положении! В конце весны родится ребенок — и что же скажут: о, герцог Окделл наконец обзавелся новым наследником — только подарил не себе, а Его Величеству!
— Айри, перестань шуметь: ты перебудишь весь дворец. Если ты не веришь мне, то спроси эра Рокэ, когда он появится: он тебе все подробно расскажет.
— Здесь толстые стены и ничего не слышно! — отрезала Айрис, но все же понизила голос: — Папа, я правда не хочу с тобой разговаривать! И твой эр Рокэ тоже непременно будет тебя выгораживать! Все, я сегодня же напишу матушке!
С этими словами она развернулась и выскочила вон, хлопнув дверью: Эгмонту оставалось надеяться, что она не довела себя до приступа.
— Да, герцог, уверена, что герцогине будет очень интересно узнать, чем вы занимались в эти дни, — раздался из коридора голос графини Рокслей: она наверняка подслушивала. Эгмонт вздохнул: обновленная, подаренная жизнь начиналась вовсе не так радужно, как описывали ее святые отцы.

Неприятности на этом не закончились, и все так и шло наперекосяк. Еще когда он не уехал из столицы (Эгмонт задержался на пару дней, остановившись в том домике, который снимал для Айрис с тех пор, как ее представили ко двору: своего особняка у Окделлов так и не появилось; раньше сам он ночевал у друзей, а Мирабелла и девочки не выезжали за пределы провинции), до Эгмонта дошли чудовищные новости: под самый конец года — за пару дней до того, как он сам неудачно свалился в пропасть, — на охоте погибли почти все Эпинэ: и Морис, и три его сына, кроме одного из средних — Робера. В тот злополучный день они вчетвером (Робер отчего-то остался дома: то ли впал в меланхолию, то ли плохо себя почувствовал) отправились на охоту и там умудрились подхватить какую-то загадочную скоротечную хворь, которая всего за сутки свела их в могилу. Во всем этом так явно прослеживалась рука той же силы, что убила сначала Ричарда, а потом самого Эгмонта (а потом заставила Рокэ прийти за ним), что было удивительно, насколько топорно она в этот раз сработала. Немного утешало только то, что старик Анри-Гийом не пережил сына и внуков: Эгмонт до отвращения ненавидел старого людоеда с тех пор, как тот имел наглость устроить ему выговор за неудавшееся восстание. «Подумаешь, первенец, мальчишка, один-единственный сын, — сказал тогда старик (Эгмонта до сих пор передергивало, когда эти слова всплывали у него в памяти). — Ради правого дела истинный Человек Чести должен быть готов отдать на заклание и сыновей, и внуков, сколько бы их ни было, и самого себя».
Написав соболезнования Роберу и бедной Жозине еще в Олларии и как следует оплакав друзей уже в дороге, Эгмонт наконец добрался до Надорского замка, куда должен был вернуться еще на Зимний Излом, — и, конечно, получил именно тот прием, которого опасался: Мирабелла встретила его ужасным скандалом. И Айрис, и графиня Рокслей отправили ей, как и грозились, по письму, а королевская почта летела куда быстрее, чем скакал одинокий всадник, поэтому Мирабелла успела получить оба письма, прочитать, перечитать, сопоставить, сделать свои выводы и за эти несколько дней форы распалить себя, настроившись на враждебный лад. Эгмонт попытался объясниться, но ее религиозная натура отрицала любое чудо, не освященное церковью, поэтому она не поверила (наверное, поразмысли Эгмонт лучше, сочини он изящную линию защиты, он сумел бы увязать абвениатство и эсператизм и убедить жену в том, что чудо над ним совершилось именно по воле Создателя — но не подумал и теперь за это расплачивался). Мирабелла повторила обвинения, брошенные ему в лицо Айрис: герцог решил обзавестись наследником на стороне, но выбрал зачем-то королевскую семью — и обиднее всего здесь было то, что Эгмонт вообще не собирался заводить нового наследника, потому что не желал идти на поводу у своих мучителей. Тот незнакомец в сером еще при их первой встрече обрисовал Эгмонту всю его жизнь наперед: пройти Излом, зачать нового ребенка — в чужой семье, с посторонней женщиной, — увести кровь Повелителей в другую фамилию. Когда горячка безумия схлынула, и Эгмонт осознал, что тот в сером управлял его разумом, заставив его мгновенно поверить себе, немедленно почувствовать священный трепет перед Рокэ, — когда ему сделалось стыдно, Эгмонт поклялся себе, что ни за что не пойдет проложенной для него дорогой. Мирабелле после Эдит запретили иметь детей; останься Эгмонт когда-то вдовцом, он не стал бы жениться повторно; все связи вне брака он постарался оборвать; и наконец, заручившись советом юриста, которого посоветовал Рокэ, составил мудреное завещание, согласно которому титул, замок, земли и все состояние должны были после его смерти перейти второму сыну Айрис; или, если у нее не будет двух сыновей, второму сыну Дейдри; или, если… — ребенку Эдит.
Итак, объясниться с Мирабеллой не получилось, и Эгмонт поспешил скрыться от ее глаз, бежать от ее гнева — снова в полк, в Торку, не отгуляв положенного отпуска; и больше с тех пор не показывался дома. Тем временем распроклятый год подкинул ему еще один неприятный сюрприз: примерно в середине весны, когда Эгмонт по долгу службы снова оказался в столице, выяснилось, что Айрис стало хуже — точнее, ухудшилось ее душевное здоровье. Если все эти годы она лишь изредка слышала голоса — и сначала была уверена, что это Дикон говорит с ней, зовет ее, пытается докричаться; а потом стала различать его слова отчетливее и даже отвечала ему, — то теперь у нее начались видения. Встретив Эгмонта во дворце, Айрис спокойно подошла к нему обняться, как будто зимней ссоры между ними и не бывало, и, отведя его в сторону, в укромный уголок, призналась, что на днях ее посетили двое незнакомцев — один помоложе, другой постарше, — которые передавали привет от Дикона и заверяли ее, что он совершенно точно жив, просто обитает теперь в другой бусине, и что у него все в порядке, и что он очень рад — и они очень рады — что удалось наконец найти Айрис, и что все получилось только благодаря тому…
Эгмонт не потащил дочь к лекарю только потому, что не желал для нее судьбы бедной Габриэллы Борн: Айрис, в конце концов, была смирной, и ее невинные фантазии не могли повредить ни ей, ни окружающим, поэтому запирать ее было бы и глупо, и жестоко. Он осторожно ее прервал, сославшись на срочные дела, пообещал дослушать все в подробностях позже, когда у него будет больше времени, погладил по голове, поцеловал в лоб и велел в следующий раз, когда эти двое появятся, сразу найти или его самого, или герцога Алву — и скорее второго, потому что Эгмонт наверняка будет в армии, а Алва гораздо чаще бывает при дворе.

— Потом у Айри начались видения: ей как будто явились какие-то двое знакомых Дикона… — пробормотал Эгмонт вслух: все время, пока Рокэ изучал загадочную композицию, сам он перебирал в памяти злоключения минувшего года.
— Действительно, — вдруг сказал Рокэ, не поворачивая головы. — Они и ко мне приходили: Айрис их привела, как вы ей и велели, Эгмонт. Я не стал вам говорить сразу, чтобы не внушать ложных надежд, но теперь вижу, что уже можно.

***
— Эр Рокэ! Эр Рокэ! — раздался голос Айрис: старшая дочь Эгмонта до сих пор не отучилась от этого детского обращения, которое подцепила в ту пору, когда Рокэ по мере сил помогал ее лечить. — Эр Рокэ, вы не заняты? Я вас не отвлекла?
— Нет-нет, я абсолютно свободен! — хмыкнул Рокэ: юная фрейлина, набравшаяся опыта в придворных делах, должна была распознать иронию — насколько же будет свободен главнокомандующий в день большого королевского совета?
— Отлично! — нет, ирония этому семейству была недоступна. — Эр Рокэ, у меня здесь гости, с которыми я должна вас познакомить: отец велел сразу обратиться к вам, когда они снова придут. Они из другой бусины.
Гости из другой бусины явно были интереснее унылых государственных дел, которые Его Величество собирался обсуждать на сегодняшнем совете (новых войн вроде бы не намечалось, а в старых не ожидалось внезапных поворотов), поэтому Рокэ охотно дал Айрис увести себя в крыло королевы — туда, где располагались покои фрейлин. Обещанные гости и правда выглядели странновато, и в них — в облике, нарядах, выражениях лиц, манере держать себя — ощущалось нечто иномирное, некий неуловимый флер инаковости, чужеродности. Айрис, представив их друг другу (Рокэ — по протоколу, гостей — так, как они того пожелали), отошла в уголок и устроилась на банкетке, прислушиваясь к разговору. Один — постарше — назвался королевским шутом; второй — юноша необыкновенной красоты — принцем.
— О, вы ведь тот самый король! — обрадованно воскликнул принц, окинув его с головы до пят цепким, но дружелюбным взглядом (Рокэ решил, что будет считать их настоящими принцем и шутом). — Дикон вас так и описывал!
— Тише, — усмехнулся Рокэ, — это, знаете ли, попахивает государственной изменой!
Шут рассмеялся:
— Да-да, точно! Дикон объяснял, как у вас тут все устроено, но все так запутанно, что я тут же забыл, извините!
— Вот как: значит, Дикон — какой еще Дикон? Неужели тот самый Ричард Окделл, который погиб семь лет назад — и теперь вы, что же, пришли за его сестрой?
— Да-да, — принц жестом остановил шута, который пытался что-то вставить. — Мы здесь именно за этим! В прошлый раз — то есть в первый раз — мы прошли в вашу бусину, чтобы передать от Дикона привет его родным, но нашли только Айри, — он с улыбкой оглянулся; Айрис кивнула в ответ. — А сегодня думали, что застанем и отца, но Айри вот говорит, что вы его можете заменить.
— Гм, ну положим: и как же дела у юного Ричарда?
— О, у него все в порядке! Он, конечно, тоскует — в самом начале ему пришлось тяжело, — но постепенно все улеглось. Молодость… — ностальгически вздохнул принц, как будто сам был уже глубоким стариком, а не таким же юнцом едва старше Айрис. — Учится, сражается… Недавно — года полтора назад — победил дракона; ну, что вы, не в одиночку! — принц выставил перед собой руки в шутливом жесте. — Нет, в компании других героев, естественно… правда… — он снова оглянулся на Айрис. — Нет, ничего, все хорошо! Вот теперь девушку себе нашел.
— Постойте! — не выдержал Рокэ: история увлекательных приключений никак не вязалась с его представлениями о загробной жизни, положенной ребенку (хотя упоминание о драконе почти убедило его, что перед ним и правда жители соседней бусины, а не двое сумасшедших — слишком уж часто он задумывался об образе дракона, занесенном из другой бусины). — Как это: победил дракона, нашел девушку? Он что же, растет? После смерти что же, взрослеют?
— Ну да, — растерянно ответил принц. — Семь лет ведь прошло: ему уже девятнадцать. Самое время найти девушку: многие начинают и раньше, а что тут такого? В вашем мире настолько целомудренные взгляды? Нет, тогда понятно, почему Дикон так отказывался, когда мы пытались… — он порозовел и замялся, и инициативу тут же (пока Рокэ пытался переварить новости о том, что Кэртиана, оказывается, целомудреннее многих… что же творится тогда в других бусинах?) перехватил шут:
— О-о-о, Айри вам, наверное, не рассказала? Ну да, это трудно осознать: Дикон жив…
— Да, эр Рокэ, я же говорила! — Айрис от возбуждения подскочила. — Всегда знала, что он не умер и зовет меня!
— Именно, — продолжил шут. — Тут запутанные механизмы, но если кратко, то иногда человек умирает в одном мире, переносится в другой и продолжает жить там. Он не зомби, не вампир, не злой дух — обыкновенный живой человек… да что далеко ходить — возьмем, например, меня, — он обвел себя рукой от макушки до колен. — У себя я умер, но в другом мире вполне живу дальше… Так и Дикон — единственное, малыш — о, конечно, уже не малыш, мы просто привыкли так его называть, — единственное, он не может вернуться к вам: законы мироздания его не пустят.
— Так… — Рокэ постарался не выдать изумления — и вытеснить на край сознания ненужные мысли о том, что все, кого он потерял за эти годы, живут где-то счастливо в соседних бусинах, веселятся там и развлекаются. — И много еще — таких?
— Из вашего мира, к сожалению, нет, — грустно ответил принц, опять оттеснив шута. — Мы знаем только Дикона: здесь вообще какое-то странное совпадение, как будто уникальный случай, очень закрытый мир. Из-за этого мы так долго и не могли с вами связаться: получилось найти проход только после того, как этой зимой — примерно полгода назад — отца Ричарда засекли…
— Запеленговали, — вставил шут.
— Да, засекли — заметили в Лабиринте. Мы поймали его след, пошли по нему — думали, что выйдем как раз к отцу, но получилось, что ниточка привела нас к Айрис — может быть, потому что Дикон сумел удержать с ней контакт.
— Действительно, — небрежно сказал Рокэ: его насторожило, как легко эти двое рассуждают о высоких материях — не значило ли это, что они в сговоре с теми сущностями, которые взялись донимать их с Эгмонтом? — Эгмонт зимой умер, а я его вывел из этого вашего Лабиринта. Ваши — ваши, должно быть сослуживцы, коллеги: такие люди — скорее, существа — в сером, — сообщили, что только у меня, между прочим, есть право его спасти и вернуть к жизни; но, получается, все иначе? Вы ведь знакомы?
— С этим?! — возмущенно воскликнул принц: судя по тому, как он взвился, вестники мироздания успели насолить и ему. — С этой сволочью?! Мы — с ним сотрудничать?! То есть эта дрянь сначала пытается убить — даже убивает — ребенка, потом является к нему в сны, насылает кошмары, пугает, угрожает, доводит?! Да как вы…
Рокэ почти услышал «Да как вы смеете» — любимую присказку Людей Чести: должно быть, юный Окделл и правда пришелся в той бусине ко двору; но тут снова вклинился шут:
— Только вы имеете право управлять чьей-то жизнью и смертью? — перебил он. — О, так они имели в виду, что у вас есть права администратора!
— Администратора? — хмыкнул Рокэ. — Недоброжелатели, знаете ли, сказали бы, что из меня никудышный администратор…
— Таких тоже полно, — с ухмылкой заверил его шут.
После этого, не иначе как чудом, дело пошло на лад: принц поверил, что Рокэ не подозревает его в сношениях с мерзавцами, которые охотятся на детей; Рокэ, в свою очередь, — что эти двое знакомы с тем типом в сером разве что понаслышке, по рассказам Ричарда о своих снах; Айрис снова убедилась, что ее ненаглядный брат жив, здоров и почти счастлив; они вчетвером очень неплохо побеседовали, и гости из чужой бусины, прежде чем откланяться, даже успели дать Рокэ пару полезных советов, которые он, правда, не совсем понял.

***
— И это еще не все… — продолжил Эгмонт, не успев остановить мысль, и тут же осекся, проглотив очередную жалобу: если Рокэ не хотел внушать ему ложных надежд, но теперь передумал; если Айрис говорила, что те двое передавали ей привет от Дикона — не значит ли это, что Дикон — жив; Айрис — здорова? — Ох, Рокэ…
— Погодите! — Рокэ прервал его жестом и снова уставился на столик с весами. — Эгмонт, все — потом. Они… Хм…

На самом деле — даже если видения Айрис и были наяву, — неурядицы и на этом не прекратились. В начале осени, при очередном визите Эгмонта в столицу, Айрис, непривычно веселая и спокойная, сообщила, что и она «воскресла к новой жизни» (в первый момент Эгмонт не сообразил, что она обернула его же слова — слова, которые поняла как метафору, — против него) и теперь выходит замуж, не выждав положенного срока помолвки; если же родители не дадут ей благословения, то она убежит и тайно обвенчается со своим избранником — или нет, лучше того, в Гайифе разрешено венчание по расписке, и ее возлюбленный просто уедет первым и все подготовит, а она чуть позже отправится к нему уже законно, мужней женой. Оказалось, что ее женихом (уже женихом, потому что они недолго думая успели обручиться) был молодой секретарь гайифского посольства, которого — в Гайифе были свои каноны женской красоты — восхищало в Айрис все, что в Талиге считалось едва ли не уродством: ее короткая прическа, мужские наряды, скромные платья, худоба, мальчишеская фигура, ребяческая резкость движений, непринужденный тон. Позволив себе быть счастливой, избавившись от тени погибшего брата, Айрис увлеклась юным дипломатом на каком-то балу, и молодые люди быстро нашли общий язык.
Ценой невероятных усилий Эгмонту все же удалось уговорить их повременить со свадьбой, отложив ее на четыре месяца — так, чтобы провести уже после Излома: к счастью, молодежь не успела натворить глупостей в духе супрема Придда, о скоропалительной женитьбе которого в свое время ходило множество непристойных слухов. Айрис нехотя согласилась подождать, но отказалась возвращаться в фамильный замок, чтобы соблюсти традиции: по обычаю, жених забирает невесту из отчего дома, — и осталась при дворе.

— Так, — сказал вдруг Рокэ медленно. — Они сказали, что всю нашу систему нужно перезагрузить… Что значит — перезагрузить? — он потянулся к весам. — Видите, здесь гирьки? На чашах — более легкие, а рядом, на столе — потяжелее: их здесь целый арсенал. Может быть, нужно поменять грузы? Грузы…
Он задумчиво покачал в руке одну из гирек; затем другую, третью — должно быть, прикидывая их вес, сравнивая тяжесть; и наконец одним слитным движением снял с весов две старых и поставил две новых — самые большие из тех, которые нашлись на столе. Чаши качнулись, поколебались пару мгновений и снова застыли в равновесии.
— Все, — сказал Рокэ: не знай его Эгмонт лучше, в голосе ему бы послышалась растерянность. — Кажется, все. Что вы чувствуете: рассеялось ли колдовство или, наоборот, совершились чудо?
Эгмонт пожал плечами: ничего особенного он не ощутил, а удивить его после давешнего ритуала уже ничего бы не могло. Рокэ поморщился, прикрыл глаза и замер, словно прислушиваясь, и в этот момент из-за их спин раздалось:
— Господа? Вы еще не закончили? Должен напомнить, что мы вас ждем.
Эгмонт обернулся: в дверях стоял Ойген Райнштайнер — как выяснилось, нынешний Повелитель Волн: после ритуала, когда Рокэ и Эгмонт обнаружили тайный лаз и спустились по узкой лестнице в эту загадочную комнату, он остался в зале с алтарем, но теперь — как самый сознательный — видимо, отправился их поторопить. Холодный взгляд скользнул по их лицам, не задержавшись; пробежался по столику, весам, гирькам и уткнулся в счёты.
— Фу, ну и пыль, — неодобрительно сказал Ойген. Сделав шаг вперед — так удачно, что Эгмонту и Рокэ даже не пришлось потесниться, — он поднял со стола счёты: костяшки при этом не шелохнулись, застыв на месте, как приклеенные. Ойген, вытащив из-за пазухи выглаженный белый платок, развернул его, встряхнув, и принялся оттирать пыль — но, сколько бы ни старался, чище счёты не становились, а платок так и не утратил своей белизны: пыль засела так прочно, как будто была нарисована. Рокэ, все это время безмолвно наблюдавший за Ойгеном — манипуляции с весами, похоже, что-то тронули в глубине его души, и потрясение вылилось в молчание, медлительность, отстраненность, — наконец отмер и раздраженно бросил:
— Дайте сюда!
Стоило ему забрать счёты, как костяшки с грохотом съехали на одну сторону, а в воздух веером взметнулось облако пыли. Отобрав и платок, Рокэ тщательно вытер счёты, не пропустив ни единого пятнышка, и, осмотрев, удовлетворенно кивнул и водрузил на стол, а грязный платок сунул Ойгену. Еще раз окинув взглядом обновленный натюрморт, он облегченно выдохнул, помотал головой и бодрым тоном произнес:
— Ну что же, вот теперь действительно всё! Пойдемте отсюда, нас уже заждались!

И на этом, судя по всему, и правда все закончилось. Когда они вшестером выбрались из подземелий на свет, под древнее небо Гальтары, под лучи еще холодного, по-зимнему неяркого полуденного солнца (к счастью, старые сказки врали: в лабиринте — Лабиринте — год не проходил за час, и они провели там не целые столетия, не месяцы и даже не недели, а меньше суток и оказались снаружи, как им охотно объяснили потом солдаты, оставленные в лагере за стенами, в середине первого дня Зимних Скал), воздух казался особенно чистым, необыкновенно прозрачным, как будто кто-то провел влажной тряпкой по мутному стеклу, смывая грязь, и даже немного сладким на вкус; дышать было легче; и все вокруг — развалины домов, чудом уцелевшая кладка мостовой, холмы вдалеке, деревья, палатки в лагере, кони и сами люди — все смотрелось веселее, выглядело более ясным, четким, цветным.
— И вы заметили, господа, — поймал и продолжил мысль Эгмонта, не высказанную вслух, виконт Валме, который был с ними, но его роли в ритуале Эгмонт так и не понял, — что даже трава стала зеленее? Конечно, сейчас зима, травы никакой нет, но вот эти вечнозеленые кусты, — Валме махнул рукой куда-то в сторону, — они определенно стали зеленее, согласитесь?

***
Придя в Управление — строго по регламенту — на шестнадцатый день после Зимнего Излома, дежурные не заметили ничего необычного: сирены молчали, свет не горел, и это значило, что работа тех служб, где не нужно присутствие разума, продолжается в штатном режиме; дежурные открыли, осмотрели, проверили и закрыли все положенные помещения и отправились по домам. Не обнаружилось ничего странного и на следующий раз, и еще через шестнадцать дней.
Истинный масштаб катастрофы выяснился только после Весеннего Излома — в первый же день нового Круга, когда Управление заработало в полную силу. Тогда-то и оказалось, что, пока все отделы и начальство отдыхали, в системе успел покопаться кто-то, кто имел на это право, но к Управлению не принадлежал: загадочный вторженец не только уничтожил старые данные и поназаписывал новых, но и сохранил их так, что старые было уже не вернуть — они канули в никуда. Сигнализация же не отреагировала на изменения потому, что в таблицах не было расхождений: во всех графах — кроме пары исключений — теперь стояли нули. Обнулены были счетчики Поступков и прегрешений, и непонятно было, кого из эориев в будущем нужно наградить, а кого наказать; пропало все содержимое колодцев, и они теперь то ли начинали наполняться заново, то ли поток страстей был теперь перенаправлен куда-то еще, но куда — выяснить пока не удалось; исчезли все заметки о перетекании крови из семейства в семейство, и, хуже того, все фамилии откатились к своим древнейшим вариантам: в списках значились давно забытые «Пенья» и «Левкра», и не было никакой возможности восстановить пути переходов и быстро вспомнить, кто же из безликих, неразличимых на первый взгляд обитателей Кэртианы на самом деле эорий (Управление гордилось, что отслеживает эориев не столько по зову крови, сколько по переходу фамилий, и сейчас пожинало плоды: эории, конечно, остались теми же, кем и были до Излома, но Управление о них теперь не знало); потерялись поэтому и сведения о том, какие боковые ветви нужно будет обрезать. В графе же «Семья Повелителей на Исходе», в том столбце, где стояло разрешенное по инструкции количество, вместо прежней единицы (и вместо бесконечных нулей) мерцало теперь число шестнадцать.
Виноваты, по мнению начальства, опять были Скалы: ведь череда именно их неудачных решений и привела к такому гибельному исходу.
Несколько часов спустя, глядя на ярко освещенные окна Управления, бывший — теперь уже бывший — руководитель отдела Скал размышлял о том, что впервые видит их снаружи в это время дня; что его жизнь, которая раньше всегда была связана с Управлением, родным отделом, коллегами, начальством, теперь принадлежит только ему одному, и он не знает, что же с ней делать. Сегодня он снял серый форменный плащ с капюшоном, и больше никогда не сможет его надеть. Вокруг Управления сгущалась темнота, уходить в нее не хотелось, но иного пути не было.

*** (Эпилог)
Эгмонт познакомился с Майклом, когда тому было три месяца от роду, самому Эгмонту — пятьдесят восемь, а Дикону — тридцать пять: пусть загадочные законы природы — законы мироздания, мироустройства Ожерелья — и не давали тому, кто погиб в одной бусине и перенесся в другую, ни вернуться в родной мир, ни увидеться с близкими, но запрет не распространялся на его семью, поэтому Айрис, а за ней и Эгмонт, и младшие девочки, и даже Мирабелла (хотя ее пришлось долго уговаривать) узнали сначала жену Дикона, потом — первого его сына, потом дочь, и так всех остальных детей; разраставшееся семейство даже иногда гостило в Кэртиане. Майкл был третьим сыном Дикона и пятым его ребенком: его супруга оказалась невероятно плодовитой, а медицина в той бусине — исключительно развитой, так что Дикон, похоже, вознамерился перещеголять престарелую чету Вейзелей. О Майкле тогда сказали, что он вырастет сьентификом — ученым — в маму: Эгмонта не уставала поражать эта способность обитателей соседней бусины с рождения определять склонности и пристрастия ребенка — на глаз, без гаданий и гороскопов (с гороскопами, правда, у него были натянутые отношения: вспомнилось, как однажды, еще в самые темные дни, он заикнулся при Мирабелле, что гибель первенца была предсказана ему в гороскопе, и она не разразилась тирадой о вреде гаданий, а, фыркнув, только поинтересовалась, не говорилось ли там еще о нашествии саранчи и обращении воды в кровь).

Майкл в компании пяти слуг, нагруженных сундуками, свертками и тюками, появился в кабинете Эгмонта в Надорском замке, когда ему исполнилось двадцать, Дикону — пятьдесят пять, а самому Эгмонту было уже глубоко за семьдесят. Без долгих предисловий Майкл заявил, что переезжает и собирается здесь остаться надолго —возможно, навсегда: жить — как родственник герцога; и — как этнограф — вести наблюдения, описывать местные порядки, обычаи, нравы и быт. Его неожиданный визит и удивительные планы оказались Эгмонту только на руку: ему отчаянно был нужен наследник. С внуками со стороны дочерей не заладилось: у Айрис было два сына, но от разных отцов — она была замужем дважды; у Дейдри — старшая дочь и младший сын, и на этом они с супругом решили остановиться; а у Эдит вообще рождались только девочки. Оставалось придумать, как узаконить Майкла и какое происхождение ему прописать, но с этим Эгмонт надеялся справиться сам: для своего возраста он чувствовал себя вполне бодрым.

________________________
- «Поругание Лукреции» / «Тарквиний и Лукреция» — популярный сюжет в живописи. Вот, например, картина как раз 17 века, где даже есть собачка: ar.culture.ru/attachments/attachment/preview/5f... (Дж. Лука).

запись создана: 02.04.2023 в 22:34

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

Фанфик-на-фанфик-на... в общем, новая пьеса про Склочного Нолдо

На самом деле, это уже третья производная. Дело в том, что Норлин Илонвэ написала фанфик о том, как в Чертогах Мандоса есть зал с дверями в разные воображаемые миры; а этот фанфик она написала потому, что они с _koshkin kvest_ написали в соавторстве фанфик о том, как Феанор вышел из Мандоса; а этот фанфик они написали по мотивам своих двух — про возрождение Феанора в виде ребенка и про возрождение Маэдроса в виде ребенка.

Так вот, в фике про двери в разные миры в том загадочном зале оказывается один эльф-смутьян, который там не назван, и, хотя любой читатель догадается, кто имелся в виду, автор разрешает представить на его месте любого другого эльфа.
И я представила! В эту ситуацию отлично вписывается Склочный Нолдо — герой нашей древней пьесы с БПВ, эльф, которому вообще ничего не нравилось ни в Валиноре, ни в Мандосе. (И вы знаете, столько времени прошло, а его воззрения в фандоме, похоже, до сих пор актуальны: в Мандосе все так же исправиться — невозможно, в Лориэне вылечиться — невозможно, с Валар иметь дело — невозможно, а уж на Тол-Эрессеа, как показал сериал, жить вообще совершенно невозможно).

И поэтому Склочный Нолдо отправился в путешествие по воображаемым мирам! Все миры взяты те, двери в которые упоминаются в изначальном фике (кроме нашей земной, настоящей реальности).

Итак, встречайте!
Пьеса абсурда, мультикроссовер, балаган, не принимайте всерьез!

Хождение Склочного Нолдо по вымышленным мирам

В ролях:
Н о л д о по имени Костанэр, некий эльф некого Дома, в виде: сначала — не до конца воплотившейся тени, потом — все более телесном
Н а м о Мандос, Вала
М а й а р в Чертогах Мандоса
П е р с о н а ж и разных вымышленных миров

Сцена 1
Чертоги Мандоса. Издалека доносятся возбужденные крики, ропот толпы, который становится все громче. Из общего гула выбивается один голос. Вала Н а м о в окружении своих майар стоит в коридоре, как будто остановившись на полпути, и прислушивается.

Н а м о. И кто это у нас там опять буянит?
М а й а (осторожно). Владыка, это…
К р и к и. …Я всегда говорил, что здесь, в Мандосе, исправиться — невозможно! И от этого мнения я не отказываюсь! Но теперь скажу больше: при таких условиях теперь даже существовать здесь — невозможно! Да это и не нужно!
Н а м о (закатывает глаза). …Стоило догадаться. (делает неопределенный жест рукой). Ну что же, если совершенно невозможно здесь существовать, то кто я такой, чтобы мешать?

Сцена 2
Огромный зал, залитый тусклым белым светом; дальний конец его теряется в тумане. Все стены, насколько хватает взгляда, покрыты множеством дверей всевозможных размеров и форм. Н о л д о озадаченно озирается.

Н о л д о. Что это такое? Как это я здесь оказался? Эй? Лорд Намо? Это вы мне устроили?

Подходит к ближайшей двери: она представляет собой не очень большой, но почти идеально ровный зеленый круг с бронзовой ручкой посередине. Н о л д о стучит, толкает дверь, пинает ногой; наконец с силой дергает на себя, и та раскрывается. Он засовывает внутрь сначала голову, а потом протискивается весь.

Сцена 3
За дверью оказывается уютно обставленная комната: подушечки, салфетки, занавески в рюшах, добротно сколоченный посудный шкаф, пузатый фарфоровый чайник и чайный сервиз с золоченой каемочкой. В кресле у камина сидит х о б б и т и, увлеченно перелистывая видавшую виды книжку, курит трубку.

Н о л д о (разочарованно). А, перевалочный пункт… Чертоги смертных…
Х о б б и т (отрывается от книжки и обращает на него внимание). О, добрый вечер! О чем это вы?
Н о л д о. Да что с тобой разговаривать — все равно скоро отправишься к Эру!
Х о б б и т (пожимает плечами). Все мы рано или поздно куда-то отправимся… Хотите чаю? С кексами? С печеньем?
Н о л д о (с подозрением). Ты что же — живой?
Х о б б и т (невозмутимо). Я полагаю.
Н о л д о (задумывается на мгновение). Хм… (принюхивается) А чем это здесь пахнет?
Х о б б и т. Трубочным зельем (показывает трубку). Угостить вас?
Н о л д о (опять раздражается). Здесь от вашего дыма дышать — невозможно! Да это и не нужно!

Распахивает дверь, выскакивает прочь, снова оказывается в огромном пустом зале со множеством дверей. Он пятится к дальней стене, натыкается спиной на еще одну дверь — двустворчатую, больше похожую на дверцы шкафа; разворачивается и осторожно ощупывает ее.

Н о л д о. Вот это больше похоже на что-то нормальное. Надеюсь, хотя бы тут обойдется без этих идиотских шуточек лорда Намо! Наверняка просто кладовка. Хотя бы отдохну от всех, просто посижу в тишине.

Обеими руками раскрывает створки, они со скрипом подаются; из шкафа вылетает облако пыли, и Н о л д о забирается внутрь.

Сцена 4
Опушка леса. Совершенно ненужный при ярком свете дня, горит, чуть покачиваясь на ветру, одинокий фонарь. Вдоль широкой просеки, идущей сквозь лес, по обеим ее сторонам стоят разряженные в пух и прах животные и фантастические существа, все с выражением одухотворенного, возвышенного ожидания на мордах и лицах. Слышится приглушенный скрип, и на траву выпадает из ниоткуда Н о л д о. Поднявшись на ноги, он, поджав губы, пару минут рассматривает собравшуюся публику, а потом подходит ближе и дергает за рукав соседа — это оказывается прилично одетый фавн; он держит себя так, как будто носить праздничный наряд ему непривычно, а в штанах он вообще чувствует себя неуютно.

Н о л д о. Эй, что здесь происходит?
Ф а в н (оборачивается, шикает на него). Тише, тише!
Н о л д о (на полтона ниже, упрямо). Ладно, но все-таки — что это у вас за сборище?
Ф а в н (с чувством собственного достоинства). Как, разве вы не слышали? Ну что вы! Ведь сегодня большой праздник: их величества прибывают с визитом!
Н о л д о. Их величества? Какие-то короли или король с королевой? (оглядывается, про себя) Ну и дикари — таким только королей принимать, конечно! (вслух, с легким оттенком неодобрения) Король, стало быть, вашего круга?
Ф а в н (с изумлением). Нет! Королями ведь могут быть только люди! Другого и помыслить нельзя, и пророчество однозначно утверждает, что… Да вы сами увидите и поймете!
Н о л д о (еще более неодобрительно). Гнуть спину перед какими-то людьми? Вот еще! Своего ума нет?!
Ф а в н (всплескивает руками). Что это вам вдруг в голову пришло?
Н о л д о (распаляясь). Да ничего! Просто подчиняться смертным людям, когда своих королей навалом, — невозможно! Да это и не нужно!

Расталкивает локтями публику, выбирается на опушку, перед ним из воздуха вырастает шкаф с приветливо раскрытыми створками, и Н о л д о, не оборачиваясь, ныряет туда. Оказавшись на полу в знакомом зале, он трясет головой, отряхивается и отползает подальше от шкафа.

Н о л д о (с негодованием). Вот еще придумали! Короли! Ну не идиоты, а?! (проводит рукой по лицу, спокойнее) Хотя… что это на меня вдруг нашло? Мало ли, какие у кого правители… Подумаешь, дикарские порядки! Бывает. (снова трясет головой, решительно) А вообще — о чем это я? Что значит — нашло? Бред! Я себя знаю: себя не переделаешь!

Внимательно глядит на стену, в которой проявляется отверстие, похожее на вход в узкий лаз, ведущий куда-то в глубину каменной кладки. Н о л д о поднимается, подходит к стене, с любопытством трогает края лаза и, зацепившись за уступы, подпрыгивает, подтягивается и залезает туда.

Сцена 5
Тесная комнатушка, напоминающая не то погреб с низкими сводами, не то логово небольшого зверька. На полу сидит Н о л д о и сосредоточенно перебирает, хватая один за другим с маленького столика, пузырьки темного стекла, вчитывается в этикетки. В волосах у него запутались листья, обломки веток и прочий древесный мусор.

Н о л д о (бормочет про себя). «Выпей меня». Что за ерунда?! Не хватало еще этой норы, так теперь я еще должен ломать голову, чтобы пройти дальше? Какие-то флакончики, пирожки, ключи, дверцы… (сердито) Решить эти их логические задачки — невозможно! (швыряет очередной пузырек в стену) Да это и не нужно!

Возвращается из комнатушки в длинный коридор и бредет по нему: коридор все сужается и наконец превращается в узкую нору, кроличий или лисий лаз; Н о л д о лезет вперед и наконец выбирается в уже знакомый зал.

Н о л д о. Уф… Нет, все, больше никаких дверей, шкафов, нор, надоело! Вот наконец-то твердая стена!

Опирается рукой на кирпичную кладку и проваливается внутрь.

Сцена 6
Кабинет, уставленный всевозможными приборами непонятного назначения. В углу — клетка с птицей яркой расцветки. Стены увешаны портретами мужчин и женщин; изображения как будто слегка шевелятся и даже тихонько переговариваются. Из окна открывается вид на небо и горы вдали: кабинет расположен высоко над землей. За столом сидит старик с длинной седой бородой, одетый в кричаще-фиолетовый балахон с полумесяцами и звездами; на носу у него очки.

Н о л д о (озирается). А это что еще за место?
С т а р и к (спокойно). Добрый день.
Н о л д о. Да куда я опять попал? Вы кто такой?
П о р т р е т (недовольно). Эй, полегче! Заявился в директорский кабинет и еще распоряжается тут!
Н о л д о (подскакивает на месте, подозрительно смотрит на портрет). Вы что, издеваетесь? У вас картины разговаривают!
С т а р и к (складывает руки под подбородком). Ну конечно: это ведь волшебные изображения. Вы попали в школу для юных волшебников, мистер — не знаю вашего имени. Добро пожаловать.
Н о л д о (скептически оглядывает кабинет, задерживает взгляд на приборах, на птице, на столе, кресле). Школу? Не очень-то это место похоже на школу!
С т а р и к. Тем не менее…
Н о л д о. Я уверен, что в вашей школе учиться — невозможно! Да это и не нужно!
С т а р и к. Да вам уже и поздно.

Н о л д о отмахивается, упирается обеими руками в стену кабинета и вываливается прочь.

Н о л д о. Чем дальше — тем бредовее! Это же надо было выдумать — школа! Ничего похожего на школу! Какой-то притон для любителей изобретений!

Обрывает себя, задумывается и какое-то время молча бродит по залу, меланхолично разглядывая двери. Наконец останавливается перед еще одной — с вырезанным на ней человеческим лицом, — решительно ее распахивает и шагает туда.

Сцена 7
Поле, вдалеке виднеется лес. Все засыпано снегом, изо рта Н о л д о вырывается облачко пара; он пару секунд задумчиво смотрит на то, как замерзают прямо в воздухе мелкие кристаллики воды, потом подносит ко рту пальцы, дует и дышит на них, криво улыбается, пожимает плечами и наконец оглядывается. На краю поля разбит лагерь — поставлены палатки, горят костры, выставлены часовые. Лагерь еще не спит: кто-то точит меч, кто-то помешивает что-то в котелке, кто-то переговаривается, кто-то затеял тренировочный поединок. Н о л д о направляется к лагерю и подходит настолько, чтобы его уже можно было заметить, как вдруг над ним с шумом и ревом пролетает дракон. Н о л д о отработанным движением падает ничком на землю и закрывает голову руками. Дракон скрывается за горизонтом. Воины хохочут, один подходит к Н о л д о и легонько тыкает его древком копья.

В о и н (благодушно). Что, испугался? Новенький?
Н о л д о (садится, дико озирается; увидев собеседника, принимает надменный вид; возмущенно). Это же дракон!
В о и н. Ну да, мы уже привыкли: подумаешь, дракон. Иногда полезная штука.
Н о л д о (встает, про себя) Безрассудная смелость хуже тупости! (вслух, наставительно) Это же дракон — темная тварь! Вы что, не научились от них защищаться? Не выработали стратегию?
В о и н. Да ну, порой не по себе, конечно, но ведь без приказа миледи он не атакует.
Н о л д о. Что?
В о и н (продолжает). Тем более, говорят, против тех уродов из-за Стены эти твари как раз очень кстати.
Н о л д о (с негодованием). Что-о-о?! Вы что, придумали приручить драконов?!
В о и н. Ну да, ну не каждый, конечно, справится, но вот у кого-то получается.
Н о л д о. Кошмар! Докатились! Использовать морготовых тварей в полезных целях — невозможно! Да это и не нужно!

Разворачивается и быстрым шагом, не оглядываясь, устремляется в сторону леса, но на полдороге исчезает, растворившись в воздухе, и снова оказывается в зале.

Н о л д о (недовольно). Придумали тоже… Дракон… это кому вообще могло в голову прийти? Что дальше — приручить балрога? Натравить его на своих же? (подходит к конструкции из переливающихся синим, серым, лиловым полос света и трогает ее рукой) А это еще что? Еще одна дверь?

Щупает портал, убеждается, что он не совсем материален, и шагает туда; его с характерным звуком засасывает внутрь.

Сцена 8
Лес, бурелом. Н о л д о и эльф-о х о т н и к сидят на стволе поваленного дерева. О х о т н и к одет небогато, его наряд потрепан, истерт; на шапку пришит беличий хвост. Деревья растут так густо, что за ними ничего не разглядеть и извне не доносится ни звука.

Н о л д о (с легким сочувствием). И что же, говоришь, все ваши древние города разрушены? Знакомая история! Враг? (про себя, ворчливо, но не так негодующе, как раньше) Опять какие-то шуточки: вроде как наконец-то квэндо, но география вся другая!
О х о т н и к. Это тоже, но больше мы разрушили сами, чтобы не досталось врагу. А то (сжимает кулак) эти люди — им бы только вечно все поганить! Ненавижу!
Н о л д о. Люди, которые служат Тьме? Их здесь так много?
О х о т н и к. Да все люди — те еще сволочи!
Н о л д о. Ну уж знаешь! Ну ты и радикал! Не то чтобы я поклонник Идущих следом, в отличие от некоторых, но…
О х о т н и к (вскакивает, возбужденно). А ты — прекраснодушный идиот, раз до сих пор не понял, что к чему! Этой войне уже много веков! Даже четырехсотлетние старики…
Н о л д о (моргает) Что? (еще раз, медленнее) Что-о-о?! (тоже вскакивает). Старость в четыреста лет (загибает пальцы), разучились строить города, свободные народы веками воюют между собой… А я еще был недоволен, что кто-то там приручил какого-то жалкого дракона! (сердито) Да так опуститься, как вы, — невозможно! На вашем месте я бы уже давно добровольно ушел в Чертоги! Нет, не то: понять, как вообще получилось так опуститься, — невозможно! Да это и не нужно!

Набирает воздуха в грудь для следующей тирады, топает ногой, в воздухе появляется разноцветный портал, который затягивает его, не дав ему продолжить, и выбрасывает в хорошо знакомый зал.

Н о л д о. Кошмар! Да в страшном сне такого не приснится! А мне еще не понравилось в том мире с животными… Идиот!

Делает шаг назад, оступается и, неловко взмахнув руками, проваливается в разлом в полу.

Сцена 9
Горная местность; окрестности выглядят так, как будто здесь не так давно случился обвал или землетрясение: везде валяются обломки камней, поменьше, побольше и совсем гигантские; земля испещрена трещинами. На одном из валунов сидит Щ е г о л ь в широкополой шляпе с пером, одетый в безупречно чистый, выглаженный, идеально подогнанный по фигуре наряд, и меланхолично жует травинку, глядя вдаль. Из расселины выбирается Н о л д о, сначала долго изучает местность, потом подходит к Щ е г о л ю со спины. Заслышав шаги, тот оборачивается; на его лице отображается деланное вежливое удивление.

Щ е г о л ь (учтиво). Добрый день, сударь. Чем обязан?
Н о л д о. И даже не спросите, откуда я взялся?
Щ е г о л ь (пожимает плечами). Очевидно, что все эти загадочные явления —звенья одной цепи. Катаклизмом больше — катаклизмом меньше… Никаких нервов не хватит, если спрашивать у каждой неприятности, откуда она взялась.
Н о л д о (возмущенно). Это я — катаклизм? Я — неприятность?!
Щ е г о л ь (с усмешкой). Нет, это я описательно — понимаете, метафорически. Полагаю, скоро (смотрит на солнце) все неприятности, впрочем, уже закончатся. (легко, задумчиво, как будто про себя) Кто бы мог подумать, что для этого всего-то нужно уничтожить каких-то четыре города.
Н о л д о (раздраженно). Еще одни любители разрушать города! Это еще зачем?
Щ е г о л ь. Как зачем? Конечно, чтобы спасти мир. (шутливым тоном, поучительно) Вот, знаете, никогда ничего не дается просто так — всегда нужно чем-то пожертвовать. Поглядите (обводит рукой горы). Вот здесь, например, в прошлом году — чтобы остановить землетрясение, пришлось принести в жертву одного…
Н о л д о (перебивает, презрительно). Дайте-ка угадаю: наверняка принесли в жертву эльфа, потому что у вас с ними война?!
Щ е г о л ь (смеется). Не знаю, что такое «эльф», но не суть. Так вот, тогда не помогло, и другой принес себя в жертву добровольно. А вот теперь не получилось вовремя остановить безумие — их стреляешь, а они лезут; и ведь не сразу отличишь, кого стрелять! — так что придется разрушать города, чтобы спасти мир.
Н о л д о (округляет глаза, про себя) Эти, похоже, вообще убивают своих же! (вслух) Знаете, что я вам скажу, поверьте моему опыту: спасти ваш мир — невозможно! Да это и не нужно!

Разворачивается и прыгает в расселину.

Сцена 10
Знакомый зал с множеством дверей. Посреди зала, сложив руки на груди, стоит Н а м о. Из щели в полу появляется Н о л д о; вылезает, отряхивается, замечает его.

Н а м о (с ровным любопытством). Ну как прошла твоя прогулка, Костанэр? Понравилось, было интересно?
Н о л д о (гневно). Путешествие по вашему паноптикуму?! Да вы издеваетесь! Чем дальше — тем хуже! Найти среди этих ваших дверей себе подходящий мир — невозможно!
Н а м о (склонив голову к плечу, молча смотрит на него)
Н о л д о. Что?!
Н а м о. Ну договаривай, раз начал...
Н о л д о. Да что вы имеете в виду?!
Н а м о (молчит, потом смеется).

Занавес.

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: Арда

---

Товарищ Песня Четырех - переделка песни по ОЭ от С. Кралова

Мы очень давно хотели переделать эту песню под ОЭ, и вот наконец С. Кралов написал полный текст! Есть все четыре стихии и Сердце.

вторник, 21 марта 2023 в 23:21

Пишет С. Кралов:

Постканон. Развитие пошло в противоположную от идей автора канона сторону. В Талиге произошла социалистическая революция.

I. Самая популярная песня революционного Талига

Товарищ Песня четырех

Тиран уже не властвует над нами,
Нет больше сюзеренов и вассалов.
Республике дай почву под ногами,
Товарищ Скалы, товарищ Скалы!
Республике дай почву под ногами,
Товарищ Скалы!


читать дальше

@темы: Воображаемый мир: ОЭ, Песни

---

Канал в Телеграме

Еще одна попытка завести какой-то блог / псевдоблог на замену или в дополнение к дайри, а то с Твиттером у меня как-то не складывается. Итак, теперь это канал в Телеге, встречайте:
t.me/+6_gzwytR3y40YWYy — это ссылка, чтобы присоединиться (честно говоря, я как мартышка и очки и чувствую себя морально устаревшей... но вроде бы настроила канал так, чтобы он был открытым)
t.me/sokrova — это просто ссылка

Правда, я буду очень рада всем, кто присоединится, и всегда готова поболтать о фандомном и бытовом!

@темы: Ex diariis

---

Фанфик про шкаф

Фанфик-на-фанфик по произведению «Калейдоскоп» автора Anteia1: точнее, по той сюжетой линии, которая обозначается как «Ричард Окделл, Эмиль Савиньяк, Лионель Савиньяк, Арно Савиньяк АУ - после бунта опекуном Ричарда Окделла стал Лионель Савиньяк» (начало здесь, а дальше надо смотреть по оглавлению, т.к. главы разных сюжетов идут вперемешку).
Полноценный кроссовер с романом «Пушкинский дом» А. Битова, элементы кроссовера (то есть ретеллинга) «Сто лет тому вперед» Кира Булычева (это тот самый роман, который «Гостья из будущего»), и совсем маленькая отсылка к «Понедельник начинается в субботу».
Вообще я очень люблю «Пушкинский дом» и воспринимаю его не как большую литературу, а как занимательную историю, по которой не грех написать и фанфик. Это роман 1960-х годов, и есть два увлекательных романа, написанных в то время, про жизнь научных институтов — один вот этот, а второй «Понедельник...». Я в стародавние времена даже начинала между ними кроссовер, но не пошло.
Кульминация «Пушкинского дома» — эпизод, в котором на героя падает шкаф, и автор размышляет, убить ли ему героя и оставить красивый литературный сюжет, или спасти, но разрушить литературность.
А в изначальном фанфике шкаф падает на маленького Ричарда... точнее, Ричард ударяется спиной о шкаф и сильно ушибается.
Так что... встречайте!

Предупреждаю, что в фике огромное количество сведений из второго канона, но легко можно читать, не зная его, как кроссовер с неким авторским модерн-АУ

Про шкаф

Имя Пушкинского Дома
В Академии наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!
А. А. Блок

Первый раз, когда Лёва пришел в больницу навестить своего юного знакомого — если их единственную неожиданную встречу можно было назвать знакомством, — его не пропустили, потому что мальчик еще лежал в реанимации: наверное, он повредил себе что-то сильнее, чем тогда показалось.
Второй раз его не пустили, потому что в тот день уже закончились часы посещения, о которых Лёва никогда даже не подозревал. Призвав на помощь всю свою вежливость и решительность, Лёва не нахамил в ответ вахтерше, которая пыталась выдворить его за дверь, и не стушевался, а спокойным тоном попросил ее передать авоську с апельсинами, купленными специально к случаю, «тому мальчику, которого привезли в понедельник, зовут Ричард, на которого еще упал шкаф».
На третий же раз Лёва, отпросившись у начальства пораньше, потому что в отделе все равно не было заседания, и все разбрелись кто в библиотеку, кто в архив, а кто домой, подгадал время так, чтобы прийти точно к сроку — к началу вечерних часов посещения, и его наконец пропустили. Второй бастион удалось взять без боя: работница регистратуры запомнила Лёву по его первому визиту, и на нее тогда большое впечатление произвела аббревиатура «АН СССР» на его институтском пропуске, который он предъявил вместо паспорта.
— А, товарищ ученый, — поприветствовала она его и тут же принялась рыться в картотеке, не дав ему даже раскрыть рта. — Так, вот он, ваш мальчик, на которого свалился шкаф: Горин, Ричард… что за имя — Ричард?
— Наверное, в честь какого-нибудь британского коммуниста, — предположил Лёва: сам он знал по крайней мере одного Альбера, одного Вильяма и даже одного Джузеппе — именно в честь Гарибальди, — поэтому совершенно не удивился.
— Да, наверное… — она пожала плечами. — Кстати, родителей пока не нашли и вообще вы первый… Так, шестнадцатая палата, это на второй этаж: по лестнице и налево.
Прижимая локтем мешок с апельсинами (одну авоську он отдал вахтерше вчера, а вторую не захватил), Лева поднялся по лестнице и, пройдя по коридору, без труда нашел нужную дверь. В палате оказалось четверо мальчишек, все примерно одного возраста (и все перебинтованные), и Лёва, стоя на пороге, попытался сообразить, какой же из них ему нужен; еще двое, правда, сидели по обеим сторонам одной из кроватей и, судя по взрывам хохота, доносившимся оттуда, успешно развлекали больного приятеля — они как-то прорвались сюда, опередив Лёву, и он их не заметил.
— Здравствуйте, — мальчик чуть постарше остальных, с ногой на вытяжке, оторвался от книги, которую вдумчиво перелистывал, и посмотрел на Лёву, задержав взгляд на его мешке. — А, это же вы передали вчера апельсины для Дика? Спасибо, они были вкусные!
— Вы что, стащили и съели чужие гостинцы? — самым строгим голосом спросил Лёва: в отличие от большинства коллег, он не вел занятий ни в школе, ни у студентов, поэтому не умел ни разговаривать с детьми, ни притворяться для них взрослым.
— Он поделился! — возмутился мальчик. — Мы его не обижаем! Наоборот, он самый младший, и к нему никто не ходит, так что мы взяли над ним шефство! Вы же к нему?
— Гм… — сказал Лёва и еще раз огляделся.
— Да вон же он, у окна, — указал мальчик. — Только не будите его пока, а то он недавно заснул. Если что, спрашивайте меня, я Миша. А его правда зовут Дик? Это как в «Пятнадцатилетнем капитане»?
Ребенок лежал на боку, отвернувшись от двери, закутавшись в одеяло, из-под повязки на голове выбились пряди волос, и Лёва наконец узнал эти русые вихры, которые так хорошо запомнились ему в первый день их знакомства.

***
Лёва, или Лев Николаевич Одоевцев, научный сотрудник Института русской литературы — знаменитого «Пушкинского дома», — терпеть не мог оставаться дежурить на праздники, а после происшествия, случившегося с ним полгода назад, и вовсе возненавидел эту повинность. Он, конечно, знал, что кое в каких институтах буквально дерутся за эти дежурства, то есть за возможность остаться в лаборатории на весь день — или, еще лучше, на всю ночь — в одиночестве, чтобы спокойно поработать в тишине, но поступали так обычно «физики»; Лёва же был чистым «лириком» и предпочитал отдыхать, когда отдыхают все. Но делать было нечего: все еще молодой, все еще несемейный, неженатый — хоть и уже защитившийся — он не имел ни единого контраргумента, который мог бы привести начальству. Его защита, между прочим, назначенная сразу после ноябрьских праздников, к счастью, немного отложилась — как всегда, кто-то не успевал, какие-то бумаги не были готовы, что-то снова затягивалось, — и состоялась уже под самый конец декабря, так что у Лёвы было время прийти в себя и привести отдел в порядок после праздничных приключений, зато Новый год он встретил уже кандидатом наук. После того случая, когда они с Митишатьевым разгромили одну из комнат, а сам Лёва чуть не погиб; после того, как весь следующий день пришлось убирать последствия их дебоша, бегать и искать столяра, стекольщика, новые стекла для шкафа, причем так, чтобы начальство ничего не заподозрило, — в общем, после того памятного ноябрьского дежурства Лёва зарекся пить и даже свои кандидатские корочки, пришедшие месяца через два после защиты, обмывал компотом, из-за чего над ним потешался весь институт. Он надеялся, что его, остепененного, станут уважать больше, и пару праздников его, действительно, не трогали, но вот наступило Первое мая, и Лёву вдруг снова назначили дежурить: может быть, начальство все-таки прознало о том происшествии и теперь относилось к Лёве с подозрением.
Не желая слушать, как за окнами марширует демонстрация, — точно так же, как и полгода назад, но по-весеннему весело, — Лёва засел в директорском кабинете, устроившись на диване, и попытался углубиться в материал для новой статьи; работа не шла, он немного полистал рукописи, потом подремал, откинувшись на спинку, потом протер глаза и снова взялся за тексты. Радостный гомон за окном отдалился и начал затихать, и Лёва, поднявшись и отложив бумаги, только решил вскипятить себе чаю (он знал, где начальство держит кипятильник и заварку), как вдруг с третьего этажа раздался жуткий грохот. Полный нехороших предчувствий, Лёва бросился туда, распахнул дверь того самого кабинета, за уборкой которого провел так много часов, и понял, что не ошибся: злополучный шкаф, снова сорвавшись с неустойчивой подставки, рухнул на пол; повсюду разлетелись засунутые туда в спешке листы рукописей, оттиски чужих статей, переплетенные диссертации — это отделение шкафа, похоже, с тех пор даже не открывали; рядом валялись выпавшие книги, и все было усыпано осколками стекла. Чувствуя, как в душе у него поднимается тоска, как разливается в груди то ощущение, которое называют дежавю, Лёва подошел ближе, уже прикидывая, успеет ли он справиться до утра, и припоминая адрес ближайшей мастерской, и тут заметил, что из-под шкафа торчит чья-то русая макушка и рука, одетая в белый рукав с кружевной манжетой. Лёва, вне себя от ужаса, попытался приподнять или сдвинуть шкаф, чтобы освободить несчастного, неизвестно как попавшего сюда; и как раз в этот момент в дверном проеме замаячила рожа Митишатьева: Лёвин злой демон, друг, враг, коллега не нашел ничего лучше, как заявиться в гости, чтобы, наверное, искушать его, опять устроить ссору или, того хуже, попойку.
— Да что ты там встал?! — заорал Лёва (позже он не мог себе объяснить, какая его часть тогда кричала и раздавала указания, и не вселился ли в него кто-то иной, решительный и суровый; не мог он понять и почему Митишатьев послушался). — Не видишь, здесь человек?! Давай, помоги, ну!
Вместе они рывком подняли и поставили шкаф на место; при этом из него высыпалось еще несколько книг.
— Иди звони в «Скорую»! — велел Лёва. — В директорском кабинете есть телефон, да скорее же, идиот!
Сам же он опустился на колени рядом с бедной жертвой шкафа: это оказался ребенок, мальчик, по виду — школьник пятого-шестого класса, одетый не по-майски легко, в рубашку и простые штаны. Лёва, с облегчением убедившись, что ребенок жив, похлопал его по щекам, попробовал сначала перевернуть, потом вовремя вспомнил, что так, кажется, делать нельзя, ощупал и нашел у него на затылке большую шишку и почувствовал под пальцами кровь: голова была разбита, зато руки и ноги вроде бы остались целы. Пока он возился, мальчик вздрогнул, приподнялся и мутным взглядом посмотрел на него.
— Привет, — сказал Лёва и задал два самых глупых вопроса, которые только можно было придумать в такой ситуации: — Как тебя зовут и сколько тебе лет?
— Ричард, — пробормотал ребенок. — Двенадцать лет…
— Ох, — спохватился Лёва. — Погоди, не вставай пока! Двигать руками-ногами можешь?
— Вроде да… — неуверенно сказал мальчик и, на пробу пошевелив ногой, тут же вскрикнул: — Ай!
— Больно? — растерянно спросил Лёва.
Не отвечая, мальчик подтянул колени к груди, пытаясь свернуться в клубок, издал короткий стон и затих. К счастью, в дверях как раз снова показался Митишатьев, а за ним — врачи «Скорой помощи». Мальчика наскоро осмотрели, погрузили на носилки и отнесли вниз, в машину; напоследок врач записал Лёвины данные и, выяснив, что он не имеет к мальчику никакого отношения, не поинтересовался ни откуда тот взялся, ни как и зачем пробрался в институт, ни как уронил на себя шкаф, а только сообщил, что ребенка отвезут в ближайшую детскую больницу — которая, как знал Лёва, стояла на той же набережной и до которой от института было минут пятнадцать пешком.

***
И вот теперь Лёва, который отчего-то чувствовал себя ответственным за чужого ребенка — раз уж нашел его, раз уж родители не хватились; причем он должен был бы, наверное, рассердиться, что тот устроил в кабинете разгром; причем он мог бы, наверное, выбросить его из головы и заняться своими делами, — так вот, теперь Лёва сидел у постели, вглядываясь в лицо мальчика, и ждал, пока тот проснется. Приятели другого мальчишки продолжали веселиться; к третьему пришла мама; забежала и сразу ушла бабушка Миши, оставив ему целую кастрюлю котлет, — и прошел, наверное, целый час из двух, положенных посетителям, и только тогда ребенок наконец открыл глаза и молча уставился на Лёву.
— Привет, — снова, как в первый раз, сказал Лёва, стараясь говорить как можно приветливее. — Проснулся? Ты же Ричард, да? Меня зовут Лев Николаевич, можно просто Лёва.
— Да, Ричард, можно просто Дикон, — настороженно ответил мальчик. — Здравствуйте.
— Ричард, или Дикон, — как в «Черной стреле»? — улыбнулся Лёва.
— Наверное… — Ричард тоже слегка улыбнулся, как будто у него от этих слов сразу потеплело на душе, и посмотрел на Лёвины руки, сложенные на коленях. — А вы врач?
— Я? О, нет: я научный сотрудник в Пушкинском доме — то есть Институте русской литературы — в том самом институте, куда ты забрался на Первое мая, после демонстрации. Я тебя, собственно, и нашёл. Погоди, — Лёва нахмурился. — Ты что же, меня совсем не помнишь?
Ричард поднял на него страдальческий взгляд, и Лёва понял, что нет, не помнит.
— Ну что же, ничего страшного: ты тогда был совершенно не в себе, — примирительно сказал Лёва и, заметив, как скованно держится мальчик, сочувственно спросил: — Очень больно?
Ричард кивнул.
— Почему же тебе не дали ничего от боли? Уж какой-нибудь аспирин-то у них, наверное, есть!
— Мне нельзя… То есть так сказали, что мне нельзя: я буду задыхаться, как в первый день, — Ричард вздохнул и закусил губу. — Это потому что у меня надорская болезнь.
— Какая-какая болезнь?
— Надорская: Надор — это место, где я живу, — объяснил Ричард.
Лёва никогда не слышал о таком месте, но не ручался за свои познания в географии — точнее, ручался, но не мог ведь знать названия всех мелких деревень, — поэтому переспрашивать не стал. Он ободряюще похлопал мальчика по плечу и собирался было подняться, чтобы отправиться на поиски какой-нибудь медсестры и вытребовать у нее обезболивающее, но тут Ричард спросил:
— А что значит «Пушкинский дом»?
— О, это научный институт, где мы изучаем русскую литературу: я ученый. Он назван в честь Пушкина — у нас там хранятся его рукописи, личные вещи, есть маленький музей…
— А кто такой Пушкин? — Ричард наморщил лоб, как будто пытался что-то вспомнить.
— Что значит — кто такой Пушкин? — удивился Лёва. — Александр Сергеевич Пушкин, великий поэт… «Руслан и Людмила»… «Барышня-крестьянка»… «Сказка о рыбаке и рыбке»… Нет? Да ну, не выдумывай, ты не можешь не знать, кто это такой!
— Не знаю или не помню… — пробормотал Ричард. — Как будто не знаю разное и вообще никогда не слышал, а мне говорят — забыл, не помню, вспомню потом… Как будто помню все, что надо, а мне говорят — придумал, помню не то или неправильно… — он зажмурился. — И я сам не знаю, эр Лев, голова так кружится, все как будто в таком сером тумане, не понимаю, где правда, а где нет…
— Да ты заговариваешься, друг мой, — решил Лёва и, протянув руку, потрогал мальчику лоб. — У тебя, наверное, температура, жар. Надо тебе его как-то сбить, это не дело!
— А вы попросите у медсестры лед, — посоветовал со своего места Миша. — Чтобы приложить к голове: это же помогает и от боли, и от температуры! Там сестринский пост недалеко, вы сразу увидите!
Лёве и правда легко удалось убедить медсестру на посту, что ему нужен лед, и оставшееся время они просидели в молчании — точнее, Ричард лежал, а Лёва сидел рядом и помогал ему придерживать грелку, набитую льдом, — пока посетители не начали понемногу расходиться. Часы посещения еще не закончились, но в палате уже появилась другая медсестра, судя по виду — сущая фурия, которая, недружелюбно зыркнув на Лёву, командирским тоном сообщила, что пора делать укол; и Лёва, неловко потрепав мальчика по голове, быстро попрощался и ушёл — конечно, объяснял он себе, затем, чтобы не смущать ребенка зря.

На четвертый раз — то есть на следующий же день, еще когда он с утра пришел на работу, — Лёве вдруг сделалось стыдно, что вчера он позорно бежал, бросив ребенка в беде, отдав его на растерзание злобной мегере со шприцем, хотя вполне мог бы остаться и поддержать; он с удивлением отметил, что никогда раньше угрызения совести подобного рода его не посещали, но решил не заострять на них внимания. Едва дождавшись конца заседания (была пятница, всем хотелось побыстрее отправиться по домам, и обсуждали, как по заказу, сущую ерунду, с которой легко было разделаться, — коллективный отзыв на чужую диссертацию, и еще по мелочам), Лёва схватил со стола первый попавшийся том Пушкина и знакомым маршрутом двинулся к детской больнице. Это оказался шестой том академического десятитомника, недавно переизданного институтом, — сборник прозы, — и все два часа Лёва провел, читая Ричарду (который так удивился и обрадовался, как будто не ждал, что он вообще придет) вслух «Капитанскую дочку». Они добрались примерно до девятой главы (дело шло медленно, и на последних трех главах Ричарду то ли стало хуже, то ли сюжет его расстроил: слушая о бесчинствах пугачевцев, он сильно побледнел, а каждый раз, как звучало слово «бунтовщики», вцеплялся в одеяло; но Лёва, веря в целительную силу художественного текста, не останавливался), когда, как и вчера, отворилась дверь и вошла медсестра — на этот раз новая: дородная, широкоплечая женщина средних лет с круглым лицом. Едва войдя, она принялась ворковать над Ричардом, а потом — по контрасту с той, вчерашней — мягким тоном предложила:
— Давай-ка ты сейчас повернешься на другой бок, вот твой… — она окинула Лёву оценивающим взглядом: для старшего брата староват, а для отца — молод, — …твой дядя тебе поможет. Дима, лапушка, неужели ты наконец вспомнил, где ты живешь?
— Это не дядя, — мальчик приподнялся на локте и тут же скривился от боли. — Это Лев… Лев…
— Лев Николаевич, — вставил Лёва, подхватывая ребенка под мышки. — И я никакой не дядя: мы вообще познакомились только вчера — то есть в понедельник, но по сути вчера.
— Осторожно, не держите его так, у него же вся спина посечена! — указала медсестра и снова обратилась к Ричарду: — Дима, хороший мой, знаешь, мы обзвонили уже все школы в Тагиле, и нигде не учится такой мальчик, как ты, а улицы Народной там вообще нет. Наверное, ты все-таки что-то перепутал. Полежи немного спокойно, ладно? Я быстро.
— Я мог бы и сам, — пробурчал мальчик и замолчал, уткнувшись лицом в подушку; Лёва успел увидеть повязки на спине и огромный синяк на пояснице и поспешно отвел глаза, похвалив, однако, себя за то, что на этот раз не сбежал, а остался. Медсестра тем временем продолжала болтать — не то потому что обрадовалась новому собеседнику, не то чтобы отвлечь ребенка, не то просто так, в пространство:
— Представляете, и ведь до сих пор никто так и не откликнулся — мы выясняли, заявление в милицию никто не подавал. Что же это за родители: ребенок потерялся — и шут с ним? Мой хороший, не шевелись еще чуть-чуть… удобнее бы было, конечно, на животе, но тебе пока нельзя. Вот, теперь все… и где ты только наткнулся на этот разнесчастный шкаф?
— Совершенно обычный шкаф, — вступился за его честь Лёва. — Большой, массивный, старинный книжный шкаф со стеклянными дверцами, стоит у нас в институте.
— Ах вот оно что, — сказала медсестра. — Тогда понятно, откуда столько переломов.
— А много переломов? — удивился Лёва: как в самом начале он определил, что руки и ноги у мальчика вполне целы, так и сейчас не видел никакого гипса.
— Порядочно… Дима, солнышко, не слушай пока, чтобы не волноваться лишний раз. Да, так вот: не то чтобы на самом деле много, но сломано несколько ребер и копчик. Этот ваш шкаф… — медсестра поджала губы: теперь Лёва в ее глазах еще и оказался виноват.
— Копчик? — Лёва совершенно не интересовался ни медициной, ни анатомией, но хорошо представлял себе, что сломать позвоночник означает стать калекой, и испугался. — Это поэтому нельзя вставать?
— Вставать? О, нет, что вы, вставать можно! Нельзя сидеть и лежать на спине, лучше только на боку. Или вы о постельном режиме? Ну знаете, тут без этого никак — тут по совокупности, но в первую очередь из-за ушибов почек.
— Ушибов?
— А чего вы хотели? — спросила медсестра чуть менее любезно, чем раньше («нечего было скидывать на ребенка шкаф», — добавил про себя Лёва: он явно перестал вызывать у нее доверие). — Конечно, будут ушибы: еще и головой ударился так неудачно, что все забыл… — она присела на кровать и положила руку Ричарду на затылок. — Ну вот, ты все-таки расстроился: да что ты, не грусти, как забыл — так и вспомнишь… Поправишься, и все обязательно вспомнишь. Ох, прости, мой хороший, у тебя же там шишка, я больше не буду.
Потеря памяти от удара по голове, по представлениям Лёвы, по степени литературности стояла где-то на одном уровне с нервной горячкой и романтическим безумием, и он был твердо уверен, что в жизни такого не бывает: можно забыть, например, сам момент удара или не уловить, что происходит, когда лежишь без сознания или в бреду — но ведь невозможно же забыть все на свете, все свое прошлое, и остаться в здравом уме. Мальчик разговаривал вполне разумно, и Лёве показалось, что здесь что-то нечисто, но размышлять об этом он был не готов: в конце концов, он не врач и не должен разбираться в перипетиях чужих голов.
Когда медсестра, бросив красноречивый взгляд на часы и потом на Лёву («время кончилось — ступайте прочь, пока вас не выдворили»), удалилась, пообещав вернуться минут через двадцать и принести всем градусники, Ричард помотал головой и с горечью прошептал:
— Как же это все унизительно…
— Что унизительно? — переспросил Лёва, переставляя стул и снова садясь рядом. — Укол? Или вот эта настойчивая забота? Да, сегодняшняя медсестра — женщина сложная, даже не знаю, которая из них хуже…
— Все это… — Ричард обвел вокруг себя рукой и покраснел. — Вы понимаете: лежать вот так, и…
— Да что ты: унизительно, — подал голос Миша, который уже успел пообщаться с бабушкой, с обоими родителями и с целой компанией одноклассников, снова остался один и теперь услышал их разговор. — Подумаешь. Все свои, все лежим, никто же не может встать — ничего тут такого. Лев, э, Николаевич, а вам разве не пора? Смотрите, сейчас дежурная будет делать обход и выгонит вас. А можете нам книгу оставить до завтра, пожалуйста?
— Да-да, — сказал Лёва. — Уже иду. Дикон, я приду еще, ты меня жди, хорошо?
От этого визита у него осталось странное впечатление: как будто в нем самом, в самой его душе что-то стало неуловимо меняться — но не скажешь же, что он, состоявшийся ученый, кандидат наук, почти тридцати лет от роду, наконец-то начал взрослеть?

Примерно к десятому разу Лёва успел подружиться со всеми тремя медсестрами — первой, похожей на фурию (которая, как оказалось, после пары комплиментов в великосветском духе превращается во вполне милую даму), второй, болтливой (которая быстро простила Лёву и даже прониклась к нему), и еще третьей, строгой и увлеченной девушкой; и даже сумел обаять вахтершу настолько, что она стала пропускать его пораньше. Коллеги, заметив, что Лёва норовит не досидеть до конца присутственного дня и вечно куда-то скрывается, начали подозревать, что он завел себе пассию, а кто-то даже попытался проследить, куда именно он ходит после работы; начальство же как будто не возражало: о новой истории со шкафом знал только Митишатьев, но он не выдал Лёву, и поэтому тот оставался на хорошем счету. Всю эту неделю Лёва — ощущая себя то заботливой нянюшкой, то античным ментором, то былинным «дядькой» — исправно читал своему юному подопечному книги вслух, обсуждал их (мальчик был способен на разумные, даже в чем-то глубокие суждения, как будто когда-то начинал изучать риторику; как будто хорошо понимал, как жили и чем дышали пушкинские дворяне; как будто сам был не совсем из этого века); держал его за руку, когда тому было больно, грустно или страшно; подставлял плечо, когда тому разрешили понемногу вставать; и радовался, глядя, как мальчику постепенно становится лучше — спадает жар, уходят мигрени и прибавляются силы.
Итак, примерно на десятый раз — то есть в начале третьей недели, — зайдя в палату на полчаса раньше положенного срока, Лёва заметил новое лицо: рядом с Ричардом сидел мужчина — скорее пожилой, но еще не старик — в очках, сдвинутых на кончик носа, в белом халате поверх строгой рубашки; во всем его облике сквозило что-то профессорское: Лёвин богатый опыт позволял безошибочно определять такие вещи на глаз. Лёва минут двадцать стоял в дверях, дожидаясь, пока профессор закончит, и пытался понять, чего же тот хочет от ребенка, но беседа шла слишком тихо, а подходить и прислушиваться было неудобно. Как только профессор удалился, пожав на прощание руку Ричарду, забрав свой блокнот с карандашом и даже кивнув Лёве, которого наконец заметил, Лёва сразу занял его место и без предисловий спросил:
— Дикон, кто это был и о чем он тебя расспрашивал?
— А, это врач: нерво-что-то…
— Невролог? — предположил Лёва. — Или нейрофизиолог?
— Да, наверное… Опять выяснял, что я помню и чего не помню, — Ричард вздохнул. — А я даже не знаю, что отвечать: сначала рассказывал — не ему, раньше, — все как есть, а они не верили, говорили, что я просто забыл; потом я сам решил, что, наверное, и правда не помню, и стал отвечать так — это ведь проще; но он опять не верит, допытывался и допытывался… Эр Лев, давайте не будем больше об этом, я запутался!
Мальчик выглядел теперь совсем расстроенным, и Лёва решил не настаивать.
— Ладно, — сказал он, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака (сегодня с утра ему довелось пообщаться с начальством, и пришлось одеться прилично, а не в свитер) книгу. — Давай лучше почитаем? Сегодня стихи, Тютчев.
— Давайте! Только не вслух, я сам: мне уже разрешили читать, но недолго.
— Гм, хорошо, — согласился Лёва. — Если будет что-то непонятное, спрашивай; захочешь обсудить — обсудим; если заболит голова или устанешь, тоже сразу скажи.

Профессор так просто не отстал, и следующие несколько дней, вместо постоянных уколов и капельниц, Ричарда, уже немного окрепшего, мучили, заставляя решать какие-то бесконечные задачки, читать короткие тексты, писать то под диктовку, то самому, и отвечать на вопросы: то ли так в нем пытались пробудить воспоминания, то ли выясняли, насколько пострадал его разум, то ли хотели подтянуть его по школьной программе — хотя до конца мая оставалось всего ничего, и любому было понятно, что закончить школьный год и перейти в новый класс мальчик уже не успеет — тем более что он даже не помнил, в каком именно классе учится. После этих экзекуций Ричард делался сонным и вялым, у него опять начинала болеть и кружиться голова, и он лежал молча, то прикрыв глаза, то уставившись в одну точку; Лёва не знал, как его расшевелить, но старался теперь приходить еще раньше, чтобы почаще попадаться профессору на глаза — чтобы тот не думал, что может безнаказанно издеваться над ребенком (он прекрасно помнил, как вот такие же высокоумные профессора залечили деда). Начальство не возражало: Лёва прикрывался тем, что начал разрабатывать новую тему, и ему нужно работать то в архиве, то в отделе рукописей в библиотеке.
Маневры Лёвы дали свои плоды, но совершенно не такие, как он рассчитывал: он действительно примелькался профессору, и еще через неделю, снова в понедельник, снова после утреннего совещания с начальством (и поэтому Лёва был снова в костюме) тот, поднявшись со стула и обнаружив Лёву на неизменном посту у дверей, пригласил его в свой кабинет. Лёва помахал Ричарду, пообещал скоро вернуться и, пожав плечами, зашагал следом.
— Я хотел с вами поговорить, Лев Николаевич, — начал профессор, поправляя очки, после того, как они представились друг другу, и он, предложив Лёве кресло, тоже сел, — потому что вы единственный взрослый, который навещает Ричарда и которого, как я понимаю, заботит его судьба.
Вот так Лёва за какие-то три недели окончательно перешел из разряда «наша научная молодежь» в категорию «взрослых».
— Кстати, его действительно так зовут? — продолжил профессор.
— Гм, думаю, да: ничего другого он не упоминал.
— Ну хорошо. Итак, вы наверняка и сами заметили, что у мальчика серьезно пострадала память. Но должен признать, что мы имеем дело с очень необычным вариантом избирательной амнезии: воспоминания утрачены не полностью, но есть ли здесь система и как именно они организованы — в этом мы еще не разобрались. Так, у него выпали целые пласты школьной программы: он отлично пишет и читает, спокойно решает арифметические примеры, неплохо ориентируется в грамматике — но начисто забыл все, что должен был знать об истории, географии, литературе, как будто никогда не слышал ни одного известнейшего имени или названия.
— Да-да, — кивнул Лёва. — Это я как раз заметил.
— Вы с ним читаете классическую литературу — это хорошо, продолжайте… — задумчиво сказал врач. — Так вот, дальше: при этом все остальные когнитивные функции — вам ведь знаком термин? — у него на месте, на том уровне, на каком и должны быть в его возрасте — с поправкой на сотрясение мозга, конечно: интеллект сохранен, способность рассуждать не нарушена, он понимает как силлогизмы, так и метафоры, речь свободная, правильная… То есть пострадала только память, да и та — только выборочно.
— Надо же, — вставил Лёва.
— Да, но самое интересное — это личные воспоминания о семье, родном доме и его собственной жизни, — профессор снял очки, протер их полой халата и снова водрузил на нос. — Такого я никогда раньше не встречал: они загадочным образом заменились на сюжет какого-то приключенческого романа, который мальчик, наверное, читал незадолго до того, как получил травмы. Все эти графы, герцоги, старинный замок, королевство, мушкетеры… он вам не рассказывал?
— Нет, — сказал Лёва. — Он начинал и сразу замыкался: говорил, что не хочет это обсуждать. Мне казалось, что там у него только смутные обрывки, так что я не настаивал: не буду же я тащить это из него силой, если ему тяжело и неприятно.
— Разумно. Он и сам, конечно, понимает, что это не может быть правдой, но вернуть истинные воспоминания вместо ложных у нас пока не получается. И еще занятный эффект: он не помнит ничего, связанного с современностью, как будто и правда жил триста лет назад: прекрасно представляет, как оседлать лошадь, но теряется, когда речь заходит об автомобилях, телефонах, газетах, радио. Согласитесь, даже для самой глухой деревни это уже чересчур?
— Действительно, странно.
— Не то слово: первый раз в своей практике сталкиваюсь с таким. Так вот, что еще я должен с вами обсудить: когда Ричард поправится — а лечащий врач дает ему еще недели полторы-две до выписки, — мы собираемся перевести его в Педиатрический институт, чтобы вплотную заняться именно памятью.
— А потом?
— Ну, потом… — профессор развел руками. — Память или вернется, и все встанет на свои места, или уже нет… Ричард — сообразительный мальчик, думаю, за летние месяцы он наверстает школьную программу, то есть выучит заново все, что забыл, и пойдет осенью в свой шестой класс, как ему и положено — или, может быть, лучше пятый: ничего страшного, если он будет чуть постарше всех остальных, такое случается, когда ребенок долго болеет. Родные так и не нашлись — и это еще одна загадка, — поэтому его, наверное, определят в детский дом…
— Понятно, — сухо сказал Лёва: ему очень не понравились перспективы, обрисованные профессором, — сначала сделаться подопытной крысой, опытным образцом для ученых и студентов, которые явятся поглазеть на «очень необычный случай», а потом застрять на несколько лет в детском доме, да еще и учиться в одном классе не со сверстниками, а с ребятами на год младше; ему захотелось воскликнуть: «Но при чем же здесь я?!» — но пресловутый взрослый, недавно зародившийся и выросший в его душе, вместо этого спросил: — Что я могу сделать?
— О, ничего сложного, — профессор улыбнулся. — Просто будьте рядом: читайте, разговаривайте, держите, в конце концов, за руку — все это тоже важно.

Вернувшись к Ричарду, Лёва был так огорошен беседой с профессором и так глубоко задумался над его словами, что не удержался и вместо того, чтобы кружным путем подвести разговор к нужной теме, прямо спросил:
— Дикон, что же все-таки ты помнишь о себе? Расскажи честно, я обещаю, что не буду смеяться!
— Смеяться? Это вам доктор про меня наговорил, да? — сумрачно спросил мальчик и вздохнул: — Эр Лев, я же и вам, и ему уже объяснял, что правда плохо помню!
— Но все-таки расскажи, — попросил Лёва мягче. — Расскажи то, что самому тебе кажется самым ярким, что для тебя — самое правильное.
— Хорошо… Только я буду тихо, ладно? — Ричард завертел головой, чтобы оглянуться на других ребят в палате. — Я им, правда, тоже немного уже рассказывал, но они решили, что это сказки.
— Конечно, — согласился Лёва.
То, что рассказал Ричард, и правда больше всего походило на сюжет романа: в современном мире такого ни за что не могло бы произойти; но Лёва, как ни старался, не мог сообразить, что за роман имеется в виду — и наконец, слушая, с какими подробностями мальчик описывает свою жизнь, пришел к выводу, что придумать такое, даже при очень буйной фантазии, невозможно, как невозможно и скомпилировать настолько связную историю на основе нескольких книг.
— Потом королевские солдаты пришли грабить — то есть конфисковать — нашу библиотеку, я туда забежал, они меня увидели, разозлились, отшвырнули, я ударился о шкаф, и… и дальше очнулся уже здесь, — закончил мальчик. — А здесь… сначала мне было так плохо, что я даже не понимал, что у меня спрашивают — думал, я в каком-то монастыре, не знал, как здесь оказался … Потом увидел, как они смотрят, когда я отвечаю… разглядел, какое здесь все странное… и решил лучше притвориться, что очень плохо помню — и еще сделать вид, как будто ничему не удивляюсь, чтобы меня поменьше расспрашивали, — он вздохнул и зажмурился. — Эр Лев, как вы думаете, это действительно все неправда, какая-то книга? Или это было?
— Я тебе могу сказать как специалист, что такой книги точно не существует, — медленно проговорил Лёва. — Поэтому я тебе верю, Дикон. Не представляю, как так получилось и откуда ты к нам попал, но ведь случаются иногда невероятные происшествия. Знаешь, со мной однажды такое было: когда полгода назад я лежал под тем же самым шкафом — о, я не рассказывал, чтобы тебя не расстраивать, но он на меня тоже точно так же упал, — так вот, тогда в один момент мне показалось, что какая-то высшая сила решает мою судьбу, и на мгновение я даже умер, а потом время как будто отмоталось назад, и я снова был жив.
— Вы тоже потом долго болели? — спросил Ричард: из всего, за что можно было зацепиться, он выбрал именно это — может быть, затем, чтобы не размышлять о более сложном.
— Я? О, нет, пару дней поболела голова, и все, — признался Лёва.
— Матушка говорит, что пути Создателя неисповедимы… — едва слышно пробормотал Ричард и замолчал; в голосе у него послышались подступающие слезы, и Лёва взял его за руку.
— Ну, не надо плакать, что ты… Ты очень скучаешь по дому?
Ричард кивнул:
— Да… Знаете, мне сейчас кажется, что даже если бы сюда, ко мне, явился самый ненавистный человек, я бы бросился ему на шею! И я не плачу, эр Лев!
— А кто твой самый ненавистный человек?
— Герцог Алва, — твердо сказал Ричард. — Человек, который убил моего отца.
— О… Дикон, не отчаивайся: мы обязательно найдем способ вернуть тебя домой. Рано или поздно, но ты увидишь и маму, и сестер, и твой замок… — убежденно произнес Лёва, прекрасно сознавая, что ему никогда не выполнить этого обещания. — Хочешь, я тебя обниму?
— Не надо… Или нет, обнимите, пожалуйста.
Лёва привлек его к себе, обнимая, потом уложил на подушку, закутал одеялом, и они сидели так в тишине, пока Лёве не пришло время уходить.

В последних числах мая — вскоре после того, как Ричарду наконец-то разрешили сидеть (Лёва уже не считал посещений, сбившись примерно на пятнадцатом разе) — в однообразной академической жизни Лёвы тоже начали развиваться перемены. Давно обещанная стажировка за границей так и не состоялась, и о ней даже не заходила речь, зато — прикрытие сыграло над ним злую шутку — у него наметилась командировка в Москву, в архивы. У Лёвы же не выходил из головы ребенок, так странно и так нелепо потерявшийся, такой одинокий в чужом городе — чужой стране — чужом, может быть, мире, — и он подспудно, сам не зная почему, уже начал размышлять, нельзя ли будет устроить так, чтобы мальчик числился в детском доме, а на самом деле жил где-нибудь в другом месте, например, в его, Лёвиной, квартире.
Поезд уходил в ночь со вторника на среду, и весь день Лёва бегал, доделывая бесконечные дела, как назло всплывшие в самый неподходящий момент, и сумел добраться до больницы только под конец положенного времени — когда от двух часов, отведенных для посещений, оставалось всего десять минут (их можно было бы превратить в двадцать благодаря его дружбе с медсестрами, но не больше: сегодня, как он знал, в отделении дежурил невероятно строгий врач).
— Дикон, мне нужно уехать на несколько дней, но я… — начал он с порога и вдруг заметил, что Ричард не один: рядом с постелью, держа мальчика за обе руки, сидел новый, неизвестный Лёве гость, не давешний профессор, не врач и, судя по всему, не студент-медик.
— Тех двоих я приказал расстрелять за убийство гражданского, а полковника разжаловал в рядовые… — тихо, ровным, как будто уговаривающим тоном говорил незнакомец, когда Лёва вошел.
Он, правда, совсем не походил на военного, особенно такого, который имеет право кого-то разжаловать или тем более отдать приказ о расстреле: на нем был костюм такого старомодного покроя, как будто он прибежал, не переодевшись, со съемок фильма или с репетиции в театре; а его длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, больше подошли бы женщине. Ричард смотрел на него со смесью обожания и страха, и в позе мальчика, в жестах, в голосе, в том, как он позволял держать себя за руку, чувствовалось доверие и невероятное облегчение: должно быть, понял Лёва, это и был тот «самый ненавистный человек», который наконец-то сподобился отыскать потерявшегося ребенка.
— Гм, — сказал Лёва, подходя. — Дикон, прости, что я опоздал: я сегодня в ночь уезжаю в Москву и вернусь дней через пять. Не скучай без меня: я приеду, и мы с тобой еще увидимся.
— Эр Лев! — обрадовался Ричард. — Я… не буду скучать. Может быть, я тоже скоро уеду, если получится.
— Получится, — сказал его гость. — Вы, конечно, далеко забрались, и вас пришлось поискать, но думаю, что смогу вас отсюда вывести.
— Ну тогда прощай — если уже меня не дождешься — и удачно тебе добраться, — Лёва приобнял мальчика, потрепал его по волосам и направился к выходу.
— До свидания и спасибо!
На пороге Лёва обернулся, чтобы последний раз взглянуть на Ричарда и его нежданного спасителя: вдвоем они и правда смотрелись так, как будто сошли со страниц приключенческого или исторического романа.

***
Вернувшись из Москвы, Лёва тем же вечером отправился по привычке проведать Ричарда и в регистратуре выяснил, что мальчика выписали: нашелся его дальний родственник, какой-то дядя, который, настояв, что долечиваться тот будет уже дома, и пообещав, что обязательно приведет его на прием в Педиатрический институт, забрал его и увез куда-то в другой город. Поднявшись в палату — его по старой памяти пропустили — Лёва узнал от Миши, что ночью они все спали и ничего не слышали, а утром Ричарда уже не было, хотя до того не ходило разговоров, что его назавтра выпишут, и в отделении будто бы был большой скандал, но им ничего определенного не сказали.
Название детской больницы попалось Лёве на глаза еще через пару недель, в крохотной заметке в газете: писали, что ночной сторож, прогуливаясь в лесу где-то под Новгородом, вдруг нашел клад, полный старинных испанских золотых монет, и, отдав три четверти государству, даже с одной четвертью невероятно разбогател.

После этого случая жизнь Лёвы вошла в привычную колею, и с ним не случалось больше никаких таинственных происшествий, пока однажды начальство не вызвало его и не сообщило, что одному дружественному научному институту — правда, насквозь техническому — срочно понадобился литературовед, и Лёве предстоит уехать на три месяца в командировку куда-то на север. Это было хуже, чем зарубежная стажировка, но Лёва не возражал.

@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир, Воображаемый мир: ОЭ