Нетривиальные запятые: пост для бетинга

Для начала:
1) Академический справочник имеет больше веса, чем Розенталь. То есть если в Академическом одно правило, а у Розенталя другое, то приоритет у Академического. Если в Академическом ничего не сказано про конкретный случай, и его не подвести под более общее правило, вот тогда идем к Розенталю.
2) Я оперирую терминами «открывать» и «закрывать» обороты — то есть если у нас есть некий сегмент предложения, который надо выделять запятыми, то ставим запятую перед ним («открыли») и после него («закрыли»).

Итак, в русском языке существует несколько правил пунктуации, которые не на слуху, выглядят противоречиво или странно, их не всегда учитывают при редактуре, и уж, конечно, ошибки в таких местах не цепляют глаз читателя. Но они все равно остаются правилами, и при бетинге я стараюсь им следовать (или хотя бы сообщать о них автору). Раз уж возникает какое-то недопонимание по поводу бетинга, я на всякий случай распишу эти правила: может быть, кому-то будет полезно!

1. Слово «наконец»
Хочется выделить его запятыми в любом случае, но нет, для него правило двойное: в значении времени «когда? — наконец» запятые не нужны, а нужны только в значении логического перечисления (во-первых, А; во-вторых, Б; наконец, В). В практике художественного текста это означает, что запятые не нужны почти никогда: значение времени более частотно.
Ричард размышлял о тех, кто остался дома: о матушке и сестрах, о старой Нэн и Дейзи, о слугах и, наконец, о капитане Руте с его табакеркой. [логическое перечисление]
Ричард никак не мог вспомнить, где же слышал про табак, он долго размышлял и наконец сообразил: табакерка была у капитана Рута. [значение времени]

2. Вводные слова около оборотов
Если вводное слово стоит в самом начале или конце какого-то оборота (причастного, деепричастного, уточнения и т.д.), то запятые нужны только вокруг оборота, а само вводное слово выделять не надо — иначе будет непонятно, относится оно к обороту или к чему-то еще в предложении. Чаще всего это работает на уточнениях со словами типа «например», «в частности»... Но распространяется и на обычные обороты.
У капитана Рута было много диковинок, в частности табакерка.
Ричард вспоминал о Надоре, конечно скучая по родным и близким.
А если вводное слово где-то в середине, или вокруг не запятые, или однозначность достигается иначе, то с запятыми вокруг вводного слова будет все хорошо (на самом деле, вот именно этот пункт не регламентируется! Но на практике я ставлю запятые)
Ричард вспоминал о Надоре, скучая, конечно, по родным.
Ричард вспоминал о Надоре... конечно, скучая по родным.

3. Вводные слова на стыке частей предложения
Если вводное слово попадает около запятой между однородными словами или частями предложения, причем непонятно, оно относится к тому, что идет до него, или к тому, что идет после, то оно как бы «прилепляется» без запятой к тому, к чему мы хотим его привязать. Это правило мутное, предложение начинает выглядеть не очень красиво, и его обычно игнорируют. Я в таких случаях стараюсь вместо запятой поставить что-то еще, и тогда вводное слово без проблем можно выделить.
Ричард вспоминал о доме, конечно подумал и о капитане Руте с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме и, конечно, подумал и о капитане Руте с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме, конечно ему на ум пришел и капитан Рут с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме: конечно, ему на ум пришел и капитан Рут с его табакеркой.

4. Запятая + тире
Если в предложении по какому-то поводу стоит тире (между частями сложного предложения, перед уточнением...), а перед ним идет оборот, который надо закрыть (причастный / вводный и т.д.), то ставим и запятую, и тире.
Вошел капитан Рут, держа в руках табакерку, — и Ричард застыл на месте.
Можно, теоретически, не ставить запятую, если мы в таком случае закрываем отдельное придаточное предложение, но Академический справочник все равно рекомендует.
Вошел капитан Рут, который держал в руках табакерку, — и Ричард застыл на месте.
Если у нас два тире, то есть мы поставили в тире вставную конструкцию, то запятая нужна только перед вторым тире, причем по двум поводам:
— как и в прошлом случае, если мы закрыли какой-то оборот
Капитан Рут — он был старым слугой отца, воспитавшим Ричарда, — вошел в комнату.
— если полностью выбросить вставную конструкцию, а запятая все равно останется нужна, но стоит не на своем месте, а перед вторым тире.
Капитан Рут вошел в комнату — старый слуга отца всегда появлялся неожиданно, — взял понюшку табака и оглушительно чихнул.
Капитан Рут вошел в комнату, взял понюшку табака и оглушительно чихнул.

5. Деепричастие + который
Когда деепричастный оборот сливается с конструкцией с со словом «который», то понадобится только одна запятая перед деепричастием, закрывать такой оборот не нужно.
Ричард вспомнил капитана Рута, подумав о котором сразу представил его табакерку.

6. Короткие и слитные придаточные
Не нужны запятые, если придаточное состоит из одного слова типа «что», «кто», «почему», а дальше предложение не идет.
Не нужны запятые, если конструкция короткая и читается слитно, неразрывно: «есть что сказать», «нашел кому верить», «делал что хотел».
Капитан Рут что-то держал в руках, но Ричард сначала не сообразил что.
Ричарду было что ответить, когда ему заявили, что табака в Кэртиане не существует.

7. «Именно» и подобное + придаточные
Если в предложении встречается сочетание типа «именно когда», «только потому что», то мы произносим их без паузы, и запятую вообще ставить не хочется. Но по правилам она нужна, причем перед частицей (именно, только...).
Ричард заглянул в комнату, именно когда капитан Рут копался в своем сундуке.

8. Большая буква в словах автора после прямой речи
Тот случай, когда у Розенталя и в Академическом справочнике есть различия. Итак, правило у Розенталя: если слова автора идут после прямой речи, но там не указано, что кто-то это сказал / произнес, а просто описываются какие-то события, то такое предложение ставим с большой буквы. А вот в Академическом справочнике о таком частном случае вообще ничего не сказано, поэтому я предполагаю, что, подводя, под общее правило, можно любые слова автора писать с маленькой буквы. Так что сама пишу по общему правилу, но, если автор делает по Розенталю, не исправляю.
— Хорош табачок! Прислали вчера новую партию прямиком из Шира! — дверь распахнулась, и вошел капитан Рут. (по общему правилу)
— Хорош табачок! Прислали вчера новую партию прямиком из Шира! — Дверь распахнулась, и вошел капитан Рут. (по Розенталю)

@темы: Языки, Воображаемый мир

---

«Студенты по обмену»: 大学-АУ: кроссовер ОЭ и «Магистра дьявольского культа»

大学-АУ (Дасюэ-АУ) — это как high school!AU, только про китайцев (大学 —«университет»).

Краткое содержание: Приключения бирюзовоземельцев в краю лаоваев. Восемь молодых господ из Великих орденов едут учиться в Талиг.
В определенном смысле перевертыш к «фанфику про бетон».
Все предупреждения в том фанфике актуальны и для этого: неторопливое повествование, смазанный конфликт, много китайской этнографии, у всех все хорошо.
А также:
- АУ, кроссовер (ОЭ х «Магистр дьявольского культа»), балаган, созерцание.
- Немагическое (точнее, маломагическое АУ): действие помещено в мир ОЭ, поэтому магией все герои владеют только в той мере, в какой она возможна в этом каноне: увидеть призрака или поднять мертвеца еще получится, а полетать на мече — уже нет.
- Фанфик следует за каноном в той части, где описываются события в школе оруженосцев.
Размер: примерно 9000 слов
Тип/жанр: джен, бытописание, юмор

Посвящается всем китайским студентам, которые едут учиться в чужие страны. А также vinyawende, которая увлекла меня в фандом «Магистра».

Локации мира ОЭ:

(просим читателей, не знакомых с каноном ОЭ, проследовать под кат)

— Золотые земли — континент, на котором происходит действие, аналог земной Европы и части Азии
- Талиг — большая страна в центре Золотых земель, аналог не то Франции, не то империи Габсбургов, основное место действия большей части канона.
- школа оруженосцев — учебное заведение в столице Талига, где молодые дворяне по достижении 16 лет должны проучиться полгода (год в ОЭ состоит из 16 месяцев) и после этого поступить на службу оруженосцем к кому-то из старших дворян.
- Холта — аналог обобщенной среднеазиатской страны.

— Бирюзовые земли — континент; по мысли автора фанфика, аналог Дальнего Востока / Юго-Восточной Азии; в каноне считается вымершим, опустошенным из-за морового поветрия.
- Срединная империя — выдуманная автором фанфика страна, аналог Китая.

— Багряные земли — континент, аналог Африки / арабского мира; на нем живут мориски — по изначальному замыслу канона, аналог арабов (по ретконам, сначала японцев, а потом греков… ретконы не учитываются).

— Седые земли — континент, аналог Заполярья; в каноне считается вымершим, опустошенным из-за холодов.

В ролях:
- восемь молодых господ из Бирюзовых земель и их наставник

(просим читателей, не знакомых с каноном «Магистра», проследовать под кат)

Вэй Усянь — главный герой; очень одаренный, очень талантливый раздолбай
Цзян Чэн — его приемный брат (точнее, Вэй Усянь — приемный ребенок его родителей), достойный и честный, но немного агрессивный молодой человек
Лань Ванцзи (Лань Чжань) — серьезный, немногословный, старательный, самоотверженный, идеальный староста
Не Хуйасан — эстет, любитель всего изящного и красивого, например, расписанных вееров и хитросплетенных интриг
Цзинь Цзысюань — единственный официальный наследник очень богатого и высокопоставленного клана; среди приятелей считается заносчивым павлином
Мэн Яо (Цзинь Гуанъяо) — его незаконнорожденный брат, прижитый их отцом с проституткой; еще один любитель интриг
Вэнь Чао — тупой и жестокий подонок, строго отрицательный герой в каноне
Вэнь Нин — его родственник, скромный, стеснительный и добросердечный юноша

наставник Лань (Лань Цижэнь) — дядя Лань Ванцзи, мудрый, но строгий учитель

- дворяне Талига

(просим читателей, не знакомых с каноном ОЭ, проследовать под кат)

король Фердинанд — абсолютный монарх
кардинал Сильвестр — фактически, первое лицо в государстве
герцог Рокэ Алва — Первый маршал (читай: военный министр), богач, красавец, аристократ, военный гений и очень эксцентричный человек
граф Гектор Рафиано — экстерриор (читай: министр иностранных дел)
капитан Арнольд Арамона — начальник школы оруженосцев
герцог Ричард Окделл — ученик школы, которого из-за внутренних интриг в Талиге было запрещено брать в оруженосцы
Эстебан Колиньяр — ученик школы, из богатой семьи, который успешнее всех учится и задирает тех, кто ему не нравится

- а также recurring original character — Врач в роли Соседа справа!

- и многие другие

в фанфике

Студенты по обмену

Посылал он собирать у лучших людей детей
и отдавать их в обучение книжное.
Матери же детей этих плакали о них;
ибо не утвердились еще они в вере
и плакали о них, как о мертвых.
«Повесть временных лет»

(1)

***
— Как куратор школы оруженосцев, вы должны иметь в виду, что к нам по обмену едут восемь человек из Бирюзовых Земель.
— Да? — скептически спросил Алва. — А что еще я должен делать?
На очень Малом (прямо-таки камерном) королевском совете сегодня присутствовали, кроме него самого, только Его Величество и экстерриор Гектор Рафиано.
— Пока только иметь в виду, — повторил король и улыбнулся.
— Вам нужно будет пообщаться с персоналом школы, — вмешался экстерриор, — и внушить им…
— Приказать, — сказал Алва.
— Да, приказать — приказать, чтобы они не слишком усердствовали. Мы ведь совсем ничего не знаем о бирюзовоземельцах…
— Я вообще всегда думал, что там все давно вымерли, — вставил король.
— Как оказалось, нет. Так вот, культурные различия: запретишь им что-нибудь, а они воспримут как оскорбление. Да вы сами все понимаете, Алва — у вас же есть родственники на другом континенте. В общем, проследите, чтобы ваш чересчур ретивый карманный барабанщик не учинил международный скандал.
— Какой еще барабанщик? А, Арамона! Он не мой — это человек кардинала!
— Не суть, — отмахнулся экстерриор. — Главное, чтобы все прошло гладко. Содержание молодых людей корона берет на себя. С ними еще едет наставник, сейчас мы подыскиваем для него резиденцию.
— Ясно. А по обмену — это значит…
— Это мы чуть позже обсудим, — безмятежно сказал король. — Молодые люди приедут, освоятся, начнут учиться…

***
Они долго плыли на корабле — так, что успели уже забыть, как выглядит суша, и стало казаться, что вокруг есть только волны и небо, — а, оказавшись наконец в порту, купили там коней (своих пришлось оставить на родном берегу), наняли подводу для поклажи и отправились верхом в столицу загадочной далекой страны с забавным названием Талиг (да — как «добраться», ли — как «слива», гу — как «кость»). Все два месяца, что они были в море, и еще полгода до отъезда они с утра до вечера учили местный язык, дикий и нелогичный (западные варвары использовали для письма невнятные закорючки), но все равно очень увлекательный; обучал их золотоземельский абориген — нанятый специально для этих целей монах-миссионер какой-то тамошней религии, поэтому практиковались в чтении они на житиях святых. И все потому, что их родители — главы Великих орденов — на последнем совете кланов решили, что лучший способ наладить отношения с соседним континентом — это отправить туда детей: от кланов Не и Лань ехало по одному ученику, а от Вэнь, Цзян и Цзинь — по двое. К счастью, многие перезнакомились и даже сдружились еще в Облачных глубинах, других вечно встречали на советах и соревнованиях; и только клан Цзинь, кроме своего наследника, послал в Золотые земли неизвестного мальчика, да еще и с другой фамилией. Не то чтобы у самого Вэй Усяня была та же фамилия, что у его клана, но его-то здесь все знали!
Впрочем, раззолоченные Цзини и отвратительный Вэнь Чао, к которому даже приближаться было неприятно, портили нормальным людям настроение только первые два дня — потом, когда начались занятия, все оказались так загружены, что к ночи силы оставались только на то, чтобы доползти до кровати (или койки на корабле), рухнуть поверх одеял и уснуть. Утром наставник Лань Цижэнь, по обычаю своего клана, поднимал их до рассвета, гонял пару часов на тренировке и сразу же после умывания отдавал в руки монаху, который мучил их своими глаголами и окончаниями до обеда, а потом, до самого вечера, — лекциями по культуре, истории и обычаям Золотых земель.
В порту монах попытался улизнуть, ссылаясь на то, что его уже заждались в монастыре и что в городе, куда они едут, таких, как он, совсем не жалуют, но наставник уговорами, посулами и угрозами оставил его при себе в качестве переводчика, и каждый вечер, когда они останавливались на постоялых дворах, вместо отдыха их ожидали еще занятия. Неужели варвары и в этой их школе учатся так же усердно, вообще не дают себе передышек?
По своей аскезе, наставник Лань не взял с собой ни личного слуги, ни секретаря, ни лекаря (что-то, конечно, он умел и сам и вез в особом футляре набор тонких игл, а в маленькой шкатулке — мешочки с целебными травами), ни повара — и это было тяжелее всего, потому что им приходилось давиться унылой варварской едой — овощными супами и хлебом. Здесь совсем не знали риса, не ели черных грибов, не понимали, что такое тофу, не умели готовить лапшу, не использовали привычных приправ, а вместо чая пили какую-то горькую темную жижу (хотя чай-то каждый вез с собой, потому что кто-то любит бутоны хризантем, а кто-то — скатанные в шарики зеленые листья). Мяса и рыбы им попробовать не довелось, потому что обеды заказывал наставник Лань, хотя нелюдимые варвары почему-то приносили не одно блюдо на всех, а каждому отдельные.
По словам монаха, им предстояло проехать три страны, но особых различий заметить не удалось, потому что все варвары были на одно лицо, хотя девушки — надо отдать им должное — попадались симпатичные. На одном постоялом дворе Вэнь Чао — кто же еще — пользуясь отлучкой наставника, попытался поймать миловидную подавальщицу за руку; она с хихиканьем освободилась и отошла. Вэнь Нин, который чувствовал себя ответственным за родича, покраснел, прикрыл глаза ладонью, вскочил и попытался извиниться, а у новенького, Мэн Яо (его все еще держали за новенького, хотя знакомы они были уже больше полугода), на мгновение страшно исказилось лицо, и он очень спокойным шепотом пообещал, что как-нибудь на досуге объяснит, как отличить доступную девушку от порядочной. Вернувшийся наставник сразу понял, что его подопечные что-то натворили, и сурово всех отчитал.
— Как вы могли так потерять лицо перед лаоваями? — выговаривал им наставник. — Неужели не стыдно? По вашему поведению будут судить обо всей Срединной империи, больше — обо всех Бирюзовых землях! Что они о нас подумают: о, там живут какие-то невоспитанные, неотесанные грубияны! Эх, выдрать бы вас бамбуковыми палками, да ведь лаоваи тогда решат, что у нас избивают детей!

***
Столицу они толком разглядеть не успели: у ворот их встретил какой-то императорский вельможа с подобающей свитой и сразу, не дав им въехать внутрь, увез их обходными путями за город — туда, где располагалась школа. В воспитательных целях наставник Лань решил, что им уже пора обходиться без переводчика, и отпустил монаха — который, судя по всему, уже начал примерять на себя функции его личного секретаря, — осматривать выделенный бирюзовоземельской делегации дом. Начальник школы, военный средних лет, сразу отвел наставника Ланя и того вельможу в кабинет, где они долго что-то обсуждали; потом вызвали их восьмерых и велели каждому расписаться в книге — «можете написать имена на вашем языке». Вся книга была испещрена рукописными строчками на талиг, и стало понятно, что монах их в чем-то обманул: читать чужой почерк с листа было очень сложно, это вам не ровные печатные буквы — честно признаться, не удалось разобрать почти ничего. После этого их познакомили с правилами школы и отобрали у них все личные вещи: оружие, украшения, запасы еды в дорогу — пусть истощившиеся, но все еще годные, — пакетики со сластями и острыми закусками, мешочки с чаем; тушь, кисти и бумагу; и даже маленькие подарки, которые они приготовили для новых наставников и товарищей по учебе и собирались постепенно, при подобающих случаях, вручать («подарите после выпуска, никуда они не денутся»): в сундуки отправились миниатюрные картины из резной бумаги, цветные закладки для книг, металлические застежки, эмалевые зажимы для писем, свитки с каллиграфическими надписями — пожеланиями благополучия, коробочки засахаренных фруктов и прочие незамысловатые мелочи, которым варвары бы точно порадовались и которые призваны были создать в их глазах образ Срединной империи как радушной, дружелюбной, открытой страны. Обиднее всего было то, что сам наставник Лань наклонился к своей сумке, извлек из нее два плоских и широких свертка, развернул и церемонно передал лаоваям — и начальнику школы, и вельможе — два одинаковых гигантских фарфоровых блюда с изображением горного пейзажа и стилизованным под рисунок названием их родины. Затем наставник попрощался и отбыл, а они остались в стане дикарей — в школе, где им предстояло провести следующие полгода.

***
На следующее утро все они сидели за столом в большом, полупустом, промозглом, темном зале и ждали, когда начнется не то завтрак, не то учеба, не то вскользь обещанная начальником школы церемония знакомства. Лаоваи здесь, видимо, торопиться не привыкли. Они стягивались в зал по одному — по двое, неспешно рассаживались и молчаливо обменивались кивками; но эти их манеры не создавали бы такого гнетущего впечатления, если бы во всем их облике не сквозило что-то неуловимо неправильное. С каждым новым входящим ощущение несообразности становилось все сильнее, а взгляд Вэнь Нина все больше полнился сочувствием; наконец, когда на пороге появился очередной абориген, он не выдержал и громким шепотом спросил:
— Слушайте, а что, у них тут недавно была какая-то война?
Точно! Вот что не так — здесь ведь все в трауре! Все были коротко стрижены — неужели и правда потеряли в каких-то бедствиях родных?
Лань Ванцзи едва заметно закатил глаза и одними губами произнес:
— Нам запрещено разговаривать друг с другом.
— Да ладно тебе, Лань Чжань! — тут же запротестовал Вэй Усянь. — Они же не знают нашего языка! Даже не поймут, что мы это между собой — мало ли, может, читаем какие-нибудь мантры!
— Тут у них положено стричься перед началом учебы, — охотно объяснил Не Хуайсан, выждав пару секунд, чтобы перепалка улеглась, так и не успев разгореться. — Нас тоже хотели обкорнать, но наставник Лань, слава небесам, нас отбил.
— Кошмар, — с чувством сказал Вэй Усянь и пощупал свой пучок на затылке. — Надо будет сказать наставнику спасибо при случае!
В этот момент за стол как раз уселся последний лаовай, и начальник хлопнул в ладоши и объявил, что теперь каждый встает и называет свое имя — точнее, в этом году — чтобы почтить дорогих гостей, — нужно выходить в центр зала и представляться так, чтобы всем было видно и слышно.
Соратники по учебе послушно оттарабанили свои имена, запомнить которые, конечно же, с первого раза было невозможно (надо надеяться, они не обидятся, если поначалу обращаться к ним «эй, друг» или, например, «дорогой приятель»), тем более что выглядели они все до сих пор еще очень похоже: сложно было различить их больше, чем на уровне «вон тот светлый», «вон тот грустный», «вон те здоровяки» и «вон тот наглый». Тем временем лаоваи закончили, и пришел черед бирюзовоземельцев. Первым на середину зала вышел Лань Ванцзи и ровным тоном сообщил, что его зовут Лань Ванцзи.
— Ла-ва-дьзи, — повторил начальник. — Унар Лавадьзи. Прошу любить и жаловать! Вы же староста?
— Гм? — спросил Лань Ванцзи.
— Да-да, он староста, наставник! — крикнул с места Вэй Усянь. — Конечно же, он наш староста! Кто же, как не ты, Лань Чжань, ну!
— Понял, понял, — пробурчал начальник. — Так, всё, садитесь. Следующий!
Следующим был Цзинь Цзысюань. Он оглядел зал, откашлялся и сказал:
— Меня зовут Цзинь-гунцзы.
От возмущения Вэй Усянь едва не задохнулся. Он ткнул локтем в бок Цзян Чэна и зашептал ему так, чтобы все слышали:
— Нет, ты посмотри, тоже мне, молодой господин нашелся! Никакой совести!
— Павлин как есть! — согласился Цзян Чэн и начал было: — Наставник, он на самом деле не…
— Ш-ш-ш, — зашипел Лань Ванцзи. — Лицо.
Цзян Чэн осекся. Начальник грохнул кулаком по столу и подозрительно спросил:
— Его что, на самом деле иначе зовут? Давайте-ка мне тут без обмана! Вот ты, — он ткнул пальцем в Мэн Яо, сидевшего ближе всех, — говори, как его зовут — как вы-то его называете?
Мэн Яо пожал плечами:
— Конечно, мы все его так и зовем — Цзинь-гун-цзы. Это и есть его имя, наставник.
— Дзиньгузы, значит, — сказал начальник. — Так, объясняю еще раз: вы называете ваше личное имя. Личное. Имя. Имя, которым вас мама-папа называют. Друзья. В школе вашей называли. Которое вам дали при рождении. Поняли?
Эту тираду он произнес быстро, раздельно и очень громко — здесь многие пытались так разговаривать с иноземцами, считая, наверное, что так будет яснее. Лань Ванцзи слегка побледнел, и Вэй Усянь поспешил его успокоить:
— Они даже не узнают, как нас на самом деле зовут. Ну что ты; смотри, у лаоваев же бывает по несколько личных имен, по два, по три, даже четыре — только одновременно, а не друг за другом, ну, помнишь, мы же читали, Жан-Батист… А называют они часто только одно. Почему бы и у нас не быть разными именам! Никто никогда тебя не уличит, что ты немного… соврал.
Лань Ванцзи сжал губы и отвернулся, переживая очередное — невольное — нарушение, а в центре зала уже стоял Мэн Яо.
— Меня зовут Цзинь, — представился он и отвесил легкий поклон.
— Просто Дзинь? — с подозрением спросил начальник.
— О да, наставник. У нас бывают такие короткие имена.
Следующим вышел Не Хуайсан, который с очаровательной улыбкой сказал, что его зовут, как ни удивительно, Хуайсан, проговорил по слогам: Хуай-сан, ведь правда, совсем не сложно, — и дождался, пока начальник в своей неповторимой манере исковеркает и его имя: унар Хвасан… Квасан… Квайсан… Кассан… За ним представлялся Цзян Чэн, который с готовностью уцепился за идею сообщить лаоваям свое детское имя, но почему-то не отказался и от фамилии: Цзян Чэн — для начальника он оказался Дяченом.
После него — наконец! — пришел черед Вэй Усяня. Он, жмурясь от предвкушения, встал из-за стола, прошествовал на середину, обвел зал рукой и на мгновение замер: это был его звездный час. Еще когда они только начинали изучать язык, ему пришло в голову, что неплохо бы иметь для золотоземельцев отдельное, местное имя, и он приглядел себе одно в тех текстах, которые они постоянно читали с монахом.
— Здравствуйте, дорогие друзья! — начал он и сделал еще один театральный жест рукой. — Я и все мы очень рады познакомиться с вами! А теперь позвольте представиться: меня зовут — Доминик!
— Унар Доминик, — облегченно повторил начальник; в его тихом выдохе послышалось что-то похожее на «Слава тебе, Создатель».
— Ты что, обезумел? — зашипел на него Цзян Чэн, когда он вернулся на место, но Вэй Усянь только пожал плечами: мол, почему бы и нет!
Оставалось только двое. Вэнь Чао честно назвался личным именем, но оно вызвало какое-то нездоровое возбуждение у лаоваев. Может быть, не стоило ему заигрывающим голосом добавлять:
— …а друзья называют меня Чао-Чао.
— Чао! — закричал кто-то из лаоваев, и его приятели со смехом подхватили и замахали руками: — Чао-Чао! Чао, пока!
Вэнь Чао осклабился и помахал в ответ: среди этих лаоваев он явно нашел своих братьев по разуму.
Последним был Вэнь Нин. Отчаянно стесняясь, стараясь смотреть больше в пол, чем на товарищей, он заговорил:
— Меня зовут Ни… Ни… — он бросил взгляд на Вэй Усяня и быстро закончил: — Николя.
— Все запомнили? — пророкотал начальник. — Итак, это наши бирюзовоземельские гости! Восемь человек, будете учиться вместе. Только вздумайте мне тут выкинуть что-нибудь, иначе с экстерриором будете объясняться сами, ясно?! Так, всё, а теперь — тренировка!

***
За первым же завтраком их поджидали непредвиденные трудности: во-первых, монах, который обучал их, то ли не удосужился, то ли забыл объяснить им, что здесь никто не знает палочек, а едят особыми приборами, к которым тоже надо привыкнуть; во-вторых, естественно, чай тут все так же не пили. На всех постоялых дворах, где они столовались в путешествии, обе проблемы решались очень просто, но теперь и палочки, свои собственные у каждого (металлические, бамбуковые, деревянные, а у кого-то даже фарфоровые), и пакетики с любимыми сортами чая оказались отобраны и спрятаны в сундуках вместе с прочими личными вещами.
— Да как они это делают?! — прошипел Цзян Чэн, безуспешно гоняя по тарелке кусок местного овоща, похожего на редьку.
— Не представляю, — Не Хуайсан изящным жестом подцепил кусочек со своей тарелки и отправил в рот.
— Постой! Ты же… с палочками! Как ты их пронес?
Не Хуайсан слабо улыбнулся, а вот на лице Мэн Яо появилась широкая ухмылка:
— Разные есть способы незаметно проносить длинные предметы, знаете ли, — сказал он с ноткой глумливости. — Вот, например… я бы вам рассказал, да как-то неловко…
— Ах, что ты, А-Яо, — снова улыбнулся Хуайсан. — Конечно же, в прическе, как шпильки. Удивительно, что вы тоже не догадались так сделать.
С этими словами он тщательно обтер палочки двумя салфетками и воткнул их крест-накрест в свой сложный, оплетенный хитрыми косами узел на затылке. Цзян Чэн кинул на него сердитый взгляд и молча вернулся к еде, только чтобы через пару минут снова возмутиться:
— Или вот это, — он потряс свою чашку. — Невозможно же пить эту жижу!
— Действительно, — поддержал его Цзинь Цзысюань. — Нужно потребовать, чтобы нам подали хотя бы горячую воду! Не откажут же они в такой мелочи?
Горячую воду им и правда принесли беспрекословно: если слуги и удивились такой просьбе, виду они не показали. Вэй Усянь с лицом гурмана, дегустатора изысканнейших вин, посмотрел свой стакан на свет, сунул в него нос, вдохнул горячий пар и томно произнес:
— Насладитесь же цветом и ароматом этого божественного напитка!
— Мой брат, например, — заметил Не Хуайсан, — вообще пьет только кипяток…
Все закивали: суровый нрав его старшего брата, главы клана Не, был хорошо известен: должно быть, считает, что недостойно воина предаваться излишествам; а может, как все северяне, просто верит в чудодейственные свойства горячей воды.
— …но я, — продолжал Хуайсан, — здесь с ним расхожусь: совсем не представляю, как жить без маленьких удовольствий.
Он вытащил из прически небольшой холщовый пакетик и высыпал из него себе в стакан щепотку тонких белесовато-прозрачных листочков — засушенные лепестки хризантем.
— Будете? — словно спохватившись, он предложил раскрытый пакетик приятелям. Все покачали головами: он как знал, какой именно чай приберечь для себя одного — никто больше здесь не любил этот горьковато-терпкий вкус, это ощущение, когда напитанные водой лепестки лопаются на зубах.

***
Приноровиться к учебе получилось гораздо легче, чем к еде: после бесконечных, тянущихся с утра до позднего вечера, изматывающих занятий с монахом и наставником Ланем здешние уроки казались наполовину отдыхом: пусть были и те, кому сложнее было запоминать новое, кто медленнее писал, чьи мысли летели не так быстро, кто просиживал все вечера за книгами, но Вэй Усяню, например, здесь все почему-то давалось поначалу как будто само собой. Свободное время можно было потратить на разговоры («нам нельзя разговаривать между собой», ну конечно), посиделки у кого-нибудь в комнате («нельзя ходить друг другу в гости по вечерам»), да даже и на то, чтобы выискать что-то любопытное в местной библиотеке; не хватало только тайных вылазок в город, но на такое никто из них пока не осмеливался.
Наставники относились к ним ровно, стараясь (наверное, их специально предупредили) особенно не выделять их среди других учеников: так же хвалили за правильные ответы, разбирали их ошибки и спрашивали не больше и не меньше, чем со всех остальных, но вне учебы обращались с ними чуть любезнее, чуть бережнее, чуть внимательнее: как будто бирюзовоземельцы были ценными фарфоровыми статуэтками в коллекции какого-то богача, и от неосторожного движения могли расколоться на куски. Между прочим, двое учеников здесь говорили на талиг еще хуже, чем их компания, но с этими почему-то никто не церемонился.
Впрочем, иногда случались и курьезы. Один и тот же наставник преподавал им одновременно все науки, связанные с человеческим и письменным знанием: этот ученый муж, судя по всему, был немного рассеян, сам путался в расписании, и иногда бывало так, что на занятии по риторике он вдруг заводил речь об истории, а на уроке, посвященном ширине и глубине известных мудрецам морей начинал говорить о словах, которыми поэты образно называют текущую воду.
В этот раз наставник сначала проверил задание по стихосложению: неплохо бы уже, наверное, было заручиться дружбой кого-то из местных учеников и подсматривать ответы у него, а не друг у друга, но пока что лаоваи держались настороженно, а сами бирюзовоземельцы неплохо себя чувствовали внутри своего обособленного тесного круга и ни о каком приятельстве даже не помышляли. Наставник вслух, перед всеми, сообщил их результаты, для каждого подбирая слова похвалы или порицания (как обычно, сначала — лаоваям, потом — иноземцам):
— Унал Лавадьзи, прекрасно, как всегда. Унар Доминик, я вижу, что вы очень талантливы, и вы написали замечательный анализ, но вот это стихотворение, которое вы сочинили в дополнение, вы привели на своем языке, а я им, увы, не владею. Унар Николя, очень достойно, молодец.
Вэнь Нин зарделся, тихонько пробормотал благодарность и украдкой дотронулся до куртки своего соседа спереди: завороженный его светлыми, почти белыми кудрями, он с первых дней считал его своим талисманом. приносящим удачу, и неизменно старался сесть к нему поближе, особенно если намечалось сложное задание.
— А где же унар Дзиньгузы? — спросил наставник.
— Он плохо себя чувствует, — ответил Мэн Яо и зевнул в кулак.
На самом деле, Цзинь Цзысюань опять проспал. Осознав, как и все, что учеба здесь не требует серьезных усилий, он совершенно расслабился и последние две недели ночами напролет играл в шашки, то с Мэн Яо, то сам с собой (доску и фигурки они вырезали из бумаги и раскрасили); наутро после такой игры он оставался в комнате, отговорившись недомоганием, и досыпал, а Мэн Яо шел на занятия и весь день отчаянно клевал носом.
— Понятно, — сказал наставник. — Итак, начинаем наш урок. Сегодня, господа унары, продолжая разговор о континентах нашей ойкумены, мы поговорим о Бирюзовых землях. Позволю себе для начала процитировать слова знаменитого путешественника и естествоиспытателя, который…
Последовал длинный пассаж на старинной версии талиг, полный непонятных слов и запутанных конструкций, из которого удалось вычленить только то, что где-то в их землях путешественник умудрился встретить людей со звериными головами.
— О Бирюзовых землях известно немного, — продолжал наставник, увлеченный своим рассказом. — Мы знаем, что время от времени по континенту проходится моровое поветрие, которое подчистую выкашивает население. В настоящее время, однако, самым актуальным вопросом для отечественного землеописания является не это, а то, существует ли на континенте внутреннее море…
Его взгляд упал на тот угол, где сидели бирюзовоземельцы, и он осекся.
— Внутреннего моря нет, наставник, — бесстрастно сообщил Лань Ванцзи: на уроках он позволял себе разговаривать.
— Если бы оно было, мы бы точно знали! — радостным тоном добавил Вэй Усянь.
— Гм, — сказал наставник. — Я думаю, мы немного поменяем структуру сегодняшнего занятия, господа: каждый из вас самостоятельно подготовит небольшой доклад о вашем родном крае — здесь у нас, как вы видите, большой разброс: Бергмарк, Надор, Марикьяра и так далее и даже, гм, Бирюзовые земли… На следующем уроке вы расскажете об этом товарищам, и мы друг друга с удовольствием послушаем, а сейчас давайте перейдем к Седым землям.

***
— Кто испортил портрет? Кто портрет испоганил, я вас спрашиваю?! Лучше сами признавайтесь, негодяи, а то попляшете у меня!
Лаоваи молчали; начальник продолжал разоряться. Большой портрет, висевший на стене в главном зале, и правда был снизу доверху изрисован какими-то каракулями, которые, видимо, должны были, по мысли художника, служить карикатурой — наверное, на самого начальника.
— И правда, кто же испортил портрет? — задумчиво прошептал Мэн Яо, глядя прямо перед собой. — Кто же на каждом уроке живописи находит случай сообщить, как ему не нравится местная манера? Кто театрально отворачивается и не желает смотреть на эти якобы дурно выписанные лица? Кто вечно корит лаовайские картины за недостаток изящества и легкости? Кто бы это мог быть, ты не знаешь, а, Хуайсан?
— О, — Не Хуайсан обмахнулся листом бумаги, сложенным гармошкой, на котором он — как раз накануне вечером, после особенно унылого занятия по рисованию — изобразил тонкими линиями сливовое дерево в цвету, с летящими по ветру лепестками. — Их манера совершенно ужасна, невыносима, так непривычна, и ни в какое сравнение не идет с нашей. Я бы, конечно, с удовольствием созерцал каждый день на этой стене творение кисти кого-то из великих мастеров прошлого Круга — и, кстати, знаете, этот портрет ничуть не пострадал от того, что с ним случилось, — но выполнены эти штрихи слишком топорно.
— И действительно, кто же испортил портрет?! — повторил Цзян Чэн угрожающим тоном, косясь на брата. — У кого тут ноги лишние, а?! Ни на минуту нельзя одного оставить!
— Да это лаоваи, — отмахнулся Вэй Усянь. — Вон как замерли: явно виноваты.
Словно в ответ на его слова, один из учеников подал голос:
— Да это бирюзовоземельцы, наверное! Смотрите, вон они как шепчутся.
— Молчать! — заорал начальник. — Еще будете мне тут на наших гостей возводить напраслину! Совесть надо иметь! Всякий стыд потеряли! Так, ладно — сегодня все без обеда и без ужина! — он кинул взгляд на бирюзовоземельцев. — То есть, так и быть, на ужин получите стакан молока. Все, разойтись!

_____________________________________________
Примечания:

«Талиг (да — как «добраться», ли — как «слива», гу — как «кость»)» — по-китайски автор решил записать название так: 达李骨, dālǐgǔ. Именно эти иероглифы обычно и используются для передачи соответствующих европейских слогов (китайское «да» читается как что-то среднее между русскими «та» и «да», поэтому его берут для передачи «та»; китайское «гу» вместо нужного «гэ», которым обычно передается европейский одиночный согласный, автор взял потому, что латиницей привык записывать Талиг как Taligue).

лаовай — юмористически-добродушное название иностранца.

потерять лицо — ужасный позор в китайской культуре.

«Цзинь-гунцзы» — 公子 gōngzǐ «сын владетельного лица, царевич, принц» — официальный титул наследника клана в мире «Магистра»

«отдельное, местное имя» — многие китайцы, которые по учебе или работе много общаются с иностранцами, берут себе иностранное имя; кроме того, до недавнего времени нормальным было менять свое имя в ознаменование каких-то перемен в жизни (фанаты «Магистра» знают эту культурную особенность в виде различий между «детским/семейным» и «светским» именем у героев).

«…пьет только кипяток» — пристрастие к пустому кипятку вместо чая иногда отмечают у жителей Северного Китая; кроме того, считается, что горячая вода отлично лечит все болезни.
_____________________________________________


Интермедия: Творческий отпуск наставника Ланя

***
Лань Цижэнь снимал дом (точнее, дом с целым штатом слуг снял для него тот министр двора, который встретил их на въезде в столицу и курировал все их дела) в морисском квартале, в окружении парфюмеров, лекарей и поставщиков пряностей. Дни свои он, не привыкший к праздности, проводил в чтении книг, привезенных с собой, в упражнениях, закаляющих тело и дух, в размышлениях и в долгих уединенных медитациях. Распорядок его, сложившийся за века существования его ордена, не поменяло и путешествие: он все так же вставал до рассвета и ложился до заката; задолго до рассвета в эти темные осенне-зимние дни. Время здесь отсчитывали колокола на многочисленных башнях, но доверял он больше собственным часам в виде миниатюрной пагоды, которые указывали не только минуты и секунды, но и движение небесных светил.
Слева от него жила семья холтийского купца, торговца восточными коврами. Выводок его разновозрастных детей, которых Лань Цижэню никак не удавалось сосчитать (семь девочек, восемь мальчиков и три младенца неопределенного пола? — ерунда, не может быть у одной семейной пары восемнадцать детей!), не переставая галдел и носился по дому, двору, саду и всем окрестным улицам; супруга соседа, снова на сносях, замотанная в полосатое покрывало, само похожее на ковер, вечно что-то варила у открытого очага на площадке позади дома. Сосед то и дело закатывал пирушки для своих многочисленных приятелей и исправно зазывал на них Лань Цижэня («Эй, сосед, заходи!»); из вежливости тот, конечно, заглядывал на пару десятков минут. Соседка и ее старшие дочери, видимо, сочли своим долгом подкармливать ученого мужа, исхудавшего от своих мудрых занятий, поэтому постоянно приносили ему то истекающие медом сласти, то сдобренные орехами многократно сложенные тонкие пластинки теста, то пышущие жаром лепешки, то жаренные над углями кусочки жирного мяса («Эй, сосед, покушай!»). В первое же утро сосед помахал Лань Цижэню от своего забора и приветствовал его словами: «Эй, друг, будешь пилаф, жена приготовила?»; Лань Цижэнь с благодарностью принял пиалу, которую тот ему протягивал, незаметно постарался выложить оттуда все мясо, попробовал и вздохнул про себя, что, хоть местная крупа и напоминает рис, но все же с рисом не сравнится.
Справа от его дома на целый квартал раскинулся роскошный особняк в южном стиле — с ажурными колоннами, крытыми галереями, арочными окнами, витыми узорами на кованых воротах, и почти без зелени. Его хозяин был, судя по всему, очень деятельным, очень занятым и очень успешным коммерсантом. К нему с утра до позднего вечера тянулся тонкий, но нескончаемый ручеек посетителей — все они были хорошо одеты и производили впечатление или людей состоятельных, или тех, кто служит в приличных домах. Сам сосед часто отсутствовал и много времени проводил в разъездах: по особым случаям он приказывал закладывать вычурно украшенный экипаж, который тянули целых шесть лошадей, выходил из дома в сопровождении двух лакеев, сам разряженный невероятно пышно, откидывался на подушки, задергивал шторку и отбывал — может быть, ко двору, или в свое загородное имение, или просто кататься по городу, озаряя улицы блеском своего великолепия (сплетничать о посторонних не подобало даже в мыслях, поэтому Лань Цижэнь усердно гнал от себя самые несообразные гипотезы); но обычно он, одетый в простой кафтан из плотной белой (всегда почему-то белой) ткани, садился в двуколку, запряженную парой резвых коней, ставил на заднюю лавку свою большую сумку и сам брался за вожжи. Иногда просители являлись к нему и ночью, в предрассветные часы. Лань Цижэнь, поставив себе целью научиться читать чувства и мысли на лицах местных жителей так же хорошо, как ему удавалось это на родине, день за днем, выделив себе на тренировки особое время, сидел в позе лотоса на террасе перед своим домом и наблюдал за прохожими: у таких полуночных посетителей он все лучше распознавал теперь отчаяние, страх, тревогу и надежду. Сразу после подобного визита ворота особняка распахивались, выпуская неизменную двуколку, и сосед спешно уезжал.
В первый месяц они обменивались только кивками, ко второму перешли к поклонам, затем начали друг друга приветствовать словесно, но точный характер соседских занятий все еще оставался для Лань Цижэня не ясен, пока однажды, на исходе третьего месяца, сосед не пригласил его на чай. Приглашение доставил слуга. Оно было начертано на листке, явно вырванном из тетради для записей, с миниатюрным изображением розы наверху страницы, и было написано так непонятно, что монах-переводчик не сумел различить даже даты, и соседскому слуге пришлось повторить все устно.
В назначенный срок они с соседом сидели в маленькой гостиной в глубине его дома, с окнами, выходящими на внутренний сад: дом, как оказалось, не был лишен зелени, но вся она пряталась за стенами. На зиму сад был закрыт; его участок был огорожен и превращен в оранжерею, где одновременно цвели розовые кусты, зрели осенние плоды на деревьях и пробивались молодые побеги; и еще часть оранжереи была выделена под совсем крошечный огород травника. В гостиной царил приятный полумрак, в воздухе витал тяжелый аромат благовоний. Сосед, приподнявшись с мягкого дивана, разлил по стеклянным чашечкам темно-красный отвар, благословенно похожий на чай; к чаю было подано рассыпчатое, пропитанное сладким сиропом печенье в форме раковин, наверняка испеченное соседкой-холтийкой, и разноцветные кусочки полупрозрачной массы, приторные и вязкие на зубах. Они успели обсудить немного погоду, немного трапезу, немного путешествие Лань Цижэня и его первые впечатления от Золотых земель, и немного цветы, когда во входную дверь вдруг забарабанили. Сосед вздохнул, извинился и начал было вставать, но тут появился дворецкий, который доложил, что некий человек разыскивает господина Ланя.
Тот, кто вошел в гостиную следом, был Лань Цижэню знаком: это был начальник той школы, где сейчас обучались его подопечные. Наверняка уже что-то натворили! Но кто же? Вэй Усянь — пронес спиртное? Не Хуайсан — распространял непотребные картинки? Цзян Чэн — подрался? Вэнь Чао — обидел очередную девицу?
— Извините, что я вот так без предупреждения, — сказал начальник и плюхнулся на диван, — но я решил лучше сам, прежде чем до вас дойдет через вторые, скажем так, руки. Понимаете, все ваши ученики…
Вот так — замешаны все!
— …кроме, — начальник сверился с запиской, — кроме Лавадьзи…
Ну естественно.
— …подцепили какую-то непонятную желудочную хворь.
Желудочную хворь: значит, все-таки алкоголь! Неудивительно, что Ванцзи в этом не участвовал!
Краем глаза Лань Цижэнь заметил, как сосед резко выпрямился.
— Вы уверены, милейший, что вам нужен именно господин Лань? — строго спросил сосед.
— О, конечно. Если бы я искал вас, мэтр, я бы так и сказал! — начальник отвесил соседу небольшой поклон. — Я думаю, господин Лань захочет поехать со мной и…
Уже прикидывая, в каком из сундуков у него лежит полынное прижигание, сколько нужно будет захватить игл и какие понадобятся порошки, Лань Цижэнь не заметил, как сосед решительно перехватил инициативу в разговоре.
— Так, а скажите-ка, милейший, что молодые люди накануне ели и пили?
— Ничего такого, чего не ели и пили бы все остальные! Точнее не ели, гм… — начальник, казалось, смутился и посмотрел в пол, а потом в лицо Лань Цижэню. — Они все были наказаны, оставлены без обеда и ужина.
— Так, — сказал сосед.
— Это не потому, что именно ваши ученики виноваты — нет, это явно кто-то из наших, но в школе такие правила…
— Да-да, — кивнул Лань Цижэнь. — Круговая порука, коллективная ответственность, я понимаю.
— Рад, что вы согласны…
— Вернемся к вчерашнему дню, — снова перебил сосед. — Что же они все-таки могли выпить?
— Да ничего такого. На ужин разрешил стакан молока. Но другие-то не заболели!
— Очень любопытно, ну надо же! — сосед подался вперед. — Знаете, я в своей практике ни разу с таким не сталкивался, но в литературе видел упоминания: непереносимость молока у некоторых народов. Удивительно. Не волнуйтесь, господин мудрец, — он положил Лань Цижэню руку на плечо, — с вашими подопечными все будет в порядке уже сегодня к вечеру. Я сейчас набросаю для нашего уважаемого гостя небольшую схему питания, так, готовы записывать?..
Так Лань Цижэнь узнал, что его сосед следует стезей медицины, и был рад, что сумел познакомиться в этом городе со столь достойным человеком.

_____________________________________________
Примечания:

непереносимость молока — известно, что в Китае более 90% населения не переносит лактозу; китайские студенты, приезжающие в европейские страны, часто поначалу попадают в эту ловушку, пробуя молоко.
_____________________________________________


(2)

***
Портрет они потом все-таки разрисовали: специально выбрали картину поменьше, в неприметном месте, полускрытую в тени — одно из старых полотен, висевших в коридоре, который вел от учебных классов к служебным флигелям, само уже пожелтевшее от времени. Не Хуайсан постарался на славу и полностью переписал лицо и одежду, сделав из древнего золотоземельского вельможи форменного чиновника Срединной империи эпохи прошлого Круга. Закончив, он склонил голову набок и поцокал языком, оценивая свое творение, и Вэй Усянь, который держал друга на плечах (его вклад как раз и состоял в том, чтобы помочь Хуайсану добраться до портрета и потом подавать ему кисти), охнул от натуги и прошипел:
— Хватит, хватит! Уже красиво!
— Может быть, щеки чуть округлить? Глаза чуть поуже? — задумчиво спросил Хуайсан.
— Не надо, и так хорошо, я уверен! — простонал Вэй Усянь. — Спускайся уже!
Хуайсан все же нанес еще пару финальных штрихов и только тогда удовлетворился. Кисти, краски и сделанный углем эскиз они не очень тщательно спрятали в его комнате — чтобы все улики сначала указывали на него, но потом быстро стало понятно, что это злоумышленник ведет начальство по ложному следу и намеренно кидает тень на иноземцев. Они даже отрепетировали, как будут с оскорбленным видом оправдываться: мол, драгоценный наставник (поклон), понимаете, это дурная, безвкусная подделка (честные глаза); так действительно рисовали в Срединной империи, но очень, очень давно (взмах рукой); а сейчас никто уже не следует этому стилю — устарело и пошло; так, понимаете, мог бы сработать тот, кто знаком с чужеземным искусством поверхностно, по книгам, по запискам путешественников; тот, кто хотел бы, чтобы в его художествах любой узнал бирюзовоземельскую руку; драгоценный наставник (еще один поклон) мог бы спросить ментора по живописи, как именно рисует этот недостойный ученик (глаза в пол), и узнал бы, что ничего похожего…
Их проказу, однако, не обнаружили ни на следующий день, ни через день, ни через неделю: начальству и так оказалось чем заняться; Вэй Усянь и Не Хуайсан избрали слишком изящный, чересчур запутанный путь, слишком сложно сочиненную интригу — местные ученики же действовали прямолинейно.
— У лаоваев нет никакого чувства меры, — сокрушенно говорил Не Хуайсан, разглядывая гигантские шаровары, подвешенные под потолком, покроем немного похожие на те, что носят варвары на островах, — совершенно никакого понятия о сообразности, никакой идеи красоты. Ты пошутил один раз, ну хорошо — повторил дважды; но зачем же день за днем бить в ту же точку?
Который раз за эти дни они стояли строем, вытянувшись в струнку, и выслушивали вопли начальника.
— Да о чем там речь-то? — спросил Цзинь Цзысюань: из-за того, что он то и дело пропускал занятия в первые месяцы, теперь он все еще не очень хорошо понимал местную речь, особенно если говорили быстро, громко и беспокойно.
— Ругается, — охотно перевел Мэн Яо. — Сердится и требует, чтобы хулиганы признались. Дальше что-то про свинью, тут я сам не очень понял. Вроде бы его обозвали свиньей, он недоволен.
— Свинья-то при чем? — удивился Цзысюань. — Нормальное, достойное животное, вкусное…
«Да они вообще странные, ты же видишь, не бери в голову», — собирался сказать Вэй Усянь, но тут лаоваи один за другим начали выходить вперед, а Лань Ванцзи схватил его за запястье, сильно сжал и чуть не вывернул ему руку.
— Ай! Ты чего, Лань Чжань? Ты что, думаешь, это я сделал? Я должен сейчас выйти и покаяться вместе со всеми?
Лань Ванцзи промолчал: он очень болезненно воспринял правило «нельзя разговаривать друг с другом» и после первого раза больше его не нарушал. Но что он хотел сейчас передать? Не может же он считать, что вот это выдумал кто-то из них. Узнал о том маленьком портрете и теперь злится? Или, наоборот, почувствовал, что творится какая-то несправедливость, решил, что Вэй Усянь сейчас кинется защищать обиженных, и пытается его удержать? На самом деле, тут и правда ощущалось какое-то несоответствие: тех, кто сейчас признавался в проделках, никак нельзя было в этом заподозрить — они спокойно вели себя на занятиях и даже никогда не шумели. Если бы дело происходило на родине, если бы на их месте оказались пусть не приятели, но соотечественники, Вэй Усянь действительно без раздумий бросился бы на помощь, но здесь… лаоваи, похоже, вели некую свою запутанную игру.
— Я одного не понимаю, — нарушил его размышления голос Цзян Чэна, — почему они до сих пор не на коленях?

***
После этого случая шутники очень быстро угомонились: видимо, виновника все-таки нашли и потихоньку отчислили, потому что учеников стало на одного меньше. По углам, правда, ходили шепотки, что на самом деле одного из ребят забрали не то духи, не то призраки: неясно было, верить этому или нет, потому что ничего потустороннего никто в ту ночь не заметил. Не то здесь обитает совсем другая нечисть, не то всю эту историю сплетники выдумали от начала до конца.
— Обидно даже как-то, — вздохнул Вэй Усянь. — Надо было все-таки сознаться, да, Хуайсан? Оказались бы наказаны, посмотрели бы на местных призраков, а потом написали бы о них трактат: первый в своем роде перечень нечисти Золотых земель. Прославились бы…
— Трактат — это хорошо, — мечтательно поддержал его Вэнь Нин.
— Но только не тогда, когда для этого надо, чтобы тебя наказали! Это слишком даже для твоего идиотизма, брат! — рассерженно отрезал Цзян Чэн.

***
Скоро развлечений в их жизни прибавилось. Во-первых, в один прекрасный день всех отпустили в город на выходной и обещали, что впредь такие выходные будут повторяться регулярно: они незаметно для себя проучились уже половину срока. Местные ребята умчались к своим семьям (те, у кого родители жили в столице) или поехали повидаться с друзьями, а бирюзовоземельцы, которых уже ожидал у дверей школы монах-переводчик, отправились посетить наставника Ланя. В его особняке (важно названном «бирюзовоземельской резиденцией») они провели замечательный вечер: отдохнули, поели, даже немного помузицировали на тех инструментах, что привез с собой наставник, и, умиротворенные, вернулись в школу, сумев даже пополнить свои запасы чая по методу Не Хуайсана. Во-вторых, им наконец-то разрешили разговаривать между собой — не то чтобы они и так этого не делали раньше, но теперь, когда они все собирались на большой террасе, к ним начали понемногу подходить и заново знакомиться лаоваи. Их имена удалось запомнить, а некоторым получилось придать бирюзовоземельское звучание. Проникнувшись красотой получившегося перевода, Не Хуайсан даже подарил одному из товарищей свой расписанный веер — тот, из первых, со сливовым деревом в цвету, — потому что его имя, разложенное на слоги, означало «созерцание сливы»; лаовай, правда, с негодованием ответил, что никакой сливы в его имени нет и оно вообще-то всегда значило «богатый и сильный», но веер все же принял.
Лань Ванцзи, пользуясь отменой запрета на разговоры, вздумал каждую неделю проводить короткие собрания — миниатюрные повторения больших клановых заседаний, по которым они все уже немного соскучились.
— Можете приятельствовать с лаоваями сколько угодно, — выговаривал он на одном таком собрании, после случая, когда Вэнь Чао, желая выказать свое расположение одной стороне (о, Вэнь Чао в первый же день безошибочно наметил для себя именно ту компанию, которая сильнее всех задирала и травила других), толкнул на лестнице ученика, который вроде бы относился к другой партии; тогда Цзян Чэн и Вэй Усянь, случившиеся рядом, толкнули уже его самого, и завязалась потасовка. — Пожалуйста, дружите, болтайте. Общение, помощь в учебе — все это отлично, но упаси вас небеса ввязываться в их внутренние раздоры. Нам дела нет до того, кто из их предков кому наступил на ногу. Просто не лезьте! Это понятно?
Все молча склонили головы: это была, наверное, самая длинная речь, которую он произнес за всю свою жизнь (не считая ответов на уроках) — и, возможно, самые прямолинейные слова, которые вообще когда-либо звучали на подобных собраниях.
Разбираться в лаовайских интригах никому не хотелось, так что вмешиваться они и правда не стали, но беседовать на безопасные темы продолжили.
Чем больше они общались с лаоваями, тем четче оформлялась у Вэй Усяня идея, зародившаяся в его душе еще в первый их выходной, первый выезд в город: он все сильнее понимал, что хочет остаться в Золотых землях подольше — конечно, не навсегда, но года на два — на три, чтобы изучить и разведать этот новый мир. Здесь все было странным, необычным и чужим, но главное — интересным, — а за несколько месяцев они успели увидеть только малую часть. Товарищи по учебе так увлекательно рассказывали о своих родных краях: заснеженные горы, цветущие поля, ласковое море, зеленые долины, широкие спокойные реки… да что там — одна только столица была полна невероятных сюрпризов. Обязательно нужно увидеть все это собственными глазами!
Своими намерениями Вэй Усянь поделился с приятелями за несколько дней до выпуска.
— Ну и как ты собираешься это провернуть? — скептически спросил Цзян Чэн, которому, конечно, совсем не хотелось лишаться брата неизвестно на сколько лет. — Так тебя тут и оставили, держи карман шире!
— О, я все выяснил! В конце устраивают большую церемонию, на которой разные вельможи будут брать себе учеников. Вы что, не слышали? Ребята только это и обсуждают: чьи родители с каким министром или генералом договорились. Потом три года учишься лично у этого человека. Целых три года, представляете! Сколько всего можно сделать!
— Это что же, решается вот так в последний момент? — хмыкнул Цзинь Цзысюань. — Ерунда какая. Если здесь у чиновников такая же волокита и бюрократия, как везде, то тебе надо было подать письменное прошение месяца за четыре до срока. Так поздно тебя даже никто слушать не станет, я уверен!
— Ой, да ладно, — отмахнулся Вэй Усянь. — Скажу наставнику, а там посмотрим. У них тут столько всего делается на словах, что и это может сработать. Ну а нет — так нет, поедем все домой, тоже хорошо!
В последний выходной, накануне выпуска, он действительно поговорил о своем желании с наставником Ланем, который, хоть и не был доволен, но пообещал передать его просьбу министру двора.

***
— Алва, — проговорил примерно в середине церемонии Его Величество, — я не успел вам сказать до начала: мы решили, что вы должны взять оруженосца.
Они, видите ли, решили.
— Один из бирюзовоземельцев, — продолжал король, — захотел остаться в Талиге, и мы подумали: молодого человека можно доверить только лучшему из лучших…
— Но почему не Рафиано?! — прошептал в ответ Алва: церемония шла своим чередом, отвлекать публику было не принято, и на эту их приглушенную беседу уже начали оглядываться. — Он возится с нашими гостями — пусть он и берет!
— Снова решили поспорить с приказом Его Величества, Рокэ? — а это вступил кардинал. — Вот список, там все отмечено.
Алва принял из рук кардинала листок со списком выпускников: ровная черта отделяла восемь последних строк. Около одного из имен внизу списка стояла жирная зеленая галочка, около еще одного, наверху — такой же жирный красный минус. Алва вгляделся в ровный армейский почерк и попытался произнести имя, которое начальник школы записывал, разумеется, со слуха:
— Уу-эй У-щь-ень… Ущь… Я это даже прочитать не могу! — Алва раздраженно махнул листком, и взгляд его невольно упал на вторую помету. — Так. Ричард Окделл!

***
Церемония близилась к концу: людей на площади оставалось все меньше, паузы становились все больше, а наставник Лань все чаще находил глазами их компанию, ободряюще кивал и улыбался уголками губ: мол, потерпите еще немного, скоро все закончится, и поедем домой. Наставник сидел рядом с уже знакомым министром, который, судя по всему, занимал неплохое положение при дворе: его ложа располагалась по соседству с той, где разместились сам император, императрица (удивительно — даже без покрывала! — любой мог увидеть ее лицо), какой-то высокопоставленный монах и пара военных. Один за другим вельможи (которых здесь было порядочно, но не так много, как ожидаешь увидеть при таком пышном дворе) выбирали себе учеников, и каждый, чье имя называли, поднимался на галерею, вставал на колено и целовал своему новому господину руку — отвратительный варварский обычай: Вэй Усянь уже жалел о своем замысле — неужели ему тоже придется через это проходить? Хотя, наверное, не придется, потому что на них самих внимания никто не обращал. Должно быть, министр забыл или не посчитал нужным сообщить о его желании императору, или здесь и правда такая же волокита, как на родине, или…
— Ну что? — словно вторя его мыслям, спросил Цзинь Цзысюань. — Не берут? А я что говорил: надо было написать прошение заранее. Кто же будет что-то решать накануне, да еще и на словах.
Сарказм павлину не удался. Вэй Усянь пожал плечами, а Не Хуайсан заметил:
— Кстати, может быть, и нет. Вы видели, как тот генерал сейчас пытался что-то прочитать на бумаге, а потом у него сделалось такое лицо, как будто он сейчас отбросит этот листок? А что если…?
— Причем это не простой генерал! — перебил Мэн Яо. — Вы что, вообще не запомнили ничего, что нам рассказывали? Это же их Первый маршал… ну… примерно как военный министр. И, знаете, очень странно, что военный на такой должности так плохо читает. Как же он тогда сдал экзамен?
— Может быть, там было написано на нашем языке, поэтому он не смог прочитать? — предположил Вэнь Нин, но он, конечно, и сам в это не верил.
Подлый, вероломный лаовай! Он просто не захотел! Здесь ни с кем невозможно нормально договориться! Что за люди…
Раздался пушечный выстрел — здесь так отмечали время, — и тут наставник Лань, сохраняя безмятежное выражение лица, огладил бороду, склонился к своему соседу и что-то ему прошептал. Сосед сделал большие глаза, хлопнул себя по лбу, пошарил в кармане, вытащил свиток, перегнулся черед перегородку между ложами к императору и принялся ему что-то втолковывать. Император, покивав, повел рукой, и распорядитель, который, конечно, отслеживал любой жест своего повелителя, провозгласил:
— Его Величество желает говорить!
— Друзья мои, — начал император. — Как вы все знаете, в прошлом году нам удалось установить дипломатические отношения со Срединной империей — государством на территории Бирюзовых земель. В знак дружбы и сотрудничества между нашими странами мы учредили программу ученического обмена, о которой подробнее расскажет господин экстерриор. Господин Рафиано, пожалуйста.
Сосед наставника Ланя откашлялся и поднялся с места.
— В рамках программы обмена, — сказал он, — вместе с нашими юными дворянами в школе Лаик в течение полугода учились восемь молодых людей из Бирюзовых земель. По договоренности со второй стороной, мы должны предоставить равноценный ответ. Поэтому было принято решение, что восемь лучших выпускников, вместо несения службы оруженосцев, отправятся на обучение в Бирюзовые земли. Это, — министр развернул свиток, — Эстебан Сабве, Норберт Катершванц, Альберто Салина, Ричард Окделл, Иоганн Катершванц, Арно Сэ, Эдвард Феншо и Валентин Васспард. Мы ждем вас в этой ложе, молодые люди. Господин Лань?
— Да-да. Я прочитаю имена на бирюзовоземельский манер, чтобы молодые господа привыкли к тому, как их будут называть, — наставник Лань взял в руки список. — Так, пожалуйста, подходите сюда: Ши Дифэнь, Но Ботэ, А-эр Бэйтэ, Ли Ча, Юэ Хань, А Но, Ай Дэхуа и Ва Ляньцзинь.
Удивительно, но ему удалось произнести эти иноземные имена так, что они звучали совсем по-родному — даже первый слог в каждом был похож на привычную фамилию. Повисло молчание. Наконец, распорядитель, опомнившись, повторил имена еще раз, на талиг, теперь полностью и с титулами, и галерея взорвалась гулом: кто-то из вельмож вскочил, кто-то замахал руками, кто-то начал громко возмущаться.
— Господа, тихо-тихо, — сказал распорядитель. — У вас есть возможность взять кого-то другого.
Любуясь, как их товарищи по учебе с растерянным видом пробираются по рядам и собираются вокруг наставника Ланя и как лишенные учеников вельможи спешно выбирают себе новых из тех, кто остался на площади, Вэй Усянь, видимо, пропустил какое-то движение в императорской ложе, потому что Цзян Чэн вдруг пихнул его локтем в бок и буркнул:
— Хватит ловить ворон, шевелись давай! Вон твой генерал тебя приглашает!
— Маршал, — снова поправил Мэн Яо. — Военный министр, ну.
Действительно, тот самый генерал, которого они только что проклинали за необязательность, пристально смотрел на их группку и делал рукой такие знаки, как будто подзывал корову. Вэй Усянь чуть не подпрыгнул.
— А вы сомневались! — воскликнул он. — Ну все, пока! Всем удачи! Увидимся вечером, не скучайте!
Распорядитель начал что-то говорить, но Вэй Усянь уже не слушал. Он в один миг взлетел по ступеням, пал ниц перед своим новым наставником и — лаовайские ритуалы от радости мгновенно выветрились у него из головы — отвесил ему земной поклон, постаравшись как можно громче приложиться лбом об пол. Распрямившись, он встретился с удивленным — нет, даже ошарашенным — взглядом генерала.
— Что… Вы что делаете, юноша? — медленно спросил тот.
— Выказываю глубочайшее уважение моему наставнику! — с готовностью ответил Вэй Усянь.
Генерал, казалось, подавился тем, что собирался сказать, хмыкнул и жестом велел Вэй Усяню подняться и встать у него за спиной.
— Стойте, а как же присяга? — спохватился кто-то из вельмож.
— Думаю, можно считать принятой, — благодушно сказал император; императрица при этом мило улыбнулась.

***
Чуть позже в тот же день наставник пригласил Вэй Усяня в свой кабинет — и очень кстати, и очень вовремя, потому что Вэй Усянь уже начал обдумывать способы потихоньку сбежать из дома, чтобы успеть проводить друзей: они должны были отбыть назавтра же, ранним утром. Всем, даже лаоваям, было строго велено явиться в бирюзовоземельскую резиденцию не позже заката — конечно, к ланьскому отбою. Лаоваев опустили на несколько часов по домам: этого времени, по мысли наставника Ланя, хватит и на прощание с родными, и на сбор вещей; но ночевать всем полагалось уже вместе, чтобы вместе же, на рассвете, отправиться в долгий путь. Вэй Усянь же, успев переброситься с друзьями только парой фраз, вынужден был последовать за своим новым господином в его особняк и теперь сидел в выделенной ему комнате, разглядывая ее убранство и ожидая, когда наконец доставят его вещи и когда ему будет позволено (или приказано) выйти. Не то чтобы он не вышел бы сам, но поначалу лучше произвести впечатление скромного, воспитанного, покорного ученика… кто бы знал, насколько тяжело ему это дается!
К счастью, наставник и сам решил не медлить и побыстрее расправиться с делами. Вызвав к себе Вэй Усяня, он сообщил, что ни на какое обучение у него нет времени; что в особняке большая библиотека, и он надеется, что оруженосец, который, по отчетам менторов, прекрасно зарекомендовал себя в школе, сумеет сам себя занять; что по дому и городу можно ходить куда угодно без особого разрешения; что кров, одежду, еду, деньги оруженосцу предоставят, как положено; что совсем надолго, например, на целую неделю, отлучаться все же нельзя, потому что иногда оруженосцы требуются на официальных мероприятиях; но что на ближайшие пять дней можно считать себя свободным. В заключение наставник склонил голову чуть набок, прищурился и спросил:
— Может быть, у вас есть какие-то вопросы, юноша? Задавайте, пока я не ушел.
— О да, драгоценный наставник! — встрепенулся Вэй Усянь, который к концу речи отвлекся, рассматривая украшения на стенах кабинета.
— Называйте меня «монсеньор» или «господин маршал», юноша, — поморщился наставник. — Я вам никакой не наставник.
— Драгоценный полководец, — поправился Вэй Усянь: сочетание «р, ш, л» ему до сих пор еще не очень давалось, а ударить в грязь лицом в первые минуты он не хотел. — У меня есть к вам один вопрос! Скажите, когда вы сдавали экзамен на вашу нынешнюю должность, то на какую тему вы писали сочинение?
— Что? — спросил наставник и моргнул. — Какое сочинение? Какой экзамен? Я не сдавал никаких экзаменов, юноша, вы о чем?

***
Эту новость Вэй Усянь изложил своим друзьям первой, когда пришел к ним с намерением провести с ними весь вечер, остаться ночевать и проводить их в путь на рассвете. Наставник Лань как раз куда-то удалился, но Вэй Усянь был уверен, что тот его не выгонит.
— Вы представляете! — возбужденно рассказывал он. — Этот генерал — да, маршал, маршал, я помню, А-Яо, — он вообще не сдавал экзамен. Вообще. Совсем.
— Как же он тогда получил должность? — удивился Вэнь Нин.
— Известно как, — сказал Мэн Яо. — Как получают такие должности? За взятку. По блату. По протекции.
— Или можно кого-то спросить из местных, когда они появятся, — сказал Не Хуайсан. — Вон, например, смотрите.
В дверь как раз входил один из учеников, который должен был ехать вместе с ними — Эстебан, тот самый, чье имя прочитали на церемонии первым. Слуги, отдуваясь, вносили за ним сундуки с его вещами, а вокруг него уже так и вился Вэнь Чао. Обоих было даже немного жаль: Вэнь Чао все они как считали изначально, так и продолжали считать тупым, злобным, жестоким садистом (чтобы потерять к нему всякую симпатию, достаточно было один раз увидеть сладострастное выражение, озарявшее его лицо, когда он намеренно делал кому-нибудь больно на фехтовальной тренировке) и старались по возможности держаться от него подальше, а все приятели Эстебана учились гораздо хуже него и поэтому плелись в конце списка и не попали в число достойных отправиться в Срединную империю: Эстебан вдруг обнаружил себя в окружении ребят, которые не только не заглядывали ему в рот, но и вообще его недолюбливали. Видимо, им с Вэнь Чао придется теперь довольствоваться компанией друг друга.
— Взятка? Да ну вас, это же Алва! — сказал Эстебан. — Ему это не надо. Все же знают, что он любовник короля; кстати, и королевы тоже.
— О, — добавить тут было нечего: все прекрасно помнили ту легендарную историю любви между императором и его фаворитом, которая даже вошла в поговорку. Действительно, все понятно.
— В смысле, я имел в виду, — спохватился Эстебан, — что он гениальный полководец, выиграл множество сражений, его вообще невозможно победить, так что он по заслугам получил свое звание!

_____________________________________
Примечания:

Портрет, улучшенный Не Хуайсаном, стал выглядеть примерно так: upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/a/... или так: sitekid.ru/imgn/171/002.jpg .

«Уу-эй У-щь-ень… Ущь… Я это даже прочитать не могу!» — как читается «Вэй Усянь», можно послушать здесь: «вэй» www.zhonga.ru/chinese-russian/%E9%AD%8F/fdeg1, «у» www.zhonga.ru/chinese-russian/%E6%97%A0/jsy5u, «сянь» www.zhonga.ru/chinese-russian/%E7%BE%A1/qw5e3. В Талиге не выработана система транслитерации иероглифов, поэтому начальник школы записывал имена со слуха и записал как мог.

«Как же он тогда сдал экзамен?» — в Древнем Китае чиновники, претендующие на ту или иную должность, сдавали письменный экзамен, в который входило и сочинение.

«Ши Дифэнь, Но Ботэ, А-эр Бэйтэ, Ли Ча, Юэ Хань, А Но, Ай Дэхуа и Ва Ляньцзинь» — традиционные переводы европейских имен на китайский выверены по словарю на сайте zhonga.ru и Википедии (имена известных личностей). Значения иероглифов при переводе имен собственных почти никогда не учитываются, имеет смысл только произношение.
Приводим здесь все соответствия:
斯蒂芬 shǐdìfēn («этот + стебель + аромат») — Эстебан
诺伯特 nuòbótè («соглашаться + старший дядя + особенный») — Норберт
阿尔贝特 ā'ěrbèitè («склон + так + раковина + особенный») — Альберто
理查 lǐchá («слива + обследовать») — Ричард
约翰 yuēhàn («соединять + перо») — Иоганн
阿诺 ānuò («склон + соглашаться») — Арно
爱德华 àidéhuá («любовь + добро + цветок») — Эдвард
瓦连京 wǎliánjīng («керамический + связывать + столица») — Валентин.

земной поклон, который отбивает Вэй Усянь своему новому наставнику, называется «коутоу» (叩头): им принято было приветствовать императора, судью, наставника (пишут, что традиция сохраняется в восточных единоборствах), а также отдавать почести святыням. [Спасибо vinyawende за указание на этот поклон!]
_____________________________________


Эпилог

***
Наставник Лань тем временем отлучился по очень важному делу: он отправился прощаться с соседями. Для соседей слева он выгреб из сундуков все остатки запасов засушенных ягод и конфет из боярышника — все, что уцелело после визитов его подопечных («Эй, сосед, к тебе внуки приехали? А, племянники? Возьми вот для детей сладкое, вчера напекли!»). С подарком для соседа справа было чуть сложнее: конечно, Лань Цижэнь давно уже выбрал для него одну из акварелей, привезенных в числе прочих гостинцев, — написанные на тончайшей бумаге, сложенные в несколько слоев, они занимали совсем немного места в поклаже, а, развернутые на всю ширину, могли украсить собой целую стену. На полотне, которое Лань Цижэнь предназначал для соседа, алыми шарами распускались розы, тонкие стебли с мелкими листочками шли наискосок и вверх, на ветке сидели две лазоревые птички, а в свободном углу было начертано короткое изречение — цитата из древнего стихотворения. Но хотелось оставить соседу и что-то более существенное.
Последние три месяца Лань Цижэнь занимал себя тем, что писал трактат о точках на человеческом теле — конечно, ничего от себя, только излагал, пересказывал, сокращал, объединял и пояснял мысли великих. Писал он на талиг: точнее, он надиктовывал фразы на талиг своему секретарю, а тот уже приводил их в литературный вид и записывал. Никто здесь не был знаком с лечебными техниками, обычными в Бирюзовых землях, и Лань Цижэнь решил, что подобный труд окажется не лишним. Все иллюстрации в рукописи были сделаны его собственной рукой. Можно было бы доверить трактат кому-то, кто согласится обременить себя и озаботиться его печатью — пусть разойдется по книготорговцам и библиотекам; но не лучше ли будет вручить его человеку, который точно станет им пользоваться? Сосед уже выказывал интерес к бирюзовоземельской медицине, при каждой их встрече аккуратно выспрашивая у Лань Цижэня разные врачебные тонкости, и, конечно, трактат непременно займет свое место в коллекции этого ученого мужа.
Лань Цижэнь завернул рукопись в отрез белого шелка, перевязал ленточкой, приобщил сверху сложенную вшестеро акварель и вышел из своего кабинета.
Сосед, к счастью, оказался дома. Он поблагодарил за подарки, посетовал, что «господин мудрец» так скоро уезжает, пообещал регулярно писать (если письма, конечно, дойдут) и пригласил напоследок разделить с ним ужин. Прощальный обмен любезностями незаметно перетек в привычную для них беседу.
— Представляете, — пожаловался Лань Цижэнь, — подсунули мне тут некондиционного ученика — из этих, новеньких, местных. Все нормальные, а один не то ранен, не то болен! Я его после церемонии привел в наш дом — у него нет родных в столице — и почти сразу заметил, что что-то не так. А ведь нам завтра на рассвете уезжать! Ну что же, у меня есть испытанные средства, которые никогда не подводили: я использовал свои иглы и велел ему сконцентрировать духовную энергию…
— Так, — сказал сосед. — И что же?
— И ничего! Точнее, никакого эффекта на здоровье, но у нас немного закачался пол и обрушилась пара каменных подпорок на крыльце — очень надеюсь, что с нас не вычтут неустойку за этот разгром… Если честно, никогда не задумывался о разнице такого рода в наших культурах: слышал, конечно, что здесь больше внимания придается работе со стихиями, но чтобы вот так!
— Очень интересно, — резюмировал сосед, поднимаясь. — Пойдемте же, посмотрим вашего некондиционного.

***
Очередной совет кланов шел своим чередом. Обсуждался крайне насущный вопрос: какой из орденов будет принимать у себе делегацию из Золотых земель и готов взять на себя обучение иноземной молодежи. Если принять, что они будут учиться вместе с местными молодыми господами того же возраста, то, по давно установленному порядку, как раз подходила очередь клана Вэнь, но что-то в этой идее смущало всех собравшихся.
— Мы понимаем, — говорил глава Цзинь, налепив на лицо дежурную улыбку. — Ваши методы — все эти пытки, казни, издевательства — это, конечно, совершенно нормально для нашей культуры. О, здесь нет ничего такого. Но…
— Но, — подхватил наследник главы Лань (он давно уже заменял отца на таких советах), — но, поймите, мы ведь не можем потерять лицо перед лаоваями.
— Вот именно, — снова вступил глава Цзинь. — Что о нас подумают в Золотых землях? Мы не можем себе позволить в первый же год разрушить все дипломатические отношения, которых мы так долго добивались! А вот орден Ланьлин Цзинь, — он поклонился, — готов взять на себя заботу о наших гостях и все расходы на обучение. Потом, когда они уедут, мы, естественно, вернем вам вашу очередность, глава Вэнь — конечно же, мы не обделим вас, вы получите свое, только чуть позже!
Его слова стали решающими: глава Вэнь нехотя смирился, и все, чьи дети должны были отправляться на учебу в Безночный город, вздохнули с облегчением.

______________________________
Примечания:

Лань Цижэнь дарит соседу картину в жанре «Цветы и птицы»; это традиционный жанр средневековой китайской живописи, например: upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/3/... .

(примечание для читателей, не знакомых с каноном ОЭ): канонично заболевший ученик, которого Лань Цижэнь пытался лечить иглами и концентрацией духовной энергии, является одним из повелителей стихий и, теоретически, способен управлять стихией камней, поэтому его попытка сконцентрироваться и вызвала такой разрушительный эффект.
______________________________

Конец.

@темы: Языки, Сокраловские истории, Воображаемый мир, Воображаемый мир: ОЭ

---

Ну что же, пусть лежит

Как и обещано раньше, фанфик-на-фанфик по ОЭ по-английски. Для понимания, что происходит, стоит посмотреть изначальный фанфик (он все тот же, что и в прошлый раз, напоминаю, что основное АУ-допущение в нем состоит в том, что у Алвы есть две дочери, одной из которых не повезло или повезло угодить в отношения с Ричардом Окделлом): ficbook.net/readfic/11337221. Здесь идет отвилка от 32-й главы («Чужой не сладит...»), следующая глава не учитывается (т.к. фанфик-на-фанфик дописан раньше, чем она появилась). АУ-сеттинг, изменение событий, изменение характеров, оригинальные персонажи — все это в основном пришло из изначального фанфика.
Художественной и сюжетной ценности эта моя история почти не имеет, функция ее скорее психотерапевтическая: помочь мне справиться с треволнениями личной жизни (выместив все свои негативные переживания на ни в чем не повинных чужих персонажах и заставив их страдать в тексте). Ума не приложу, зачем здесь английский, но, похоже, на нем мне проще — не так неловко — прописывать всю эту слезливую сентиментальность (когда все трепещут, рыдают и обнимаются); на русском вроде как и стыдно, а так вроде как и мистер Грандисон.
Да, и должна предупредить, что английский тянет за собой в мир Кэртианы больше земных, даже, скажем точнее, британских реалий, так что не спотыкайтесь о мистеров и ярды. И еще предупреждаю, что тут не так корпела над языком, как в прошлом фике, могут быть ошибки/недочеты. Ах да, и профанация медицины, спишем на магию мира.

Краткое содержание: знаете, я просто помещу здесь код: 8.1.1AU—2/3.
В общем, proceed with care (а лучше, может, вообще не proceed): герои будут страдать и страдать, все по-своему, а потом будут вознаграждены (И при конце последней части Всегда наказан был порок, Добру достойный был венок); все каноничные события, характеры и ценности скомканы и отправлены в утиль в угоду моему желанию с ними позабавиться.

On the ravines and potholes

***

…or is it going to be a case of crisp sheets, a soothing hand,
and a businesslike figure in white pulling open the curtains
on a bright new day? Is it all over, with nothing worse to look forward
to now than weak tea, nourishing gruel, short, strengthening walks in the garden
and possibly a brief platonic love affair with a ministering angel…
Terry Pratchett, Guards! Guards!

***

“I’m very suspicious of Richard,” Aldo Racan told his lieutenant Udo Born. “Richard Oakdell, you know, not you brother, of course. I sense he may be unfaithful to our cause.”

“That is impossible, my liege,” Udo protested. “Richard is too simple, naïve as a child, and he hates the Raven with all his soul.”

“Oh yes, he’s got very perverted plans on his former lord’s family, but still, there is something strange in his behavior. And have you noticed his odd devotion to that plain silver bracelet he tries to hide? No, one can never be too vigilant. I think we’ll be better off without him, do you understand me, my friend?”

Udo understood. He could have disagreed with his suzerain, but it wasn’t the time and the place to argue, especially regarding the impending war. The task seemed quite easy and it took Udo less than an hour to accomplish it the following day. He lured Richard deep into the forest on the pretext of making a reconnaissance before the battle and, having knocked the boy out, pushed the body down the hill into an inconspicuous ravine nearby. His darkest self, in fact, for a moment considered humiliating his former ally further, but his natural decency protested against it, and he found a compromise: he ripped off all Richard’s clothes*, threw tree branches on top of the body to make it less recognizable and more difficult to find, and hid all the belongings in the bushes surrounding the clearing. Then he headed back to the camp, congratulating himself with keeping his hands clean: he hadn’t dealt the fatal blow, nor had he shot the boy down, leaving his fate to wild animals and forces of nature and even giving him a chance to survive.

Unluckily, when he returned, Robert Épinay was already at Aldo’s side. The man had always been too protective of his younger comrades and would need a special explanation.

“It’s over, my liege,” Udo reported and turned to Robert: “I mean, we’ve got into a clash with an enemy’s detachment, but they retreated. Oh, my liege, and, I fear, we’ve got losses: it’s young Duke Oakdell, I’m afraid. We got separated in the mêlée and I never saw him afterwards.”

“Oh gods,” Épinay’s sour face twisted into a concerned grimace. “We need to find the boy, don’t we? He might be wounded. By the way, I’ve not heard any shooting—”

“It was mostly a hand to hand combat,” Udo said, and Aldo added:

“Maybe later, Robert. Richard is not a small kid to wander off and get lost in the woods. Let’s wait for a while, no need to get worried.”

Saying that, Aldo met Udo’s gaze, and Udo read in his commander’s eyes: If you let it leak out, you are the next.

Several days went in preparations for the interaction with the enemy: no-one was certain if it would be a battle or negotiations, Aldo for some reason hoping for the latter and Udo expecting the former. Finally, news came that a large army was moving from the south—most definitely reinforcements from the rebellion-stricken regions of the province of Épinay; at the same time a missive was brought from the general of the Reservist army, confirming his readiness to have an official talk. Robert Épinay, loathing any treachery, declared he wouldn’t participate in it and was instead going to recover Richard’s body, for the boy’s horse had already returned, but its rider hadn’t been found. At that Robert left, fuming with outrage.


***

Duke Alva’s forces attacked the Pretender’s camp from the rear, while the Reservist general was keeping their chief distracted by the false negotiations. It had always been Alva’s favourite trick, always successful, but this time the victory was probably the most bloodless in all his career. A few weeks ago he’d received an order from the King commanding him to depart from the seashore, where he had been having a lot of fun, and march against the Pretender’s army, which had been slowly advancing towards the capital, leaving behind burned villages and rebellious towns. Someone had been providing the King’s headquarters with detailed information on the Pretender’s movements and plans, so it had been quite easy for Alva to choose the right tactics.

When it all was finished, Alva rode up to Aldo Racan, still looking unconquered and proud on his white horse with golden reins, and, pointing his gun at the man, pronounced mockingly:

“Surrender, mister Pretender. You are defeated. Tell your people to lay down their arms.”

Aldo was about to answer, but was suddenly interrupted: Robert Épinay rode out of the forest, a dirty bundle of dark red and black rugs in his arms.

“Aldo,” he said hesitantly, paying no attention to the scene, “I haven’t found Richard’s body: I’m afraid animals have already— oh, hello, Alva—”

In the middle of the bundle Alva saw a very familiar dagger hilt with a boar’s head.

“What animals, Épinay? What body?” he asked and shot. Aldo’s arms let go of the reins and he hung upside down, his feet tangled in the stirrups.

“The Pretender fell in the battle,” Alva declared. “Shackle everybody who looks like an officer and tie a lightning rod to this son of a bitch.”

One of the officers, with a typical Taliguish face, somehow evoking unpleasant recollections, cried out:

“My lord, have mercy! Please take into account I’ve rendered a good service to the kingdom: I’ve rid you of a state criminal, the traitor who’d tried to murder you, my lord!”

Another shot ended his miserable life. Born, Alva finally remembered, always this abominable crazy family, and said aloud:

“Give me these things, Épinay, you have no right to hold them, don’t lay your dirty hands on them.”

Oh my poor girl, he thought bitterly, how will she bear the news? Oh, my child wouldn’t commit suicide, but what if she loses her mind with grief? Madness runs in our blood, no wonder if—

He couldn’t however linger long on his family’s troubles, with all the army business to take care of, their march to the capital and his report to the King. The welcoming reception was very brief, the King promising to throw a pompous feast several weeks later and the Cardinal departing in the very beginning.

“We’ve caught Robert Épinay, Your Majesty, I’ll need him alive,” Alva said, when the King and himself were left alone after the reception and were sharing an official tête-à-tête in the royal study (why would he need this one alive, indeed… with one of the Lords of the Elements missing and another one deceased, their world was probably living out its last year, three persons of five left not enough to drag it through the coming Break of the Epochs). “And two Borns: I wouldn’t mind if you execute them in the most horrible manner.”

“Ah, this southern vindictiveness of yours, my friend,” the King sighed. “It’s been more than ten years since that unfortunate accident, time to let it pass.”

Alva believed it to be a rhetorical statement, answered nothing and, quickly bidding farewell to His Majesty, left for home. The yard of his mansion was cluttered up with carriages: he recognized the Cardinal’s ascetic equipage, the cart Barbra used for her social visits, and his family doctor’s two-wheeler.

On the staircase Alva caught a glimpse of the familiar white robe: the doctor was hurrying downstairs, pronouncing in passing his last instructions. Alva met him at the ground floor.

“Good evening, maître,” he greeted. “I’m always delighted to receive you in my house. How is it going?”

The doctor slowed down his pace, but didn’t stop, so Alva had to fall into step with him.

“Not fairly well, I’m afraid,” the maître said. “Four fractured ribs, a bad concussion and a particularly severe lung fever, which has of course been inevitable considering the patient’s long exposure to the cold and moisture, the gravity of injuries and several days without proper medical care, let alone— Ah, my lord duke, I would’ve liked to talk to you longer, but I’m really waited for in another house. We could discuss more when I visit you tomorrow.”

“What?!” Alva cried. “But what has happened to her?” he asked in a calmer tone, following the doctor to the doors and out into the yard, where the carriage had already been prepared and was ready to depart, and the gates were open.

“Well, both young ladies are pretty shaken, of course, but nothing more. Now, if you’d excuse me, my lord duke, I have to go. Good evening, my lord, see you tomorrow.”

With these words the doctor, already seated in his carriage, took the reins and swiftly left.

What two young ladies did he mean? mused Alva. What happened to Gabrie in these blasted Galtares? Can it be that Barbra is also hurt?

He returned to the house and run upstairs, hoping he would find out the truth soon. Luckily indeed, he found Barbra in the small sitting room, crouching over a book, her whole figure radiating tiredness and sorrow.

“Padre?” she asked in surprise, upon seeing him. “Have you already returned? I thought—”.

“Where is Gabrie?” he interrupted, maybe too abruptly for his liking, but now he was in no mood to spare one of his daughter’s feelings, when the other one’s wellbeing was in question. Barbra looked at him plainly and shrugged.

“In Richard’s room, I suppose, where else could she be?”

Oh, his poor girl must have already received the news, probably adding a nervous breakdown on top of her injuries! Alva rushed to the room and was already going to yank the door open, when he heard a conversation. Gabriella’s voice—it was uncharacteristically sad and teary, even trembling, but definitely didn’t sound like a weak voice of someone suffering from wounds and illness—his daughter’s voice pleaded:

“I’ve been thinking about the holy communion, Your Eminence, but— Maybe you could just marry us here and now, on the spot, instead?”

“Oh my child, why should I do it?” the Cardinal’s voice replied. “I understand the doctor hasn’t been very optimistic in his prognosis, but why would such a young girl as you wish to become a widow? And even if I agreed to fulfill your desire, I cannot marry you two without the consent of your parents, and, moreover, when one of the parties, as it says, is not in his sound mind and judgement.”

“But why not! We’re already engaged!” Gabriella exclaimed. Engaged?! What?! When?! Fortunately, Alva didn’t have much time to meditate upon the moral in the younger generation, because his daughter continued, tears more prominent in her voice: “Please, Your Eminence… You know, to be… united… until it’s too late—” Suddenly she stopped and gasped: “Oh, see! He’s not breathing again!”

Alva heard another girl’s muffled yelp, a splash of water, a rattle of a metal object rolling on the floor, a rustle of cloth, a creak of wood, and, having no patience to wait and listen any longer, he broke into the room, only to see his daughter giving a passionate mouth to mouth kiss to Richard’s corpse.

“Gabrie!” he cried, flabbergasted. “What the heck are you doing?! Stop it now!”

With a corner of his eye he spotted Richard’s sister Iris, pale as a ghost, trying to get a drop of water from an empty silver jug, and the Cardinal, sitting in an armchair near the wall, his arms folded in the most reverent manner.

“Padre!” his daughter yelled back, getting herself unstuck from the body. “Come, please do something! Help him! You are the physician here!”

Alva sat on the edge of the bed, making Gabrie shift aside, and took Richard’s hand. The pulse was there, too fast, too weak, and unsteady, but the heart was beating, and the breathing, as it seemed, had returned due to Gabrie’s ministrations: Richard was certainly not dead. While Alva was holding his wrist, the heart beat both slowed down and became stronger, unnatural, feverish tension leaving the muscles. Iris had finally managed to call a servant and ask for more water and some fresh towels and was now applying a cold compress to her brother’s bandaged forehead.

“Thank you,” said Gabriella in a small voice and rubbed her eyes. “I’m glad you’ve returned. How was the war? Have you won?”

“Oh yes”, Alva replied. “Twice. In the naval campaign and against the Pretender.”

“This is what I’ve tried to tell you today, my child, but you wouldn’t listen,” the Cardinal commented.

“Good,” she said, sniffed and in one swift movement clung to his chest, pressing her face against his jacket, and broke into sobs. He held her tightly with one arm, his other hand still on Richard’s wrist, struggling to find the right words of consolation for her: oh my precious little bird, please don’t despair, he would have said, be it anyone but Gabriella weeping in his embrace. Instead he teased:

“Richard is the last in his line of the Lords of the Rocks, have you forgotten? He cannot die until he sires a son. Do you want to tell me that you… that he… that you and he have already—”

“No!” she bolted upright and pushed him away, her sorrow replaced with indignation, fire glimmering through the tears in her eyes. “How could you imagine such a thing, padre! We never—”

“Nice to see your old self back, my little bird,” he held his hand up. “That was just a joke. Of course I would have killed the young gentleman myself had this happened. Speaking of which… By the way, you know, I’ve killed the men who had put Richard to this, both the Pretender himself and his adjutant who had murdered… had attempted the murder.”

“Hope the scoundrel suffered,” Gabriella said vengefully. “Hope you ripped him apart piece by piece.”

“Oh, unfortunately no, I was too quick. But you can fulfill your revenge by torturing to death his two brothers, who are in the royal dungeons at the moment. They are awaiting His Majesty’s decision, but I think I would be able to have a word on this matter.”

“Roque!” scolded the Cardinal. “We are a civilized country! No torturing to death, what are you suggesting? Well, my children, if I’m not needed anymore, I think I’m leaving.”

When the door closed after the Cardinal, both girls looked at Alva expectantly. What were they waiting for? He was not a magician nor a saint and certainly couldn’t create miracles with the snap of his fingers. Last time when Richard had been wounded it had been his own element, not Alva’s mystical powers that had helped the boy recover. As if in response to his thoughts Richard fidgeted on the bed, groaned and called out:

“Your Eminence… the report… please take it… it’s in the saddlebag… please, I haven’t lost it, it’s here—”

“Your Grace,” said Iris, while Gabrie rushed to calm Richard down and was now patting his arm and whispering soothing nonsense to him. “Your Grace, could you please take Richard’s hand again? I think this helps.”

“Ah yes,” Alva did as he was asked. Saddlebags, oh, certainly, he almost forgot! He rummaged in his pocket and took out Gabriella’s talisman: he had found it among Richard’s things he’d snatched from Épinay’s arms and kept it to return to his daughter; all other belongings had been packed to be delivered to Duchess Mirabella, may the Creator save her soul, and the clothes, torn and dirty, had been ordered to be burned. “Gabrie, I’ve got something for you.”

“Padre! Thanks the Departed!” she cried and, grabbing the talisman, quickly adjusted it around Richard’s neck. “I’ve grown so sick of this pain!”

Alva preferred not to get into the details and asked in a small-talk tone how Gabriella’s trip to Galtares had been.

“It was in summer!” she said in surprise. “I returned from there long ago, and I have some interesting news regarding our curse, padre, but maybe later.”

“So you didn’t stumble on Richard on your way back from Galtares, did you? How then was he found?”

“Well—”


***

Since his appearance at Aldo’s side Richard had been quite successful in playing a spy: he had been sabotaging all doings of the Pretender, hindering the whole campaign at every stage, and sending encrypted reports to the Cardinal, informing him of the advances of Aldo’s army. This, as he had hoped, would have allowed the capital to be ready and perhaps even prevented any war at all. He hadn’t realized how dangerous his games had been, until Udo Born, one of his alleged comrades, confronted him in a small clearing in the forest where they were waiting for a battle to start. The man approached, accused Richard of being a traitor and, before he could react, hit him hard on the back of the head.

The next thing Richard knew was pain. His head and chest hurt like they were on fire, he felt miserably sick, and, opening his eyes, he saw only darkness. It was night, cold and wet, and he was still in the forest, lying half on an uncomfortable bed of damp leaves and tree branches, half in a puddle of sticky mud. Richard shifted and tried to push himself up, but dizziness overcame him, his arms gave way, he fell back on the ground and lost consciousness again.

When he came to for the second time, he heard incoherent voices in the distance. He wanted to cry for help, but only groaned once, then again, longer and louder, and again, until the mysterious forest-walkers seemed to notice it: somebody shouted, and the sound of horse steps came closer, echo of the hooves muted by the moss. The horses stopped, people ran to him, cursing, giving abrupt commands, speaking to each other, but he was able to make out neither what they said nor who they were. A light weight was lifted from him, cold air sending shivers through his naked body; he was touched, seized by the shoulders, turned and covered again, pain piercing his ribcage and lungs. It was difficult to breathe, the world kept spinning round, and his eyes couldn’t focus. In a blur he saw trees and a piece of a clear sky above; then it all drifted away, and Gabriella’s beautiful face swam into his vision. Oh, was he already dead?

“Gabrie… Is that you? Are you my guide here?”

“Hush my love, please don’t speak, save your strength,” Gabriella’s pretty little hand was pressed to his lips. “We have to get you up and out of here. Can you walk? Just a few steps, to the horse.”

“Are you going to ride me to the Gardens of Dawn?”

“Wherever you say, darling, but let’s at first move and mount.”

A man helped him up. That one looked vaguely familiar, but utterly disgusting, and Richard thought that the Maze had maybe provided him with two guides, the right one in the shape of his beloved and the evil one having taken the form of this repulsive human being. He must have said this aloud, because the man pulled an insulted mien and muttered that he was in fact a very good guide, an excellent one he was, anyone could confirm it if asked. Richard wondered if he was really dead: perhaps, after all, it wouldn’t hurt so much if he was, or would if it was his afterlife trial.

The following journey came to Richard in brief flashes of awareness. He was riding on a horse, someone—maybe Gabriella—supporting him from the back; next moment he was in an inn, sprawled across a large wooden bed; then he was lying in a wagon, a sort of soft mattress under him, which however couldn’t save him from jolting on every pothole on the road. He even managed to hear Gabriella’s voice whisper “Poor head” and feel a light kiss brush the top of his hair, before darkness finally claimed him.


***

The last report from Richard had been received by the Cardinal over a week ago, and Gabriella had been getting more and more worried every day. She would definitely have felt if something really horrible had happened, but still dozens of less horrible dangers awaited Richard at any step of his mission. Furthermore, nothing particular had been known about the actual situation in the Pretender’s host… so, all things considered, Gabriella decided to make a small sortie herself. The legend she’d invented for her family was that she was going on a leisure trip within the Ring, just an innocent vacation to distract herself and relax. Oh no, she won’t be alone and didn’t need any escort, thank you. Oh yes, that’s a nice picnic blanket, Barb, she’d surely use it at the very first stop (Barb had really packed for her a cute, soft and fluffy woolen picnic blanket, with red and white check pattern).

And no, she wasn’t alone. Her company was notorious Raymond Saligan: a slum nobleman, half marauder and half souteneur, and—by some mysterious reason—her father’s loyal aide and almost one of his best friends. The man knew all secret passages in and out of the city and in the countryside and had his ways with the criminals of all nearby towns, so he had been Gabriella’s first choice. He’d eagerly agreed to help his boss’s heir, and they set off on their journey.

They had already advanced as far as to the town of Lay. No sign of the Pretender’s army was visible, though locals occasionally spoke of the war to come. They stopped in an inn on the outskirts of the town (a room they rented contained only one bed, “a very wide one, gentlemen, you’ll easily fit in there, both of you”, but Saligan had no prejudices about sleeping on the floor) and were going to spend the late afternoon and evening in investigations and inquiries. They were ready to depart into the town, when Gabriella’s head exploded with a sudden bolt of pain, quickly followed by another one, in her chest, that made her double over.

“What’s it, m’selle?” Saligan asked in concern.

“Not a mademoiselle for you,” groaned Gabriella through the blinding agony. “I’m a boy!”

“As you say, m’selle. Shouldn’t you go lie down?”

“N-no… We have… have to… Ugh, wait—”

The pain gradually receded to a dull throbbing, allowing her to think straighter. It’s all my fault, she thought. It was my plan, after all; my and the Cardinal’s. Oh how I’ve wronged you, my love, please be alive when we find you. Saligan regarded her with a strange expression on his face, but was silent. She collected herself, wiped her eyes and said:

“We have to find out where the Pretender’s forces stay and if there has been any battle just now, and then go, quickly, and—”

“But what’s the matter?”

“It’s Richard, Richard Oakdell, you know, my father’s squire,” she forced herself to explain. “I feel when he’s in danger. Now please let’s already move!”

The town poorest citizens proved to be the best source of information: Gabriella soon got overwhelmed by the wave of contradictory rumours, but Saligan’s experience let him easily extract the truth. By the night they had become sure that the Pretender’s army was camping at the far side of the forest and that a small clash had occurred in the afternoon between his forces and the town’s garrison, no casualties however ensuing in the latter. Both parties were now waiting for the reinforcements, a gossip circulating that the Pretender was about to run negotiations with one of the Taliguish generals. Gabriella longed to rush into the forest immediately, armed with a torch aflame, but Saligan convinced her of the foolishness of such action. Their search expedition was therefore postponed till the early morning and started at dawn, Gabriella having not slept at all. The deeper they proceeded in the forest the more her pain intensified and the more anxious she got. Suddenly a barely audible noise, soft, almost indistinguishable sound of somebody groaning reached her ears. She halted her horse.

“Wait! Have you heard this? Listen!”

They listened; another weak groan, just a little louder, came.

“Over there,” Saligan pointed his finger in the direction of a small ravine hidden behind the trees. They rode through the grove, dismounted on a clearing and ran to the ravine. Gabrie stopped at the very edge and peered down, while Saligan in one jump got to the bottom and called:

“Don’t look, m’selle! Turn your eyes away! Nothing pleasant here to look at!”

Still she stared, even more intently. A human body lay there, unmoving, lifeless, covered with scattered tree branches, dry leaves and dirt, its naked skin a bright contrast to black colours of the forest ground. With a desperate wail Gabriella jumped down too, kneeled and took Richard’s head in her hands; and, suddenly aware of his eyes open, of his lips voicelessly moving, she nearly fainted with relief.

“Do you have a spare jacket in your bag, m’selle?” Saligan’s question reached her mind through the haze. She pulled Richard’s head onto her lap and, her eyes never leaving his face, absentmindedly fumbled in her over-the-shoulder bag.

It turned out all Richard’s things had gone missing: the assaulters had either stolen his belongings or disposed of them. Saligan had no clothes of his own to share, and Gabrie’s spare shirts were too tight for Richard, so they were ripped into straps and used as bandages for his chest and head; the only piece of cloth suitable to be worn was Barbra’s picnic blanket, so they wrapped Richard in it, making him look like one of those northern Nadorish highlanders he’d used to speak of so much. Then they managed to urge Richard up on his feet, take him out of the ravine and help him on the horseback. Their ride to the inn mirrored two their trips cherished in her memory: this time it was Richard who was sitting in front, slumping over the horse’s neck; and herself who was hugging him from behind, supporting his back and feeling the heat radiating from his body (oh bad, was he already feverish?). The reversal of their roles didn’t bother her anyway, as she had been long used to a boy’s attire and manners (though Richard wouldn’t have liked to be called a damsel in distress), but what made her worried sick was that Richard grew more and more irresponsive and was deeply unconscious when they arrived to the inn. Carrying him to the previously-rented room, placing him on that wonderfully wide bed (“it would accommodate all three of you, gentlemen, if you’re not too fussy”) took all her attention, so she merely missed the moment when he stopped breathing. Oh no! We have just saved you! You cannot die like that, under my very eyes!

“I’d give him a revival kiss,” said Saligan thoughtfully and waved in the air a piece of cloth, all filthy, hardened and crumpled like a ball, “but better to do it through a handkerchief: who knows what he’s had in his mouth, I ain’t gonna get infected.”

“What kiss, Raymond? Is he a princess for you, are we in a fairy-tale?” she cried and, seeing him stretch and smoothen his handkerchief, quickly added: “No-no-no, please take mine, it’s clean, only a little perfumed!”

Saligan’s method helped, and Richard even got lucid enough to swallow a couple of gulps of water, only to return to his senseless state several minutes later. It was decided they should get him home at the utmost possible speed rather than try to tend to him in this gods-forsaken town, and, while Saligan was running their errands, hiring a wagon, horses, a driver, buying pillows, mattresses, blankets, and cloaks, organizing their short departure, Gabriella lowered herself on the floor next to the bed and, taking Richard’s hand, wept silently. She was strong and brave, always ready to jump into action, never afraid of obstacles, a perpetuum mobile of a human, an energetic, vigorous agent in their couple, but now she felt like a scared little girl, confused and helpless. Oh my love, please be safe. Oh my love— Horror grasping her guts, she recalled her meeting with the Left-handed: I’ll help your father, but everything has its price. It’s your love I want, your love, my girl, and nothing more. Was it Richard he’d meant? Was it Richard’s very life she had to pay with?!

When they finally got home (Gabriella didn’t want to remember their ride in the wagon, her horse entrusted to Saligan’s care; those long endless hours of fear, despair, panic, grief, all melted into one sphere of darkness collapsing onto her), Richard’s state had worsened a lot, his health having rapidly deteriorated: he was actually barely alive. A note was immediately (straight after the doctor had been called for) sent to Iris, informing her that her brother had returned and her visit would be welcomed—Gabrie had no nerve to mention that her friend’s brother had been found gravely injured, was now lying in the mansion unconscious, feverish, delirious, struggling for breath, probably dying, and perhaps wouldn’t even recognize his sister.

Iris, with Barbra, who had sensed something wrong in the tone of the note, in tow, arrived soon after the doctor had departed having dictated a foot-long list of prescriptions (cold water, steaming water, ice, compresses, ointments, clean sheets, a light shirt, fresh air, pain-relievers, fever-reducing mixtures, calming draughts, chicken broth, barley tea, and something also for your nerves, young lady) and leaving Gabriella even more disoriented and insecure than before. Gabrie was combing Richard’s beautiful freshly-washed hair, arranging it in lovely locks above the bandage on both sides of his handsome face, its features pitifully distorted by his illness; she was careful to avoid painful bumps on his head: the large one, from the hit, had been treated and tightly bandaged, while the others, from the fall, had been proclaimed less dangerous and were now hidden under the hair. Iris knocked, waited, entered and froze at the doorstep, taking in the picture before her: Richard’s thin frame on the bed, Gabriella leaning over him, a battery of bottles, phials and cups on the bedside table, and an engagement bracelet with sapphires clutched around his wrist, its pendant, glimmering with black gems, adorning Gabrie’s own hand.

“Yes,” Gabrie said to forewarn Iris’s questions. “Yes, Richard’s been wounded and is very ill. And yes, I’m a girl. And yes, we’re engaged. I’ll take it off when the doctor visits next time, because he’s been very strict against foreign objects in a sickbed.”

“Oh Dickon,” Iris exhaled and darted to Richard’s side.


***

When Richard awoke next time, he felt odd, lightheaded and weak. The last thing he remembered clearly was him meeting Udo Born in the forest. All he had experienced after it were vivid, colourful, but inconsistent dreams, that shed no light on what had happened to him in reality: he’d dreamt of his parents, of his father advising him, his mother blessing him, his mother cursing him, both his parents hugging him; of Aldo winning, of Aldo losing, of the Cardinal praising him, of the Cardinal calling him a traitor; of ir Roque throwing him out of the house, of ir Roque giving him a Marshal’s sash; of himself being tortured to death, of himself being executed, drowned in a well, burned alive, cut into pieces, torn by horses; of Gabriella kissing him, Gabriella slapping him, Gabriella holding his hands, Gabriella in his bed, him eloping with Gabriella to the wilderness and living in the woods, him and Gabriella cuddling together; and of himself wandering in the Maze.

He opened his eyes and looked up and around: he was in his old room in Alva’s mansion, swimming in a dim morning light that came from the uncurtained, unshuttered window; his bed canopy had been taken away, and the poles lacking it seemed orphaned, the ceiling too close. He was half lying half sitting in the bed, resting upon a pile of pillows, covered with a warm blanket caringly tucked around him. Had Aldo conquered the capital and rewarded him with his archenemy’s mansion, as he had promised many times? With a shudder Richard recalled a drunken dialogue with his false monarch, when he had asked Aldo to give him, as a winner’s tribute, the Raven’s daughter to become his concubine (surely this would be Barbra, because Gabrie wouldn’t put an end to her masquerade, but that time he had been actually thinking about her and only her). Had Aldo’s efforts failed and was Richard now Alva’s prisoner? Had he been released on bail?

He turned his head and spotted a jug and a cup on the bedside table; realizing he was thirsty he stretched his arm and tried to take the cup, but it slipped from his clumsy fingers and fell on the floor, its clattering noise exploding the silence, water splashing all around. There came a gasp, a surprised exclamation, and a maid appeared, one of those long-lashed, rosy-cheeked Quennalish beauties who had always been present in the mansion. Wringing her arms in an excessive gesture of joy, she made no motion to pick up the cup and give him some drink, but twittered instead:

“Oh dor, you’re finally awake! Please wait, I’ll bring somebody!”

She sprang out of the room, calling loudly: “Soberano! Soberanita! Soberanita!”—and in what seemed a few seconds the door opened again, and in flew Gabriella, dressed in a long nightshirt, her hair made into a loose braid. She looked at him as if considering if she should throw herself on top of him or burst at first into tears, and then dropped onto the bed near him, grabbed both his hands and pressed to her face.

“Oh thanks whoever is in charge of you, my love!” she whispered, printing a kiss on each of his palms. “You really gave us such a scare, it’s been nearly two weeks! Ten days, to be exact, in the house, and a couple more on the road. Please forgive me I wasn’t here for you when you first opened your eyes, but the maître insisted we all should get proper sleep every night unless we want to fall sick ourselves—”

“We all—who’s that?” Richard asked, astonished how coarse his voice sounded.

“That’s me, padre and Iris. Dickon, you’re alive! The doctor said you would eventually wake up, soon, maybe even yesterday evening, but your poor heart didn’t take it well when your fever suddenly went down, and— Oh, sorry, I’m not quite myself, but I’ve been so, so, so very worried! Back in Galtares, you know, that man, the Left-handed, not the real one, b-but Rinaldi, my ancestral cousin, that is— he said he’d be taking my love away, as a price for his f-favour, a-and I thought, I th-thought, I—” her last phrases came out in ragged breaths, her voice cracking into sobs. Richard shifted, his chest immediately protesting, and put an arm around her shoulder.

“Gabrie, I’m here, not going anywhere. It’s okay. Please don’t cry.”

“Yes, yes,” she said, calming down at once. “I’m not crying. Please tell me, maybe you want me to sing to you, or read to you, or just talk? Or maybe eat or drink?”

“Um, to drink at first,” Richard decided. “The cup is on the floor, and I’m afraid I can’t reach it. And then to talk, and you tell me everything from the very beginning, deal? We’ve got plenty of time.”

He heard at first the amazing story of Gabrie’s adventures in Galtares, her meeting with the Departed and the Left-handed, and then learned all mundane news in one scoop: that Alva had been victorious twice, that the rebellion had failed, Aldo was dead and Robert in prison, and that himself had been stripped of all accusations and was now regarded as a war hero.

A new week dragged on. Richard was slowly recovering under Gabriella’s vigilant guard and Iris’s tender care: too slowly for his liking but at a more than average rate according to both the doctor’s and Alva’s words. Even the most innocent exercise and entertainment prohibited (more sleep, more rest, no visits, no guests, no overexerting yourself, no agitation; yes, you may walk as far as to the library, but what would you do there, young man?—no reading, no writing; yes, you may come down for the dinner, but no heavy, fried, spicy food, and no wine), he was growing genuinely bored: he longed to make just a few steps outdoors, to enjoy fresh air in the gardens, but he wasn’t allowed even a balcony on the same floor, not to mention the terrace downstairs, because the autumn weather kept being cold, rainy, windy and dull, as dull as his confinement to his chambers; as dull as constant pain in his body.

His involuntary imprisonment unexpectedly ended one day, when Alva entered his room fiddling with a paper scroll in his fingers.

“Hope you’re already fit enough to walk more than several yards, young gentleman,” Alva said, unfolding the paper, “because His Majesty wants you to be present at the palace reception tonight. I think it’ll deal with the matter of your so-called secret service.”

“Tell your bloody tyrant of a king to stick his order up where the sun doesn’t shine!” Gabrie exclaimed. “Richard is hardly in any condition to rise from the bed, let alone attend a royal reception! It’s been only a week since he awoke! It wouldn’t be an exaggeration to say he was on the verge of death!”

She had all rights to be worried: the fever had been raging in him for ten days, the inner fire having nearly consumed his life; and he still wasn’t feeling exactly well at the moment, his injuries far from healed, his strength far from its peak.

“Of course I’ll go, Your Grace,” Richard replied. “Thank you for the tidings.”

“Well, if you get worse after this escapade, I’ll strangle you all, and the maître will approve of me,” Gabriella promised menacingly.

The experience proved not as fatiguing as expected. Richard drove to the palace and back in a carriage: his horse had been found in the Pretender’s camp and returned to the stables of Alva’s mansion, but no-one was going to allow him even a short ride. In the palace he let Gabrie lead him up the staircase, but managed to escape her care and enter the throne room unsupported, though she kept a close distance, and all others present who were well informed about his predicament—Iris, Barbra, and even Valentine—formed something of a circle of honour around him. It wasn’t so difficult to stand still while necessary speeches were being pronounced and formalities carried out, but when the King finally called his name and ordered him to approach, the room tilted, and his attention dissipated: Richard came up to the throne, knelt, bowed his still aching head, and heard the King’s first words:

“Also we would like to thank Duke Oakdell who was of great help for us in the enemy’s army and suffered grievously at the hands—”

The rest of the event went in a blur. Richard vaguely remembered himself answering and thanking the King and then Gabrie’s hands pulling him up and conducting him to the far corner of the room.

“Since when have you grown so overprotective of your father’s squire, Marquis?” one of the ladies-in-waiting asked. “Not that there is anything bad here, of course no! It’s really sweet to see such devotion between friends nowadays.”

Richard swayed a little, feeling small beads of sweat form on his temples, blackness already clouding the edges of his vision. Gabriella clutched his elbow tighter and hissed through her teeth:

“Go sit down, Richard! Don’t wait until you faint!”

When he sat on a chair at the wall, Iris pushed a glass into his palm.

“Water,” she commented. “Drink it. Have you understood what His Majesty said?”

“Not exactly, I’m afraid.”

“Dickon, he’s giving us a house! A mansion, a palazzo almost, as large as Duke Alva’s, as a prize for your service!”

A mansion indeed: that was certainly a curious twist of fate.

The end.

______________________________
* Я не утрирую: это почти буквальная цитата из канона, в которой Удо Борн, в свою очередь, почти буквально следует за лирическим героем Бальмонта: «Удо содрал с юноши все, вплоть до рубашки, приладил какие то палки…»
______________________________

@темы: Языки, Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ

---

Один вопрос — зачем?!

Точнее, несколько вопросов.
1. С чем связано желание писать фичок непременно на английском? Почему фразы для него возникают в голове сразу по-английски? Где критерии?
2. Зачем же, черт побери, это снова Отблески Этерны?
3. И зачем же это снова фанфик-на-фанфик, если автор исходного фика даже не будет читать на инглише?!

Какая-то абсолютизированная писанина в стол.

@темы: Языки, Воображаемый мир: ОЭ

---

С Новым годом!

Р. Инноченти, иллюстрация к "Щелкунчику", 1996

Кстати, моя любимая финская новогодняя песня (тут слова и перевод), оказывается, несколько лет назад обрела мультик!

@темы: Песни, Праздники, Языки, Живопись

---

Англофанфик по ОЭ

Жанр "Избиение Окделла", теперь и по-английски!

Про жанр

Теперь я уж не голословна и могу говорить об этом замечательном жанре, имея на руках статистические пруфы. Итак, на этой летней ФБ я считала для героев, которые участвовали в фанфиках по ОЭ, рейтинг травм и смертей: за каждое упоминание проблем со здоровьем герой получал + 1 балл, за каждую смерть + 10. И что бы вы думали? Конечно же, Окделл с большим отрывом победил и занял первые местах во всех трех соревнованиях: в общем зачете, в зачете травм и в зачете смертей. Так что теперь без зазрения совести могу продолжать избивать его в фанфиках, раз уж все с ним делают это.

Аннотация

Annotation: An unfortunate accident leaves young Duke Oakdell injured (though not very dangerously) and Duke Alva forced to reconsider his attitudes and values.
A small innocent fluffy sick-ficlet in which Richard gets carried in arms, held, patted on the head, and entirely fussed over.
Маленький незамысловатый херт-комфортный флаффный фичок, в котором Ричарда носят на ручках, обнимают, гладят по голове и прыгают над ним изо всех сил.

Предварительные замечания

Notes:
For English-speaking readers
I’m not a native speaker, sorry for any mistakes. The canon itself and almost all fandom works are in Russian, no translation available.
Dedicated to lindahoyland (archiveofourown.org/users/lindahoyland/profile), whose LOTR fics have always been an etalon of hurt/comfort fanfiction to me.

Для русскоязычных читателей
Фик написан по-английски в экспериментальных целях и в качестве определенного self-challenge, вызова самим себе, проверки сил автора. Оказалось, что английский, действительно, раскрепощает: тот градус флаффа, который автору неловко было бы писать по-русски, в английском тексте проходит вполне спокойно. Были и другие эффекты: реальность съехала в АУ, в котором накал драматизма заметно меньше, чем в каноне (видимо, из-за того, что автор притворился для себя, что он и правда иностранец, который не продвинулся дальше первой книги), персонажи обзавелись ООС, а вся обстановка приобрела ощутимый флер некоей викторианской британскости (не сказать, чтобы персонажам это было чуждо — они в какой-то мере снова приблизились к своим литературным прототипам, например, франту-опекуну из «Опасного богатства»).
Названия, имена и прочее автор переводил на свое усмотрение (кроме тех имен, которые уже переведены для тэгов на АО3), а для некоторых каноничных «терминов» подобрал не переводы, а аналоги:

young gentleman — в роли «юноша» (в обращении),
boy — в роли «юноша» / «молодой человек» (в тексте от автора),
Your Grace — в роли «монсеньор» (обращение к британскому герцогу),
my lord — в роли «господин».

АУ, ООС, балаган, английский язык, и так далее.

Так как фанфик по-английски и в нем царит атмосфера британскости, то и играют в нем классические британские актеры.
Встречайте!

Laurence Olivier as Roque Alva

Michael York as Richard Oakdell

and Cristopher Lee as The Morisco Doctor


in the new movie

A Very (British) Accident

And now, although Aunt Evelyn fussed over me
as if I were a real wounded soldier,
I was distinctly conscious of an anti-climax.
S. Sassoon, “Memoirs of a Fox-hunting Man”

Roque Alva’s new squire was a young man full of surprises and prone to adventures. A little more than a month had passed since he had first entered Alva’s house, but he had already managed to make his lord’s life interesting—even too interesting, for Alva’s liking. This day wasn’t an exception. Alva didn’t even understand completely how this all happened, as the events swirled too quickly.

They were already leaving the fair: Alva had finally allowed his escort to spent about an hour among brightly coloured tents, for a relief after an exhausting day in the military camp. They were moving slowly, Alva the first in the procession, and Richard the last: the boy, not shaken at all by the previous accident in the town street, was looking longingly in the direction of a puppet show booth, stuck between two pavilions at the very edge of the fair area, but Alva wasn’t going to let him linger in the place any longer. They were heading home, and Alva really wanted to return to the city before dark. All was going as well as it could, and nothing brought any evil foreboding, when Richard’s horse (what was the beast’s name again? Fretty? Bratty? Naughty?), this clumsy and ill-schooled mock of a steed, frightened again by some sudden noise, reared up. This time Alva wasn’t quick enough to catch the reins—or even get closer—and Richard, letting go of the horse’s mane, lost his stirrups and fell down. He was able to turn in the air and thankfully landed on his side, not on the back, but his head still hit the ground with a loud thud. Alva halted his own horse, jumped down and nearly ran to the place, where two men of his escort were already bending over Richard’s unmoving figure. Alva waved them aside and, kneeling near Richard, gently slapped the unconscious boy’s cheek. This had an effect, for Richard let out a soft moan, opened his eyes, winced and tried to push himself up on his elbows, but his right arm gave way (it might be a fracture or at least a very bad bruise, Alva thought), and he nearly fell down again; he however managed to use his good arm and sat up, gazing around confusedly. Alva didn’t like the blurred and disoriented look in his eyes and got even more concerned, when Richard, crouching over, clutched his head and vomited. Alva held him by the shoulders and, when Richard, taking a flask of water from one of the escort man, flushed in shame and mumbled “Sorry”, told him, trying to sound as mild as he could:

“Richard—”, he had to swallow down his usual “young gentleman”, as a person in Richard’s state would certainly react to a given name but not to a general term, “—Richard, please let me have a look at your head.”

Richard nodded, which probably caused another wave of nausea, closed his eyes and lowered his head. Alva firmly took it in both hands, turned it a little to have a closer look and swore under his breath: a deep gash on the back of Richards’s head was oozing blood, colouring the hair dark red. Alva gently palpated the area around the wound: the skull, fortunately, wasn’t broken. The marshal in him was already fuming with annoyance, irritated by his subordinate’s clumsiness, that had slowed down the whole squad, but his inner doctor quickly took over. Alva disinfected the wound with a little bit of casera, using his own handkerchief; another handkerchief was folded and pressed to the wound to stop blood; then Alva untied his neckerchief and bandaged Richard’s head. The shiny silk blue cloth made Richard look not like a wounded warrior, but like a pirate or rather a forest bandit from old northern legends; and still he was too dazed to have the heroic air of any of those romantic characters, and even too slow to protest when Alva started unwrapping Richard’s own neckerchief to use as a makeshift sling for his arm. When the arm was finally made comfortable, Alva decided this was enough and other bruises and scratches, if any, could wait till home.

“Richard, do you feel able to sit in the saddle?” he asked. “If you are not sure, you can ride double with one of my men, or we can leave you in this town and then send a carriage to collect you.” If not a horse stretcher, he added to himself.

“I am perfectly able to ride on my own!” replied Richard proudly. “I am completely all right, Your Grace. Please excuse me my improper behaviour.”

Alva felt a sense of relief washing over him: Richard’s returning stubbornness showed that he was definitely getting better.


***

The “getting-better” period didn’t last long. They were about halfway home, Alva leading their small party again and Richard dragging behind, when an escort man approached him and, nodding in Richard’s direction, addressed Alva in a concerned voice:

“Soberano,” he said, “I’m afraid the young dor won’t make it.”

Alva followed his gaze. The boy was obviously struggling—and miserably failing—to stay upright, leaning more and more on his horse’s neck; the reins were about to fall from his good hand. With a sigh Alva called for a halt and, riding over to Richard, at first tried to shake him awake, but to no avail: the boy seemed to be overcome with dizziness and going to fall down again. The only possible solution now, Alva mused, was to take Richard into someone’s saddle. His own stallion, Moreau, was strong enough to carry two and even three persons, and smart enough to recognize a wounded rider and keep a quick but steady pace, without unnecessary shaking or jolting.

“Get him over here,” he ordered. “Easy, easy. Give him to me. Good.”

Alva put his arms around Richard, placed in front of him in the saddle, took the reins with one hand and did his best to cushion the irresponsive boy’s head against his shoulder. Sitting like this was far from convenient, but fortunately it wasn’t very long from home.

During the rest of the ride Richard was drifting in and out of consciousness and from time to time gave small moans and babbled incoherently; once Alva heard him whisper:

“Am I going to die?..”

“Nonsense!” snapped Alva. “Nobody here is going to die, young gentleman. People don’t die of such a petty nuisance, don’t make a fool of yourself.”

Richard closed his eyes again and made no answer; Alva wasn’t even sure he had been aware of this little moralizing speech at all.


***

Back home; back, literally, on the firm ground, Richard, as if ancient myths came true and his divine element really helped him, seemed alert and lucid, able to stand on his own, and Alva eagerly welcomed the return of his own sarcastic self.

“Off to the baths, young gentleman,” he ordered. “I don’t think the doctor will be happy to examine someone covered in road dust and smelling of horses.”

He waited for an indignant reply, but, again, no reaction followed. Richard lowered his head, turned and dragged himself in the direction of the mansion, one of the servants, at Juan’s wordless sign, following him—close enough to catch him if he would fancy losing consciousness once more. Alva wondered if that was the right decision, but he had never heard of anyone with a head injury getting into trouble because of a hot bath (it helps to relax and calm down, after all), and even if Richard would become too weak to walk to his room after it, he would certainly survive the humiliation of being carried there—it wouldn’t be more humiliating, at least, than his ride home in the most indecent position.

“By the way, Juan,” Alva remarked and rubbed his eyes, “we are in need of a doctor… the doctor, I mean.”

“Already sent for, soberano.”

“And the bath?”

“Prepared, soberano.”

Juan always knew what he needed better than himself.


***

Passing through a labyrinth of secluded chambers and partial walls giving visitors certain privacy (the great ground floor baths of the mansion, built in the manner of ancient thermae, with addition of exquisite Morisco style and modern day conveniences, had been an object of pride for many generations of Alva’s ancestors and that of jealousy for all other dwellers of the capital city) towards his favourite bathing room, small but luxurious, Alva cast a quick glance into the section now occupied by his unlucky squire. Richard had already managed to undress, his clothes lying in a heap on the stone bench, an ornate austral gown waiting on the rack, and now, with a grateful sigh, he sank down into the marble-tiled basin and closed his eyes, allowing a servant approach and start washing the blood off his hair. Alva averted his eyes and went by.

In his private chamber he let himself enjoy the pleasant feeling of cleanliness, concentrating on the warmness of water on his skin, unobtrusive scent of perfumed soap, sound of dripping drops (if not for the accident, it could have been a perfect ending for a busy day), but thoughts about Richard still lingered in his mind. By the look of it, the boy must have been in a great deal of pain. Alva had never experienced a fracture or a concussion himself (and usually even nothing worse than an occasional sprained ankle) and therefore couldn’t conceive of how it really felt—to tell the truth, he had been severely wounded only once in his life, but in that specific case his mystical awe and spiritual shock had prevailed over the bodily sufferings.

“You have swift fingers, a sharp mind and a kind heart, my young friend,” his old master, one of the most renowned healers in the Crimson Lands, had used to say, “but you totally lack compassion. You don’t even try to imagine yourself in another person’s shoes, to understand your patients’ needs and wishes, to feel their sufferings from inside. You will never become a healer in the proper sense—a middle-rate military surgeon is the uttermost step you are able to reach.”

A middle-rate military surgeon in the Crimson Lands equaled a first-class physician in Taligue, and this had been more than enough for young Roque, who had never dreamt of pursuing a medical career. His father had insisted that his younger son should be indoctrinated in the art of medicine, and sent him to the Crimson Lands to study. This education had later proved useful plenty of times and had even saved several lives, but all Morisco doctors he met still regarded Roque as nothing more than an assistant, who was to be trusted only with holding instruments, mixing a simple herbal tea or administering a prescribed draught. Alva took this for granted, because all Morisco doctors were elusively reminiscent of each other, and, looking at one of them, he always remembered his old master and the days of his apprenticeship. Their family doctor was, of course, similar to them all and at the same time different. He, having lived in Ollaria for several decades, had obtained a large practice, a fabulously rich house in the Morisco quarter, a six-horse ornate equipage for pleasure trips (for professional visits he always chose his invariable two-wheeled cart), and a reputation of a wizard. He had been the physician of Alva’s family since Roque’s childhood, and this was, on the one hand, bad, as he still tended to treat the great First Marshal as a naughty schoolboy (on top of that, Juan was always on the doctor’s side), and, on the other hand, good, because he allowed Alva more than his strict Crimson-landish colleagues. Since the death of Roque’s father, the doctor had been sent for only on special occasions and in serious situations Alva doubted he was capable of managing himself. In all other minor cases it was either His Grace the Duke himself who came to an aid when an ailment attacked his household or an unexpected injury occurred, or a local physician, of Taliguish origin, running a practice in the vicinity of the mansion. The man came to the mansion immediately after he had been called (unlike the old Morisco, who had a habit to keep the messenger in the waiting room for hours, while busy with another patient), did exactly what he was asked to and never ceased to praise Alva’s medical talents. Today, however, Alva was definitely too worried to entrust Richard’s well-being to anyone but the family doctor.


***

When Alva entered Richard’s room, the doctor had already arrived and was now seated next to the bed, holding Richard’s good hand and massaging his palm in small soothing circular movements—Alva knew at once the rare calming technique, borrowed from the Azure Lands and used only by the most sophisticated Morisco doctors, and thought he should one day learn it himself. Turning over the shoulder, the doctor was dictating a long list of drugs to be bought from an apothecary (a Morisco one, of course), to Juan, who, standing at the door, was carefully writing down the prescriptions, as always, unflappable and exact. Richard was sitting in his bed, propped up against a pile of pillows, naked to the waist, his lower body covered with a blanket, his head sporting a fresh bandage, his arm still in the sling, a large bruise disfiguring his right side. He gave Alva a dazed and tired look and said nothing, while the doctor greeted him:

“Ah, my lord duke,” he said cordially, “please come in and join us. We are waiting for the pain-relieving remedy to start working. By the way,” he addressed Richard, “how is it now? Do you still feel pain?”

Richard closed his eyes, assessing his condition, and silently nodded. The doctor looked at him thoughtfully for a few moments and then decided:

“Well, I would still like to examine your arm straight now—I promise to be as gentle as I can.”

He took the injured arm from the sling, when Richard suddenly swayed and pressed his hand to his mouth.

“I… I… Excuse me… I think I’m going to be sick,” he muttered and flushed in embarrassment.

“Oh gods,” the doctor said, helping him. “There is nothing to be ashamed of, young man. That has been a bad blow to you head, after all, hasn’t it? But—” he added, passing Richard a cup with some medicine, “—I’m afraid we cannot wait any more until your stomach settles down and the second portion of the pain-reliever finishes its job. This bone has to be set immediately.”

The doctor was right. The forearm was all black and blue and very swollen, the swelling getting more and more prominent.

“I know what you want to suggest instead of my slow-working remedy, my lord duke, but no—no alcohol for at least a month. And now, would you please assist me,” the doctor asked—as if he didn’t know himself that Alva had come to the room with the only purpose of playing the role of an aide. “Please hold the young man from the back and pull his arm when I command.”

Alva did as he was instructed, sat at the edge of the bed and got himself ready, while the doctor spoke to Richard again:

“As much as I hate the thought of inflicting more pain upon you, young man, this will definitely hurt. We’ll try to be quick, but you have to be brave.”

“Of course I can!” Richard exclaimed. “Of course I am! We never—”

This sudden flash of his familiar temperament made Alva almost happy, and he couldn’t resist the urge to add:

“You may cry out, if you wish.”

“Certainly,” the doctor affirmed. “At my sign, my lord duke. One, two—”

No sound, as should have been expected, left Richard’s lips during the procedure, but the very moment the arm was pulled and turned he twitched, and his body went limp in Alva’s embrace, his head lolling back against Alva’s chest, soft hair brushing his chin.

“The young man has fainted from the pain,” the doctor commented, applying a woolen cloth to the place of the fracture. “Please leave him like this for now and let me finish with the bandage, just support him, yes, this way, thank you.”

The arm had just been fixed in splints, when Richard started coming to his senses and, becoming partly aware of someone’s hands holding him, tried to wring himself out. Alva clutched him tighter, but Richard, taking in the surroundings, visibly relaxed only when he saw the doctor’s face. Good to see that, Alva sadly congratulated himself, there was at least one person in the house Richard considered trustworthy enough.

“Why making the same mistake twice?” scolded Alva, lying him back on the pillows. “Your family’s notorious stubbornness is dangerously close to stupidity! How many times will you repeat the same escapade until you learn that—”

The doctor cast him an annoyed warning glance with a silent “please keep your words for yourself, if you would, my lord duke”, and Alva bit his tongue. They still had a lot of things to do, though the further examination promised to be less dramatic.

“This arm has to be kept in a sling any time you walk, stand or even sit up,” the doctor explained to Richard—to Richard himself, not Alva or Juan; and Richard listened attentively and nodded. “When you are lying, it’s better to hold it elevated, for example, on a pillow or a cushion. Little movement will do you good, but try not to overexert it.”

“Juan,” Alva turned. “Please, another pillow.”

“I write it down, soberano,” Juan said, his pose unchanged. “We’ll bring and arrange everything when the maître finishes.”


***

Having next probed Richard’s side, chest and back, the doctor stated that two of the ribs had been cracked but thankfully no internal injuries had followed and that only a light bandage, together with cooling ointment, would be enough, and maybe some ice, if any ice was still left in the cellar. Still he seemed more concerned than before: he took Richard’s wrist again and, counting his pulse, asked him to inhale and exhale deeply, hold his breath, and breathe regularly; finally, he frowned, chewed his lips and enquired:

“Do you suffer from the Nadorish disease, young man?”

Richard hesitated. Alva recalled Egmont mention his children had been prone to this specific northern ailment, but if it was one of them, two, or even all, he couldn’t remember.

“My—” Richard started and wavered; the doctor gently encouraged him to continue. “Yes, it runs in our family, in fact. My sister does have it, and I, myself, did as a child, but now, for several years already, I have not… had… haven’t experienced… any… fits.”

In the end his voice faded to an inaudible whisper—perhaps because of his ignominious health secret revealed in front of his lord (Alva felt angry irritation rising in him for not being forewarned, as his vivid imagination immediately showed him pictures of his squire dying of respiratory failure in the middle of a royal ball, in a room decorated with fashionable heavy-smelling exotic flowers, or in a military march, suffocated by clouds of road dust)—or probably because all what had been left of his strength evaporated away: this was, after all, the longest speech he has pronounced since the accident.

“Please calm down, young man,” the doctor said, pressing several points on the base of Richard’s fingers. “You are not guilty for being a little indisposed like this.”

“Not… indisposed,” Richard murmured.

“Well, you should agree that at the moment you are: I don’t mean your childhood condition but your present state. Now please listen to me: yes, broken ribs and chest disease do not form a good combination, but, firstly, it’s by no means mortal in your case, and, secondly, no-one is going to leave you to face it alone. Just follow my instructions and be sure to practice special breathing exercises I’ll show you, every couple of hours, and move more when you feel fit enough. Also, whenever you take a deep breath or cough, it would be sensible to press a small flat cushion to your side. And you, my lord duke,” he addressed Alva, his face acquiring a sterner expression, “you should watch with all your eyes, as scrupulously as you can, for the signs of the lung fever.”

“Juan, we need an extra cush—” Alva had already started saying, but interrupted himself upon hearing the doctor’s words. “What? Why me?” It seemed the old Morisco was finally entering his “you-are-nothing-more-than-an-apprentice”-mode. Well, it had always been his ordinary style of communication with Alva, and, to do him justice, today he had refrained from it long enough, but Alva still—though he would never admit it—felt almost insulted: such was the contrast between the doctor’s kind attention he treated his patients with and that polite but dry manner he used for his titled assistant.

“Because in this house you are the one whose medical skills would allow you to recognize the first dangerous symptoms,” the doctor replied. “And also because I would certainly be able to visit the young man less often than you, my lord duke.”

There was reason in his words, though Alva hadn’t initially been going to interact with his squire more than before, thus letting the boy be ill and recuperate in peace, and avoiding the role of a caring nurse himself. Well, entering Richard’s room several times a day wasn’t such a difficult task.

“One last thing, young man, and then you’ll be able to rest,” the doctor said in the meantime, after having listed another set of prescriptions, thoroughly taken down by Juan. “I don’t like the sight of this bruise and have to examine your hip. Would you please get your blanket a little down and let me see?”

That was a simple, ordinary, unobtrusive, very basic healer’s request, but Richard’s reaction to it was astonishingly inadequate. He jerked back, clenched his teeth, clutched the edge of the blanket so tightly, as if his very life depended on it, and replied:

“There is… nothing worth your attention here, maître! It’s just a small bruise, no need to see it.”

“Still,” insisted the doctor, “it would be unwise to leave it untended.”

Alva thought it his duty to interrupt.

“It’s not the time and place to demonstrate us your famous northern modesty, young gentleman,” he teased, and with amusement watched scarlet creeping up the boy’s cheeks: his innocent joke had reached its goal. He waited for a devastating, thunderous protest, but there was too little energy left in Richard’s body for this brief outburst to last longer, and the flame died out without having really started. Richard lowered his gaze and, still very flushed, pleaded:

“Ir Roque… could you please… turn away?”

This old-fashioned form of address, a constant object of Alva’s mockery, and no attempt made to correct it to anything more acceptable, like “my lord” or “Your Grace”—and the fact that Richard probably hadn’t even noticed his courtesy mistake—told Alva, as would have told anyone even less sensitive to such subtleties (Alva liked his given name, but didn’t like it tossed around by stupid youngsters), how poorly Richard was now controlling himself and how bad his condition really was. The sooner he would be put to bed properly, the better. Unwilling to push it further, already tired himself, having no desire to argue, without a word Alva turned away and stared at the far wall—by the corner of his eye he noticed Juan doing the same. After a muffled rustle of cloth, followed by a few minutes of comparative silence, broken only by occasional indistinguishable sounds, he heard the doctor proclaiming that it was really just a bad bruise, explaining what type of salve he was applying and what different type it would be changed to in a day or two, promising to pay a visit tomorrow and prohibiting any excessive walking until the bruise was healed—as if other injuries wouldn’t prevent his patient from any walking at all for a week at least. Alva felt first sparks of migraine igniting in his own head, rubbed his eyes and turned back.


***

“For a couple of words, my lord duke.”

They left the room together. Exhausted from his recent ordeal and calmed down by a sedative draught, Richard was now fast asleep, a housemaid ordered to watch over him.

“This is not another prescription, no need to burden dear Juan with it, that’s just what I would like to say to you personally,” the doctor started. “You see, my lord duke, it may appear that your ward’s personality has changed, that he is not himself, too shy or maybe too confused, angry or anxious. Those are typical effects of a head trauma, they will go away with the course of time, and the young man will return to his previous self. They are not dangerous, but sometimes difficult to manage on one’s own, and I suppose it’s on you to help the young man cope. A simple reassuring gesture, a few words of consolation will certainly do him good.”

“Oh, I don’t think he needs it from me,” said Alva grimly.

“But why not?” the doctor was surprised. “Of course, gentlemen of his age often tend not to show affection, and, moreover, most go through the stage of authority rejection, but now he needs your care and support more than ever. Judging by the fact that the young man’s mother is not at his bedside yet, I presume his parents live far from the town, so you’re currently his closest person. He is not a child, my lord duke, but he is still very young; I’m sure you are wise enough to be an adult figure for him.”

A shade of doubt in the doctor’s voice made Alva feel like a schoolboy again, and he just nodded without an answer.

“Now, if you excuse me, I would like to visit the kitchens to give instructions about the diet to your cook,” the doctor finished.


***

Later that evening, on the verge of night, Alva returned to Richard’s room. The boy was still sleeping peacefully, his features finally free from the grimace of pain; the housemaid too was slumbering in her chair. Alva glanced at Richard’s face: now, rid of his constant frown, his constant mine of grief, anger, indignation, or even snobbery, making him look older, allowing Alva to treat him like a foolish, unruly, unskilled adult, he really seemed very young.

So… Did the doctor expect him to start giving hugs and singing lullabies every now and then? In fact, he had already done the former today, twice, though Richard had been in no condition to pay attention to it. Of course, he told himself, he bore no especially warm feelings for his young squire, their relation being utterly formal, as it should be—the years of mutual hatred (currently there was definitely hatred on Richard’s part and a hint of contempt coming from Alva) and blood vengeance between their families, membership of the opposite political parties and their personal conflict couldn’t allow anything more. Yet, certainly, he had been—and still was—concerned about the boy, to the extent any proper commander would be about his wounded soldier (to tell the truth, there was also a political reason: an accident leaving the young disgraced noble maimed or even dead, while in the power of his alleged enemy, in the very beginning of his service, not at war, would cause a disastrous scandal: the unfortunate boy, the public opinion would say, just like his father, has met his fate at the hands of the terrible Raven of Quenalloah, this cruel, mad, unpredictable monster), and didn’t help him more than he had always helped when anybody around him got hurt. Providing further care and comfort had however never been his business, as family or friends of a victim had always been at hand.

“Imagine your young relatives, Rocío,” he told himself. “Imagine your friends’ children. How would Diego feel if Berto lay here, unconscious and in pain? (Oh, his mother would never leave her “little boy’s” side—and, by the way, speaking of lullabies, playing a soft and peaceful melody to sooth his imaginary young cousin’s headache didn’t even sound such a bad idea). What would Li or Émile do if Arnaud was prostrated before them on the bed like this? (Oh, their mother is quite different, but probably neither she would bereave her son of her attention). How, after all, would vok Warzoff have reacted had his young squire got himself into such a predicament?”

Alva turned Richard’s head to one side to reduce pressure on the wound, brushed a stray strand of hair away from the boy’s face, and, resisting the urge to tuck him in, simply pulled the blanket up a little, covering Richard’s shoulders, and slightly adjusted a complicated construction of pillows built around him. It was so easy to be caring and kind to someone senseless, to establish one-sided good relations, when the second party was not aware of the first one’s attempts; but what would he do when Richard is fully awake? Why should it be on him to repair a breach between them: it is not Richard’s own task to learn to accept the favors given?

Well, he has to think it over. Maybe in the morning. Maybe tomorrow. Maybe later…


***

In the morning, passing Richard’s chambers and pondering on whether he should—or rather had to—enter the bedroom or could burden himself with it later, Alva heard a cooing voice from the door: of course, Conchita, the recognized mother hen of the mansion, never missing a chance to make a fuss over a “poor sick thing”, whoever that be: the cook was now coaxing Richard into tasting one of her creations. Only a fool would refuse—and that was just the thing Richard was doing, proving again his pitifully low level of intelligence, or maybe social skills.

“Thank you,” he was saying, “but I really don’t want to eat now, I’m not hungry at all.”

“The doctor said it will help you heal faster,” she insisted.

“You can leave it on the table, thank you…” Richard said, and something—his movement or gesture—made Conchita change her tone.

“Oh, does it hurt so much?” she asked sympathetically, and Alva easily imagined her patting the boy’s poor bandaged head. “Look, there’s a nice big glass of milk for you. There… You can drink it now, and we leave the rest for later… Oh, let me help you, dor, or you’ll spill it all over yourself! That’s it. Trust me, dor, there’s nothing to worry about: we’re here to nurse you back to health in no time.”

It was the most inappropriate moment for Alva to enter the room, he thought with a hidden smile. It didn’t bother him, naturally, if Richard would feel ashamed again, but to meddle with Conchita’s ways would be a pure crime. He found other things to do, for their flow never ceased, and returned later, when Conchita had already disappeared leaving a tray with the breakfast perched on the bedside table: a bowl of cottage cheese, dressed with cream and garnished with jam. Richard hadn’t touched the food, having fallen back into an uneasy medicine-induced sleep; Alva, as he had promised the doctor, checked his breathing, pulse and temperature—apart from a very mild fever, which had been expected, considering the injuries, Richard seemed quite fine. This was definitely a good sign.


***

A week passed. Richard wasn’t doing well: having slept through the first three days, waking up only to take medicine, eat, and do simple exercise, prescribed by the maître, he was now already trying to get up and walk around the room, but still hadn’t got enough strength to stay out of bed for long; his bones were mending too slowly, and headaches, dizziness and disorientation were still plaguing him. Whenever Alva came to check on him, Richard was down and distressed, and looked lost, lonely and forgotten. These visits happened now less and less often, and Alva was thinking of cutting down their number to the lowest possible minimum: after all, it had already been a week, and no dramatic changes for the worse had occurred, so, one might assume, such detailed attention was no longer necessary. By the way, he hadn’t yet invented a method to cross the bridge between them and had put the thought on the far shelf of his mind.

It was in a sort Conchita’s unintentional intervention again that turned the tables. One morning he was served, instead of his regular breakfast, a large bowl of what looked like gruel smelling vaguely of meat, and a plate filled with pieces of stale bread dipped in some sticky, glassy, probably sweet substance, decorated with occasional raisins. Never hostile to experiments, he gave it a try: yes, it was leftover bread from yesterday’s meals in caramel syrup sauce—not utterly disgusting, but difficult to eat more than a few bites. He didn’t feel brave enough to start the second dish, called Juan instead and asked him what this culinary demarche meant.

“You have approved of the menu yourself, soberano,” Juan said, feigning surprise. “But if you wish, I’ll fetch Conchita and we’ll listen to her answers.”

Juan was, of course, right: since the very day Alva had become the sovereign of Quenalloah, every evening he was presented with a list of courses for tomorrow. He was expected to familiarize himself with it, decide if he liked it or wanted any changes, and return it to the kitchens with his signature. His habit of signing papers without reading had proved itself dangerous more than once, and he had got rid of it, compelling himself to skim all official documents concerning army or court affairs—but no trouble could possibly arise from an unread list of food. It was partly something of a game for his household, and partly a hint that their soberano should finally marry and pass his housekeeping duties over to his lady, and nothing more.

Conchita’s footsteps up the stairs and along the corridor were heard from afar. She bustled through the doors, mixing something vigorously in a large pot, and had an air of someone entirely busy.

“Juan’s told me you want explanations about the breakfast, soberano,” she started at once, without any sign from him allowing her to speak. “It’s the day of Nadorish cuisine today, you see, and I’ve written it out for you, do you remember? Don’t you like the food?”

“No,” he answered plainly. “I don’t. Maybe it’s just that I’m not a connoisseur of those northern tastes. Are the other meals today like this one?”

She nodded, “Yes, I’ve decided to make a special day earlier this summer, because, you know, I’ve thought familiar food may cheer the young dor up a little.”

Ah, her special days, each season a celebration of one national culture. It was no use arguing: being one of the best cooks in the town and the only one familiar with the delicatessen of the Quenallish cuisine, she was very well aware she would never be fired, and a punishment or a reduction in her wages would force her to leave the mansion, only to be eagerly welcomed in any noble house of the capital. So, she, just like Juan, allowed herself more freedom with her soberano than other members of the household.

“I see,” he said. “That’s all, you may go. Oh, and prepare some bread, cheese and wine to be brought to my study, please.”

With a wave of his hand he dismissed her. She curtsied and left, only to be immediately caught by Juan, who had been certainly eavesdropping at the doors. Alva could easily hear their agitated conversation, their loud voices, growing distant, as they both were moving away, heading to the kitchens.

“It’s not like the haute-cuisine northern food we had last year, is it?” Juan was asking, “That time soberano enjoyed it. What’s the matter today, where have you obtained the recipes?”

“Oh, not like this,” she explained readily. “It’s traditional common folk food, the type even poor people can afford. Well… Speaking of money… We all know how hard an orphan’s and a widow’s life can be, don’t we?”

“That’s true”, Juan agreed.

“The maître says,” she continued, “that maybe the young dor’s bones are not healing well because he’s not been eating decent meals for several years.”

“And we all know who orphaned the boy,” that’s what she meant, though didn’t say it aloud. “Serves him right if he, just for a day, himself experiences the privations he’s put the child to”. Turning over the corner, their voices went muffled, words no longer clear. Well… His own servants conspiring behind his back, how nice. Oh Conchita, the menace of Taliguish nobility, and her indisputable commonplace logic! If she thought he would feel guilty, she was greatly mistaken. Conchita’s resentment was understandable: her professional pride was probably deeply insulted, when her best efforts to help “the young dor” get better, simply giving him the right sort of food, proved futile. By the way, how could Richard really be malnourished? He was thin, yes, but not skinny, quite average for his age. Conchita should have misunderstood the doctor’s phrases full of medical terminology. And… why did the doctor confide in the cook and not in the head of the house himself? He should confront the old man with this matter during his next visit.


***

Several hours later, without any paperwork to occupy him for the evening (all documents already signed and tossed back to a royal courier), he was deciding if he should open one more bottle of wine to wash down the foul taste of the “northern specialties” or pay a visit to one of his acquaintances or even the palace itself to have proper dinner, when his musings were interrupted by a frantic knocking at the door. Alva allowed whoever that was to enter, and a disheveled housemaid appeared at the threshold. From her hysterical sobbing he, not without difficulty, managed to make out that “the young dor” had been going to spend some time outdoors, left his room, refused her sincerely offered help and collapsed on the stairs.

With a bunch of profanities, he rushed downstairs, thinking of more broken bones and another head injury, fearing to find Richard on the floor, feverish, delirious, struggling for breath; oh, had it finally come what had been to come; had it finally happened what he had tried and failed to prevent; had the chest disease developed to claim Richard’s life? The doctor would be enraged (“Anybody but you, my lord, could I suspect capable of such drastic neglect,” he would say, pale with fury. “The instructions I’ve given you have been plain and unambiguous, haven’t they?”), and the household would be inconsolable. With raising horror, he anticipated sleepless nights, constant vigil at the sickbed, days of excruciating illness, rise of despair, loss of hope, unstoppable progress of deterioration, and eventual death. At the same time, a small sensible voice at the back of his mind kept whispering that it was but an exaggeration of a frightened girl, and that Richard wouldn’t even be there, having already happily proceeded wherever he had been heading to, the garden or the stables. It however turned out that neither Alva’s worst fears nor his best hopes came true, but something of an average between them: Richard was still on the floor, at the bottom of the stairs, his eyes closed, sitting with his back to the banisters, breathing heavily, but looked unhurt—and definitely a lot better than a week ago.

“What is the meaning of that, young gentleman?” Alva demanded, hovering over the boy. Richard blinked, raised his eyes, making no attempt to stand up, and in a surprisingly calm manner (this calmness was probable due to numerous sedative and pain-relieving draughts he kept being fed) admitted that he had wanted to visit the garden, managed all his way down, reached the ground floor, but lost his balance and had to sit down for a rest. The maid had apparently taken this “sitting down” for a fainting on the spot, and this posed several questions on Richard’s truthfulness, his ability to estimate his state, or soberness of his mind, but Alva decided not to press on the matter.

“You—” he started, for once in his life not sure how to put it: dozens of jokes and reprimands were already at the tip of his tongue—and, to be honest, sarcasm, strictness or cold indifference had been all Richard had got from him since the accident, in those rare moments when he hadn’t been unconscious, sleeping or too disoriented during his meetings with Alva. If Alva did this again—and if one’s mood really contributed to one’s progress of healing—this all might never, ever, end. In a flash of sudden inspiration, like those that seized him on a battlefield, he held out his hand and said, forcing a smile, “If you feel fit, I invite you to join me tonight in my study for a selection of Quenallish cheeses and wines—not that you are allowed the latter now, but we’ll invent something for you.”

Richard took his hand, got up with a small, almost invisible wince, and smiled back.


***

It all came to the lullabies, indeed, because Richard promptly fell asleep after but the second song.


The end.

Примечания

1. Да, автор ограбил еще и «Ребекку».
2. Читатели уже могли встречать recurring character — Морисского Врача — в следующих фанфиках автора в жанре "избиение Окделла": в вырезанных сценах из истории про дракона ("Мозг ящера", здесь в комментах, осторожно, может быть страшно) и в "короткометражном мультфильме" из серии про встречи с комиксовыми персонажами ("I shall return — The Aftermath", здесь). Все остальное, кажется, показывать еще более неловко, чем вот этот английский текст, так что оно лежит на компьютере.
3. Опасность подписывания документов не глядя раскрывается в фанфике "Умный в артиллерии" здесь.

@темы: Языки, Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ