Разные сведения
Все наши с соавтором тексты можно найти в этом дневнике по тэгу "Сокраловские истории". В основном это фанфики, но есть и не-фанфики от С. Кралова.
Внимание!
Все наши с соавтором тексты можно найти в этом дневнике по тэгу "Сокраловские истории". В основном это фанфики, но есть и не-фанфики от С. Кралова.
понедельник, 21 апреля 2025
Пожиратель младенцев
Не прошло и двух месяцев с окончания ЗФБ-25, как я все-таки обрела в себе силы принести сюда хотя бы первых из своих тамошних фиков...
На самом деле, моих фиков там было всего два плюс пряничный замок плюс я сплела кружево. Вот кружевом больше фиков горжусь, однозначно! Я старалась, я давно не плела на коклюшках, и оно мне нравится! Задумали концепт потому, что некоторое время назад автор канона сравнила Надор с Вологдой: мол, зачем на планете нужен Надор? А зачем на Земле нужен такой глухой бесполезный угол, как вологодчина? И вот в команде обрела чудесного артера SE778H_Lyambda, которая создала для меня эскиз, и по нему-то я и сплела! Кружево — это долго, времязатратно, тяжело, быстро устают глаза... но приятно и красиво, умиротворяет, и я это люблю, так что однозначно получила удовольствие!
А вот от фиков в этом сезоне — даже, наверное, с лета — как будто читать дальше много ОБВМ удовольствия все меньше, а мучений все больше. Соотношение страданий, пока придумываешь сюжет, потом складываешь в слова, потом пишешь (или пытаешься писать), потом нервничаешь из-за читательской реакции... — и удовольствия, что слова все же сложились как надо, что идея обрела воплощение, что сокомандникам понравилось, что читателям тоже понравилось — соотношение, похоже, пока в пользу страданий. Очень грустно. Хотела бы снова начать писать легко и с радостью, но пока... нет, увы.
Так что же, к фику. Идея этого фика появилась у меня еще осенью, когда автор канона рассказала вот такую историю о Мирабелле: "А что в случае с девицей Карлион? Семейка дорожит своим баронством, причем чем крепче власть Талига, тем сильнее. Семейка осмотрительна до трусливости, а эсператизм под категорическим запретом. Расписываться в своей нелояльности? Вы что! Так что помощи семьи Мирабелле ждать не приходится. Остается -сбежать и тайно пробраться в Агарис самостоятельно. Ну и как это осуществит не приспособленная, помешанная на приличиях, безденежная , не умеющая располагать к себе людей девица?" То есть, представляете, Мирабелле примерно семнадцать, она невероятно религиозна из чувства подросткового протеста, родители пытаются выдать ее замуж против воли, она тайком собирает узелок и бежит в Агарис! Я бы с удовольствием почитала такие приключения совершенно вне контекста ОЭ, да хотя бы и в земном антураже Нового времени!
Но у меня этот сюжет изменился, и вот уже Мирабелла бежит в Агарис на несколько лет позже, уже замужней дамой, уже новоиспеченной герцогиней... и, конечно, в Агарисе ее ждут всякие приключения и неизбежный хэппи-энд, и в результате у Окделлов все будет хорошо... кроме Эгмонта. У Эгмонта в конце концов хорошо тоже, но не сразу.
Не исключаю, что на этот сюжет и на образ Мирабеллы у меня повлиял фик "Свет", как раз об альтернативной Мирабелле, но я постаралась не сделать Эгмонта такой же сволочью, как в том фике.
Приключения и особенно опасности довольно условны, а повествование кажется мне несколько скомканным — конечно, хотела бы расписать это все в длинное размеренное макси, но увы, увы. И так вышло неторопливо.
Этот фик мне в целом, в итоге, скорее нравится... хотя он далеко ушел от канона, и это уже почти оридж. Не хотелось бы, чтобы он стал моим последним приветом фандому ОЭ, но посмотрим!
читать дальшеМирабелла, герцогиня Окделл, бежит в Агарис.
Нет, конечно, не бежит — для всех она едет в паломничество, помолиться, поклониться святыням; едет при параде, с помпой — с лакеями, с двумя кучерами, с горничной, со сменой лошадей, в карете с гербами. Эгмонт снабдил ее деньгами, подорожной, рекомендательными письмами к ее высочеству и Эсперадору, отрядил слуг, велел им заботиться о молодой госпоже, сам при отъезде суетился, устраивая ее поудобнее, принес подушек, приказал поставить жаровню — хотя, казалось бы, куда: лето; чуть ли не на руках поднял в карету. И нет, даже так — не для всех: официально герцогиня Окделл отбыла в путешествие — осмотреть знаменитый древний город, подышать морским воздухом, увидеть воочию, вырвавшись наконец из захолустья, где провела девические годы, то, что называют большим миром. Извольте, господа: свадебное путешествие. Ну и что же, что одна? Супруг занят, вы знаете, дела армейские, служба, человек несвободный, сам себе не принадлежит…
В отрочестве, на пороге юности, Мирабелла не раз представляла себе эту дорогу — из Надора (из именьица в Старом Карлионе, за пределы которого и выезжала-то только трижды в год к родичам) в Агарис; представляла, конечно, не так, воображала, как, поссорившись с родителями — или не поссорившись, никому не сказав ни слова, — ночью выскальзывает из дома, босая (или нет, в сапожках), в одном плаще поверх сорочки (или нет, переодетая в мужской наряд, позаимствованный у брата — или все же нет, воровать бесчестно, в сорочке неприлично: одетая в дорожное платье и неприметный плащ), пешком или попросившись в крестьянскую телегу, добирается до границы — границы, скажем, Каданы, ближайшей эсператистской страны, — и там уже не скрывается, объявляет себя паломницей явно, прибивается к пилигримам, уже с ними, опираясь на посох, задыхаясь от дорожной пыли, медленно, пешком идет в Агарис — чтобы, конечно, там отказаться от мирского и принять постриг. Сейчас вспоминать о тех детских грезах было почти неловко: Мирабелла воображала себя и мученицей, и — вот ведь гордыня — святой. Стыдно — но она не признавалась в этом даже духовнику: кстати, духовника, тайного эсператиста, в Старом Карлионе еще пришлось поискать, но она справилась: выспросила у старых слуг, попросила вызнать в городе так, чтобы никто не донес родителям. Духовник потом все удивлялся: отчего же она, воспитанная в олларианстве (точнее, в светском, условном изводе сдвоенной, упрощенной религии), обратилась к истинной вере: нянька ли, кто-то из родителей или дальней родни исповедовал эсператизм тайно; все недоумевал и расспрашивал, как же так получилось, что духовные книги, философские труды — не запрещенные: кто же запретит философию? — зажгли в сердце юной девицы, еще ребенка, настолько истовую страсть? Мирабелла и сама не могла ответить, пожимала плечами, духовник говорил: «Ну же, дитя, каждому свое, страсти перемелются, даст Создатель, узнаешь и другие».
О, она узнала другие: он был прав.
Здесь, в Надоре, молиться как положено можно было наконец-то открыто: нет, родители ей не запрещали — как все старые надорские семьи, они внешне принадлежали олларианству, но не противились эсператизму (духовник и называл это: сдвоенная, опрощенная вера); не запрещали, но и не понимали, осуждали, считали чрезмерными ее строгость, умеренность, благоразумие. Духовник еще говорил: «Все не то, дитя, добродетель не такова, поймешь позже сама» — здесь же, в Надоре, сменился и духовник: местный, отец Маттео, был с ней во всем согласен.
С Эгмонтом они и венчались дважды: по олларианскому обряду, явно — и тайно, по эсператистскому, в домовой часовне Надорского замка. Куда проще было бы, думала она теперь, если бы обошлись одним. Так вот: венчались, связали друг друга узами духовными, а потом телесными, а через неделю — неделю, даже полмесяца не прошло! — после свадьбы Мирабелла застала…
— Эгмонт! — от потрясения она растеряла весь этикет, не сумела заставить себя выговорить: «Супруг мой», или, того хуже, «Дражайший супруг». — Эгмонт! Что это? Кто это?!
— А, это… это… — Эгмонт казался смущенным — спасибо хоть и на том; девица скрылась, а имени Мирабелла не расслышала: от ярости кровь стучала в ушах — Мэри, Энни, Фанни, Дженни, не все ли равно?
— Хочу уехать, — сухим, скучным голосом сказала она тем же вечером, когда они вынуждены были встретиться за ужином в столовой: не собиралась же она прятаться в своей комнате, запираться в покоях, тем более притворяться больной.
— А, понимаю… К родителям?
— В Агарис, — отрезала Мирабелла. — Помолиться святым местам.
— Ах, вот как… — Эгмонт вздохнул с видимым облегчением: должно быть, уже прикидывал, что за время путешествия она успеет остыть и вернется доброй, послушной, смирной женой — два месяца туда, два обратно, если ехать не торопясь, — да и там пара месяцев: так, глядишь, пройдет и полгода. — Конечно, все что угодно: приказывайте, я распоряжусь.
И вот уже месяц они тащатся в карете по бесконечным дорогам — месяц прошел, а впереди еще один! Едут медленно, кучер правит лошадьми бережно, карета хороша, Мирабелла выбирает для ночлега самые приличные постоялые дворы — но все равно ее то и дело мутит, то ли от тряски, то ли от дурной или непривычной еды, то ли от скучного, однообразного пейзажа — то ли попросту от тоски. Она все чаще просит остановиться, выходит размять занемевшие ноги, подышать, отдышаться — обида и гнев отступают потихоньку, но не исчезают совсем: заползают змеями в дальний уголок сердца и лежат там свернувшись — быть может, ждут своего часа.
Мирабелла, герцогиня Окделл, бежит в Агарис, чтобы попросить Эсперадора развести ее с мужем.
***
Мирабелла, пока еще герцогиня Окделл, ждет аудиенции Эсперадора.
Агарис поразил Мирабеллу — поразил роскошью, богатством, размахом, величиной храмов, их высокими шпилями, громадными алтарными покоями, золотом окладов, мрамором точеных колонн, белизной изваяний. Первый раз войдя в агарисский храм, Мирабелла почувствовала себя неуютно — и ведь начала паломничество даже не с главного, не с центра города, не с сердца Церкви, а с того, который оказался ближе всех: слаба, слаба духом, устала с дороги и поддалась лени. Один только притвор церкви святого Игнатия (в насмешку ли первым Мирабеллу поприветствовал святой покровитель Домашнего Очага?) был больше всего кафедрального собора в Карлионе, наос простирался так далеко, что от входа было не рассмотреть лика святого на алтарной иконе (Мирабелла, правда, прекрасно помнила канон и легко могла себе представить добродушный взгляд Игнатия, его отеческую улыбку, морщинки в уголках глаз и ямочки на щеках, как принято было его писать), а купол был таким высоким, что начинала кружиться голова.
— А здесь, в боковом приделе, ’гасполагается да’гох’ганительница, п’гойдемте ее осмот’гим, — бормотал, отчаянно картавя и словно нарочно налегая на «р», дядюшка, вызвавшийся, на правах родича (пусть и дальнего), ее сопровождать: показать город, поводить по святым местам, познакомить с «к’гасотами и чудесами Святого Г’гада».
Мирабелла, сжимая в руке семь белых свечей, все смотрела наверх, туда, где переплетались нервюры свода; дядюшка все бубнил и бубнил («а тепе’гь поставим свечи…»), а голова все кружилась, и кружилась, и кружилась, и…
— До’гогая кузина, вам ду’гно? — дядюшка подхватил ее под руку — Мирабелла не успела, не сообразила вовремя вырваться, а он уже подвел ее к скамье под малым алтарем, увешанным подношениями на цепочках, усадил и принялся обмахивать собственной шляпой.
— Нет, нет… задумалась, устала с дороги… пустите! — Мирабелла все же высвободила руку, отодвинула дядюшку и решительно встала: ее слегка повело, но она удержалась на ногах. — Пойдемте, вы же сами сказали: нужно поставить свечи!
Нарочитая эта роскошь, богатство напоказ, вечные мрамор, лепнина, позолота сначала поражали, потом как будто прискучили, приелись, потом даже стали раздражать. Первые монахи спасались в пещерах; ранние эсператисты собирались в частных домах. Тайный эсператистский придел в карлионском храме был мал, замковая церковь в Надоре — невелика, как положено домашней часовне, обставлена изящно, но аскетично — ничего лишнего: росписи, витражи, иконы, покровы, вышитые кем-то из герцогинь. В «Уставе надорской общины» преподобный Карл открыто прославлял нестяжательство, сравнивал сокровища Рассветные и мирскую скромность. Аскезы Мирабелла в глубине души ждала и от Агариса: ожидала темных крипт, подземных и полуподземных покоев древних храмов, прохладной сырости, закопченных ликов святых, освещенных неверным пламенем свечей — всего, о чем столько читала у отцов церкви. Знала, конечно, что в Агарисе есть и высокие, величественные храмы — думала, что по одному на Орден, семь на весь город: не каждая же церковь, не на каждом же углу. В родительском доме не водилось гравюр с видами Агариса, дома в библиотеке — в библиотеке Эгмонта, поправилась она, — Мирабелла не успела отыскать альбомов по искусству, да не очень-то и старалась, да и не до того было: ехала в Агарис, не зная, каков он.
В следующие дни дядюшка водил ее по орденским монастырям, одному за другим: «а’гхитекту’га, до’гогая кузина, об’гатите внимание», свечи, милостыня, пожертвования… Не сразу, но добрались они и до сердца города — резиденции Эсперадора, и там Мирабеллу наконец избавили от утомительных, однообразных дядюшкиных речей: у входа на площадь их перехватил монах ордена Знания, чьим послушанием было рассказывать паломникам об истории — религии, Церкви, орденов, Эсперадоров, магнусов, зданий, каждой фрески, каждой скульптуры, каждого камня в кладке стены, каждого булыжника мостовой, — а заодно следить, чтобы никто не сбился с пути, не завернул туда, где их не ждут, не бросил любопытный взгляд на то, что не предназначено для чужих глаз.
— Как вы, конечно, знаете, любезная сестра, — монах сочетал куртуазную обходительность и церковную манеру обращения, — центральный собор Агариса был разрушен еще при Эсперадоре Руции, и с тех пор главные таинства совершаются здесь, в храме Семи Свечей…
Этот храм, маленький, приземистый, наполовину вросший в землю, выглядел именно так, как Мирабелла себе представляла: тянуло внутрь, в темноту, прикоснуться к древним сводам, шагнуть на плиты, на которых когда-то стояли святые отцы, вдохнуть тот воздух, которым они дышали.
— Мы ведь туда зайдем? — спросила она.
Монах уставился на нее, как на блаженную, разве что не замахал руками:
— Что вы, что вы, любезная сестра! Паломников туда, конечно, не пускают, только особо приглашенных гостей, по большим праздникам — ведь его святейшеству нужно уединение. Помолиться и поставить свечи вы сможете вот здесь, в часовне — а отсюда, взгляните, на храм открывается прекрасный вид.
Конечно же, она, герцогиня Окделл, оказалась недостойной войти в святая святых Эсперадора — как бы Эгмонт ни поддерживал эсператизм, сколько бы милостыни и пожертвований они ни раздали, она недостаточно хороша, чтобы быть в числе «особо приглашенных гостей». Это были мирские, неподобающие мысли — гордыня, неуместная в святых стенах. Мирабелла расправила плечи, кивнула дядюшке и направилась к часовне.
Но сильнее всего Агарис поразил ее другим — сильнее всего ее поразило то, что принцесса выслала ей навстречу своих людей. Эгмонт писал принцессе всего однажды, еще до отъезда Мирабеллы; больше ее никто не предупреждал — принцесса сама разузнала, что Мирабелла уже близко, — так что карету ждали на подъездах к городу, когда городских стен не было даже видно на горизонте; раскланялись, проводили до самого дома принцессы и там передали Мирабеллу с рук на руки принцессиным служанкам.
И вот Мирабелла, все еще герцогиня Окделл, живет в Агарисе, в доме Матильды, принцессы Ракан, и ждет аудиенции Эсперадора.
— Девочка моя, ты же не собираешься нанимать особняк? А палаццо? Нет? Нет — ну и поживешь у меня, слуг немного, да не объешь же ты нас, — принцесса рассмеялась и, приобняв Мирабеллу за плечи, повлекла в гостиную. Мирабелла, само собой, не думала нанимать особняк, тем более палаццо — хотела остановиться в гостинице или вообще в комнатах для благородных в странноприимном доме при монастыре — но принцесса не дала ей и слова сказать, и Мирабелла, не успев вовремя отказаться, не сообразив принять привычный холодный, суровый вид, сдалась под ее напором.
Принцесса — чудесная женщина, хоть и немного бесцеремонная: но женщина ее положения может позволить себе быть сколько угодно бесцеремонной; а ее внук, шестилетний Альдо — истинный правитель Талигойи, — чудесный белокурый малыш, и при взгляде на него Мирабелле постоянно хочется плакать. Ей жаль то ли бедное дитя — так рано, так трагично лишился родителей, так внезапно осиротел, — то ли саму себя: у нее ведь не будет такого — вообще никогда теперь не будет никаких.
После этой прогулки по храмам, усталая, раздосадованная, разочарованная, Мирабелла все же не сдержала слез — и, конечно, принцесса заметила, как она украдкой вытирает глаза — и, конечно, тут же истолковала ее слезы по-своему:
— Девочка, да что ты — рыдать! Из-за этого — из-за твоего? Ну, глупости: ты ведь за этим и приехала — поговорю с Адрианом, он мигом тебя разведет, поживешь свободной, найдешь себе другого! Ерунда какая — реветь! Пакетта! Вина, касеры, бокалы, — она бросила на Мирабеллу быстрый взгляд, поджала губы, — нет, не нужно: касеры, один бокал и завари тизану, поняла?
— Я уйду в монастырь, — сказала Мирабелла ровным тоном: они не говорили с принцессой об этом, и как та угадала, что приехала она именно за разводом, — загадка, удивительная прозорливость. — Но буду благодарна, ваше высочество, если вы сможете устроить мне аудиенцию у его святейшества.
***
Мирабелла, снова девица Карлион, без пяти минут сестра Маргарита, молится в уединенной часовне.
Часовня стоит на отшибе — за пределами городских стен, вдали от любого жилья, на берегу моря: скрыта от любопытных глаз уступами прибрежных скал, прячется в изгибах маленькой бухты. От дороги сюда идет неприметная тропинка, к морю спускается вырубленная в камне лестница — там, внизу, блестит на солнце вода, белеет песок, шумят, накатывая на берег, волны.
Часовня убрана, как и хотелось бы Мирабелле, аскетично: деревянная скамья и стол, аналой с Эсператией покрыт невзрачным бархатом, не парчой. Золото, конечно, есть: иконы — святой Торквиний, святая Веритас — в богатых, хоть и потускневших окладах, даже драгоценные камни подобраны неяркие — черные, серые, дымчатые, прозрачные; карасы прочны, алмазы дороги, но не смущают взгляда. Святая Маргарита, принесенная специально для нее, украшена богаче: святую изображают в багряном — родовой цвет Мирабеллы и по рождению, и по замужеству, — так что оклад у иконы из красного золота, а рубины в свете свечей горят глубоким, кровавым пламенем. Мирабелле чудится в нем пророчество, намек на грядущие беды, она заставляет себя не отводить взгляда и, повторяя про себя слова молитв, гонит греховные мысли: ничего не случится, с ней уже ничего не может случиться, все уже произошло, все уже решено, дальше — только покой, мирное, размеренное служение.
Его святейшество Эсперадор Адриан, как и предсказывала принцесса, аннулировал брак одним мановением руки. Исповедь, причастие, беседу, проповедь доверили одному из его помощников — орденскому кардиналу: конечно, из Славы. Принадлежи тот к Домашнему Очагу — наверное, попытался бы ее отговорить, но Славе семейные распри неинтересны — а принцесса, должно быть, и правда была с Эсперадором накоротке. Всего через несколько дней после памятного разговора к ним домой явился служка, кардинальский посланник, и сообщил, что Мирабеллу ждут завтра же на рассвете, на ранней службе, в резиденции Эсперадора. Ее приняли во внутренних покоях — в одной из небольших церквей, обычно закрытых для простых прихожан: водя их по резиденции, давешний монах показал им несколько таких, но не именно эту. И только после службы, после исповеди, причастия и довольно формальной душеспасительной беседы, Мирабеллу ввели наконец в храм Семи Свечей, где ее и встретил Эсперадор. Не успела она толком разглядеть интерьеры (кажется, угадала: темные низкие своды, шероховатый камень древних стен), не успела приложиться к руке, попросить благословения, рассказать, объяснить — как ее голову накрыл освященный плат, Эсперадор прочитал над ней молитву, протянул наконец руку для поцелуя — и Мирабелла снова стала девицей Карлион.
Получить развод было легко — сложнее оказалось выбрать, что делать дальше. Мирабелле смутно представлялось, что ее не то постригут тут же, не сходя с места, — не то, взяв аккуратно под локоть, проводят в ближайший монастырь, и там-то, не дав опомниться, не разрешив подумать, сделают выбор за нее. Но о монашестве никто не заговаривал, и Мирабелла вернулась к принцессе домой.
— Не понимаю, к чему вообще эти разговоры, — сказала принцесса тем же вечером («Девочка моя, свобода! Это надо отметить — Пакетта, вина, тизану!»). — Конечно, не жить же постоянно у меня — ну так напишешь в Надор, вытребуешь свое приданое, снимешь домик, обживешься, освоишься… Хочешь, я напишу? Или, хочешь, озаботим Хогберда, он у нас знаток матримониальных дел — он напишет Эгмонту, или вот — Августу, а уже Август предупредит твоего благоверного — бывшего, бывшего благоверного. Ох, девочка, не поверишь, как же я за тебя рада!
— Не надо, — Мирабелла мотнула головой: она и правда должна была бы написать, но позже, когда все будет решено, путь назад будет закрыт: написать самой было бы честнее, попросить аббатису или сестру-письмоводительницу — легче. Написать, и отослать назад браслет, и другие драгоценности (как ни хотелось бы утаить часть, оставить себе — что уж говорить, приданого на домик не хватит; но зачем мирские сокровища в монастырской аскезе?), и карету, и лакеев, и кучеров, и горничную — горничная ведь тоже из Надора, матушка не дала Мирабелле своей: должно быть, девица сейчас в людской снова зубоскалит о хозяйке с кухаркой принцессы — при господах остерегалась, но Мирабелла ведь замечала, как относятся к ней Эгмонтовы слуги.
— Так вот, поживешь немного здесь, будешь сама себе госпожа — ну а там и приглядишь себе кого-нибудь получше: это же Агарис — сколько сюда приезжает в паломничество… Я ведь рассказывала, как познакомилась с Эрнани?
— Да, — сухо сказала Мирабелла. — Рассказывали.
— Вот именно: и все праведные эсператисты. Ну, допустим, — принцесса окинула Мирабеллу оценивающим взглядом, склонила голову к плечу, прищурилась, — какой-нибудь флавионец. Кагет. Хотя бы и гайифец. И кроме того, здесь же порт… Я ведь не рассказывала, как меня чуть не похитил шад?
— Нет. Не рассказывали.
— О! Слушай…
В те дни Мирабелле иногда как будто хотелось, чтобы и ее похитил какой-нибудь шад. Может быть, не похитил бы, вдруг влюбившись — просто угнал в плен; или просто пираты, разбойники: или вот продали бы в гарем холтийскому кану — она бы не дожила до финала, не пережила бы дороги — сделалась бы мученицей за веру. Хотелось, чтобы кто-то решил за нее; чтобы все решилось само собой; чтобы монастырь — или жизнь в миру — или смерть — оказались не ее выбором, а выбором судьбы. Хотелось, чтобы Эгмонт, раскаявшись, приехал за ней, попросил прощения, увез домой в Надор. Чтобы кто-то убедил ее, уговорил — отговорил: родная, да какой тебе монастырь, да посмотри — ты и монастырь, смешно. Тебе разве что сразу аббатисой — не сумеешь же смирить гордость, подчиняться, быть послушной. Мирабелла не верила желаниям, не слушала их — знала, что должна идти к цели, каким бы сложным ни был ее путь.
Мирабелла в те дни все искала, к какому же ордену лежит душа, все посещала монастыри, молилась в орденских храмах, заглядывала в себя: не дрогнет ли сердце, не скажет ли: вот оно, оставайся. Славу она отмела сразу: орден для воинов, какой же из нее воин (родная моя, куда тебе в монастырь — тебе бы в армию, командовать полком). Чистота для нее была недоступна: снова девица по имени, не стала же она девицей и телесно. Нет, тяготы путешествия, волнения последних недель утомили ее, и она совсем не чувствовала тела: сделалась бесполым, безвозрастным существом — не женщина и не мужчина; не девица, не замужняя госпожа, не ребенок, не старуха; но вступить в орден Чистоты была, конечно, недостойна. Знание ее смущало: Мирабелла любила читать святых отцов, тешила себя мыслью, что разбирается в богословии — но не хотела бы идти богословской, схоластической стезей. Из Знания, кстати, был ее карлионский духовник — а вот надорский священник, отец Маттео, принадлежал к Домашнему Очагу: что же не наставил духовного сына на праведный путь? Домашний Очаг, само собой, тоже был для нее закрыт. Милосердие ее не привлекало: Мирабелла не ощущала себя милосердной, не готова была провести остаток жизни, раздавая милостыню, призирая вдов и сирот.
Мирабелла склонялась к Справедливости, когда судьба привела ее в аббатство святого Торквиния, и путь ее поисков закончился. На самом деле, она не думала всерьез об Истине: Знание и Истина казались ей сходными — оба ордена ставили выше всего святую Премудрость, различая в ней каждый свою сторону. Но в те дни она объезжала орденские аббатства одно за другим, и Истину не могла, конечно, пропустить. Их главный храм был не так роскошен, как другие, и приглушенный серый цвет его шпилей, нарочито простая обстановка алтарного покоя были призваны успокаивать сердце и настраивать душу на возвышенный лад. Мирабелла молилась перед алтарем (сердце все не желало успокаиваться, все заходилось, как от испуга), когда сбоку, из неприметной двери, появился служка, тронул ее за рукав и сообщил, что ее желает видеть сам его высокопреосвященство магнус Клемент.
— Дочь моя, — начал магнус: для него уже «дочь», не «сестра», — до нас дошли вести, что вы желаете посвятить себя служению…
Он был очень худ и бледен, сидел так, что был полускрыт тенью: одеяние как будто сливалось с тенями внутреннего покоя. Говорил он тихо, ровно, цепко — и никак не смотрел Мирабелле в глаза.
— Дочь моя, скажу без долгих предисловий: нам нужны такие люди, как вы.
Взгляд его при этом, избегая глаз Мирабеллы, блуждал по ее лицу и фигуре: нос, подбородок, шея; остановился на ее целомудренном, наглухо закрытом лифе. «Если уставится мне на грудь, — подумала она, — не посмотрю, что святой отец: залеплю пощечину, будь что будет». Но на груди взгляд не задержался и спустился еще ниже, к животу, и застыл там.
Магнус говорил. Такие люди, с такой истовой, искренней верой, нужны нам всегда. Еще не сообщили родным? Прекрасно, очень хорошо, и не надо: у нас для таких случаев — для ваших, из Талига, для тех, кто исповедует нашу веру тайно — для таких у нас есть особая процедура: он так и сказал «процедура», и это казенное слово так не вязалось с возвышенным настроем его речи, что Мирабелла непроизвольно вздрогнула. Так вот, дочь моя, что же вы, например, собирались делать со слугами? Рассчитать? Отослать домой без объяснений? А если ваш супруг возмутится, приедет за вами, попытается вас вернуть? Обратится к Эсперадору — обратится к посланнику — обратится к вашему королю? Нет, это никуда не годится.
План — «процедура» — был прост и изящен: не нужно уходить в монастырь открыто — нет, Мирабелла завтра же снова приедет в аббатство и задержится подольше. Просто сообщите вашим друзьям, дочь моя, что устали, разочарованы, хотите помолиться в одиночестве: действительно, вам придется провести в уединении несколько дней. Тем временем ее объявят больной, потом — скоропостижно умершей, потом — похороненной, во исполнение ее последней воли, на монастырском кладбище. Безутешный супруг приедет, конечно: ему покажут вашу могилу, запретят забирать тело домой — вы ведь хотели бы, чтобы ваши кости лежали в священной земле. Вы же тихо и незаметно примете постриг, мы даже никого не обманем: вы будете мертвы для мира, свободны для жизни вечной…
И вот Мирабелла, почти сестра Маргарита, молится в уединенной часовне ордена Истины. Ей не по себе: в душе она уже жалеет, что согласилась — уже не уверена, что была права — но, однажды сделав выбор, она ведь должна следовать к своей цели: отринуть колебания, задавить в себе сомнения…
Мирабелла так увлечена размышлениями, так погружена в свои мысли, что не замечает, как на горизонте появляется корабль.
***
Мирабелла, девица Карлион, плывет на корабле.
Все произошло так быстро — так глупо, так нелепо, так нелогично и внезапно, словно в дурной мистерии, — что она просто не успела опомниться. Вот только что она, стоя на коленях перед иконой святого Торквиния, глядя в пол, обратив взор разума внутрь души, молилась, погрузившись в себя, — а вот в часовню врывается вооруженный отряд: не военные, нет, не городская стража, не гвардейцы — не то разбойники, не то и вовсе пираты. Мирабелла не сообразила закричать, позвать на помощь — а ведь была уверена, что поблизости дежурят орденские монахи: достаточно далеко, чтобы ей не было видно их, а им — ее, чтобы ее не смущать и самим остаться незамеченными; но так, чтобы вовремя услышать шум. Она не сумела даже подняться — так, оцепенев, и стояла на коленях, наблюдая, как разбойники простукивают стены, отодвигают мебель, хватают и вертят в руках эсперы и иконы — других ценностей в часовне не было.
Может быть, правда, охранники из ордена и не пришли бы на помощь — может быть, были уже убиты.
Пока Мирабелла разглядывала пиратов, те старательно занимались делом, не обращая на нее особого внимания. Один поскреб ногтем большую эсперу, надетую на древко, хмыкнул, ухмыльнулся: под серой краской блеснуло золото — бросил эсперу в мешок. Другой, уже вытащив доску с иконой из оклада, поддел кончиком кинжала оправленный карас и задумался: наверняка размышлял, как будет выгоднее сбыть — камни россыпью и отдельно голый оклад или оклад вместе со вставленными камнями. Третий, взявшись обеими руками за кольцо для светильника, с силой дергал его из стены.
Все же это точно были пираты — они даже выглядели так, как описывают в романах: не то чтобы Мирабелла увлекалась романами, но кузины читали, шептались над очередным томиком, привезенным из столицы, хихикали: ах, эти их изогнутые мечи, эти острые кинжалы, эта грива белокурых волос… У здешних волосы были и белые, и темные, и полностью скрытые косынкой — замызганной, грязной, заскорузлой от соли; у одного — выбритая наголо голова; у двоих — усы; у всех — серьги в ушах. Их пришло шестеро — главарь, или капитан, и пятеро подручных; перекрикивались они на незнакомом языке, гортанном и резком — Мирабелла решила, что это морисский.
Конечно, мориски, не холтийцы же.
Наконец главарь повернулся к ней, и Мирабелле тут же непроизвольно представилось, как пираты точно так же засовывают в мешок и ее, и она чуть не хихикнула в голос. Главарь протянул руку — Мирабелла подавила неуместный смех, заставила себя не зажмуриваться, смотреть прямо, не думать ни о чем — не думать о пиратах — не думать о будущем — не думать, повторять: Создателю всего сущего… Он сорвал ее монашеское покрывало, крепко взял пальцами за подбородок, приподнял и заглянул ей в лицо, повернул туда-сюда голову, хмыкнул и что-то сказал товарищам. Мирабелла не поняла, конечно, но легко могла представить: глядите, а монахиня-то ничего, милое личико, самое то для гарема… как там в романах: этот прелестный самоцвет, этот свежий бутон украсит собой мой сераль. Мирабелла не считала себя прелестной — расцвела уже давно и давно утратила девичью свежесть, — не собиралась украшать ничьи гаремы и вообще готова была дорого продать свою жизнь — нет, наоборот: ни во что не ставила свою нынешнюю жизнь и за нее не цеплялась. Так что она дернула головой, вывернулась из его хватки и резко отстранилась, постаравшись принять самый надменный вид и вложить в гневный взгляд всю свою ярость и презрение. Пират снова расхохотался, сделал знак рукой подельникам, двое — усатый и лысый — подошли к Мирабелле с обеих сторон, подхватили под локти, подняли с колен и, как бы она ни вырывалась, повлекли прочь из часовни, вниз по каменной лестнице, к морю.
Их корабль бросил якорь прямо в заливе: позже Мирабелла не раз спрашивала себя, как же она его пропустила — ведь могла бы увидеть раньше, ушла бы, укрылась среди скал прежде, чем пираты ворвались в часовню.
Все это казалась безумным, горячечным, дурным сном — происходило как будто не с ней.
Нет, ее вовсе не обижали, не издевались, обращались, как могли, учтиво: Мирабелла все ждала, когда же начнут, когда свяжут, бросят в трюм к таким же несчастным; или разденут, прикажут обрядиться в прозрачные, непристойные тряпки, плясать перед ними или того хуже (Мирабелла запрещала себе думать об этом «хуже», вовсе старалась изгнать из мыслей); или вот станут требовать, чтобы она отреклась от веры, сорвала с шеи эсперу, перешла в их язычество; или…
Но ее не трогали. Притащили на корабль, не связали, не заперли — мол, куда она сбежит-то с палубы, посреди моря, — и словно забыли о ней. Мирабелла оглядывалась по сторонам, все прикидывала, как же спастись — спасти пусть не жизнь, но честь: рвануться к борту, прыгнуть в море… порвать нижнюю юбку на полоски, свить петлю… броситься на них — на капитана — прямо на меч… Мориски тем временем осматривали трофеи: по одному вытаскивали из мешка, передавали друг другу, складывали кучей на палубу. Появился еще один, который, кажется, не участвовал в нападении — Мирабелла такого не помнила: высокий, седой, длиннобородый, в строгой, вовсе не разбойничьей одежде. Старику с поклоном подали миску с горячей водой (о, наверняка они пополнили на берегу запасы), тот извлек из карманов — из рукавов, из сумки, из ниоткуда? — штук пять полотняных мешочков, высыпал их содержимое в воду, и вскоре запахло тизаном — заваренными сушеными травами. Когда старик, то бормоча себе под нос, то восклицая, то переходя на пение, принялся кропить этой смесью воды с благовониями трофеи, Мирабелла не выдержала и отвернулась: смотреть на языческий обряд, на осквернение святынь, было неприятно, тревожило, что и ее заставят участвовать.
Но и здесь ее вера не подверглась испытанию: старику указали на нее, он пожал плечами, окинул ее быстрым взглядом и махнул рукой: мол, достаточно, девица и так хороша. Ей, правда, предложили вымыться — бочку и таз с горячей водой, исходящей ароматным паром, целомудренно отгородили ширмой. Не раздевали сами, не погружали силой в воду, не глазели, не подглядывали; не читали над ней языческих молитв, не заставляли повторять молитвы за ними и даже оставили наперсную эсперу — правда, забрали и унесли всю одежду, выдав взамен цветастый балахон из плотной ткани — вполне, впрочем, приличный, закрытый, до пят.
И вот Мирабелла, девица Карлион, несостоявшаяся сестра Маргарита, плывет на пиратском корабле неведомо куда. Разум ее не может поверить, что все это случилось — именно с ней; душа пребывает в смятении, а тело… тело восстает против нее. Корабль качает на волнах, Мирабелле плохо… плохо… дурно… дурно… каюта кружится, палуба взлетает к потолку, деревянные переборки смыкаются и размыкаются, падают, заваливаются на нее; жесткая койка подбрасывает в воздух; и все вокруг темнеет, размывается, отдаляется, скрывается в тумане. Скрипит дверца ее каморки (Мирабеллу поселили вовсе не в сыром трюме), и появляется давешний старик: не то священник, не то жрец, не то судовой лекарь. Он хмурится, берет ее за запястье — у Мирабеллы нет сил отобрать руку, отпрянуть, вжаться в стенку, — считает пульс, трогает кожу, хлопает по щекам, достает из бездонного кармана (все же кармана, не рукава) дощечку, прикладывает ей к ладони, смотрит, ощупывает ей щеки, шею и плечи, снова хмурится, оглядывается — и начинает орать. Мирабелла не может держать глаза открытыми — слышен топот ног, встревоженные возгласы, отрывистые приказы: старик все ругается, отчитывает кого-то, чего-то требует, на кого-то кричит. Мирабеллу поднимают на руки, несут — снова суматоха, шорохи, шаги, — укладывают на мягкое, подсовывают под спину взбитые подушки, кладут на лоб влажную ткань — запах приятный, но не тот, благовония другие.
Все смолкает на мгновение, потом снова слышится невнятный шум и гул голосов. Мирабелла открывает глаза и видит, что лежит в просторной каюте — должно быть, капитанской, — а сам капитан и вся команда, распростершись ниц перед ней на палубе, как один хором повторяют:
— Ум-сухур… ум-сухур… ум-сухур…
***
Мирабелла, Ум-Сухур, «мать Скал», живет в храме Волн.
После того происшествия на корабле отношение к ней переменилось: капитан уступил ей свою каюту, ей теперь прислуживали, как того требовало ее положение — или даже учтивее: вели себя с ней, как с королевой. Входили к ней теперь со стуком, подавали ей что-то — с поклоном (кто в пояс, а кто — самые виноватые, самые грубые — в ноги), обращались — глядя в пол, не смея поднять глаза. Пираты сделались с ней заботливы, чересчур бережны: подавали руку, помогая встать, норовили придержать под локоть, помочь пройти десяток шагов; готовы были выполнить любое ее желание: выйти на палубу, посмотреть на море, подышать воздухом — пожалуйте, моя госпожа, аккуратнее, садитесь: ее усаживали на принесенное кресло, двое чинно стояли рядом, ожидая приказаний. Едва им казалось, что она замерзла, слегка дрожит, чуть побледнела, покачнулась, как ее сопровождали назад в каюту, укладывали на постель, закутывали одеялом, приносили горячий отвар. Кормили ее лучше, чем раньше, и лучше, чем всю команду, — судовой повар теперь старался угодить. Раздобыли где-то отрез богатой парчи — наверное, украденный, как же иначе, как бы не покров из разграбленного монастыря, — как умели, сшили одеяние, похожее на длинное платье (Мирабелле представлялось, как один из матросов, наловчившийся латать паруса, всю ночь тыкал в ткань толстой иглой); из капитанского сундука извлекли стопку чистых сорочек, с кружевами по вороту, а тот цветастый балахон с извинениями забрали и унесли.
Мирабелла сначала думала, что пираты наконец разгадали в ней дворянку высокого рода — лекарь определил по рукам, что она не знала низкой работы, — устыдились, везут ее назад и скоро вернут в Агарис. Потом, по жестам лекаря, по его обращению с ней, по снадобьям, которыми он ее потчевал, она догадалась, что ждет дитя.
Дитя Эгмонта.
И как она только не сообразила сама! Без малого три месяца уже прошло с ее бегства — два месяца дороги, неделю она ожидала аудиенции Эсперадора, еще неделю выбирала орден, дня два молилась в часовне, три дня провела на пиратском корабле. Все одно к одному: усталость, слезы, приступы дурноты… И кормилица, и матушка, и кузины ведь говорили, ведь каждая женщина должна знать… Почти три месяца с момента бегства — полных три с момента свадьбы. Как некстати! Честным будет, конечно, сообщить Эгмонту, когда она вернется в Агарис, — даже если брак уже расторгнут, это все-таки его дитя, он имеет право знать — имеет право воспитывать наследника сам. Сообщать — а значит, разбить стройную легенду, выдуманную орденом Истины, нарушить их «процедуру»: не могла ведь герцогиня Окделл умереть от внезапной болезни так, что дитя оказалось спасено. Придется придумать что-то еще.
Корабль и правда изменил курс и шел теперь не к Межевым островам, а на континент — только не в Золотые, а в Багряные Земли: но куда пираты собирались изначально и почему поменяли решение, Мирабелла узнала позже, уже в храме.
Чужой берег же она увидела своими глазами. Она стояла на палубе, когда вдали показалась земля — сначала видна была только зеленая полоска на горизонте, и у Мирабеллы замерло сердце: вот он, Агарис, скоро она вернется домой! Но берег приближался, и стало заметно, что там нет ни многолюдной гавани, пестрой от парусов, ни шпилей, возвышавшихся над городом, ни знакомых холмов, ни так запомнившихся Мирабелле утесов — только белел ряд длинных, приземистых домов, и уже можно было различить вереницы колонн, портики, фронтоны и лестницы, полукружьями сбегавшие к воде. Капитан, стоявший рядом у борта, на почтительном расстоянии, — вдруг госпожа оступится, закружится голова, понадобится поддержать, — повел рукой, осклабился во весь рот, слегка поклонился и что-то произнес.
Прибыли, моя госпожа: храм Волн, — вот что он сказал: но смысл и этих слов она узнала позже, уже когда в храме для нее отыскали толмача.
В храме Волн, где живет сейчас Мирабелла, три части — три придела: один мужской, посвященный демону Волн — Унду, как называли его древние, — и два женских. Святые отцы писали, что язычники почитали только мужчин — их главные божества, верховные демоны, имели мужской облик, занятия и имена; девицами им представлялись разве что мелкие демоницы, ведьмы, прислужницы демонов. Истинная вера же славит в образе благих Ипостасей Создателя и женское начало: святая Веритас — благая Истина, святая София — благое Знание, святая Екатерина — благая Чистота. Но здесь, в Багряных Землях, молятся и женщинам: у каждого из демонов якобы была жена, от которой и ведут свой род все эории одной стихии; а у Унда — целых две жены. В дальнем женском приделе, посвященном первой его супруге, куда Мирабеллу отвели только однажды и не дали задержаться подольше (не стали бы противостоять, если бы она захотела, конечно, но явно тревожились, и ей самой стало не по себе), на фреске изображена стройная темноволосая женщина, которая кажется Мирабелле смутно знакомой. В ближнем же приделе, где поселили саму Мирабеллу, настенные росписи изображают сцены из семейной жизни демона и его второй жены — пастораль на фоне моря; а в затененной нише у алтаря стоит статуэтка богини, такая древняя, что черты лица уже стерлись, а очертания фигуры расплылись: богиня обнажена, приземиста, толста; налившиеся груди, отекшие ноги, объемный живот выдают в ней будущую мать. Мать Волн, Ум-Амвадж.
Пройдет несколько месяцев — и Мирабелла станет похожей на нее.
Мать Скал, Ум-Сухур.
Мирабелле в услужение назначили трех девиц — послушниц из храма: те засуетились вокруг нее, едва она прибыла, когда ее доставили с корабля на берег — на богато украшенном паланкине, — когда оставили в покое моряки и жрецы. На следующий день нашли и переводчицу: тоже юную девицу, лет семнадцати — дочь одного из местных купцов, который торговал с Золотыми Землями, неплохо изъяснялся на талиг и в свое время обучил языку всех детей — удачно, что девица как раз оказалась при храме. Послушниц здесь не называли по имени: как тебя зовут, дитя мое? — никак, моя госпожа, служанка Волн.
— А что они хотели сделать?
— Вам нельзя волноваться, моя госпожа.
Ей нельзя: волноваться; есть и пить слишком холодное, слишком горячее, острое, соленое, жареное, пресное, невкусное; ходить по храму и храмовому саду без сопровождения; ездить верхом, в паланкине, в карете, в какой угодно повозке — вообще путешествовать. Мирабелла принадлежала храму Скал, но лекари запретили поездки, так что ей пришлось остаться здесь, в храме Волн, пока на свет не появится Эгмонтово дитя.
— И все же?
— Хотели потребовать за вас выкуп, моя госпожа: оставить в доме капитана на Межевых островах, передать через купцов письмо для ваших родных, назначить за вас цену… Если бы родные не откликнулись или не захотели, то… — девица замялась.
— Говори, — приказала Мирабелла.
— …то тогда отвезли бы в Холту и продали там в рабство. Но мэтр…
Девица так бойко говорила на талиг, что выбрала верное слово для судового врача, который одновременно исполнял обязанности жреца: «мэтр».
— …но мэтр так рассердился, когда понял, что вы… что они не распознали сразу, что вас нельзя… — девица совсем смутилась, покраснела и отвесила неглубокий поклон. — Ну, тогда капитан велел сменить курс и доставить вас сюда, в храм Волн. А жрецы говорят…
— Понятно, — прервала Мирабелла. — Все, ступай, оставь меня.
— Как прикажет госпожа.
Итак, Мирабелла, как и мечтала, живет при храме; снова, как и хотела, носит серое — цвета Скал: одеяния то пепельного, то перламутрового, то сизого, то жемчужного шелка; молится, сколько может, Создателю. Сначала ей было тяжело примириться с тем, что глупые кормилицыны сказки, устаревшие, давно разбитые, развенчанные святыми отцами заблуждения древних, языческие верования вдруг оказались правдой; что в жилах Эгмонта течет кровь демонов, что мориски умеют распознавать эту кровь даже в нерожденном ребенке и почитают не проклятой, но благой; что сама она, добрая эсператистка, сделалась чуть ли не святой у язычников. Но потом, подумав, помолившись, поразмыслив, она решила: Создатель никогда ведь не посылает испытания напрасно — быть может, выбрал именно ее, чтобы она принесла Его слово дикарям; исподволь, постепенно обратила бы их в истинную веру.
Когда прошел слух о чудесном явлении в храме Волн, сюда начали стекаться паломники. Поклониться Мирабелле приходили сначала окрестные жители — рыбаки, земледельцы; потом появились моряки и торговцы из соседнего порта; теперь приезжают и издалека — купцы, богачи, вельможи, отцы и матери семейств. Как она зажигала свечи Создателю и святым, так теперь перед ней курят благовония; как она целовала эсперы, иконы, руки священниками, прося благословения, так и паломники целуют постамент ее деревянного кресла, полы ее одежды, каменную мозаику перед нишей, где она принимает посетителей; как цепочки перед иконами всегда унизаны подношениями — эсперами, подвесками, перстнями, — так и ей приносят в дар драгоценности: кольца, миниатюрные знаки Скал, низки ограненных камней, самоцветы россыпью; фрукты, злаки, цветы, вино. Паломники ищут ее милости, спрашивают у нее совета: Мирабелла сначала молчала, а потом, через переводчицу, начала отвечать: в ход пошли цитаты из Эсператии, изречения святых отцов, рассуждения из духовных текстов и притчи, подходящие к случаю.
— Мать Скал, скажи, как добиться мира в семье?
— …и держи ложе свое нескверно, дочь моя.
Посещают ее и коронованные особы — она приняла уже две делегации, иначе и не назовешь, из соседних стран: Зегины и Садра; нар-шады прибыли с помпой, при параде, со всем двором, с женами, визирями и советниками — получили благословение, прожили по несколько дней при храме и уехали прочь. Приезжал и другой: молодой нар-шад откуда-то с юга, из дальних земель, с берега Внутреннего моря; он был один, без двора, без жены, с небольшим отрядом, с кучкой слуг.
— Мать Скал, благослови: я недавно унаследовал владения отца и не знаю, как сохранить и приумножить его богатства.
— Не ищи мирских сокровищ, сын мой, ищи сокровища духовного.
Он уехал, потом, через месяц, вернулся снова: привез для храма шкуры диковинных зверей, отрезы шелка, слитки золота; вошел в храм, неся в руках охапку белых лилий; приблизился, прикоснулся губами к подолу ее серого платья, выложил перед ней, у ее ног, полукруг из цветов.
— Мать Скал, твой совет был хорош, но дай мне новый: как разумно распорядиться наследством отца, его казной и землями.
— Сын мой, — смешно: святые отцы ведь учили разному — нестяжанию и рачительности, как копить и как раздавать. — Сын мой, расскажи мне больше.
Он пришел и на следующий день, и через день, задержался на неделю: они обсудили его казну и советников, войско и налоги, границы и соседей, потом земли, холмы, леса и поля его королевства, каково море у храма и каково его Внутреннее море, каковы медленные равнинные реки, зеленые от тины, и реки, бегущие с холодных гор, — каковы здешние горы, раскаленные от горячего солнца, и каковы заснеженные, суровые вершины Надорских скал.
Потом он снова уехал, снова вернулся, еще через месяц: привез для нее золотое ожерелье, диадему, серьги в форме знака Скал, перстень с карасом, браслет.
***
Мирабелла, мать Скал, нар-шаддин Габата, Внутреннего моря и сопредельных земель, смотрит на струи фонтана.
— Мама, — сказала сегодня Савсан, старшая дочка, глядя на нее с вызовом, подбоченившись и выставив ногу вперед, как делал отец, когда хотел настоять на своем, — мама, там приехала делегация из Золотых Земель — можно я посмотрю?
— Нет.
— Но почему?! Дикон там, я тоже хочу! Чем я хуже?!
— Нет. Женщинам не место на мужской половине. Вот еще не хватало!
— Я все равно увижу! — дочка топнула ногой.
— Из-за занавеси, не выходя из сераля, — строго сказала Мирабелла. — Там все прекрасно видно и слышно, но не вздумай показываться им на глаза!
Старшей дочке весной исполнилось семнадцать, она была просватана, знакома с женихом, ждала свадьбы, но жила пока в отцовском дворце — в матушкином серале. Как Мирабелла кричала, как ругалась, как потом истерически хохотала, когда Эменних, первый раз взяв дочку на руки, состроил умиленное лицо и предложил: дадим малышке цветочное имя — нежна, как цветок, бела, как лепестки лилий, волосы чуть темнее твоих, драгоценная моя; назовем Савсан — лилией; или, знаешь, ведь и у вас, на севере, кажется, растет цветок, похожий на лилию, но изящнее, тоньше — ирис. О, как Мирабелла тогда смеялась, как рыдала, как не могла остановиться, даже когда Эменних заключил ее в объятия, прижал к себе: родная, что случилось, в чем же дело, расскажи? Держал ее, пока она не успокоилась, потом они вместе успокаивали малышку, потом вручили ее кормилице — и пришлось рассказать.
Раньше они не говорили толком об Эгмонте: поначалу, когда она еще была для него «мать Скал», он для нее — «сын мой», разговоры шли неспешно, через переводчицу, лились размеренно: погода, природа, нравы и обычаи разных земель, житейские советы, богословские труды, философская мудрость: девчонка путалась, пропускала целые фразы, они понимали друг друга без слов. Позже, в те несколько месяцев, когда Дикон уже родился, но Мирабелла еще оставалась в храме Волн, оказалось, что она начала немного понимать морисский, немного научилась на нем объясняться, и они теперь болтали о разных пустяках: драгоценностях и цветах, блюдах и слугах; сплетничали бы и о знакомых, но из общих знакомых у них были только храмовые жрецы. Со жрецами он улаживал дела сам: ездил в храм Скал; долго ли упрашивал, много ли принес храму даров, за сколько ее купил, на чем они сторговались — Мирабелла не знала. Говорили они и о другом: о ее красоте, светлых — для морисков — волосах, белой коже, тонких запястьях; о его красоте, силе, храбрости, о дворце на берегу моря, о том, что нар-шаду не обязательно брать больше одной жены; о Диконе, о будущих детях. Ни барон Пуэн, ни Эгмонт не ухаживали толком, со страстью, вдохновенно: о бароне вспоминать совсем не хотелось; Эгмонт был учтив, предупредителен, печален, вполне нежен, вполне заботлив — Мирабелла больше не сердилась на него и даже думала, что, простив тогда, в первые дни, наверное, прожила бы с ним счастливую жизнь. Нар-шад же ухаживал за ней так, словно она и впрямь была королевой королев, избранной спутницей бога, прекраснее всех красавиц.
Она, в свою очередь, не умела делать комплиментов и сама училась сейчас — воспитанная девица не говорит ведь с женихом о том, как он хорош собой, как изящно уложены его локоны, как идет к его лицу наряд в родовых цветах, какие прекрасные пряжки он сегодня выбрал, как покрой рукава подчеркивает его широкие плечи.
Цветочное имя для дочки супруг тогда отстоял, двух следующих они назвали так, чтобы одновременно получилось и по-морисски, и звучало не странно, не дико на талиг: Дэбре, Эйде. У Дикона было два имени: истинное, для семьи — Мирабелла помнила, что первенец Эгмонта должен быть назван в честь прадеда, и не собиралась отступать от традиции, — и внешнее, морисское, для чужих: попросту от слова «горы», Таллах; два имени, две фамилии, два рода, два отца, две судьбы. Жрецы Скал прибыли, чтобы присутствовать при его рождении: тревожились, ходили хмурые, морщили лбы; потом сообщили, что ребенка нужно скрыть от взора небес, ведь Великий Излом наверняка выберет его отца — взрослого мужчину, опытного воина, — значит, мальчик может погибнуть. Скрытый же, он будет Повелителем, сыном Скал, в глазах Четверых — и обычным смертным, сыном нар-шада, в глазах небес. Мирабелла не знала, должен ли будет теперь погибнуть Эгмонт — ей бы не хотелось; в глубине души, даже ощутив на себе правдивость древних легенд, она надеялась, что они все же окажутся пустыми сказками. Может быть, сегодня золотоземельцы упомянут его? Может быть, передать через слуг, чтобы Эменних спросил о нем у гостей!
— Мама! — снова воскликнула дочка. — Ну так можно?!
— Иди уже за занавесь, — раздраженно махнула рукой Мирабелла. — И не высовывайся! Ослушаешься — засажу за вышивание на неделю! И пришли ко мне кого-нибудь! Где там эти бездельницы?
Когда в покоях появилась служанка — девчонка-дикарка с южного берега моря, — Мирабелла окинула взглядом ее растрепанные курчавые волосы, заспанные глаза, строго поджала губы, сунула ей книгу, шаль, веер, кивнула на столик, где таял лед в недопитом шербете, поднялась и велела:
— Здесь прибраться, светильники погасить, поднос унести, да поживее! Я буду в часовне — меня не беспокоить, никого не пускать, не стучаться. Ясно?
Часовню Эменних приказал выстроить для нее на третий год их брака, когда она ожидала старшую дочку. Хотел выписать — приказать купцам купить, нанять, или пиратам — похитить, привезти силой — из Агариса священника, но жрецы воспротивились: перестраивайте свой дворец сколько угодно, но не смейте тащить сюда золотоземельскую скверну. Конечно, это была не часовня — ее будуар, кабинет хозяйки на женской половине дворца, ее личный уголок сераля был только похож на часовню: витражные окна, низкие своды, алтарная часть, два покоя — общий и тайный. Но покои не освятили — нечем и некому, и служб там не велось, хотя Эсператия и лежала на столике: гонцы, посланные во все храмы и ко всем правителям морисских земель, отыскали книгу в библиотеке одного из шадов — коллекционеров диковинок и древностей. Не обошлось и без морисских примет: у одной из стен был устроен небольшой фонтан — струи, освещенные лучами солнца, проходившими сквозь витраж, переливались яркими цветами; вода приносила прохладу, охлаждали воздух и ловушки ветра — трубы, тянущиеся к самому потолку. В стенах тоже шли трубы, но тайные, известные лишь Мирабелле и Эменниху: тянулись с мужской половины, из тронного зала, из зала приемов, из кабинетов, из коридоров — так, чтобы в часовне было слышно то, о чем говорят у мужчин.
Мирабелла опустилась в кресло возле фонтана, уложила на колени Эсператию, раскрыла наобум и приготовилась слушать.
— Нар-шад Габата, Внутреннего моря и сопредельных земель, Эменних Абу-Сухур Ар-Бахар.
— Нар-шад Агирнэ, Тергэллах-ар-Агхамар.
— Регент Талига, нар-шад Кэналлоа, Рокэ-ар-Алвах.
Вот, значит, кто… Мирабелла слышала о нем от кузенов и дядюшек: талантливый мальчишка, стал первым в выпуске, ну еще бы, чего ждать от сына Алваро; выскочка, дуэлянт, уже в таком возрасте, а он… — да, обещает стать вторым Алонсо, попомните мои слова.
— Принц Габата, Таллах-ар-Абхар.
— Позвольте, — раздался голос талигойца: почти без акцента (Мирабелла, прожив здесь, в Багряных Землях, больше двадцати лет, наловчилась и говорить по-морисски сама, и различать акценты, хотя до сих пор понимала не все диалекты, особенно северные), тягучий, с легкой ленцой, с призвуком любопытства, — а это ведь — а принц ведь не…
— Росио! — шикнул кто-то: а это Тергэллах — коронованный брат Эменниха, не союзник и не враг, он редко посещал и Габат, и храмы, и Мирабелла почти не была с ним знакома. — Росио, — прошипел он еще тише, — помолчи!
Отогнав картинку, как Тергэллах затыкает талигойцу рот, Мирабелла опустила глаза к Эсператии и погрузилась в чтение: начиналась скучная часть приема — обмен любезностями и подарками.
Позже, когда обсудили уже и всевозможные государственные дела, и сотрудничество, договоры, обмен посланниками, и то, как у кого прошел Великий Излом (прошел уже полтора года назад, но мориски на всякий случай береглись до весны второго года Круга — получилось, как раз до Диконова совершеннолетия; миновало полгода, на дворе стояла осень, так что жизнь вернулась в привычную колею); и принес ли он много бед и невзгод, и то, что небеса в этот раз оказались к людям благосклонны, мир уцелел; когда гости разошлись, шаги смолкли, шум затих — из покоев неподалеку от зала снова послышались голоса.
— Росио, ну что это такое, — выговаривал Тергэллах, — что за бесцеремонность! Зачем было спрашивать при всех, прямо в зале?
— Но это ведь не его сын?
— Естественно, это не его сын! — Мирабелла живо представила, как Тергэллах закатил глаза. — Это сын Лита! Ты же слышал титул: Абу-Сухур, отец Скал.
— Я думал, это просто титул: меценат, поддерживает храм… Сын Лита, ну надо же! Уверен, что нет — прекрасно вижу, чей это сын… Ну хорошо, пусть сын Лита: как же так получилось?
— О, там произошла очень романтическая история — все как в поэмах, которые ты так любишь. Здешний нар-шад… нет, не он сам — кажется, какие-то моряки по его приказу — спасли красавицу-монахиню из Золотых Земель: из Агариса, — он хмыкнул. — То ли от утопления — сама топилась или ее бросили в море, — то ли от скверны… Спасли, привезли нар-шаду — и тут оказалось, что ее посетил Лит. Родился мальчик, Эменних его усыновил… мать почитают в храме Скал как святую, ему достался титул.
— Посетил Лит, — медленно проговорил Алва. — В Агарисе. Монахиню. Спасли от скверны… Сколько же принцу лет — двадцать, двадцать один? Как раз лет двадцать назад я познакомился с одним человеком — мне было восемнадцать, ему двадцать два: они одно лицо, только тот тогда уже отпустил бороду, а этот исправно бреется.
Мирабелла закрыла Эсператию и не глядя положила ее на столик.
— А я ведь еще думал: включать его в делегацию или не включать — решил не включать! — Алва рассмеялся и оборвал смех. — Знаешь, в молодости, когда я его впервые увидел, он был вне себя от горя, чуть не рехнулся: только что женился, не успел прожить и месяца с молодой женой и потерял ее — она уехала в путешествие, одна, в другую страну, там заболела и умерла. Мы вытаскивали его всей Торкой, я ведь тогда… а, не важно. Он порывался ехать в этот несчастный Агарис — его отговорили, не дали отпуск, он смирился… знаешь, может быть, ту монахиню как раз спасли именно от скверны — очень нехорошие вещи рассказывал о тамошних орденах другой мой знакомый, — он вздохнул. — Правильно не пустили тогда, конечно: что бы с ним сотворили в его состоянии.
— Тоже история как из поэмы, — заметил Тергэллах.
— Да уж… Он до сих пор так и не женился: страшно винит себя, они тогда, после свадьбы, поссорились — много раз говорил потом, что не взглянет больше ни на одну женщину. Ну надо же. Монахиня. В Агарисе. Посетил Лит! Скажи, можно ли познакомиться с нар-шаддин? Или побеседуем сперва с принцем?
— С принцем точно получится, — голоса начали отдаляться, и последним, что уловила Мирабелла, были слова Алвы:
— Он будет рад узнать.
Мирабелла, урожденная Карлион, бывшая герцогиня Окделл, несостоявшаяся сестра Маргарита, мать Скал, Ум-Сухур, нар-шаддин, любимая жена, любящая мать, смотрит на струи фонтана: свет дрожит и преломляется на них, и на воде играет радуга.
_______________________________
За морисский в этом фике отвечает условный арабский.
Арабские корни и переводы:
сухур — корень ṣ-kh-r, «скала»
Эменних — корень ‘(a)-m-n, «верность»
Таллах -– tall(un), «гора, холм»
Ум-, Абу- — «мать», «отец» — приставки, которые формируют часть имени, противоположную отчеству, то есть обозначают человека через имя его ребенка: Ум-Ахмед — мать Ахмеда, Абу-Ахмед — отец Ахмеда
Бахар — «море»
Рабат — «лес, джунгли»
На самом деле, моих фиков там было всего два плюс пряничный замок плюс я сплела кружево. Вот кружевом больше фиков горжусь, однозначно! Я старалась, я давно не плела на коклюшках, и оно мне нравится! Задумали концепт потому, что некоторое время назад автор канона сравнила Надор с Вологдой: мол, зачем на планете нужен Надор? А зачем на Земле нужен такой глухой бесполезный угол, как вологодчина? И вот в команде обрела чудесного артера SE778H_Lyambda, которая создала для меня эскиз, и по нему-то я и сплела! Кружево — это долго, времязатратно, тяжело, быстро устают глаза... но приятно и красиво, умиротворяет, и я это люблю, так что однозначно получила удовольствие!
А вот от фиков в этом сезоне — даже, наверное, с лета — как будто читать дальше много ОБВМ удовольствия все меньше, а мучений все больше. Соотношение страданий, пока придумываешь сюжет, потом складываешь в слова, потом пишешь (или пытаешься писать), потом нервничаешь из-за читательской реакции... — и удовольствия, что слова все же сложились как надо, что идея обрела воплощение, что сокомандникам понравилось, что читателям тоже понравилось — соотношение, похоже, пока в пользу страданий. Очень грустно. Хотела бы снова начать писать легко и с радостью, но пока... нет, увы.
Так что же, к фику. Идея этого фика появилась у меня еще осенью, когда автор канона рассказала вот такую историю о Мирабелле: "А что в случае с девицей Карлион? Семейка дорожит своим баронством, причем чем крепче власть Талига, тем сильнее. Семейка осмотрительна до трусливости, а эсператизм под категорическим запретом. Расписываться в своей нелояльности? Вы что! Так что помощи семьи Мирабелле ждать не приходится. Остается -сбежать и тайно пробраться в Агарис самостоятельно. Ну и как это осуществит не приспособленная, помешанная на приличиях, безденежная , не умеющая располагать к себе людей девица?" То есть, представляете, Мирабелле примерно семнадцать, она невероятно религиозна из чувства подросткового протеста, родители пытаются выдать ее замуж против воли, она тайком собирает узелок и бежит в Агарис! Я бы с удовольствием почитала такие приключения совершенно вне контекста ОЭ, да хотя бы и в земном антураже Нового времени!
Но у меня этот сюжет изменился, и вот уже Мирабелла бежит в Агарис на несколько лет позже, уже замужней дамой, уже новоиспеченной герцогиней... и, конечно, в Агарисе ее ждут всякие приключения и неизбежный хэппи-энд, и в результате у Окделлов все будет хорошо... кроме Эгмонта. У Эгмонта в конце концов хорошо тоже, но не сразу.
Не исключаю, что на этот сюжет и на образ Мирабеллы у меня повлиял фик "Свет", как раз об альтернативной Мирабелле, но я постаралась не сделать Эгмонта такой же сволочью, как в том фике.
Приключения и особенно опасности довольно условны, а повествование кажется мне несколько скомканным — конечно, хотела бы расписать это все в длинное размеренное макси, но увы, увы. И так вышло неторопливо.
Этот фик мне в целом, в итоге, скорее нравится... хотя он далеко ушел от канона, и это уже почти оридж. Не хотелось бы, чтобы он стал моим последним приветом фандому ОЭ, но посмотрим!
Мирабелла бежит в Агарис
И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову,
крытую белым платом, загородив свечку рукой,
устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня...
Что она могла видеть в темноте,
как могла она почувствовать мое присутствие?
Я повернулся и тихо вышел из ворот.
«Чистый понедельник»
крытую белым платом, загородив свечку рукой,
устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня...
Что она могла видеть в темноте,
как могла она почувствовать мое присутствие?
Я повернулся и тихо вышел из ворот.
«Чистый понедельник»
читать дальшеМирабелла, герцогиня Окделл, бежит в Агарис.
Нет, конечно, не бежит — для всех она едет в паломничество, помолиться, поклониться святыням; едет при параде, с помпой — с лакеями, с двумя кучерами, с горничной, со сменой лошадей, в карете с гербами. Эгмонт снабдил ее деньгами, подорожной, рекомендательными письмами к ее высочеству и Эсперадору, отрядил слуг, велел им заботиться о молодой госпоже, сам при отъезде суетился, устраивая ее поудобнее, принес подушек, приказал поставить жаровню — хотя, казалось бы, куда: лето; чуть ли не на руках поднял в карету. И нет, даже так — не для всех: официально герцогиня Окделл отбыла в путешествие — осмотреть знаменитый древний город, подышать морским воздухом, увидеть воочию, вырвавшись наконец из захолустья, где провела девические годы, то, что называют большим миром. Извольте, господа: свадебное путешествие. Ну и что же, что одна? Супруг занят, вы знаете, дела армейские, служба, человек несвободный, сам себе не принадлежит…
В отрочестве, на пороге юности, Мирабелла не раз представляла себе эту дорогу — из Надора (из именьица в Старом Карлионе, за пределы которого и выезжала-то только трижды в год к родичам) в Агарис; представляла, конечно, не так, воображала, как, поссорившись с родителями — или не поссорившись, никому не сказав ни слова, — ночью выскальзывает из дома, босая (или нет, в сапожках), в одном плаще поверх сорочки (или нет, переодетая в мужской наряд, позаимствованный у брата — или все же нет, воровать бесчестно, в сорочке неприлично: одетая в дорожное платье и неприметный плащ), пешком или попросившись в крестьянскую телегу, добирается до границы — границы, скажем, Каданы, ближайшей эсператистской страны, — и там уже не скрывается, объявляет себя паломницей явно, прибивается к пилигримам, уже с ними, опираясь на посох, задыхаясь от дорожной пыли, медленно, пешком идет в Агарис — чтобы, конечно, там отказаться от мирского и принять постриг. Сейчас вспоминать о тех детских грезах было почти неловко: Мирабелла воображала себя и мученицей, и — вот ведь гордыня — святой. Стыдно — но она не признавалась в этом даже духовнику: кстати, духовника, тайного эсператиста, в Старом Карлионе еще пришлось поискать, но она справилась: выспросила у старых слуг, попросила вызнать в городе так, чтобы никто не донес родителям. Духовник потом все удивлялся: отчего же она, воспитанная в олларианстве (точнее, в светском, условном изводе сдвоенной, упрощенной религии), обратилась к истинной вере: нянька ли, кто-то из родителей или дальней родни исповедовал эсператизм тайно; все недоумевал и расспрашивал, как же так получилось, что духовные книги, философские труды — не запрещенные: кто же запретит философию? — зажгли в сердце юной девицы, еще ребенка, настолько истовую страсть? Мирабелла и сама не могла ответить, пожимала плечами, духовник говорил: «Ну же, дитя, каждому свое, страсти перемелются, даст Создатель, узнаешь и другие».
О, она узнала другие: он был прав.
Здесь, в Надоре, молиться как положено можно было наконец-то открыто: нет, родители ей не запрещали — как все старые надорские семьи, они внешне принадлежали олларианству, но не противились эсператизму (духовник и называл это: сдвоенная, опрощенная вера); не запрещали, но и не понимали, осуждали, считали чрезмерными ее строгость, умеренность, благоразумие. Духовник еще говорил: «Все не то, дитя, добродетель не такова, поймешь позже сама» — здесь же, в Надоре, сменился и духовник: местный, отец Маттео, был с ней во всем согласен.
С Эгмонтом они и венчались дважды: по олларианскому обряду, явно — и тайно, по эсператистскому, в домовой часовне Надорского замка. Куда проще было бы, думала она теперь, если бы обошлись одним. Так вот: венчались, связали друг друга узами духовными, а потом телесными, а через неделю — неделю, даже полмесяца не прошло! — после свадьбы Мирабелла застала…
— Эгмонт! — от потрясения она растеряла весь этикет, не сумела заставить себя выговорить: «Супруг мой», или, того хуже, «Дражайший супруг». — Эгмонт! Что это? Кто это?!
— А, это… это… — Эгмонт казался смущенным — спасибо хоть и на том; девица скрылась, а имени Мирабелла не расслышала: от ярости кровь стучала в ушах — Мэри, Энни, Фанни, Дженни, не все ли равно?
— Хочу уехать, — сухим, скучным голосом сказала она тем же вечером, когда они вынуждены были встретиться за ужином в столовой: не собиралась же она прятаться в своей комнате, запираться в покоях, тем более притворяться больной.
— А, понимаю… К родителям?
— В Агарис, — отрезала Мирабелла. — Помолиться святым местам.
— Ах, вот как… — Эгмонт вздохнул с видимым облегчением: должно быть, уже прикидывал, что за время путешествия она успеет остыть и вернется доброй, послушной, смирной женой — два месяца туда, два обратно, если ехать не торопясь, — да и там пара месяцев: так, глядишь, пройдет и полгода. — Конечно, все что угодно: приказывайте, я распоряжусь.
И вот уже месяц они тащатся в карете по бесконечным дорогам — месяц прошел, а впереди еще один! Едут медленно, кучер правит лошадьми бережно, карета хороша, Мирабелла выбирает для ночлега самые приличные постоялые дворы — но все равно ее то и дело мутит, то ли от тряски, то ли от дурной или непривычной еды, то ли от скучного, однообразного пейзажа — то ли попросту от тоски. Она все чаще просит остановиться, выходит размять занемевшие ноги, подышать, отдышаться — обида и гнев отступают потихоньку, но не исчезают совсем: заползают змеями в дальний уголок сердца и лежат там свернувшись — быть может, ждут своего часа.
Мирабелла, герцогиня Окделл, бежит в Агарис, чтобы попросить Эсперадора развести ее с мужем.
***
Мирабелла, пока еще герцогиня Окделл, ждет аудиенции Эсперадора.
Агарис поразил Мирабеллу — поразил роскошью, богатством, размахом, величиной храмов, их высокими шпилями, громадными алтарными покоями, золотом окладов, мрамором точеных колонн, белизной изваяний. Первый раз войдя в агарисский храм, Мирабелла почувствовала себя неуютно — и ведь начала паломничество даже не с главного, не с центра города, не с сердца Церкви, а с того, который оказался ближе всех: слаба, слаба духом, устала с дороги и поддалась лени. Один только притвор церкви святого Игнатия (в насмешку ли первым Мирабеллу поприветствовал святой покровитель Домашнего Очага?) был больше всего кафедрального собора в Карлионе, наос простирался так далеко, что от входа было не рассмотреть лика святого на алтарной иконе (Мирабелла, правда, прекрасно помнила канон и легко могла себе представить добродушный взгляд Игнатия, его отеческую улыбку, морщинки в уголках глаз и ямочки на щеках, как принято было его писать), а купол был таким высоким, что начинала кружиться голова.
— А здесь, в боковом приделе, ’гасполагается да’гох’ганительница, п’гойдемте ее осмот’гим, — бормотал, отчаянно картавя и словно нарочно налегая на «р», дядюшка, вызвавшийся, на правах родича (пусть и дальнего), ее сопровождать: показать город, поводить по святым местам, познакомить с «к’гасотами и чудесами Святого Г’гада».
Мирабелла, сжимая в руке семь белых свечей, все смотрела наверх, туда, где переплетались нервюры свода; дядюшка все бубнил и бубнил («а тепе’гь поставим свечи…»), а голова все кружилась, и кружилась, и кружилась, и…
— До’гогая кузина, вам ду’гно? — дядюшка подхватил ее под руку — Мирабелла не успела, не сообразила вовремя вырваться, а он уже подвел ее к скамье под малым алтарем, увешанным подношениями на цепочках, усадил и принялся обмахивать собственной шляпой.
— Нет, нет… задумалась, устала с дороги… пустите! — Мирабелла все же высвободила руку, отодвинула дядюшку и решительно встала: ее слегка повело, но она удержалась на ногах. — Пойдемте, вы же сами сказали: нужно поставить свечи!
Нарочитая эта роскошь, богатство напоказ, вечные мрамор, лепнина, позолота сначала поражали, потом как будто прискучили, приелись, потом даже стали раздражать. Первые монахи спасались в пещерах; ранние эсператисты собирались в частных домах. Тайный эсператистский придел в карлионском храме был мал, замковая церковь в Надоре — невелика, как положено домашней часовне, обставлена изящно, но аскетично — ничего лишнего: росписи, витражи, иконы, покровы, вышитые кем-то из герцогинь. В «Уставе надорской общины» преподобный Карл открыто прославлял нестяжательство, сравнивал сокровища Рассветные и мирскую скромность. Аскезы Мирабелла в глубине души ждала и от Агариса: ожидала темных крипт, подземных и полуподземных покоев древних храмов, прохладной сырости, закопченных ликов святых, освещенных неверным пламенем свечей — всего, о чем столько читала у отцов церкви. Знала, конечно, что в Агарисе есть и высокие, величественные храмы — думала, что по одному на Орден, семь на весь город: не каждая же церковь, не на каждом же углу. В родительском доме не водилось гравюр с видами Агариса, дома в библиотеке — в библиотеке Эгмонта, поправилась она, — Мирабелла не успела отыскать альбомов по искусству, да не очень-то и старалась, да и не до того было: ехала в Агарис, не зная, каков он.
В следующие дни дядюшка водил ее по орденским монастырям, одному за другим: «а’гхитекту’га, до’гогая кузина, об’гатите внимание», свечи, милостыня, пожертвования… Не сразу, но добрались они и до сердца города — резиденции Эсперадора, и там Мирабеллу наконец избавили от утомительных, однообразных дядюшкиных речей: у входа на площадь их перехватил монах ордена Знания, чьим послушанием было рассказывать паломникам об истории — религии, Церкви, орденов, Эсперадоров, магнусов, зданий, каждой фрески, каждой скульптуры, каждого камня в кладке стены, каждого булыжника мостовой, — а заодно следить, чтобы никто не сбился с пути, не завернул туда, где их не ждут, не бросил любопытный взгляд на то, что не предназначено для чужих глаз.
— Как вы, конечно, знаете, любезная сестра, — монах сочетал куртуазную обходительность и церковную манеру обращения, — центральный собор Агариса был разрушен еще при Эсперадоре Руции, и с тех пор главные таинства совершаются здесь, в храме Семи Свечей…
Этот храм, маленький, приземистый, наполовину вросший в землю, выглядел именно так, как Мирабелла себе представляла: тянуло внутрь, в темноту, прикоснуться к древним сводам, шагнуть на плиты, на которых когда-то стояли святые отцы, вдохнуть тот воздух, которым они дышали.
— Мы ведь туда зайдем? — спросила она.
Монах уставился на нее, как на блаженную, разве что не замахал руками:
— Что вы, что вы, любезная сестра! Паломников туда, конечно, не пускают, только особо приглашенных гостей, по большим праздникам — ведь его святейшеству нужно уединение. Помолиться и поставить свечи вы сможете вот здесь, в часовне — а отсюда, взгляните, на храм открывается прекрасный вид.
Конечно же, она, герцогиня Окделл, оказалась недостойной войти в святая святых Эсперадора — как бы Эгмонт ни поддерживал эсператизм, сколько бы милостыни и пожертвований они ни раздали, она недостаточно хороша, чтобы быть в числе «особо приглашенных гостей». Это были мирские, неподобающие мысли — гордыня, неуместная в святых стенах. Мирабелла расправила плечи, кивнула дядюшке и направилась к часовне.
Но сильнее всего Агарис поразил ее другим — сильнее всего ее поразило то, что принцесса выслала ей навстречу своих людей. Эгмонт писал принцессе всего однажды, еще до отъезда Мирабеллы; больше ее никто не предупреждал — принцесса сама разузнала, что Мирабелла уже близко, — так что карету ждали на подъездах к городу, когда городских стен не было даже видно на горизонте; раскланялись, проводили до самого дома принцессы и там передали Мирабеллу с рук на руки принцессиным служанкам.
И вот Мирабелла, все еще герцогиня Окделл, живет в Агарисе, в доме Матильды, принцессы Ракан, и ждет аудиенции Эсперадора.
— Девочка моя, ты же не собираешься нанимать особняк? А палаццо? Нет? Нет — ну и поживешь у меня, слуг немного, да не объешь же ты нас, — принцесса рассмеялась и, приобняв Мирабеллу за плечи, повлекла в гостиную. Мирабелла, само собой, не думала нанимать особняк, тем более палаццо — хотела остановиться в гостинице или вообще в комнатах для благородных в странноприимном доме при монастыре — но принцесса не дала ей и слова сказать, и Мирабелла, не успев вовремя отказаться, не сообразив принять привычный холодный, суровый вид, сдалась под ее напором.
Принцесса — чудесная женщина, хоть и немного бесцеремонная: но женщина ее положения может позволить себе быть сколько угодно бесцеремонной; а ее внук, шестилетний Альдо — истинный правитель Талигойи, — чудесный белокурый малыш, и при взгляде на него Мирабелле постоянно хочется плакать. Ей жаль то ли бедное дитя — так рано, так трагично лишился родителей, так внезапно осиротел, — то ли саму себя: у нее ведь не будет такого — вообще никогда теперь не будет никаких.
После этой прогулки по храмам, усталая, раздосадованная, разочарованная, Мирабелла все же не сдержала слез — и, конечно, принцесса заметила, как она украдкой вытирает глаза — и, конечно, тут же истолковала ее слезы по-своему:
— Девочка, да что ты — рыдать! Из-за этого — из-за твоего? Ну, глупости: ты ведь за этим и приехала — поговорю с Адрианом, он мигом тебя разведет, поживешь свободной, найдешь себе другого! Ерунда какая — реветь! Пакетта! Вина, касеры, бокалы, — она бросила на Мирабеллу быстрый взгляд, поджала губы, — нет, не нужно: касеры, один бокал и завари тизану, поняла?
— Я уйду в монастырь, — сказала Мирабелла ровным тоном: они не говорили с принцессой об этом, и как та угадала, что приехала она именно за разводом, — загадка, удивительная прозорливость. — Но буду благодарна, ваше высочество, если вы сможете устроить мне аудиенцию у его святейшества.
***
Мирабелла, снова девица Карлион, без пяти минут сестра Маргарита, молится в уединенной часовне.
Часовня стоит на отшибе — за пределами городских стен, вдали от любого жилья, на берегу моря: скрыта от любопытных глаз уступами прибрежных скал, прячется в изгибах маленькой бухты. От дороги сюда идет неприметная тропинка, к морю спускается вырубленная в камне лестница — там, внизу, блестит на солнце вода, белеет песок, шумят, накатывая на берег, волны.
Часовня убрана, как и хотелось бы Мирабелле, аскетично: деревянная скамья и стол, аналой с Эсператией покрыт невзрачным бархатом, не парчой. Золото, конечно, есть: иконы — святой Торквиний, святая Веритас — в богатых, хоть и потускневших окладах, даже драгоценные камни подобраны неяркие — черные, серые, дымчатые, прозрачные; карасы прочны, алмазы дороги, но не смущают взгляда. Святая Маргарита, принесенная специально для нее, украшена богаче: святую изображают в багряном — родовой цвет Мирабеллы и по рождению, и по замужеству, — так что оклад у иконы из красного золота, а рубины в свете свечей горят глубоким, кровавым пламенем. Мирабелле чудится в нем пророчество, намек на грядущие беды, она заставляет себя не отводить взгляда и, повторяя про себя слова молитв, гонит греховные мысли: ничего не случится, с ней уже ничего не может случиться, все уже произошло, все уже решено, дальше — только покой, мирное, размеренное служение.
Его святейшество Эсперадор Адриан, как и предсказывала принцесса, аннулировал брак одним мановением руки. Исповедь, причастие, беседу, проповедь доверили одному из его помощников — орденскому кардиналу: конечно, из Славы. Принадлежи тот к Домашнему Очагу — наверное, попытался бы ее отговорить, но Славе семейные распри неинтересны — а принцесса, должно быть, и правда была с Эсперадором накоротке. Всего через несколько дней после памятного разговора к ним домой явился служка, кардинальский посланник, и сообщил, что Мирабеллу ждут завтра же на рассвете, на ранней службе, в резиденции Эсперадора. Ее приняли во внутренних покоях — в одной из небольших церквей, обычно закрытых для простых прихожан: водя их по резиденции, давешний монах показал им несколько таких, но не именно эту. И только после службы, после исповеди, причастия и довольно формальной душеспасительной беседы, Мирабеллу ввели наконец в храм Семи Свечей, где ее и встретил Эсперадор. Не успела она толком разглядеть интерьеры (кажется, угадала: темные низкие своды, шероховатый камень древних стен), не успела приложиться к руке, попросить благословения, рассказать, объяснить — как ее голову накрыл освященный плат, Эсперадор прочитал над ней молитву, протянул наконец руку для поцелуя — и Мирабелла снова стала девицей Карлион.
Получить развод было легко — сложнее оказалось выбрать, что делать дальше. Мирабелле смутно представлялось, что ее не то постригут тут же, не сходя с места, — не то, взяв аккуратно под локоть, проводят в ближайший монастырь, и там-то, не дав опомниться, не разрешив подумать, сделают выбор за нее. Но о монашестве никто не заговаривал, и Мирабелла вернулась к принцессе домой.
— Не понимаю, к чему вообще эти разговоры, — сказала принцесса тем же вечером («Девочка моя, свобода! Это надо отметить — Пакетта, вина, тизану!»). — Конечно, не жить же постоянно у меня — ну так напишешь в Надор, вытребуешь свое приданое, снимешь домик, обживешься, освоишься… Хочешь, я напишу? Или, хочешь, озаботим Хогберда, он у нас знаток матримониальных дел — он напишет Эгмонту, или вот — Августу, а уже Август предупредит твоего благоверного — бывшего, бывшего благоверного. Ох, девочка, не поверишь, как же я за тебя рада!
— Не надо, — Мирабелла мотнула головой: она и правда должна была бы написать, но позже, когда все будет решено, путь назад будет закрыт: написать самой было бы честнее, попросить аббатису или сестру-письмоводительницу — легче. Написать, и отослать назад браслет, и другие драгоценности (как ни хотелось бы утаить часть, оставить себе — что уж говорить, приданого на домик не хватит; но зачем мирские сокровища в монастырской аскезе?), и карету, и лакеев, и кучеров, и горничную — горничная ведь тоже из Надора, матушка не дала Мирабелле своей: должно быть, девица сейчас в людской снова зубоскалит о хозяйке с кухаркой принцессы — при господах остерегалась, но Мирабелла ведь замечала, как относятся к ней Эгмонтовы слуги.
— Так вот, поживешь немного здесь, будешь сама себе госпожа — ну а там и приглядишь себе кого-нибудь получше: это же Агарис — сколько сюда приезжает в паломничество… Я ведь рассказывала, как познакомилась с Эрнани?
— Да, — сухо сказала Мирабелла. — Рассказывали.
— Вот именно: и все праведные эсператисты. Ну, допустим, — принцесса окинула Мирабеллу оценивающим взглядом, склонила голову к плечу, прищурилась, — какой-нибудь флавионец. Кагет. Хотя бы и гайифец. И кроме того, здесь же порт… Я ведь не рассказывала, как меня чуть не похитил шад?
— Нет. Не рассказывали.
— О! Слушай…
В те дни Мирабелле иногда как будто хотелось, чтобы и ее похитил какой-нибудь шад. Может быть, не похитил бы, вдруг влюбившись — просто угнал в плен; или просто пираты, разбойники: или вот продали бы в гарем холтийскому кану — она бы не дожила до финала, не пережила бы дороги — сделалась бы мученицей за веру. Хотелось, чтобы кто-то решил за нее; чтобы все решилось само собой; чтобы монастырь — или жизнь в миру — или смерть — оказались не ее выбором, а выбором судьбы. Хотелось, чтобы Эгмонт, раскаявшись, приехал за ней, попросил прощения, увез домой в Надор. Чтобы кто-то убедил ее, уговорил — отговорил: родная, да какой тебе монастырь, да посмотри — ты и монастырь, смешно. Тебе разве что сразу аббатисой — не сумеешь же смирить гордость, подчиняться, быть послушной. Мирабелла не верила желаниям, не слушала их — знала, что должна идти к цели, каким бы сложным ни был ее путь.
Мирабелла в те дни все искала, к какому же ордену лежит душа, все посещала монастыри, молилась в орденских храмах, заглядывала в себя: не дрогнет ли сердце, не скажет ли: вот оно, оставайся. Славу она отмела сразу: орден для воинов, какой же из нее воин (родная моя, куда тебе в монастырь — тебе бы в армию, командовать полком). Чистота для нее была недоступна: снова девица по имени, не стала же она девицей и телесно. Нет, тяготы путешествия, волнения последних недель утомили ее, и она совсем не чувствовала тела: сделалась бесполым, безвозрастным существом — не женщина и не мужчина; не девица, не замужняя госпожа, не ребенок, не старуха; но вступить в орден Чистоты была, конечно, недостойна. Знание ее смущало: Мирабелла любила читать святых отцов, тешила себя мыслью, что разбирается в богословии — но не хотела бы идти богословской, схоластической стезей. Из Знания, кстати, был ее карлионский духовник — а вот надорский священник, отец Маттео, принадлежал к Домашнему Очагу: что же не наставил духовного сына на праведный путь? Домашний Очаг, само собой, тоже был для нее закрыт. Милосердие ее не привлекало: Мирабелла не ощущала себя милосердной, не готова была провести остаток жизни, раздавая милостыню, призирая вдов и сирот.
Мирабелла склонялась к Справедливости, когда судьба привела ее в аббатство святого Торквиния, и путь ее поисков закончился. На самом деле, она не думала всерьез об Истине: Знание и Истина казались ей сходными — оба ордена ставили выше всего святую Премудрость, различая в ней каждый свою сторону. Но в те дни она объезжала орденские аббатства одно за другим, и Истину не могла, конечно, пропустить. Их главный храм был не так роскошен, как другие, и приглушенный серый цвет его шпилей, нарочито простая обстановка алтарного покоя были призваны успокаивать сердце и настраивать душу на возвышенный лад. Мирабелла молилась перед алтарем (сердце все не желало успокаиваться, все заходилось, как от испуга), когда сбоку, из неприметной двери, появился служка, тронул ее за рукав и сообщил, что ее желает видеть сам его высокопреосвященство магнус Клемент.
— Дочь моя, — начал магнус: для него уже «дочь», не «сестра», — до нас дошли вести, что вы желаете посвятить себя служению…
Он был очень худ и бледен, сидел так, что был полускрыт тенью: одеяние как будто сливалось с тенями внутреннего покоя. Говорил он тихо, ровно, цепко — и никак не смотрел Мирабелле в глаза.
— Дочь моя, скажу без долгих предисловий: нам нужны такие люди, как вы.
Взгляд его при этом, избегая глаз Мирабеллы, блуждал по ее лицу и фигуре: нос, подбородок, шея; остановился на ее целомудренном, наглухо закрытом лифе. «Если уставится мне на грудь, — подумала она, — не посмотрю, что святой отец: залеплю пощечину, будь что будет». Но на груди взгляд не задержался и спустился еще ниже, к животу, и застыл там.
Магнус говорил. Такие люди, с такой истовой, искренней верой, нужны нам всегда. Еще не сообщили родным? Прекрасно, очень хорошо, и не надо: у нас для таких случаев — для ваших, из Талига, для тех, кто исповедует нашу веру тайно — для таких у нас есть особая процедура: он так и сказал «процедура», и это казенное слово так не вязалось с возвышенным настроем его речи, что Мирабелла непроизвольно вздрогнула. Так вот, дочь моя, что же вы, например, собирались делать со слугами? Рассчитать? Отослать домой без объяснений? А если ваш супруг возмутится, приедет за вами, попытается вас вернуть? Обратится к Эсперадору — обратится к посланнику — обратится к вашему королю? Нет, это никуда не годится.
План — «процедура» — был прост и изящен: не нужно уходить в монастырь открыто — нет, Мирабелла завтра же снова приедет в аббатство и задержится подольше. Просто сообщите вашим друзьям, дочь моя, что устали, разочарованы, хотите помолиться в одиночестве: действительно, вам придется провести в уединении несколько дней. Тем временем ее объявят больной, потом — скоропостижно умершей, потом — похороненной, во исполнение ее последней воли, на монастырском кладбище. Безутешный супруг приедет, конечно: ему покажут вашу могилу, запретят забирать тело домой — вы ведь хотели бы, чтобы ваши кости лежали в священной земле. Вы же тихо и незаметно примете постриг, мы даже никого не обманем: вы будете мертвы для мира, свободны для жизни вечной…
И вот Мирабелла, почти сестра Маргарита, молится в уединенной часовне ордена Истины. Ей не по себе: в душе она уже жалеет, что согласилась — уже не уверена, что была права — но, однажды сделав выбор, она ведь должна следовать к своей цели: отринуть колебания, задавить в себе сомнения…
Мирабелла так увлечена размышлениями, так погружена в свои мысли, что не замечает, как на горизонте появляется корабль.
***
Мирабелла, девица Карлион, плывет на корабле.
Все произошло так быстро — так глупо, так нелепо, так нелогично и внезапно, словно в дурной мистерии, — что она просто не успела опомниться. Вот только что она, стоя на коленях перед иконой святого Торквиния, глядя в пол, обратив взор разума внутрь души, молилась, погрузившись в себя, — а вот в часовню врывается вооруженный отряд: не военные, нет, не городская стража, не гвардейцы — не то разбойники, не то и вовсе пираты. Мирабелла не сообразила закричать, позвать на помощь — а ведь была уверена, что поблизости дежурят орденские монахи: достаточно далеко, чтобы ей не было видно их, а им — ее, чтобы ее не смущать и самим остаться незамеченными; но так, чтобы вовремя услышать шум. Она не сумела даже подняться — так, оцепенев, и стояла на коленях, наблюдая, как разбойники простукивают стены, отодвигают мебель, хватают и вертят в руках эсперы и иконы — других ценностей в часовне не было.
Может быть, правда, охранники из ордена и не пришли бы на помощь — может быть, были уже убиты.
Пока Мирабелла разглядывала пиратов, те старательно занимались делом, не обращая на нее особого внимания. Один поскреб ногтем большую эсперу, надетую на древко, хмыкнул, ухмыльнулся: под серой краской блеснуло золото — бросил эсперу в мешок. Другой, уже вытащив доску с иконой из оклада, поддел кончиком кинжала оправленный карас и задумался: наверняка размышлял, как будет выгоднее сбыть — камни россыпью и отдельно голый оклад или оклад вместе со вставленными камнями. Третий, взявшись обеими руками за кольцо для светильника, с силой дергал его из стены.
Все же это точно были пираты — они даже выглядели так, как описывают в романах: не то чтобы Мирабелла увлекалась романами, но кузины читали, шептались над очередным томиком, привезенным из столицы, хихикали: ах, эти их изогнутые мечи, эти острые кинжалы, эта грива белокурых волос… У здешних волосы были и белые, и темные, и полностью скрытые косынкой — замызганной, грязной, заскорузлой от соли; у одного — выбритая наголо голова; у двоих — усы; у всех — серьги в ушах. Их пришло шестеро — главарь, или капитан, и пятеро подручных; перекрикивались они на незнакомом языке, гортанном и резком — Мирабелла решила, что это морисский.
Конечно, мориски, не холтийцы же.
Наконец главарь повернулся к ней, и Мирабелле тут же непроизвольно представилось, как пираты точно так же засовывают в мешок и ее, и она чуть не хихикнула в голос. Главарь протянул руку — Мирабелла подавила неуместный смех, заставила себя не зажмуриваться, смотреть прямо, не думать ни о чем — не думать о пиратах — не думать о будущем — не думать, повторять: Создателю всего сущего… Он сорвал ее монашеское покрывало, крепко взял пальцами за подбородок, приподнял и заглянул ей в лицо, повернул туда-сюда голову, хмыкнул и что-то сказал товарищам. Мирабелла не поняла, конечно, но легко могла представить: глядите, а монахиня-то ничего, милое личико, самое то для гарема… как там в романах: этот прелестный самоцвет, этот свежий бутон украсит собой мой сераль. Мирабелла не считала себя прелестной — расцвела уже давно и давно утратила девичью свежесть, — не собиралась украшать ничьи гаремы и вообще готова была дорого продать свою жизнь — нет, наоборот: ни во что не ставила свою нынешнюю жизнь и за нее не цеплялась. Так что она дернула головой, вывернулась из его хватки и резко отстранилась, постаравшись принять самый надменный вид и вложить в гневный взгляд всю свою ярость и презрение. Пират снова расхохотался, сделал знак рукой подельникам, двое — усатый и лысый — подошли к Мирабелле с обеих сторон, подхватили под локти, подняли с колен и, как бы она ни вырывалась, повлекли прочь из часовни, вниз по каменной лестнице, к морю.
Их корабль бросил якорь прямо в заливе: позже Мирабелла не раз спрашивала себя, как же она его пропустила — ведь могла бы увидеть раньше, ушла бы, укрылась среди скал прежде, чем пираты ворвались в часовню.
Все это казалась безумным, горячечным, дурным сном — происходило как будто не с ней.
Нет, ее вовсе не обижали, не издевались, обращались, как могли, учтиво: Мирабелла все ждала, когда же начнут, когда свяжут, бросят в трюм к таким же несчастным; или разденут, прикажут обрядиться в прозрачные, непристойные тряпки, плясать перед ними или того хуже (Мирабелла запрещала себе думать об этом «хуже», вовсе старалась изгнать из мыслей); или вот станут требовать, чтобы она отреклась от веры, сорвала с шеи эсперу, перешла в их язычество; или…
Но ее не трогали. Притащили на корабль, не связали, не заперли — мол, куда она сбежит-то с палубы, посреди моря, — и словно забыли о ней. Мирабелла оглядывалась по сторонам, все прикидывала, как же спастись — спасти пусть не жизнь, но честь: рвануться к борту, прыгнуть в море… порвать нижнюю юбку на полоски, свить петлю… броситься на них — на капитана — прямо на меч… Мориски тем временем осматривали трофеи: по одному вытаскивали из мешка, передавали друг другу, складывали кучей на палубу. Появился еще один, который, кажется, не участвовал в нападении — Мирабелла такого не помнила: высокий, седой, длиннобородый, в строгой, вовсе не разбойничьей одежде. Старику с поклоном подали миску с горячей водой (о, наверняка они пополнили на берегу запасы), тот извлек из карманов — из рукавов, из сумки, из ниоткуда? — штук пять полотняных мешочков, высыпал их содержимое в воду, и вскоре запахло тизаном — заваренными сушеными травами. Когда старик, то бормоча себе под нос, то восклицая, то переходя на пение, принялся кропить этой смесью воды с благовониями трофеи, Мирабелла не выдержала и отвернулась: смотреть на языческий обряд, на осквернение святынь, было неприятно, тревожило, что и ее заставят участвовать.
Но и здесь ее вера не подверглась испытанию: старику указали на нее, он пожал плечами, окинул ее быстрым взглядом и махнул рукой: мол, достаточно, девица и так хороша. Ей, правда, предложили вымыться — бочку и таз с горячей водой, исходящей ароматным паром, целомудренно отгородили ширмой. Не раздевали сами, не погружали силой в воду, не глазели, не подглядывали; не читали над ней языческих молитв, не заставляли повторять молитвы за ними и даже оставили наперсную эсперу — правда, забрали и унесли всю одежду, выдав взамен цветастый балахон из плотной ткани — вполне, впрочем, приличный, закрытый, до пят.
И вот Мирабелла, девица Карлион, несостоявшаяся сестра Маргарита, плывет на пиратском корабле неведомо куда. Разум ее не может поверить, что все это случилось — именно с ней; душа пребывает в смятении, а тело… тело восстает против нее. Корабль качает на волнах, Мирабелле плохо… плохо… дурно… дурно… каюта кружится, палуба взлетает к потолку, деревянные переборки смыкаются и размыкаются, падают, заваливаются на нее; жесткая койка подбрасывает в воздух; и все вокруг темнеет, размывается, отдаляется, скрывается в тумане. Скрипит дверца ее каморки (Мирабеллу поселили вовсе не в сыром трюме), и появляется давешний старик: не то священник, не то жрец, не то судовой лекарь. Он хмурится, берет ее за запястье — у Мирабеллы нет сил отобрать руку, отпрянуть, вжаться в стенку, — считает пульс, трогает кожу, хлопает по щекам, достает из бездонного кармана (все же кармана, не рукава) дощечку, прикладывает ей к ладони, смотрит, ощупывает ей щеки, шею и плечи, снова хмурится, оглядывается — и начинает орать. Мирабелла не может держать глаза открытыми — слышен топот ног, встревоженные возгласы, отрывистые приказы: старик все ругается, отчитывает кого-то, чего-то требует, на кого-то кричит. Мирабеллу поднимают на руки, несут — снова суматоха, шорохи, шаги, — укладывают на мягкое, подсовывают под спину взбитые подушки, кладут на лоб влажную ткань — запах приятный, но не тот, благовония другие.
Все смолкает на мгновение, потом снова слышится невнятный шум и гул голосов. Мирабелла открывает глаза и видит, что лежит в просторной каюте — должно быть, капитанской, — а сам капитан и вся команда, распростершись ниц перед ней на палубе, как один хором повторяют:
— Ум-сухур… ум-сухур… ум-сухур…
***
Мирабелла, Ум-Сухур, «мать Скал», живет в храме Волн.
После того происшествия на корабле отношение к ней переменилось: капитан уступил ей свою каюту, ей теперь прислуживали, как того требовало ее положение — или даже учтивее: вели себя с ней, как с королевой. Входили к ней теперь со стуком, подавали ей что-то — с поклоном (кто в пояс, а кто — самые виноватые, самые грубые — в ноги), обращались — глядя в пол, не смея поднять глаза. Пираты сделались с ней заботливы, чересчур бережны: подавали руку, помогая встать, норовили придержать под локоть, помочь пройти десяток шагов; готовы были выполнить любое ее желание: выйти на палубу, посмотреть на море, подышать воздухом — пожалуйте, моя госпожа, аккуратнее, садитесь: ее усаживали на принесенное кресло, двое чинно стояли рядом, ожидая приказаний. Едва им казалось, что она замерзла, слегка дрожит, чуть побледнела, покачнулась, как ее сопровождали назад в каюту, укладывали на постель, закутывали одеялом, приносили горячий отвар. Кормили ее лучше, чем раньше, и лучше, чем всю команду, — судовой повар теперь старался угодить. Раздобыли где-то отрез богатой парчи — наверное, украденный, как же иначе, как бы не покров из разграбленного монастыря, — как умели, сшили одеяние, похожее на длинное платье (Мирабелле представлялось, как один из матросов, наловчившийся латать паруса, всю ночь тыкал в ткань толстой иглой); из капитанского сундука извлекли стопку чистых сорочек, с кружевами по вороту, а тот цветастый балахон с извинениями забрали и унесли.
Мирабелла сначала думала, что пираты наконец разгадали в ней дворянку высокого рода — лекарь определил по рукам, что она не знала низкой работы, — устыдились, везут ее назад и скоро вернут в Агарис. Потом, по жестам лекаря, по его обращению с ней, по снадобьям, которыми он ее потчевал, она догадалась, что ждет дитя.
Дитя Эгмонта.
И как она только не сообразила сама! Без малого три месяца уже прошло с ее бегства — два месяца дороги, неделю она ожидала аудиенции Эсперадора, еще неделю выбирала орден, дня два молилась в часовне, три дня провела на пиратском корабле. Все одно к одному: усталость, слезы, приступы дурноты… И кормилица, и матушка, и кузины ведь говорили, ведь каждая женщина должна знать… Почти три месяца с момента бегства — полных три с момента свадьбы. Как некстати! Честным будет, конечно, сообщить Эгмонту, когда она вернется в Агарис, — даже если брак уже расторгнут, это все-таки его дитя, он имеет право знать — имеет право воспитывать наследника сам. Сообщать — а значит, разбить стройную легенду, выдуманную орденом Истины, нарушить их «процедуру»: не могла ведь герцогиня Окделл умереть от внезапной болезни так, что дитя оказалось спасено. Придется придумать что-то еще.
Корабль и правда изменил курс и шел теперь не к Межевым островам, а на континент — только не в Золотые, а в Багряные Земли: но куда пираты собирались изначально и почему поменяли решение, Мирабелла узнала позже, уже в храме.
Чужой берег же она увидела своими глазами. Она стояла на палубе, когда вдали показалась земля — сначала видна была только зеленая полоска на горизонте, и у Мирабеллы замерло сердце: вот он, Агарис, скоро она вернется домой! Но берег приближался, и стало заметно, что там нет ни многолюдной гавани, пестрой от парусов, ни шпилей, возвышавшихся над городом, ни знакомых холмов, ни так запомнившихся Мирабелле утесов — только белел ряд длинных, приземистых домов, и уже можно было различить вереницы колонн, портики, фронтоны и лестницы, полукружьями сбегавшие к воде. Капитан, стоявший рядом у борта, на почтительном расстоянии, — вдруг госпожа оступится, закружится голова, понадобится поддержать, — повел рукой, осклабился во весь рот, слегка поклонился и что-то произнес.
Прибыли, моя госпожа: храм Волн, — вот что он сказал: но смысл и этих слов она узнала позже, уже когда в храме для нее отыскали толмача.
В храме Волн, где живет сейчас Мирабелла, три части — три придела: один мужской, посвященный демону Волн — Унду, как называли его древние, — и два женских. Святые отцы писали, что язычники почитали только мужчин — их главные божества, верховные демоны, имели мужской облик, занятия и имена; девицами им представлялись разве что мелкие демоницы, ведьмы, прислужницы демонов. Истинная вера же славит в образе благих Ипостасей Создателя и женское начало: святая Веритас — благая Истина, святая София — благое Знание, святая Екатерина — благая Чистота. Но здесь, в Багряных Землях, молятся и женщинам: у каждого из демонов якобы была жена, от которой и ведут свой род все эории одной стихии; а у Унда — целых две жены. В дальнем женском приделе, посвященном первой его супруге, куда Мирабеллу отвели только однажды и не дали задержаться подольше (не стали бы противостоять, если бы она захотела, конечно, но явно тревожились, и ей самой стало не по себе), на фреске изображена стройная темноволосая женщина, которая кажется Мирабелле смутно знакомой. В ближнем же приделе, где поселили саму Мирабеллу, настенные росписи изображают сцены из семейной жизни демона и его второй жены — пастораль на фоне моря; а в затененной нише у алтаря стоит статуэтка богини, такая древняя, что черты лица уже стерлись, а очертания фигуры расплылись: богиня обнажена, приземиста, толста; налившиеся груди, отекшие ноги, объемный живот выдают в ней будущую мать. Мать Волн, Ум-Амвадж.
Пройдет несколько месяцев — и Мирабелла станет похожей на нее.
Мать Скал, Ум-Сухур.
Мирабелле в услужение назначили трех девиц — послушниц из храма: те засуетились вокруг нее, едва она прибыла, когда ее доставили с корабля на берег — на богато украшенном паланкине, — когда оставили в покое моряки и жрецы. На следующий день нашли и переводчицу: тоже юную девицу, лет семнадцати — дочь одного из местных купцов, который торговал с Золотыми Землями, неплохо изъяснялся на талиг и в свое время обучил языку всех детей — удачно, что девица как раз оказалась при храме. Послушниц здесь не называли по имени: как тебя зовут, дитя мое? — никак, моя госпожа, служанка Волн.
— А что они хотели сделать?
— Вам нельзя волноваться, моя госпожа.
Ей нельзя: волноваться; есть и пить слишком холодное, слишком горячее, острое, соленое, жареное, пресное, невкусное; ходить по храму и храмовому саду без сопровождения; ездить верхом, в паланкине, в карете, в какой угодно повозке — вообще путешествовать. Мирабелла принадлежала храму Скал, но лекари запретили поездки, так что ей пришлось остаться здесь, в храме Волн, пока на свет не появится Эгмонтово дитя.
— И все же?
— Хотели потребовать за вас выкуп, моя госпожа: оставить в доме капитана на Межевых островах, передать через купцов письмо для ваших родных, назначить за вас цену… Если бы родные не откликнулись или не захотели, то… — девица замялась.
— Говори, — приказала Мирабелла.
— …то тогда отвезли бы в Холту и продали там в рабство. Но мэтр…
Девица так бойко говорила на талиг, что выбрала верное слово для судового врача, который одновременно исполнял обязанности жреца: «мэтр».
— …но мэтр так рассердился, когда понял, что вы… что они не распознали сразу, что вас нельзя… — девица совсем смутилась, покраснела и отвесила неглубокий поклон. — Ну, тогда капитан велел сменить курс и доставить вас сюда, в храм Волн. А жрецы говорят…
— Понятно, — прервала Мирабелла. — Все, ступай, оставь меня.
— Как прикажет госпожа.
Итак, Мирабелла, как и мечтала, живет при храме; снова, как и хотела, носит серое — цвета Скал: одеяния то пепельного, то перламутрового, то сизого, то жемчужного шелка; молится, сколько может, Создателю. Сначала ей было тяжело примириться с тем, что глупые кормилицыны сказки, устаревшие, давно разбитые, развенчанные святыми отцами заблуждения древних, языческие верования вдруг оказались правдой; что в жилах Эгмонта течет кровь демонов, что мориски умеют распознавать эту кровь даже в нерожденном ребенке и почитают не проклятой, но благой; что сама она, добрая эсператистка, сделалась чуть ли не святой у язычников. Но потом, подумав, помолившись, поразмыслив, она решила: Создатель никогда ведь не посылает испытания напрасно — быть может, выбрал именно ее, чтобы она принесла Его слово дикарям; исподволь, постепенно обратила бы их в истинную веру.
Когда прошел слух о чудесном явлении в храме Волн, сюда начали стекаться паломники. Поклониться Мирабелле приходили сначала окрестные жители — рыбаки, земледельцы; потом появились моряки и торговцы из соседнего порта; теперь приезжают и издалека — купцы, богачи, вельможи, отцы и матери семейств. Как она зажигала свечи Создателю и святым, так теперь перед ней курят благовония; как она целовала эсперы, иконы, руки священниками, прося благословения, так и паломники целуют постамент ее деревянного кресла, полы ее одежды, каменную мозаику перед нишей, где она принимает посетителей; как цепочки перед иконами всегда унизаны подношениями — эсперами, подвесками, перстнями, — так и ей приносят в дар драгоценности: кольца, миниатюрные знаки Скал, низки ограненных камней, самоцветы россыпью; фрукты, злаки, цветы, вино. Паломники ищут ее милости, спрашивают у нее совета: Мирабелла сначала молчала, а потом, через переводчицу, начала отвечать: в ход пошли цитаты из Эсператии, изречения святых отцов, рассуждения из духовных текстов и притчи, подходящие к случаю.
— Мать Скал, скажи, как добиться мира в семье?
— …и держи ложе свое нескверно, дочь моя.
Посещают ее и коронованные особы — она приняла уже две делегации, иначе и не назовешь, из соседних стран: Зегины и Садра; нар-шады прибыли с помпой, при параде, со всем двором, с женами, визирями и советниками — получили благословение, прожили по несколько дней при храме и уехали прочь. Приезжал и другой: молодой нар-шад откуда-то с юга, из дальних земель, с берега Внутреннего моря; он был один, без двора, без жены, с небольшим отрядом, с кучкой слуг.
— Мать Скал, благослови: я недавно унаследовал владения отца и не знаю, как сохранить и приумножить его богатства.
— Не ищи мирских сокровищ, сын мой, ищи сокровища духовного.
Он уехал, потом, через месяц, вернулся снова: привез для храма шкуры диковинных зверей, отрезы шелка, слитки золота; вошел в храм, неся в руках охапку белых лилий; приблизился, прикоснулся губами к подолу ее серого платья, выложил перед ней, у ее ног, полукруг из цветов.
— Мать Скал, твой совет был хорош, но дай мне новый: как разумно распорядиться наследством отца, его казной и землями.
— Сын мой, — смешно: святые отцы ведь учили разному — нестяжанию и рачительности, как копить и как раздавать. — Сын мой, расскажи мне больше.
Он пришел и на следующий день, и через день, задержался на неделю: они обсудили его казну и советников, войско и налоги, границы и соседей, потом земли, холмы, леса и поля его королевства, каково море у храма и каково его Внутреннее море, каковы медленные равнинные реки, зеленые от тины, и реки, бегущие с холодных гор, — каковы здешние горы, раскаленные от горячего солнца, и каковы заснеженные, суровые вершины Надорских скал.
Потом он снова уехал, снова вернулся, еще через месяц: привез для нее золотое ожерелье, диадему, серьги в форме знака Скал, перстень с карасом, браслет.
***
Мирабелла, мать Скал, нар-шаддин Габата, Внутреннего моря и сопредельных земель, смотрит на струи фонтана.
— Мама, — сказала сегодня Савсан, старшая дочка, глядя на нее с вызовом, подбоченившись и выставив ногу вперед, как делал отец, когда хотел настоять на своем, — мама, там приехала делегация из Золотых Земель — можно я посмотрю?
— Нет.
— Но почему?! Дикон там, я тоже хочу! Чем я хуже?!
— Нет. Женщинам не место на мужской половине. Вот еще не хватало!
— Я все равно увижу! — дочка топнула ногой.
— Из-за занавеси, не выходя из сераля, — строго сказала Мирабелла. — Там все прекрасно видно и слышно, но не вздумай показываться им на глаза!
Старшей дочке весной исполнилось семнадцать, она была просватана, знакома с женихом, ждала свадьбы, но жила пока в отцовском дворце — в матушкином серале. Как Мирабелла кричала, как ругалась, как потом истерически хохотала, когда Эменних, первый раз взяв дочку на руки, состроил умиленное лицо и предложил: дадим малышке цветочное имя — нежна, как цветок, бела, как лепестки лилий, волосы чуть темнее твоих, драгоценная моя; назовем Савсан — лилией; или, знаешь, ведь и у вас, на севере, кажется, растет цветок, похожий на лилию, но изящнее, тоньше — ирис. О, как Мирабелла тогда смеялась, как рыдала, как не могла остановиться, даже когда Эменних заключил ее в объятия, прижал к себе: родная, что случилось, в чем же дело, расскажи? Держал ее, пока она не успокоилась, потом они вместе успокаивали малышку, потом вручили ее кормилице — и пришлось рассказать.
Раньше они не говорили толком об Эгмонте: поначалу, когда она еще была для него «мать Скал», он для нее — «сын мой», разговоры шли неспешно, через переводчицу, лились размеренно: погода, природа, нравы и обычаи разных земель, житейские советы, богословские труды, философская мудрость: девчонка путалась, пропускала целые фразы, они понимали друг друга без слов. Позже, в те несколько месяцев, когда Дикон уже родился, но Мирабелла еще оставалась в храме Волн, оказалось, что она начала немного понимать морисский, немного научилась на нем объясняться, и они теперь болтали о разных пустяках: драгоценностях и цветах, блюдах и слугах; сплетничали бы и о знакомых, но из общих знакомых у них были только храмовые жрецы. Со жрецами он улаживал дела сам: ездил в храм Скал; долго ли упрашивал, много ли принес храму даров, за сколько ее купил, на чем они сторговались — Мирабелла не знала. Говорили они и о другом: о ее красоте, светлых — для морисков — волосах, белой коже, тонких запястьях; о его красоте, силе, храбрости, о дворце на берегу моря, о том, что нар-шаду не обязательно брать больше одной жены; о Диконе, о будущих детях. Ни барон Пуэн, ни Эгмонт не ухаживали толком, со страстью, вдохновенно: о бароне вспоминать совсем не хотелось; Эгмонт был учтив, предупредителен, печален, вполне нежен, вполне заботлив — Мирабелла больше не сердилась на него и даже думала, что, простив тогда, в первые дни, наверное, прожила бы с ним счастливую жизнь. Нар-шад же ухаживал за ней так, словно она и впрямь была королевой королев, избранной спутницей бога, прекраснее всех красавиц.
Она, в свою очередь, не умела делать комплиментов и сама училась сейчас — воспитанная девица не говорит ведь с женихом о том, как он хорош собой, как изящно уложены его локоны, как идет к его лицу наряд в родовых цветах, какие прекрасные пряжки он сегодня выбрал, как покрой рукава подчеркивает его широкие плечи.
Цветочное имя для дочки супруг тогда отстоял, двух следующих они назвали так, чтобы одновременно получилось и по-морисски, и звучало не странно, не дико на талиг: Дэбре, Эйде. У Дикона было два имени: истинное, для семьи — Мирабелла помнила, что первенец Эгмонта должен быть назван в честь прадеда, и не собиралась отступать от традиции, — и внешнее, морисское, для чужих: попросту от слова «горы», Таллах; два имени, две фамилии, два рода, два отца, две судьбы. Жрецы Скал прибыли, чтобы присутствовать при его рождении: тревожились, ходили хмурые, морщили лбы; потом сообщили, что ребенка нужно скрыть от взора небес, ведь Великий Излом наверняка выберет его отца — взрослого мужчину, опытного воина, — значит, мальчик может погибнуть. Скрытый же, он будет Повелителем, сыном Скал, в глазах Четверых — и обычным смертным, сыном нар-шада, в глазах небес. Мирабелла не знала, должен ли будет теперь погибнуть Эгмонт — ей бы не хотелось; в глубине души, даже ощутив на себе правдивость древних легенд, она надеялась, что они все же окажутся пустыми сказками. Может быть, сегодня золотоземельцы упомянут его? Может быть, передать через слуг, чтобы Эменних спросил о нем у гостей!
— Мама! — снова воскликнула дочка. — Ну так можно?!
— Иди уже за занавесь, — раздраженно махнула рукой Мирабелла. — И не высовывайся! Ослушаешься — засажу за вышивание на неделю! И пришли ко мне кого-нибудь! Где там эти бездельницы?
Когда в покоях появилась служанка — девчонка-дикарка с южного берега моря, — Мирабелла окинула взглядом ее растрепанные курчавые волосы, заспанные глаза, строго поджала губы, сунула ей книгу, шаль, веер, кивнула на столик, где таял лед в недопитом шербете, поднялась и велела:
— Здесь прибраться, светильники погасить, поднос унести, да поживее! Я буду в часовне — меня не беспокоить, никого не пускать, не стучаться. Ясно?
Часовню Эменних приказал выстроить для нее на третий год их брака, когда она ожидала старшую дочку. Хотел выписать — приказать купцам купить, нанять, или пиратам — похитить, привезти силой — из Агариса священника, но жрецы воспротивились: перестраивайте свой дворец сколько угодно, но не смейте тащить сюда золотоземельскую скверну. Конечно, это была не часовня — ее будуар, кабинет хозяйки на женской половине дворца, ее личный уголок сераля был только похож на часовню: витражные окна, низкие своды, алтарная часть, два покоя — общий и тайный. Но покои не освятили — нечем и некому, и служб там не велось, хотя Эсператия и лежала на столике: гонцы, посланные во все храмы и ко всем правителям морисских земель, отыскали книгу в библиотеке одного из шадов — коллекционеров диковинок и древностей. Не обошлось и без морисских примет: у одной из стен был устроен небольшой фонтан — струи, освещенные лучами солнца, проходившими сквозь витраж, переливались яркими цветами; вода приносила прохладу, охлаждали воздух и ловушки ветра — трубы, тянущиеся к самому потолку. В стенах тоже шли трубы, но тайные, известные лишь Мирабелле и Эменниху: тянулись с мужской половины, из тронного зала, из зала приемов, из кабинетов, из коридоров — так, чтобы в часовне было слышно то, о чем говорят у мужчин.
Мирабелла опустилась в кресло возле фонтана, уложила на колени Эсператию, раскрыла наобум и приготовилась слушать.
— Нар-шад Габата, Внутреннего моря и сопредельных земель, Эменних Абу-Сухур Ар-Бахар.
— Нар-шад Агирнэ, Тергэллах-ар-Агхамар.
— Регент Талига, нар-шад Кэналлоа, Рокэ-ар-Алвах.
Вот, значит, кто… Мирабелла слышала о нем от кузенов и дядюшек: талантливый мальчишка, стал первым в выпуске, ну еще бы, чего ждать от сына Алваро; выскочка, дуэлянт, уже в таком возрасте, а он… — да, обещает стать вторым Алонсо, попомните мои слова.
— Принц Габата, Таллах-ар-Абхар.
— Позвольте, — раздался голос талигойца: почти без акцента (Мирабелла, прожив здесь, в Багряных Землях, больше двадцати лет, наловчилась и говорить по-морисски сама, и различать акценты, хотя до сих пор понимала не все диалекты, особенно северные), тягучий, с легкой ленцой, с призвуком любопытства, — а это ведь — а принц ведь не…
— Росио! — шикнул кто-то: а это Тергэллах — коронованный брат Эменниха, не союзник и не враг, он редко посещал и Габат, и храмы, и Мирабелла почти не была с ним знакома. — Росио, — прошипел он еще тише, — помолчи!
Отогнав картинку, как Тергэллах затыкает талигойцу рот, Мирабелла опустила глаза к Эсператии и погрузилась в чтение: начиналась скучная часть приема — обмен любезностями и подарками.
Позже, когда обсудили уже и всевозможные государственные дела, и сотрудничество, договоры, обмен посланниками, и то, как у кого прошел Великий Излом (прошел уже полтора года назад, но мориски на всякий случай береглись до весны второго года Круга — получилось, как раз до Диконова совершеннолетия; миновало полгода, на дворе стояла осень, так что жизнь вернулась в привычную колею); и принес ли он много бед и невзгод, и то, что небеса в этот раз оказались к людям благосклонны, мир уцелел; когда гости разошлись, шаги смолкли, шум затих — из покоев неподалеку от зала снова послышались голоса.
— Росио, ну что это такое, — выговаривал Тергэллах, — что за бесцеремонность! Зачем было спрашивать при всех, прямо в зале?
— Но это ведь не его сын?
— Естественно, это не его сын! — Мирабелла живо представила, как Тергэллах закатил глаза. — Это сын Лита! Ты же слышал титул: Абу-Сухур, отец Скал.
— Я думал, это просто титул: меценат, поддерживает храм… Сын Лита, ну надо же! Уверен, что нет — прекрасно вижу, чей это сын… Ну хорошо, пусть сын Лита: как же так получилось?
— О, там произошла очень романтическая история — все как в поэмах, которые ты так любишь. Здешний нар-шад… нет, не он сам — кажется, какие-то моряки по его приказу — спасли красавицу-монахиню из Золотых Земель: из Агариса, — он хмыкнул. — То ли от утопления — сама топилась или ее бросили в море, — то ли от скверны… Спасли, привезли нар-шаду — и тут оказалось, что ее посетил Лит. Родился мальчик, Эменних его усыновил… мать почитают в храме Скал как святую, ему достался титул.
— Посетил Лит, — медленно проговорил Алва. — В Агарисе. Монахиню. Спасли от скверны… Сколько же принцу лет — двадцать, двадцать один? Как раз лет двадцать назад я познакомился с одним человеком — мне было восемнадцать, ему двадцать два: они одно лицо, только тот тогда уже отпустил бороду, а этот исправно бреется.
Мирабелла закрыла Эсператию и не глядя положила ее на столик.
— А я ведь еще думал: включать его в делегацию или не включать — решил не включать! — Алва рассмеялся и оборвал смех. — Знаешь, в молодости, когда я его впервые увидел, он был вне себя от горя, чуть не рехнулся: только что женился, не успел прожить и месяца с молодой женой и потерял ее — она уехала в путешествие, одна, в другую страну, там заболела и умерла. Мы вытаскивали его всей Торкой, я ведь тогда… а, не важно. Он порывался ехать в этот несчастный Агарис — его отговорили, не дали отпуск, он смирился… знаешь, может быть, ту монахиню как раз спасли именно от скверны — очень нехорошие вещи рассказывал о тамошних орденах другой мой знакомый, — он вздохнул. — Правильно не пустили тогда, конечно: что бы с ним сотворили в его состоянии.
— Тоже история как из поэмы, — заметил Тергэллах.
— Да уж… Он до сих пор так и не женился: страшно винит себя, они тогда, после свадьбы, поссорились — много раз говорил потом, что не взглянет больше ни на одну женщину. Ну надо же. Монахиня. В Агарисе. Посетил Лит! Скажи, можно ли познакомиться с нар-шаддин? Или побеседуем сперва с принцем?
— С принцем точно получится, — голоса начали отдаляться, и последним, что уловила Мирабелла, были слова Алвы:
— Он будет рад узнать.
Мирабелла, урожденная Карлион, бывшая герцогиня Окделл, несостоявшаяся сестра Маргарита, мать Скал, Ум-Сухур, нар-шаддин, любимая жена, любящая мать, смотрит на струи фонтана: свет дрожит и преломляется на них, и на воде играет радуга.
_______________________________
За морисский в этом фике отвечает условный арабский.
Арабские корни и переводы:
сухур — корень ṣ-kh-r, «скала»
Эменних — корень ‘(a)-m-n, «верность»
Таллах -– tall(un), «гора, холм»
Ум-, Абу- — «мать», «отец» — приставки, которые формируют часть имени, противоположную отчеству, то есть обозначают человека через имя его ребенка: Ум-Ахмед — мать Ахмеда, Абу-Ахмед — отец Ахмеда
Бахар — «море»
Рабат — «лес, джунгли»
четверг, 19 декабря 2024
Пожиратель младенцев
Приношу несколько текстов, которые еще не выложила с лета.
1) Драббл еще с ФБ-24, писала на спецквест по теме «сила слова» для команды Забор. Кроссовер с Людьми-Икс, история о том, как у Рокэ появился именно такой оруженосец, который изначально был ему нужен, — оруженосец-телепат! Ведь Рокэ ждет, что люди будут читать его мысли, особенно когда он говорит одно, а ожидает от человека другой... так что вот, наконец-то для него нашелся именно такой человек.
читать дальше— Он врет, — одними губами сказал Чарльз.
В другой раз, в других обстоятельствах Ричард бы не поверил: поверил бы не до конца, принялся бы выспрашивать, выяснять — откуда он знает, почему так решил. Но сейчас солнце так пекло, и рука так болела, и Ричард все никак не мог уложить в голове слова: Рокэ Алва… Первый маршал… принимаю… — что у него не осталось ни времени, ни сил не верить.
Чарльз вообще был странным. Учился примерно, отвечал урок всегда так точно, словно видел правильные фразы прямо у ментора в голове, на фехтовании предугадывал движения противника за мгновение до, всюду успевал, со всеми понемногу приятельствовал, всех привлекал к себе — ненароком умел успокоить, поддержать. С ним легко было делиться сокровенным — как будто он подмечал в других тайные движения души, умел смотреть чужими глазами.
Читал в сердцах.
Имя у него было надорское, внешность — совершенно обычная, но Ричард никак не мог вспомнить таких надорских дворян, даже ординаров, даже из новой знати: загадка, секрет.
Теперь вот, когда зачитали список, оказалось, что фамилия у него и вовсе кэналлийская — может быть, мать надорка, или кто знает, сам захотел называться Чарльзом, а не Карлом; хотя нет, имя ведь тоже прочитали — Чарльз; а титула и того, чей он вассал, Ричард не расслышал, пропустил. Удивительно, кстати, что он, с его-то талантами, занял не первое место в списке; оказался даже не в первой пятерке.
— Ждет отказа, — продолжил так же неслышно Чарльз, отчаянно указывая взглядом на галерею. — Просись в Торку.
Ждет отказа — до чего же унизительно! Ричард схватился за кинжал, чуть не взвыл от боли и отдернул руку. Ну конечно: какой еще подлости он ждал от Ворона? Сейчас Ричард согласился бы, начал бы подниматься на галерею, а тот — тем же небрежным, ленивым тоном — одернул бы: куда же вы, герцог, кто бы всерьез подумал, что Первый маршал возьмет в оруженосцы опального сына мятежника? Злая шутка, жестокая насмешка, еще одно издевательство от пособников узурпатора!
— Дикон… — предупреждающе сказал Чарльз уже вслух, и в унисон с ним Катершванцы хором прошипели:
— Рихард!
Ну что же, Торка, да? Будет им Торка!
— Видишь? Доволен, все правильно: все, как он хотел.
Умей Ричард, как Чарльз, читать в сердцах, он бы, конечно, различил — по повороту головы, по позе, по тому, как Ворон встал, как повел рукой; но глаза у Ричарда уже застилала пелена, не то от ярости, не то от волнения, а не то от горячки — и он видел очертания людей, и галереи, и помостов, и плиток на площади размытыми, словно укрытыми кисеей, а слова слышал, как сквозь вату. Чарльз придвинулся, сжал его плечо и остался стоять рядом.
Вот так же они и подружились — о, Ричард с ним дружил, не так тесно, как с Катершванцами или Арно, но довольно близко: да, Чарльз вот так же стиснул его плечо — после той истории, когда Арамона вдруг явился на урок землеописания, взялся допрашивать Ричарда и не успокоился бы, если бы гипсовый бюст не рухнул и не разлетелся в пыль. Они все тогда сидели в библиотеке: Чарльз сначала долго, долго смотрел на Ричарда, без жалости или сочувствия, но с задумчивым любопытством, а потом поднялся с места, подошел к его столу и сказал… что именно он тогда сказал, Ричард отчего-то не помнил. Как будто: …держаться вместе; или: …вы не один? Или, нет: …такие люди, как мы… Что-то ободряющее. Утешительное.
Точно так же Ричард теперь почти не запомнил, чем закончилась церемония Фабианова дня.
— Дикон, прости: два отказа подряд будут уже чересчур.
Чарльз уже отпустил его плечо, уже оставил его, уже поднимался по ступенькам, когда Ричард наконец разгадал смысл его слов — как, задним числом, его разум расслышал и голос Ворона: «…прошу и выбираю Чарльза, кавалера Х…»
Другого Ричард счел бы предателем: тот заморочил ему голову, вынудил отказаться, а сам занял место, предназначенное ему, Ричарду, по праву! Другого бы возненавидел, постарался бы забыть их дружбу, не подавал бы при встрече руки.
Но на Чарльза-то обижаться было невозможно. Чарльз никому ведь не хотел зла.
2) Мини (ну, почти драббл) с Осеннего ОЭ-феста на неделю Ветров, по ключу «письмо». Кроссовер с Изумрудным городом — история о том, что же случилось с Арно после того, как его унес ураган на Мельниковом лугу... Ну действительно, куда еще может попасть человек, которого уносит волшебный ураган? Вселенная Изумрудного города взята в изводе Баума, потому что мне нужно было кукурузное поле, с которого Арно бы утащил початок (но даже необычный злак никого не заинтересовал) — так вот, у Баума Страшила сторожил как раз кукурузное поле, а у Волкова — пшеничное!
читать дальше«Дорогая матушка!»
Выведенные аккуратным, по-школярски округлым почерком, обрамленные вензельками и завитушками, эти слова красовались на самом верху страницы. Еще два листа, скомканные, валялись под столом — «Мама!» (зачеркнуто: слишком просто), «Дорогая мама!» (посерьезнее, но все же не то — смял и отбросил, потому что решил на третий раз писать уже набело, без черновиков), «Любезная графиня» (ага, «довожу до вашего сведения….» — звучит ужасно, выглядит еще хуже; этот лист Арно забраковал первым). Теперь Арно тщательно, медленно вырисовал эти буквы, нарочно делая их крупнее и отчетливее, чтобы заняли побольше места; потом одернул себя, устыдился — в самом деле, вышло ребячески, сам почерк от усердия как будто сделался более детским — а ведь думал, что уже из него вырос: сколько кратких записок, отчетов, донесений он насоставлял за годы службы, приучился писать мелко, убористо, наскоро, смазанно, вытягивая в узкую линию хвостики фраз. И что же, теперь — вот, пожалуйста: ниже обращения лист оставался пустым. Глупо ведь, право!
Но что напишешь?
Как объяснишь?
— Я даже не знаю, с чего начать! — возмутился — попробовал возмутиться — он, когда еще надеялся, что Ли получится переубедить.
— Начни с начала, — посоветовал тот.
Начать с начала, легко сказать: «Дорогая матушка… Началось с того, что на Мельниковом лугу в тот день, в самый разгар сражения — о сражении, кстати, договорились, что расскажем в другой раз, — начался смерч…» Ну да, началось с того, что начался смерч. Чудовищно. Арно вздохнул и придвинул себе второй чистый лист: назло начнет не с начала, а с середины.
— Некоторые, назовем их так, авторы, — говорил когда-то их домашний ментор по словесности — мэтр имел в виду, конечно: «писаки, борзописцы», — некоторые лепят описания природы бездумно, как попало, раздувают их на две, три, пять страниц, не оглядываясь на то, не заснет ли читатель над книгой. Но пейзажи, введенные изящно, способны украсить собой, оживить и расцветить самый скучный текст.
«Знаешь, матушка, у них там, — «у них там»: Арно не покривит душой, а мама сделает вывод, что в Дриксен, где же еще, — растительность и вообще природа похожа на нашу, но не во всем. Представляешь, маковые поля совсем как у нас — не знаю, кстати, ты замечала, что если пройтись по такому, то потом клонит в сон? — Дома Арно и сам не замечал, а теперь… не очень-то хотел, если честно, вспоминать тот случай. — А вот зерно другое. Встретилось целое поле какого-то удивительного злака: стебли толстые, чуть ли не до небес, точно выше головы, листья жесткие, мясистые, колос большой, а зерно можно есть сырым. Никогда такого раньше не видел — хлеб вроде получается вкусный, еще размалывают и варят как кашу». Ну вот, теперь получилось похоже на учебник по землеописанию — уныло и сухо. И снова — не нужно ведь маме знать, кого еще Арно встретил на том поле. Ведь не поверит.
Может быть, только Ли бы поверил.
Ли даже не стал смотреть. Арно сразу же, как вошел, хотел ему рассказать все честно — Ли не слушал: вбил себе в голову, что Арно вместе со всеми вернулся из дриксенского плена — значит, вместе со всеми и был все это время в Дриксен, в плену; а что интересного в плену? Арно нащупал в кармане этот обглоданный, обгрызенный, засохший колос, «початок», как там называли, — чудом не выбросил, зачем-то припрятал, как будто наперед угадал, что понадобится; вытащил, показал Ли, почти сунул под нос:
— Смотри, какие у них там злаки: странные, правда? Никогда не видел таких!
— А, — Ли рассеянно повертел колос в пальцах, толком не взглянув. — Камыш какой-то? Рогоз? Ступай-ка пиши!
А кстати, этот колос-то оказался единственным, что осталось у Арно оттуда — единственным доказательством, что ему все это не приснилось. Даже сапоги — и те пропали, слетели где-то, и Арно явился в ставку — смешавшись с теми, кто возвращался из плена, — верхом на Кане, но босиком.
…так вот, началось правда с того, что на Мельников луг обрушились смерчи (набив руку на описаниях природы, Арно теперь легко подобрал изящное слово: обрушились). Дождь лил сплошной стеной, ураган сбивал с ног, люди падали, кони вязли в грязи; мимо пронеслась пушка, еще одна, вместе с лафетом, груда бревен, надутое парусом полотнище палатки, вырванное с корнем дерево; кто-то — кажется, дрикс — позвал было на помощь, Арно было подал ему руку, вытащил, тот было ухватился за стремя — потом как будто ослаб и отстал. Налетел новый порыв ветра, швырнул в лицо пыли, закружил, повлек за собой — Арно сидел, приникнув к шее Кана, крепко вцепившись в него, обнимая, и совсем перестал разбирать, где земля, где небо, что вокруг, есть ли вокруг хоть что-то, на этом ли он еще свете; в ушах свистело, глаза застилал дождь, и все вращалось, и летело, и грохотало; и… и… и…
…и закончилось. Солнце светило по-летнему ярко, дождя и ветра как не бывало; мирно зеленела трава — проморгавшись, Арно поразился, насколько сочной она казалась, — темнел невдалеке лес. Кан, брезгливо переступая, как будто отряхивая копыта, отодвинулся в сторону, и Арно увидел сначала бесформенную кучу черных тряпок и только потом сообразил, что это тело: похоже, они с Каном ненароком, не уследив в суматохе, затоптали какого-то бедолагу, причем не военного — одет тот был не в форму, а в широкий балахон: то ли рясу, то ли плащ, — который скрывал его целиком. Из-под полы балахона торчали добротные сапоги из выделанной кожи. Арно спешился, нагнулся, на всякий случай проверил, не жив ли тот — нет, все было кончено: что же, не повезло; да и как он оказался на поле боя? — закрыл несчастному глаза, накинул ему плащ на голову. Сорвал пучок травы — обтереть Кана — и, выпрямившись, огляделся. Местность была совершенно незнакома: ни ближайших холмов, ни лагеря (лагерей: ни своего, ни вражеского), ничего, что с той и этой стороны границы так тщательно изображали на картах. Да, лес, тут же поле, совсем близко деревенька, ухоженные домики, заборчики, пасторальные огородики, сады, поют птицы, кудахчут куры. От леса к Арно с Каном уже спешила старуха, наряженная в такую же нелепую рясу, только поцветастее и поопрятнее, и остроконечную шляпу, а от деревни к ним направлялись трое — Арно сначала показалось, что это дети, но, присмотревшись, он понял: нет, взрослые, солидные мужчины, должно быть деревенский староста с помощниками, — но очень низкого роста.
— Такое чувство, Кан, что мы с тобой больше не в Марагоне, — пробормотал Арно, обтирая тому бока.
— Полностью с тобой согласен, хозяин, — раздался над его ухом приятный баритон. Арно покрутил головой, пытаясь сообразить, кто же говорит; никого не нашел, и пришлось признать: разговаривает — Кан.
Позже он узнал, что здесь разговаривают все — позже, когда он выяснил, что нет, не ранен, не бредит, не ударился головой, что все это с ним происходит на самом деле; когда успел чуть-чуть помародерствовать, сняв с трупа те самые первосортные сапоги (было неловко, почти так же, как в самом начале его службы, еще когда Арно состоял при генерале Давенпорте и, оправленный проводить фуражировку, по незнанию увел у местного крестьянина последнюю корову, — неловко и даже неприятно, но старуха его убедила); когда уже покинул гостеприимную деревню, отравился в ближайший местный город — искать способ вернуться домой.
Разговаривали мыши.
И львы.
И тигры.
И волки.
И куклы: из фарфора, тряпья, соломы, металла.
И крылатые твари, непохожие ни на кого, о ком Арно бы слышал или читал.
Нет, у мамы в баснях все они, конечно, тоже запросто болтали — и спорили, и изрекали мудрые мысли… Но вот маме-то не расскажешь! Не рассказать — никому.
Проще всего было бы, наверное, приврать: сочинить этот дриксенский плен, выдумать пару фамилий позаковыристее, кто будет проверять? Вспомнить, как сам развлекал Руперта — дриксенского пленного — в Старой Придде; перевернуть, описать, как дриксы развлекали его самого: обращались хорошо, показывали то и это, водили всюду, кормили, выдали одежду, фехтовали вместе… сапоги вот только потерял.
…конечно, он когда-нибудь туда вернется: туда, где раскинулись до горизонта маковые поля и поля не то гигантской пшеницы, не то съедобного камыша; где со львом можно поговорить о морали, с куклой — о философии, а с Каном — обо всем на свете; где сапоги, как в сказке, переносят тебя мгновенно куда пожелаешь. Арно, конечно, найдет эти края снова: запомнилось, как объясняли — там вокруг пустыня, потом море — Бирюзовые ли это Земли, дальше ли, за ними, на восток…
А здесь — уже обсуждали ведь, уже мечтали ведь об экспедиции — туда.
3) Мини (тоже довольно маленькое) с Радужного феста (от оргов ФБ), который был вот сейчас в середине декабря. Каждый день — какой-то цвет плюс всю неделю можно было выкладывать фики в коллекцию Монохрома (с акцентом на черный, белый, серый). Я прочитала чужой фик первого дня, на красный цвет, «Кровь» (там Ричард в посмертии буквально захлебывается кровью... но Рокэ его спасает), вдохновилась и написала свой фанфик-на-фанфик.
Избиение Окделла номер очередной, Ричард болеет, Рокэ над ним прыгает, вы предупреждены!
читать дальше— Ну что там? — спросил Рокэ, подходя к двери и кивая дежурному слуге.
— Опять кровавая река, соберано.
Сегодня Хуан поставил сюда Хосе — исполнительного, но недалекого молодчика, только недавно из деревни, спокойного, по-сельски безмятежного, почти равнодушного: из тех, кто годится как раз на то, чтобы сторожить у входа да бегать по поручениям; кто выслушивает приказ, не зайдя в комнату целиком, а просунув голову и плечи в щель — зато является точно по звонку, не перечит, не восклицает, слушает молча и молча же отправляется выполнять. Вот и сейчас Хосе говорил ровно, буднично, привычно — без удивления, горечи или тревоги, без досады и даже — почти без… нет — с едва заметным намеком на сочувствие в голосе. Внутри, конечно, было больше тех, кто сочувствовал живо: наверняка кто-то из девиц, кто-то из женщин, кто-то из парней покрепче.
— А мэтр?
— Обещал вернуться… — Хосе пожевал губами, бросил взгляд на потолок, как будто ожидал найти там солнце и прикинуть время, — к восьми.
Видения эти о кровавой реке были худшим изводом бреда: кровавая река означала, что лихорадка снова пошла в рост, что рана снова грозит открыться, что кровь готова подняться к горлу, что дыхание опять собьется, что невозможно будет напоить ни отварами, ни водой; что женщины, отчаявшись, поддавшись жалости, опять потом будут причитать на кухне; что мэтр, явившись вечером, опять не уйдет до утра.
Так глупо. Рокэ прижал ладони к глазам: так бессмысленно — пройдя без единой царапины всю Варасту, вернувшись с победой, получив орден, почти добравшись до дома, — найти неприятности и свалиться буквально на пороге особняка. Так нелепо — нажить себе врагов еще в семнадцать, не подозревая, что они ходят за ним по пятам, устраивают покушение за покушением; попасть в ловушку — решить, что стреляют в другого — кинуться защищать — самому схлопотать ту самую пулю, которая как раз и предназначалась-то ему. Замысел покушения — ошибка, ложное суждение — успех стрелка — вот три главные точки, от первого тянется ниточка до второго, второе стремится к третьему, третье возвращается к первому: линии ладоней Рокэ, сложенных перед закрытыми глазами, прочертили стороны треугольника, вспыхнувшие ярко-белым на внутренней стороне век. Хотя отчего же треугольник: пройдя через вершину (думал, что спасает другого), линия вернулась к начальной точке (в кого стреляли, в того ведь и попали) — фигура не складывалась…
Глупости. Рокэ зажмурился, поморгал, помотал головой: толком не спал уже несколько дней — а лекарь, должно быть, и вовсе не спал.
Он похлопал Хосе по плечу: молодец, продолжай, — толкнул дверь и вошел. Одного взгляда хватило, чтобы выпроводить вон служанок — их было четыре, три помоложе и одна постарше (и ни одного лакея): самая молоденькая вскочила, взметнулась и опала пышная юбка; одна поднялась чинно, степенно и медленно прошестовала к двери; еще две не сидели — отвесили поклоны, распрямились, вопросительно посмотрели на Рокэ; и наконец все четыре друг за другом исчезли. Рокэ отодвинул неудобный стул с жестким сиденьем и низкой спинкой, перенес поближе легкое кресло и сел.
Ричард выглядел… больным. Он и правда, как и ожидал Рокэ, тяжело и неровно дышал, то и дело раскрывая рот и глотая воздух; подбородок чуть задран, скулы обозначились четче, на щеках пылал горячечный румянец, особенно яркий на бледной коже. Волосы на лбу и висках взмокли, на затылке были собраны в короткую косу: успели отрасти за время кампании. Зимой темнеет рано, и сумерки, сгустившиеся за окном, окрасили комнату в блеклые тона, скрадывая все цвета: темно-синий полог кровати и одеяло сделались черными, обивка стен и кресел, столик и графин с водой на нем окрасилась серым. Кровавая река из Ричардова бреда, не то кирпично-бурая, не то ярко-алая, казалась здесь — в этой бесцветной, выцветшей комнате, на фоне белых простыней, подушек, бинтов, сорочки — казалась такой же неуместной, как лихорадочные пятна на бледном — сером — лице.
Он выглядел… юным — да и был еще очень юн, но был теперь словно еще младше, почти ребенком. Больной становится беспомощен, как дитя: не в силах ни умыться, ни одеться, ни удержать ложку или стакан, ни встать на ноги, ни приподнять голову, ни ясно мыслить, ни говорить, ни понимать чужие слова; к нему, как няньки к младенцу, приставлены сиделки: его кормят, поят лекарствами, кутают в одеяла, читают ему вслух, отвлекают, развлекают, держат за руку, носят на руках, прикасаются бережно, говорят или бодро (чтобы не волновать, чтобы показать: ничего не случилось, все в порядке, день-два — и поправишься), или осторожно, с заботливым участием. Рокэ не умел обращаться с детьми; не умел обращаться с больными: лечить — умел, недаром столько лет учился; потакать слабости — был не готов.
Беспомощность — невыносима. Беспомощность вызывает сочувствие; сочувствие лишь тонкой гранью отделено от жалости; жалость — унизительна. Рокэ не мог представить, что делал бы, окажись в подобном положении — и ведь оказывался, и ведь тогда-то сам поднялся чуть ли не на третий день, не дал себе разлеживаться в постели, не щадил ран, не позволил лениться; Ричард тоже, наверное, упрямо постарался бы встать — но сейчас лежал без движения, без чувств; не откликался ни на уговоры, ни на приказы, ни на ласковый, ни на строгий тон — не желал бороться: глупый, бездарный мальчишка.
— Катари… на, — Ричард поскреб рукой по одеялу, и Рокэ дал ему схватиться за свою: заодно проверит и пульс.
Ее величество составляла еще одну тему его бреда. Главных было четыре: кровавая река, Скалы, семья, Катарина.
Кровавая река затягивала в себя, душила, мешала вздохнуть, выходила из берегов, затапливала все вокруг, разливалась, окрашивая красным поля, дороги, леса, деревни, города; добиралась до гор, скрывала под собой их до вершины; снова топила, снова стискивала в толще воды, набивалась в рот, снова не давала вынырнуть, высвободиться, добраться до воздуха. Реку было легко объяснить: пуля вошла в грудь так неудачно, что повредила ребра и легкое, чудом не задев сердце, и Ричард в ту первую ночь едва не захлебнулся собственной кровью, а теперь то и дело задыхался. На эти его ощущения наложились, должно быть, и воспоминания о саграннском селе — бушующем, неотвратимом потоке, готовом смять, уничтожить, снести, утопить все, что попадется ему на пути.
К Скалам Ричард не взывал, не говорил с ними, а отчего-то считал, что они отвернулись от него, что его связь со стихией утрачена, разорвана безвозвратно: камни тоже душили его, ложились на грудь, придавливали к земле, крошились, набивались в рот пылью — скучно-серой, на этом витке бреда Ричарду не чудилась всюду кровь. То, как часто он вспоминал о Скалах-отступниках, наводило на тревожные мысли: древние писали, что на Изломе, до Великого Излома Повелитель — последний мужчина из рода — не может умереть, обязан остаться в живых. Писали и о том, что Повелители крепче обычных людей, удачливее, сильнее, здоровее: почти — или совсем — никогда не болеют; если и болеют, обходится без горячки. Ричард же второй раз за неполный год лежал в лихорадке, а прежде, в детстве, кажется, страдал грудной болезнью. Что если он не последний — что если Эгмонт оставил и второго сына, мир выбрал себе другого Повелителя, и теперь пришла пора избавиться от лишнего? Кто-то на месте Рокэ бы возмутился: как же это — позволить бездушным Скалам решать, кому жить, а кому умереть? Рокэ знал больше прочих, чтобы не возмущаться, — но все равно не готов был смириться.
Матушку и сестер Ричард все звал одну за другой, так что Рокэ быстро выучил имена трех младших; все каялся, все бормотал, что больше их никогда не увидит, что виноват, что сам их погубил, что предал кого-то — их, кого-то еще? — что их погубила стихия — что их погубил случай, жестокий рок, злая судьба, случайность. Скучал ли он в разлуке, ожидал ли отпуска после победы, переживал ли о том, что давно не приезжал домой? Так или иначе, разлука, тоска, одиночество вылились в его бреду в картины смерти и лишений; невоплотившиеся ожидания обратились в невосполнимую утрату.
Катарину Ричард тоже называл погибшей. Рокэ не вникал в сущность его прежних фантазий, но легко мог представить, о чем он мечтал: вот юный герой спасает королеву — вот возвращается с победой, одолев врагов, и королева в награду дарит ему поцелуй — вот спасает эра, или короля, или детей королевы, а королева благодарит — вот спасает, пожертвовав собой, а королева безутешно рыдает над ним. Горячка преломила эти мечты, изобразив теперь королеву погибшей, жертвой покушения, убитой тайно, заколотой кинжалом, во дворце, в собственном будуаре… Ричард — не спас, не успел, промедлил, не сумел, снова предал, снова, снова…
— Эр… Ро…
Рокэ был пятой, редкой темой: его имя — имя и бестолковое это обращение, которое никак не удавалось вытравить, — Ричард выговаривал так, раздельно, по слогам, с перерывами, причем только в двух случаях: когда оказывался на грани сна и яви, когда сознание, словно ныряльщик, выплывающий на поверхность, готово было проснуться, и он яснее ощущал, что Рокэ рядом — держит ли за руку, трогает ли лоб, поправляет ли волосы; или же, наоборот, когда близился новый приступ удушья, и граница между жизнью и смертью истончалась до полупрозрачности.
— Ро… кэ… Р-р-ро… о…
— Так, давай-ка без этого… Дикон, хватит! А ну-ка дыши! — Рокэ взял его за плечи, приподнял, слегка встряхнул и, дождавшись, пока дыхание восстановится — резкий вдох, еще один, — отпустил.
Ричард открыл глаза; поднял руку, провел себе по груди, ощупал, огладил бинты: девственно-белые, без единого пятнышка крови; моргнул, снова моргнул и уставился на него.
1) Драббл еще с ФБ-24, писала на спецквест по теме «сила слова» для команды Забор. Кроссовер с Людьми-Икс, история о том, как у Рокэ появился именно такой оруженосец, который изначально был ему нужен, — оруженосец-телепат! Ведь Рокэ ждет, что люди будут читать его мысли, особенно когда он говорит одно, а ожидает от человека другой... так что вот, наконец-то для него нашелся именно такой человек.
Оруженосец-телепат
читать дальше— Он врет, — одними губами сказал Чарльз.
В другой раз, в других обстоятельствах Ричард бы не поверил: поверил бы не до конца, принялся бы выспрашивать, выяснять — откуда он знает, почему так решил. Но сейчас солнце так пекло, и рука так болела, и Ричард все никак не мог уложить в голове слова: Рокэ Алва… Первый маршал… принимаю… — что у него не осталось ни времени, ни сил не верить.
Чарльз вообще был странным. Учился примерно, отвечал урок всегда так точно, словно видел правильные фразы прямо у ментора в голове, на фехтовании предугадывал движения противника за мгновение до, всюду успевал, со всеми понемногу приятельствовал, всех привлекал к себе — ненароком умел успокоить, поддержать. С ним легко было делиться сокровенным — как будто он подмечал в других тайные движения души, умел смотреть чужими глазами.
Читал в сердцах.
Имя у него было надорское, внешность — совершенно обычная, но Ричард никак не мог вспомнить таких надорских дворян, даже ординаров, даже из новой знати: загадка, секрет.
Теперь вот, когда зачитали список, оказалось, что фамилия у него и вовсе кэналлийская — может быть, мать надорка, или кто знает, сам захотел называться Чарльзом, а не Карлом; хотя нет, имя ведь тоже прочитали — Чарльз; а титула и того, чей он вассал, Ричард не расслышал, пропустил. Удивительно, кстати, что он, с его-то талантами, занял не первое место в списке; оказался даже не в первой пятерке.
— Ждет отказа, — продолжил так же неслышно Чарльз, отчаянно указывая взглядом на галерею. — Просись в Торку.
Ждет отказа — до чего же унизительно! Ричард схватился за кинжал, чуть не взвыл от боли и отдернул руку. Ну конечно: какой еще подлости он ждал от Ворона? Сейчас Ричард согласился бы, начал бы подниматься на галерею, а тот — тем же небрежным, ленивым тоном — одернул бы: куда же вы, герцог, кто бы всерьез подумал, что Первый маршал возьмет в оруженосцы опального сына мятежника? Злая шутка, жестокая насмешка, еще одно издевательство от пособников узурпатора!
— Дикон… — предупреждающе сказал Чарльз уже вслух, и в унисон с ним Катершванцы хором прошипели:
— Рихард!
Ну что же, Торка, да? Будет им Торка!
— Видишь? Доволен, все правильно: все, как он хотел.
Умей Ричард, как Чарльз, читать в сердцах, он бы, конечно, различил — по повороту головы, по позе, по тому, как Ворон встал, как повел рукой; но глаза у Ричарда уже застилала пелена, не то от ярости, не то от волнения, а не то от горячки — и он видел очертания людей, и галереи, и помостов, и плиток на площади размытыми, словно укрытыми кисеей, а слова слышал, как сквозь вату. Чарльз придвинулся, сжал его плечо и остался стоять рядом.
Вот так же они и подружились — о, Ричард с ним дружил, не так тесно, как с Катершванцами или Арно, но довольно близко: да, Чарльз вот так же стиснул его плечо — после той истории, когда Арамона вдруг явился на урок землеописания, взялся допрашивать Ричарда и не успокоился бы, если бы гипсовый бюст не рухнул и не разлетелся в пыль. Они все тогда сидели в библиотеке: Чарльз сначала долго, долго смотрел на Ричарда, без жалости или сочувствия, но с задумчивым любопытством, а потом поднялся с места, подошел к его столу и сказал… что именно он тогда сказал, Ричард отчего-то не помнил. Как будто: …держаться вместе; или: …вы не один? Или, нет: …такие люди, как мы… Что-то ободряющее. Утешительное.
Точно так же Ричард теперь почти не запомнил, чем закончилась церемония Фабианова дня.
— Дикон, прости: два отказа подряд будут уже чересчур.
Чарльз уже отпустил его плечо, уже оставил его, уже поднимался по ступенькам, когда Ричард наконец разгадал смысл его слов — как, задним числом, его разум расслышал и голос Ворона: «…прошу и выбираю Чарльза, кавалера Х…»
Другого Ричард счел бы предателем: тот заморочил ему голову, вынудил отказаться, а сам занял место, предназначенное ему, Ричарду, по праву! Другого бы возненавидел, постарался бы забыть их дружбу, не подавал бы при встрече руки.
Но на Чарльза-то обижаться было невозможно. Чарльз никому ведь не хотел зла.
2) Мини (ну, почти драббл) с Осеннего ОЭ-феста на неделю Ветров, по ключу «письмо». Кроссовер с Изумрудным городом — история о том, что же случилось с Арно после того, как его унес ураган на Мельниковом лугу... Ну действительно, куда еще может попасть человек, которого уносит волшебный ураган? Вселенная Изумрудного города взята в изводе Баума, потому что мне нужно было кукурузное поле, с которого Арно бы утащил початок (но даже необычный злак никого не заинтересовал) — так вот, у Баума Страшила сторожил как раз кукурузное поле, а у Волкова — пшеничное!
Такое чувство, что мы больше не...
читать дальше«Дорогая матушка!»
Выведенные аккуратным, по-школярски округлым почерком, обрамленные вензельками и завитушками, эти слова красовались на самом верху страницы. Еще два листа, скомканные, валялись под столом — «Мама!» (зачеркнуто: слишком просто), «Дорогая мама!» (посерьезнее, но все же не то — смял и отбросил, потому что решил на третий раз писать уже набело, без черновиков), «Любезная графиня» (ага, «довожу до вашего сведения….» — звучит ужасно, выглядит еще хуже; этот лист Арно забраковал первым). Теперь Арно тщательно, медленно вырисовал эти буквы, нарочно делая их крупнее и отчетливее, чтобы заняли побольше места; потом одернул себя, устыдился — в самом деле, вышло ребячески, сам почерк от усердия как будто сделался более детским — а ведь думал, что уже из него вырос: сколько кратких записок, отчетов, донесений он насоставлял за годы службы, приучился писать мелко, убористо, наскоро, смазанно, вытягивая в узкую линию хвостики фраз. И что же, теперь — вот, пожалуйста: ниже обращения лист оставался пустым. Глупо ведь, право!
Но что напишешь?
Как объяснишь?
— Я даже не знаю, с чего начать! — возмутился — попробовал возмутиться — он, когда еще надеялся, что Ли получится переубедить.
— Начни с начала, — посоветовал тот.
Начать с начала, легко сказать: «Дорогая матушка… Началось с того, что на Мельниковом лугу в тот день, в самый разгар сражения — о сражении, кстати, договорились, что расскажем в другой раз, — начался смерч…» Ну да, началось с того, что начался смерч. Чудовищно. Арно вздохнул и придвинул себе второй чистый лист: назло начнет не с начала, а с середины.
— Некоторые, назовем их так, авторы, — говорил когда-то их домашний ментор по словесности — мэтр имел в виду, конечно: «писаки, борзописцы», — некоторые лепят описания природы бездумно, как попало, раздувают их на две, три, пять страниц, не оглядываясь на то, не заснет ли читатель над книгой. Но пейзажи, введенные изящно, способны украсить собой, оживить и расцветить самый скучный текст.
«Знаешь, матушка, у них там, — «у них там»: Арно не покривит душой, а мама сделает вывод, что в Дриксен, где же еще, — растительность и вообще природа похожа на нашу, но не во всем. Представляешь, маковые поля совсем как у нас — не знаю, кстати, ты замечала, что если пройтись по такому, то потом клонит в сон? — Дома Арно и сам не замечал, а теперь… не очень-то хотел, если честно, вспоминать тот случай. — А вот зерно другое. Встретилось целое поле какого-то удивительного злака: стебли толстые, чуть ли не до небес, точно выше головы, листья жесткие, мясистые, колос большой, а зерно можно есть сырым. Никогда такого раньше не видел — хлеб вроде получается вкусный, еще размалывают и варят как кашу». Ну вот, теперь получилось похоже на учебник по землеописанию — уныло и сухо. И снова — не нужно ведь маме знать, кого еще Арно встретил на том поле. Ведь не поверит.
Может быть, только Ли бы поверил.
Ли даже не стал смотреть. Арно сразу же, как вошел, хотел ему рассказать все честно — Ли не слушал: вбил себе в голову, что Арно вместе со всеми вернулся из дриксенского плена — значит, вместе со всеми и был все это время в Дриксен, в плену; а что интересного в плену? Арно нащупал в кармане этот обглоданный, обгрызенный, засохший колос, «початок», как там называли, — чудом не выбросил, зачем-то припрятал, как будто наперед угадал, что понадобится; вытащил, показал Ли, почти сунул под нос:
— Смотри, какие у них там злаки: странные, правда? Никогда не видел таких!
— А, — Ли рассеянно повертел колос в пальцах, толком не взглянув. — Камыш какой-то? Рогоз? Ступай-ка пиши!
А кстати, этот колос-то оказался единственным, что осталось у Арно оттуда — единственным доказательством, что ему все это не приснилось. Даже сапоги — и те пропали, слетели где-то, и Арно явился в ставку — смешавшись с теми, кто возвращался из плена, — верхом на Кане, но босиком.
…так вот, началось правда с того, что на Мельников луг обрушились смерчи (набив руку на описаниях природы, Арно теперь легко подобрал изящное слово: обрушились). Дождь лил сплошной стеной, ураган сбивал с ног, люди падали, кони вязли в грязи; мимо пронеслась пушка, еще одна, вместе с лафетом, груда бревен, надутое парусом полотнище палатки, вырванное с корнем дерево; кто-то — кажется, дрикс — позвал было на помощь, Арно было подал ему руку, вытащил, тот было ухватился за стремя — потом как будто ослаб и отстал. Налетел новый порыв ветра, швырнул в лицо пыли, закружил, повлек за собой — Арно сидел, приникнув к шее Кана, крепко вцепившись в него, обнимая, и совсем перестал разбирать, где земля, где небо, что вокруг, есть ли вокруг хоть что-то, на этом ли он еще свете; в ушах свистело, глаза застилал дождь, и все вращалось, и летело, и грохотало; и… и… и…
…и закончилось. Солнце светило по-летнему ярко, дождя и ветра как не бывало; мирно зеленела трава — проморгавшись, Арно поразился, насколько сочной она казалась, — темнел невдалеке лес. Кан, брезгливо переступая, как будто отряхивая копыта, отодвинулся в сторону, и Арно увидел сначала бесформенную кучу черных тряпок и только потом сообразил, что это тело: похоже, они с Каном ненароком, не уследив в суматохе, затоптали какого-то бедолагу, причем не военного — одет тот был не в форму, а в широкий балахон: то ли рясу, то ли плащ, — который скрывал его целиком. Из-под полы балахона торчали добротные сапоги из выделанной кожи. Арно спешился, нагнулся, на всякий случай проверил, не жив ли тот — нет, все было кончено: что же, не повезло; да и как он оказался на поле боя? — закрыл несчастному глаза, накинул ему плащ на голову. Сорвал пучок травы — обтереть Кана — и, выпрямившись, огляделся. Местность была совершенно незнакома: ни ближайших холмов, ни лагеря (лагерей: ни своего, ни вражеского), ничего, что с той и этой стороны границы так тщательно изображали на картах. Да, лес, тут же поле, совсем близко деревенька, ухоженные домики, заборчики, пасторальные огородики, сады, поют птицы, кудахчут куры. От леса к Арно с Каном уже спешила старуха, наряженная в такую же нелепую рясу, только поцветастее и поопрятнее, и остроконечную шляпу, а от деревни к ним направлялись трое — Арно сначала показалось, что это дети, но, присмотревшись, он понял: нет, взрослые, солидные мужчины, должно быть деревенский староста с помощниками, — но очень низкого роста.
— Такое чувство, Кан, что мы с тобой больше не в Марагоне, — пробормотал Арно, обтирая тому бока.
— Полностью с тобой согласен, хозяин, — раздался над его ухом приятный баритон. Арно покрутил головой, пытаясь сообразить, кто же говорит; никого не нашел, и пришлось признать: разговаривает — Кан.
Позже он узнал, что здесь разговаривают все — позже, когда он выяснил, что нет, не ранен, не бредит, не ударился головой, что все это с ним происходит на самом деле; когда успел чуть-чуть помародерствовать, сняв с трупа те самые первосортные сапоги (было неловко, почти так же, как в самом начале его службы, еще когда Арно состоял при генерале Давенпорте и, оправленный проводить фуражировку, по незнанию увел у местного крестьянина последнюю корову, — неловко и даже неприятно, но старуха его убедила); когда уже покинул гостеприимную деревню, отравился в ближайший местный город — искать способ вернуться домой.
Разговаривали мыши.
И львы.
И тигры.
И волки.
И куклы: из фарфора, тряпья, соломы, металла.
И крылатые твари, непохожие ни на кого, о ком Арно бы слышал или читал.
Нет, у мамы в баснях все они, конечно, тоже запросто болтали — и спорили, и изрекали мудрые мысли… Но вот маме-то не расскажешь! Не рассказать — никому.
Проще всего было бы, наверное, приврать: сочинить этот дриксенский плен, выдумать пару фамилий позаковыристее, кто будет проверять? Вспомнить, как сам развлекал Руперта — дриксенского пленного — в Старой Придде; перевернуть, описать, как дриксы развлекали его самого: обращались хорошо, показывали то и это, водили всюду, кормили, выдали одежду, фехтовали вместе… сапоги вот только потерял.
…конечно, он когда-нибудь туда вернется: туда, где раскинулись до горизонта маковые поля и поля не то гигантской пшеницы, не то съедобного камыша; где со львом можно поговорить о морали, с куклой — о философии, а с Каном — обо всем на свете; где сапоги, как в сказке, переносят тебя мгновенно куда пожелаешь. Арно, конечно, найдет эти края снова: запомнилось, как объясняли — там вокруг пустыня, потом море — Бирюзовые ли это Земли, дальше ли, за ними, на восток…
А здесь — уже обсуждали ведь, уже мечтали ведь об экспедиции — туда.
3) Мини (тоже довольно маленькое) с Радужного феста (от оргов ФБ), который был вот сейчас в середине декабря. Каждый день — какой-то цвет плюс всю неделю можно было выкладывать фики в коллекцию Монохрома (с акцентом на черный, белый, серый). Я прочитала чужой фик первого дня, на красный цвет, «Кровь» (там Ричард в посмертии буквально захлебывается кровью... но Рокэ его спасает), вдохновилась и написала свой фанфик-на-фанфик.
Избиение Окделла номер очередной, Ричард болеет, Рокэ над ним прыгает, вы предупреждены!
Серые камни, красная река
читать дальше— Ну что там? — спросил Рокэ, подходя к двери и кивая дежурному слуге.
— Опять кровавая река, соберано.
Сегодня Хуан поставил сюда Хосе — исполнительного, но недалекого молодчика, только недавно из деревни, спокойного, по-сельски безмятежного, почти равнодушного: из тех, кто годится как раз на то, чтобы сторожить у входа да бегать по поручениям; кто выслушивает приказ, не зайдя в комнату целиком, а просунув голову и плечи в щель — зато является точно по звонку, не перечит, не восклицает, слушает молча и молча же отправляется выполнять. Вот и сейчас Хосе говорил ровно, буднично, привычно — без удивления, горечи или тревоги, без досады и даже — почти без… нет — с едва заметным намеком на сочувствие в голосе. Внутри, конечно, было больше тех, кто сочувствовал живо: наверняка кто-то из девиц, кто-то из женщин, кто-то из парней покрепче.
— А мэтр?
— Обещал вернуться… — Хосе пожевал губами, бросил взгляд на потолок, как будто ожидал найти там солнце и прикинуть время, — к восьми.
Видения эти о кровавой реке были худшим изводом бреда: кровавая река означала, что лихорадка снова пошла в рост, что рана снова грозит открыться, что кровь готова подняться к горлу, что дыхание опять собьется, что невозможно будет напоить ни отварами, ни водой; что женщины, отчаявшись, поддавшись жалости, опять потом будут причитать на кухне; что мэтр, явившись вечером, опять не уйдет до утра.
Так глупо. Рокэ прижал ладони к глазам: так бессмысленно — пройдя без единой царапины всю Варасту, вернувшись с победой, получив орден, почти добравшись до дома, — найти неприятности и свалиться буквально на пороге особняка. Так нелепо — нажить себе врагов еще в семнадцать, не подозревая, что они ходят за ним по пятам, устраивают покушение за покушением; попасть в ловушку — решить, что стреляют в другого — кинуться защищать — самому схлопотать ту самую пулю, которая как раз и предназначалась-то ему. Замысел покушения — ошибка, ложное суждение — успех стрелка — вот три главные точки, от первого тянется ниточка до второго, второе стремится к третьему, третье возвращается к первому: линии ладоней Рокэ, сложенных перед закрытыми глазами, прочертили стороны треугольника, вспыхнувшие ярко-белым на внутренней стороне век. Хотя отчего же треугольник: пройдя через вершину (думал, что спасает другого), линия вернулась к начальной точке (в кого стреляли, в того ведь и попали) — фигура не складывалась…
Глупости. Рокэ зажмурился, поморгал, помотал головой: толком не спал уже несколько дней — а лекарь, должно быть, и вовсе не спал.
Он похлопал Хосе по плечу: молодец, продолжай, — толкнул дверь и вошел. Одного взгляда хватило, чтобы выпроводить вон служанок — их было четыре, три помоложе и одна постарше (и ни одного лакея): самая молоденькая вскочила, взметнулась и опала пышная юбка; одна поднялась чинно, степенно и медленно прошестовала к двери; еще две не сидели — отвесили поклоны, распрямились, вопросительно посмотрели на Рокэ; и наконец все четыре друг за другом исчезли. Рокэ отодвинул неудобный стул с жестким сиденьем и низкой спинкой, перенес поближе легкое кресло и сел.
Ричард выглядел… больным. Он и правда, как и ожидал Рокэ, тяжело и неровно дышал, то и дело раскрывая рот и глотая воздух; подбородок чуть задран, скулы обозначились четче, на щеках пылал горячечный румянец, особенно яркий на бледной коже. Волосы на лбу и висках взмокли, на затылке были собраны в короткую косу: успели отрасти за время кампании. Зимой темнеет рано, и сумерки, сгустившиеся за окном, окрасили комнату в блеклые тона, скрадывая все цвета: темно-синий полог кровати и одеяло сделались черными, обивка стен и кресел, столик и графин с водой на нем окрасилась серым. Кровавая река из Ричардова бреда, не то кирпично-бурая, не то ярко-алая, казалась здесь — в этой бесцветной, выцветшей комнате, на фоне белых простыней, подушек, бинтов, сорочки — казалась такой же неуместной, как лихорадочные пятна на бледном — сером — лице.
Он выглядел… юным — да и был еще очень юн, но был теперь словно еще младше, почти ребенком. Больной становится беспомощен, как дитя: не в силах ни умыться, ни одеться, ни удержать ложку или стакан, ни встать на ноги, ни приподнять голову, ни ясно мыслить, ни говорить, ни понимать чужие слова; к нему, как няньки к младенцу, приставлены сиделки: его кормят, поят лекарствами, кутают в одеяла, читают ему вслух, отвлекают, развлекают, держат за руку, носят на руках, прикасаются бережно, говорят или бодро (чтобы не волновать, чтобы показать: ничего не случилось, все в порядке, день-два — и поправишься), или осторожно, с заботливым участием. Рокэ не умел обращаться с детьми; не умел обращаться с больными: лечить — умел, недаром столько лет учился; потакать слабости — был не готов.
Беспомощность — невыносима. Беспомощность вызывает сочувствие; сочувствие лишь тонкой гранью отделено от жалости; жалость — унизительна. Рокэ не мог представить, что делал бы, окажись в подобном положении — и ведь оказывался, и ведь тогда-то сам поднялся чуть ли не на третий день, не дал себе разлеживаться в постели, не щадил ран, не позволил лениться; Ричард тоже, наверное, упрямо постарался бы встать — но сейчас лежал без движения, без чувств; не откликался ни на уговоры, ни на приказы, ни на ласковый, ни на строгий тон — не желал бороться: глупый, бездарный мальчишка.
— Катари… на, — Ричард поскреб рукой по одеялу, и Рокэ дал ему схватиться за свою: заодно проверит и пульс.
Ее величество составляла еще одну тему его бреда. Главных было четыре: кровавая река, Скалы, семья, Катарина.
Кровавая река затягивала в себя, душила, мешала вздохнуть, выходила из берегов, затапливала все вокруг, разливалась, окрашивая красным поля, дороги, леса, деревни, города; добиралась до гор, скрывала под собой их до вершины; снова топила, снова стискивала в толще воды, набивалась в рот, снова не давала вынырнуть, высвободиться, добраться до воздуха. Реку было легко объяснить: пуля вошла в грудь так неудачно, что повредила ребра и легкое, чудом не задев сердце, и Ричард в ту первую ночь едва не захлебнулся собственной кровью, а теперь то и дело задыхался. На эти его ощущения наложились, должно быть, и воспоминания о саграннском селе — бушующем, неотвратимом потоке, готовом смять, уничтожить, снести, утопить все, что попадется ему на пути.
К Скалам Ричард не взывал, не говорил с ними, а отчего-то считал, что они отвернулись от него, что его связь со стихией утрачена, разорвана безвозвратно: камни тоже душили его, ложились на грудь, придавливали к земле, крошились, набивались в рот пылью — скучно-серой, на этом витке бреда Ричарду не чудилась всюду кровь. То, как часто он вспоминал о Скалах-отступниках, наводило на тревожные мысли: древние писали, что на Изломе, до Великого Излома Повелитель — последний мужчина из рода — не может умереть, обязан остаться в живых. Писали и о том, что Повелители крепче обычных людей, удачливее, сильнее, здоровее: почти — или совсем — никогда не болеют; если и болеют, обходится без горячки. Ричард же второй раз за неполный год лежал в лихорадке, а прежде, в детстве, кажется, страдал грудной болезнью. Что если он не последний — что если Эгмонт оставил и второго сына, мир выбрал себе другого Повелителя, и теперь пришла пора избавиться от лишнего? Кто-то на месте Рокэ бы возмутился: как же это — позволить бездушным Скалам решать, кому жить, а кому умереть? Рокэ знал больше прочих, чтобы не возмущаться, — но все равно не готов был смириться.
Матушку и сестер Ричард все звал одну за другой, так что Рокэ быстро выучил имена трех младших; все каялся, все бормотал, что больше их никогда не увидит, что виноват, что сам их погубил, что предал кого-то — их, кого-то еще? — что их погубила стихия — что их погубил случай, жестокий рок, злая судьба, случайность. Скучал ли он в разлуке, ожидал ли отпуска после победы, переживал ли о том, что давно не приезжал домой? Так или иначе, разлука, тоска, одиночество вылились в его бреду в картины смерти и лишений; невоплотившиеся ожидания обратились в невосполнимую утрату.
Катарину Ричард тоже называл погибшей. Рокэ не вникал в сущность его прежних фантазий, но легко мог представить, о чем он мечтал: вот юный герой спасает королеву — вот возвращается с победой, одолев врагов, и королева в награду дарит ему поцелуй — вот спасает эра, или короля, или детей королевы, а королева благодарит — вот спасает, пожертвовав собой, а королева безутешно рыдает над ним. Горячка преломила эти мечты, изобразив теперь королеву погибшей, жертвой покушения, убитой тайно, заколотой кинжалом, во дворце, в собственном будуаре… Ричард — не спас, не успел, промедлил, не сумел, снова предал, снова, снова…
— Эр… Ро…
Рокэ был пятой, редкой темой: его имя — имя и бестолковое это обращение, которое никак не удавалось вытравить, — Ричард выговаривал так, раздельно, по слогам, с перерывами, причем только в двух случаях: когда оказывался на грани сна и яви, когда сознание, словно ныряльщик, выплывающий на поверхность, готово было проснуться, и он яснее ощущал, что Рокэ рядом — держит ли за руку, трогает ли лоб, поправляет ли волосы; или же, наоборот, когда близился новый приступ удушья, и граница между жизнью и смертью истончалась до полупрозрачности.
— Ро… кэ… Р-р-ро… о…
— Так, давай-ка без этого… Дикон, хватит! А ну-ка дыши! — Рокэ взял его за плечи, приподнял, слегка встряхнул и, дождавшись, пока дыхание восстановится — резкий вдох, еще один, — отпустил.
Ричард открыл глаза; поднял руку, провел себе по груди, ощупал, огладил бинты: девственно-белые, без единого пятнышка крови; моргнул, снова моргнул и уставился на него.
@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: Марвел, Воображаемый мир, Воображаемый мир: ОЭ
четверг, 05 декабря 2024
Пожиратель младенцев
Внезапное продолжение фика про зачарованный замок, в котором Ричард учится в Хогвартсе примерно в 1950-х годах.
Тут, честно, снимаю с себя все обязательства по сюжетной стройности, абсолютно self-indulgent fic, призванный в очередной раз сделать что-то хорошее Окделлу и исправить для него канон!
читать дальшеВ комнате было холодно — промозгло, как в склепе, и одновременно жарко, как в пекле. Ричард совсем замерз и придвинулся так близко к огню, что, казалось, еще мгновение — и он нырнет туда с головой. На самом деле — какая-то часть Ричарда еще помнила об этом — на самом деле стоял чудесный летний день, солнечный и теплый, сухой, почти безоблачный, каких почти не бывает в Олларии и какие еще реже застаешь в Надоре. Та же часть Ричарда еще отметила — смутно и вскользь, — как алатец, хозяин постоялого двора, переглянулся с женой, пожал плечами, но перечить не стал: отчего бы и не выполнить причуду знатного постояльца, что же, камин — значит, камин.
Камин как будто нужен был не только для тепла. Другая, скрытая часть Ричарда нашептывала ему об этом: как будто горящий камин защитит, утешит, укроет от бед; как будто только рядом с ним безопасно, как будто там, в пламени, прячутся добрые советы, и верные друзья, и любящие объятия, и многое еще, что Ричард потерял.
Почему так — он не помнил.
Вообще мало что помнил теперь; мало о чем думал; только, глядя на всполохи огня, все твердил про себя — словно чужой голос в мыслях навязчиво повторял: кинжал, шкатулка, кольцо; кольцо, шкатулка, кинжал; шкатулка — кольцо — кинжал; кинжал-кольцо… Нетрудная ведь задачка: выбери свою смерть, выбирать-то всего из двух — кольцо или кинжал, кинжал или кольцо?
Ричард стиснул в руке кинжал до боли, кольцо хотел было зашвырнуть в угол, прицелился, не смог, сунул в карман, на палец надевать не стал; еще сильнее вцепился в рукоять кинжала.
Камин вспыхнул лиловым, Ричарда обдало с ног до головы жаром, и комната исчезла.
***
Камин вспыхнул ярко-зеленым — нелепого, непривычного оттенка, — и на ковер вывалился человек; перекатился через плечо, как на дуэли, оттолкнулся, вскочил на ноги и замер: не то в боевой стойке, не то в защитной позе, не то просто — растерянный, ошарашенный после перемещения. Одет он был в старомодный маггловский наряд: широкий плащ, чулки, короткие штаны, и этот, как же его — да, колет: «Колет, мистер Окделл, вам уж придется пошить новый», — говорил тогда Армандо.
Да, это был тот самый мистер Окделл, который два года назад сдал СОВ — не с отличием, но успешно, более чем сносно, и баллов вполне хватало, чтобы пройти на шестой курс. Тот самый Окделл, который вместо того, чтобы спокойно учиться дальше (и трансфигурация как раз удавалась лучше другого, и уже на словах ведь договаривались с Континентом о стажировке, и даже Николя заинтересовался, хотел взглянуть), зачем-то вернулся к себе, к своим магглам, не то на год, не то на четыре — и, что самое возмутительное, Армандо его только поддержал: с приказами короля-де, пусть маггловского, не спорят; пусть мальчик посмотрит мир, поживет у себя, вникнет, сам разберется, вот станет рыцарем, и тогда вернется — а ваша трансфигурация никогда от него не убежит. Тот самый Окделл, который шесть лет назад чуть не обвалил на себя половину стен замка; тот, чья матушка так и жила в квартире, подысканной для нее Армандо; тот самый, чья младшая сестра буквально только что снова схлопотала взыскание — за то, что слишком бурно отмечала с подружками сданный экзамен: и именно Альбус, как декан факультета, вынужден был выдумывать очередное наказание!
И вот этот самый Окделл, который как раз должен был бы сейчас сдавать ЖАБА, если бы не пропадал у своих магглов целых два года, теперь стоял перед Альбусом, ошалело хлопал глазами и дышал прерывисто и тяжело, как загнанный зверь.
— Мистер Окделл, — позвал Альбус.
Тот моргнул, нахмурился, чуть помотал головой, но не сдвинулся с места.
— Ричард, — повторил Альбус, — уверяю тебя, на кресле будет удобнее.
Он, взмахнув палочкой, пододвинул кресло, заставив его мягко подтолкнуть Ричарда под колени, и тот сел — точнее сказать, упал, рухнул на сиденье. Альбус призвал чашку, горячую воду, пузатый заварочный чайник; подумав, добавил сахару и, пока ложечка (серебряная, с вензелем, из директорских запасов) со звоном билась о стенки, постарался аккуратно — легким магическим касанием — разжать Ричарду один за другим судорожно сведенные пальцы, намертво вцепившиеся в рукоять кинжала, а потом втиснул чашку с чаем ему в освободившуюся руку.
— Чай тоже не помешает.
Ричард сделал глоток, поперхнулся, закашлялся, снова моргнул, уставился на Альбуса — — взгляд сделался осмысленнее — и наконец проговорил:
— Про… профессор… если убил маггла — это же сразу Азкабан, да?
Ну конечно, вот только Азкабана не хватало, вы посмотрите на него!
— Гм, — Альбус поправил очки. — А ты убил? Магией? Каким заклинанием? Авроры первым делом проверят палочку: где твоя палочка?
— Н-нет… — Ричард растерянно похлопал себя по карманам, потом с удивлением посмотрел на кинжал, валявшийся на полу, с полминуты глядел на него, снова застыв; потом пошарил за манжетой, покрутил рукой, как будто пытался вспомнить, как держать палочку, старался мысленно ощутить, вызвать в памяти ее вес. — Не палочкой… Палочка вообще — в сундуке. У них… у нас… там ведь магия совсем не работает. И… там… осталась… получается, — выговорил он медленно, на каждом слове все понижая голос, так что последнее произнес уже совсем шепотом.
— Не палочкой, — повторил Альбус. — Хорошо. Тогда как же? Маггловским оружием? — он кивнул на кинжал. — Заколол? Зарезал? Застрелил? Тогда, извини меня, но…
…но ни магический, ни маггловский суд не будет рассматривать убийство, совершенное не то триста лет назад — а хроноворотов такой дальности просто не существует, — не то в загадочном, зачарованном королевстве, на изнанке мира, куда едва ли попадешь даже из Отдела Тайн.
— Ядом, — перебил Ричард. — Отравил. Профессор, я… нужно, наверное… сообщить?
— Ага. И ты сам сварил этот яд? Ну, что я могу сказать: я не похвалю, конечно, но вот Гораций будет рад, что ты наконец-то взялся за ум: помнится, СОВ по зельеварению… гм…
— Н-нет…
— Привез с собой, взял из запасов? И где тогда купил? У магглов? Это, прости меня, средство против ос?
— Н-нет… Я… — Ричард вздохнул, сунул было руку в карман и тут же, словно обжегшись, отдернул и схватился за деревянный подлокотник.
— Чай, — напомнил Альбус.
Ричард послушно отпил еще глоток и, прочистив горло, попробовал объяснить — да что произошло, ведь писал же раньше трехфутовые, да и пятифутовые эссе: логические построения, аргументация, рассуждения, все по форме — так почему же теперь не может связать двух слов?
— Есть… был… есть, — он запнулся, — есть один человек, союзник… Профессор, это сложно объяснить. И — вы даже не спрашиваете, кого я убил!
— Хорошо, зайдем с другого конца: я понял, что это был местный — немагический — яд, верно? Давайте сюда этот флакон или что вы там прячете в кармане, мистер Окделл: уверен, что Гораций разберется лучше нас с вами.
Ричард медленно — опять слишком медленно, что же с ним такое? — кивнул, снова запустил руку в карман и протянул Альбусу на ладони перстень с красным камнем. Гораций наверняка фыркнет: кольцо с ядом, какая пошлятина! — маггловская работа, банальщина, кич, безделка!
— Так, — Альбус взвесил перстень на руке, поднес к глазам, рассматривая камень на свет: нет, совершенно никакой магии, пустышка (или есть все же капля, едва уловимый след, отблеск, флёр чего-то темного — чужого, враждебного?); и, отметив, каким отчаянно-затравленным взглядом следит за ним Ричард, спросил: — Ты сам-то, надеюсь, не попробовал этот яд? А если попробовал, то хотя бы принял безоар?
— Хотел выпить… чтобы получилось честно — ну, справедливо, знаете, как дуэль, как… но он приказал поста… — Ричард глотнул воздуха, — поставить на стол, и я… А безоар? — взгляд снова стал растерянным. — Безоар… там, тоже — в сундуке… наверное… кажется, брал… не вспомнил… не знаю… что теперь. Но я бы не стал — так!
Пора было прекращать. Толку от мальчишки все равно сейчас не добиться: кого он там пытался отравить, зачем, из-за чего, где раздобыл этот несчастный яд, как тот маггл перешел ему дорогу, действительно ли умер или остался жив — все это Альбус сможет легко увидеть своими глазами в думосбросе. Занятно, что такая простая мысль пришла ему в голову только сейчас.
— Знаешь что, — Альбус осторожно забрал у Ричарда из рук чашку — не отказал себе в удовольствии чуть поиграть, так что та описала маленький, изящный пируэт в воздухе и, подхваченная блюдцем, вместе с ним спланировала на столик, — все это вполне может подождать. Ричард, скажи мне честно, тебя не оглушили? Ты не бился головой, не падал?
— Нет, нет! Только связали и… и… и я не смогу же теперь забрать безоар и палочку… все вещи… — они сказали, если я вернусь, меня будут судить… — Ричард сел ровнее, расправил плечи, как будто показывая: он готов. — Профессор, а здесь ведь тоже сначала будет суд, правильно?
Тогда, два года назад, они договорились, что кто-то из оставшихся здесь — скажем, Армандо или сам Альбус, — четырежды в год, «на Изломы», то есть на равноденствия и солнцестояния, будет открывать каминную связь из школы или из лондонской квартиры Окделлов в их родной замок: дело было в том, что в обратную сторону, из замка в Хогвартс — вообще куда угодно в магический мир, — открыть не получилось, сколько бы они ни экспериментировали. Если Ричард в этот момент окажется дома, то сумеет побеседовать с родными, обменяться новостями, передать и забрать какие-то вещи (скажем, обновить запас перечного зелья, или пресловутого безоара, да даже хотя бы теплых носков) — ну и сам перенестись назад, конечно. Осень, зиму, весну первого года Ричард провел в своей маггловской школе; его ждали летом, но он не появился. Миссис Окделл прошлась по замку, расспросила слуг — вернулась страшно рассерженной, никому не сказав о том, что узнала, и с тех пор только поджимала губы, когда речь заходила о Ричарде, отказывалась его видеть и делала вид, что ее не волнует, удалось ли его наконец застать дома. Тот не вышел на связь ни следующей осенью, ни зимой, ни весной — хотя весной слуги рассказали, что он приезжал сразу после Зимнего Излома, пробыл почти всю зиму и, не дождавшись немного Излома Весеннего, снова вдруг, срочно, в нарушение планов был вызван не то в столицу, не то еще куда-то: сами понимаете, святой отец (Альбуса опять приняли за монаха), у его светлости служба…
Ну что же, решил Альбус: нет — значит нет; не поймать — значит, так тому и быть; в конце концов, не бегать же нянькой за тем, кто отправился в свободное плавание — все мы тут взрослые люди…
…и вот этот взрослый, самостоятельный человек, вполне совершеннолетний — кстати, пропустил занятия по аппарации, придется нагонять, — умудрился влипнуть в дикую, путаную, неправдоподобно бессмысленную историю с покушением, ядом, кинжалом, пленом; историю, в которой наверняка были замешаны и те враги, от которых семья в свое время так счастливо спаслась.
— Итак, — сказал Альбус, поднимаясь, — сначала — сначала, как ты говоришь, будет вовсе не суд и даже не аврорат — сначала мы с тобой прогуляемся до больничного крыла: даже если ты в порядке, успокоительное зелье не повредит. Вставай. Ричард, ты меня слышишь? Дикон?
— Там был такой человек… — пробормотал Ричард, глядя на него снизу вверх, даже и не думая вставать. — Этот человек, он был… другом, союзником отца — немного похож на вас… Это его кольцо. Не совсем его, но это он… предложил, — он замолчал и, опустив глаза, уставился на свои руки.
***
Позже, уже ночью, когда все наконец улеглось и Альбус, не без труда раздобыв воспоминания, наскоро просмотрел их (будет еще время побродить там, познакомиться поосновательнее), он почувствовал себя не на шутку оскорбленным. «Немного на вас похож»: ведь и вы, профессор могли бы вовлечь ученика в сеть хитрых, зловещих интриг и, дергая то за одну, то за другую ниточку, исподволь подчинить себе. Альбус, наверное, и правда мог бы: не ученикам об этом знать, но сам-то он знал — нет, достоверно-то не знал, но подозревал в себе. Стоило обдумать эту мысль на досуге; стоило обсудить — пожалуй, с Аберфортом.
Стоило и наведаться в тамошние края: расспросить местных, хотя бы выяснить, выжил ли тот маггл (в воспоминаниях выглядел вполне живым, довольным собой, и не собирался умирать), поймали ли того колдуна…
О, Ричард устроил переполох не хуже, чем шесть лет назад — как будто заново, по прежнему шаблону проигрался тот, первый раз: «Да на тебе же темное проклятье, милый! — Нет, Альбус, что вы, что вы, я не возьмусь, я не представляю, что с ним — срочно, срочно в Мунго, я предупрежу, а вы разжигайте камин» — пятый этаж, отделение заклятий, суматоха, суета; примчалась миссис Окделл — и кто только сообщил, точно не Альбус: он бы рассказал, конечно, но чуть позже, завтра — в общем, грешил на господина директора; явилась и старшая мисс Окделл с отрядом подружек — куда же без них, но эти-то как прознали (и, между прочим, они ведь как раз были наказаны, куда смотрит староста? — ах, ну да; куда смотрит декан? — и здесь замнем…). Колдомедики в Мунго не всплескивали руками, как школьная колдоведьма, но откровенно хмурились и обещали внятный ответ не раньше, чем через неделю.
Времени у Альбуса было предостаточно.
Тут, честно, снимаю с себя все обязательства по сюжетной стройности, абсолютно self-indulgent fic, призванный в очередной раз сделать что-то хорошее Окделлу и исправить для него канон!
читать дальшеВ комнате было холодно — промозгло, как в склепе, и одновременно жарко, как в пекле. Ричард совсем замерз и придвинулся так близко к огню, что, казалось, еще мгновение — и он нырнет туда с головой. На самом деле — какая-то часть Ричарда еще помнила об этом — на самом деле стоял чудесный летний день, солнечный и теплый, сухой, почти безоблачный, каких почти не бывает в Олларии и какие еще реже застаешь в Надоре. Та же часть Ричарда еще отметила — смутно и вскользь, — как алатец, хозяин постоялого двора, переглянулся с женой, пожал плечами, но перечить не стал: отчего бы и не выполнить причуду знатного постояльца, что же, камин — значит, камин.
Камин как будто нужен был не только для тепла. Другая, скрытая часть Ричарда нашептывала ему об этом: как будто горящий камин защитит, утешит, укроет от бед; как будто только рядом с ним безопасно, как будто там, в пламени, прячутся добрые советы, и верные друзья, и любящие объятия, и многое еще, что Ричард потерял.
Почему так — он не помнил.
Вообще мало что помнил теперь; мало о чем думал; только, глядя на всполохи огня, все твердил про себя — словно чужой голос в мыслях навязчиво повторял: кинжал, шкатулка, кольцо; кольцо, шкатулка, кинжал; шкатулка — кольцо — кинжал; кинжал-кольцо… Нетрудная ведь задачка: выбери свою смерть, выбирать-то всего из двух — кольцо или кинжал, кинжал или кольцо?
Ричард стиснул в руке кинжал до боли, кольцо хотел было зашвырнуть в угол, прицелился, не смог, сунул в карман, на палец надевать не стал; еще сильнее вцепился в рукоять кинжала.
Камин вспыхнул лиловым, Ричарда обдало с ног до головы жаром, и комната исчезла.
***
Камин вспыхнул ярко-зеленым — нелепого, непривычного оттенка, — и на ковер вывалился человек; перекатился через плечо, как на дуэли, оттолкнулся, вскочил на ноги и замер: не то в боевой стойке, не то в защитной позе, не то просто — растерянный, ошарашенный после перемещения. Одет он был в старомодный маггловский наряд: широкий плащ, чулки, короткие штаны, и этот, как же его — да, колет: «Колет, мистер Окделл, вам уж придется пошить новый», — говорил тогда Армандо.
Да, это был тот самый мистер Окделл, который два года назад сдал СОВ — не с отличием, но успешно, более чем сносно, и баллов вполне хватало, чтобы пройти на шестой курс. Тот самый Окделл, который вместо того, чтобы спокойно учиться дальше (и трансфигурация как раз удавалась лучше другого, и уже на словах ведь договаривались с Континентом о стажировке, и даже Николя заинтересовался, хотел взглянуть), зачем-то вернулся к себе, к своим магглам, не то на год, не то на четыре — и, что самое возмутительное, Армандо его только поддержал: с приказами короля-де, пусть маггловского, не спорят; пусть мальчик посмотрит мир, поживет у себя, вникнет, сам разберется, вот станет рыцарем, и тогда вернется — а ваша трансфигурация никогда от него не убежит. Тот самый Окделл, который шесть лет назад чуть не обвалил на себя половину стен замка; тот, чья матушка так и жила в квартире, подысканной для нее Армандо; тот самый, чья младшая сестра буквально только что снова схлопотала взыскание — за то, что слишком бурно отмечала с подружками сданный экзамен: и именно Альбус, как декан факультета, вынужден был выдумывать очередное наказание!
И вот этот самый Окделл, который как раз должен был бы сейчас сдавать ЖАБА, если бы не пропадал у своих магглов целых два года, теперь стоял перед Альбусом, ошалело хлопал глазами и дышал прерывисто и тяжело, как загнанный зверь.
— Мистер Окделл, — позвал Альбус.
Тот моргнул, нахмурился, чуть помотал головой, но не сдвинулся с места.
— Ричард, — повторил Альбус, — уверяю тебя, на кресле будет удобнее.
Он, взмахнув палочкой, пододвинул кресло, заставив его мягко подтолкнуть Ричарда под колени, и тот сел — точнее сказать, упал, рухнул на сиденье. Альбус призвал чашку, горячую воду, пузатый заварочный чайник; подумав, добавил сахару и, пока ложечка (серебряная, с вензелем, из директорских запасов) со звоном билась о стенки, постарался аккуратно — легким магическим касанием — разжать Ричарду один за другим судорожно сведенные пальцы, намертво вцепившиеся в рукоять кинжала, а потом втиснул чашку с чаем ему в освободившуюся руку.
— Чай тоже не помешает.
Ричард сделал глоток, поперхнулся, закашлялся, снова моргнул, уставился на Альбуса — — взгляд сделался осмысленнее — и наконец проговорил:
— Про… профессор… если убил маггла — это же сразу Азкабан, да?
Ну конечно, вот только Азкабана не хватало, вы посмотрите на него!
— Гм, — Альбус поправил очки. — А ты убил? Магией? Каким заклинанием? Авроры первым делом проверят палочку: где твоя палочка?
— Н-нет… — Ричард растерянно похлопал себя по карманам, потом с удивлением посмотрел на кинжал, валявшийся на полу, с полминуты глядел на него, снова застыв; потом пошарил за манжетой, покрутил рукой, как будто пытался вспомнить, как держать палочку, старался мысленно ощутить, вызвать в памяти ее вес. — Не палочкой… Палочка вообще — в сундуке. У них… у нас… там ведь магия совсем не работает. И… там… осталась… получается, — выговорил он медленно, на каждом слове все понижая голос, так что последнее произнес уже совсем шепотом.
— Не палочкой, — повторил Альбус. — Хорошо. Тогда как же? Маггловским оружием? — он кивнул на кинжал. — Заколол? Зарезал? Застрелил? Тогда, извини меня, но…
…но ни магический, ни маггловский суд не будет рассматривать убийство, совершенное не то триста лет назад — а хроноворотов такой дальности просто не существует, — не то в загадочном, зачарованном королевстве, на изнанке мира, куда едва ли попадешь даже из Отдела Тайн.
— Ядом, — перебил Ричард. — Отравил. Профессор, я… нужно, наверное… сообщить?
— Ага. И ты сам сварил этот яд? Ну, что я могу сказать: я не похвалю, конечно, но вот Гораций будет рад, что ты наконец-то взялся за ум: помнится, СОВ по зельеварению… гм…
— Н-нет…
— Привез с собой, взял из запасов? И где тогда купил? У магглов? Это, прости меня, средство против ос?
— Н-нет… Я… — Ричард вздохнул, сунул было руку в карман и тут же, словно обжегшись, отдернул и схватился за деревянный подлокотник.
— Чай, — напомнил Альбус.
Ричард послушно отпил еще глоток и, прочистив горло, попробовал объяснить — да что произошло, ведь писал же раньше трехфутовые, да и пятифутовые эссе: логические построения, аргументация, рассуждения, все по форме — так почему же теперь не может связать двух слов?
— Есть… был… есть, — он запнулся, — есть один человек, союзник… Профессор, это сложно объяснить. И — вы даже не спрашиваете, кого я убил!
— Хорошо, зайдем с другого конца: я понял, что это был местный — немагический — яд, верно? Давайте сюда этот флакон или что вы там прячете в кармане, мистер Окделл: уверен, что Гораций разберется лучше нас с вами.
Ричард медленно — опять слишком медленно, что же с ним такое? — кивнул, снова запустил руку в карман и протянул Альбусу на ладони перстень с красным камнем. Гораций наверняка фыркнет: кольцо с ядом, какая пошлятина! — маггловская работа, банальщина, кич, безделка!
— Так, — Альбус взвесил перстень на руке, поднес к глазам, рассматривая камень на свет: нет, совершенно никакой магии, пустышка (или есть все же капля, едва уловимый след, отблеск, флёр чего-то темного — чужого, враждебного?); и, отметив, каким отчаянно-затравленным взглядом следит за ним Ричард, спросил: — Ты сам-то, надеюсь, не попробовал этот яд? А если попробовал, то хотя бы принял безоар?
— Хотел выпить… чтобы получилось честно — ну, справедливо, знаете, как дуэль, как… но он приказал поста… — Ричард глотнул воздуха, — поставить на стол, и я… А безоар? — взгляд снова стал растерянным. — Безоар… там, тоже — в сундуке… наверное… кажется, брал… не вспомнил… не знаю… что теперь. Но я бы не стал — так!
Пора было прекращать. Толку от мальчишки все равно сейчас не добиться: кого он там пытался отравить, зачем, из-за чего, где раздобыл этот несчастный яд, как тот маггл перешел ему дорогу, действительно ли умер или остался жив — все это Альбус сможет легко увидеть своими глазами в думосбросе. Занятно, что такая простая мысль пришла ему в голову только сейчас.
— Знаешь что, — Альбус осторожно забрал у Ричарда из рук чашку — не отказал себе в удовольствии чуть поиграть, так что та описала маленький, изящный пируэт в воздухе и, подхваченная блюдцем, вместе с ним спланировала на столик, — все это вполне может подождать. Ричард, скажи мне честно, тебя не оглушили? Ты не бился головой, не падал?
— Нет, нет! Только связали и… и… и я не смогу же теперь забрать безоар и палочку… все вещи… — они сказали, если я вернусь, меня будут судить… — Ричард сел ровнее, расправил плечи, как будто показывая: он готов. — Профессор, а здесь ведь тоже сначала будет суд, правильно?
Тогда, два года назад, они договорились, что кто-то из оставшихся здесь — скажем, Армандо или сам Альбус, — четырежды в год, «на Изломы», то есть на равноденствия и солнцестояния, будет открывать каминную связь из школы или из лондонской квартиры Окделлов в их родной замок: дело было в том, что в обратную сторону, из замка в Хогвартс — вообще куда угодно в магический мир, — открыть не получилось, сколько бы они ни экспериментировали. Если Ричард в этот момент окажется дома, то сумеет побеседовать с родными, обменяться новостями, передать и забрать какие-то вещи (скажем, обновить запас перечного зелья, или пресловутого безоара, да даже хотя бы теплых носков) — ну и сам перенестись назад, конечно. Осень, зиму, весну первого года Ричард провел в своей маггловской школе; его ждали летом, но он не появился. Миссис Окделл прошлась по замку, расспросила слуг — вернулась страшно рассерженной, никому не сказав о том, что узнала, и с тех пор только поджимала губы, когда речь заходила о Ричарде, отказывалась его видеть и делала вид, что ее не волнует, удалось ли его наконец застать дома. Тот не вышел на связь ни следующей осенью, ни зимой, ни весной — хотя весной слуги рассказали, что он приезжал сразу после Зимнего Излома, пробыл почти всю зиму и, не дождавшись немного Излома Весеннего, снова вдруг, срочно, в нарушение планов был вызван не то в столицу, не то еще куда-то: сами понимаете, святой отец (Альбуса опять приняли за монаха), у его светлости служба…
Ну что же, решил Альбус: нет — значит нет; не поймать — значит, так тому и быть; в конце концов, не бегать же нянькой за тем, кто отправился в свободное плавание — все мы тут взрослые люди…
…и вот этот взрослый, самостоятельный человек, вполне совершеннолетний — кстати, пропустил занятия по аппарации, придется нагонять, — умудрился влипнуть в дикую, путаную, неправдоподобно бессмысленную историю с покушением, ядом, кинжалом, пленом; историю, в которой наверняка были замешаны и те враги, от которых семья в свое время так счастливо спаслась.
— Итак, — сказал Альбус, поднимаясь, — сначала — сначала, как ты говоришь, будет вовсе не суд и даже не аврорат — сначала мы с тобой прогуляемся до больничного крыла: даже если ты в порядке, успокоительное зелье не повредит. Вставай. Ричард, ты меня слышишь? Дикон?
— Там был такой человек… — пробормотал Ричард, глядя на него снизу вверх, даже и не думая вставать. — Этот человек, он был… другом, союзником отца — немного похож на вас… Это его кольцо. Не совсем его, но это он… предложил, — он замолчал и, опустив глаза, уставился на свои руки.
***
Позже, уже ночью, когда все наконец улеглось и Альбус, не без труда раздобыв воспоминания, наскоро просмотрел их (будет еще время побродить там, познакомиться поосновательнее), он почувствовал себя не на шутку оскорбленным. «Немного на вас похож»: ведь и вы, профессор могли бы вовлечь ученика в сеть хитрых, зловещих интриг и, дергая то за одну, то за другую ниточку, исподволь подчинить себе. Альбус, наверное, и правда мог бы: не ученикам об этом знать, но сам-то он знал — нет, достоверно-то не знал, но подозревал в себе. Стоило обдумать эту мысль на досуге; стоило обсудить — пожалуй, с Аберфортом.
Стоило и наведаться в тамошние края: расспросить местных, хотя бы выяснить, выжил ли тот маггл (в воспоминаниях выглядел вполне живым, довольным собой, и не собирался умирать), поймали ли того колдуна…
О, Ричард устроил переполох не хуже, чем шесть лет назад — как будто заново, по прежнему шаблону проигрался тот, первый раз: «Да на тебе же темное проклятье, милый! — Нет, Альбус, что вы, что вы, я не возьмусь, я не представляю, что с ним — срочно, срочно в Мунго, я предупрежу, а вы разжигайте камин» — пятый этаж, отделение заклятий, суматоха, суета; примчалась миссис Окделл — и кто только сообщил, точно не Альбус: он бы рассказал, конечно, но чуть позже, завтра — в общем, грешил на господина директора; явилась и старшая мисс Окделл с отрядом подружек — куда же без них, но эти-то как прознали (и, между прочим, они ведь как раз были наказаны, куда смотрит староста? — ах, ну да; куда смотрит декан? — и здесь замнем…). Колдомедики в Мунго не всплескивали руками, как школьная колдоведьма, но откровенно хмурились и обещали внятный ответ не раньше, чем через неделю.
Времени у Альбуса было предостаточно.
@темы: Воображаемый мир: Поттер, Сокраловские истории, Воображаемый мир: ОЭ
воскресенье, 01 декабря 2024
17:46
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 13 ноября 2024
15:38
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 20 октября 2024
12:57
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 13 октября 2024
Пожиратель младенцев
...началось с того, что летом у меня совсем не было идей по Талигспасу — и вообще казалось, что сеттинг вовсе перестал меня волновать, и я не могу ни придумать, ни написать ничего осмысленного. Хотелось вывернуть куда-то в сторону, чтобы и написать о том, что интересно, и остаться в русле Талигспаса.
много авторского ОБВМПараллельно мне очень нравились (и нравятся!) сеттинг и эстетика "ДСП" от Норлин Илонвэ, и мне хотелось написать что-то похожее... условно подобное... по ОЭ. Чтобы револьверы, броневики, шляпки, короткие стрижки, ну и всевозможные комиссары в пыльных шлемах, конечно. И тут как раз подвернулись фрагменты из "Ветра Каделы" — канонной новинки, повести о Двадцатилетней войне (то есть о времени примерно за 120 лет до основного таймлайна канона). ВВК выкладывала их у себя на ЗФ и в Контакте (сейчас кстати, повесть вышла целиком - в переиздании последнего тома),
Вот оно! - подумала я.
И начала сочинять.
Надо было приписать героям Двадцатилетней амплуа, которые бы, во-первых, были типичны для эпохи (а эпоха мне была нужна условно Первой Мировой), а во-вторых, подтягивали бы их к Талигспасу... при этом надо было показать, что тогда, сто лет назад, с исправлением канонных бед все равно не получилось, даже если кто-то из героев и занялся более благими делами - но давление системы оказалось сильнее, войны, бедствия, жестокость, спасения не брезжит на горизонте — так что ждем еще сто лет и вот тогда-то делаем все правильно. Но герои все равно, кто может, по мере сил спасают людей или хотя бы оказываются лучше, чем были в своей изначальной реинкарнации в каноне.
Я написала этот фик довольно быстро и не особенно старалась выверять стиль и композицию, если честно... в Альбоме старалась куда больше, а тут нередко писала как пишется. Так вот, по композиции: должно было быть (и так и получилось) три отдельных линии, в каждой по три героя, в каждой по своему "любовному треугольнику" / трехстороннему конфликту: вышло, что в линии Раймонда - Алонсо - Арно обычный любовный треугольник, а в двух других линиях политические "треугольники": Надор между Каданой и Талигом — и Золотые / Свободные Берега между Гайифой и морисскими Багряными Землями.
В общем, это, конечно, оридж. Я изобретала и продумывала мир, сеттинг, историю и политику каждой страны, бэкграунд каждого героя фактически с нуля. Есть какие-то скудные данные из канона о той Двадцатилетней (если честно, "Ветер Каделы" в полном тексте особо ситуацию не прояснил), есть канонные подвязки из основного таймлайна, откуда можно было развить какие-то политические / политгеоргафические ветки (ну вот есть, например, адмирал Фрэден, упомянутый аж один раз за весь цикл, который оправился в экспедицию искать Золотые Берега... у меня нашел, теперь это колония Гайифы - на самом деле, про колониализм Гайифы я еще в Аманатах немножко писала... думаю, это все та же самамя колония, на юге Багряных Земель... пришлось чуть-чуть канонную географию из приложений подкрутить, иначе она не билась с климатической логикой). И есть Талигспас, куда нужно было все это привести... может, когда-то и напишу, как устроен парламент в Талиге в таймлайне нынешнего Талигспаса, те же партии, примерно то же соотношение блоков, только вот еще "зеленые" появились.
И я понимала, что этот почти-оридж будут открывать, если вообще откроют, с мыслью "кто все эти люди", и он принесет команде очень-очень мало плюсиков, хоть и будет единственным макси. Так и вышло, плюсиков было маловато, хотя я ожидала, что их будет еще меньше. С одной стороны, я немного расстроилась. С другой, понимаю причину!
Отзывы в основном получила хорошие. Часто писали, что, мол, настоящая литература, не то чтобы фик... было лестно. А мой любимый отзыв с Холиварки был примерно такой: "Автор узнается однозначно... но Ричард, Ричард, где же Ричард?!" На самом деле, талигспасовский Ричард-то там как раз заложен. Льюис Окделл в своей главе вспоминает, что построил ж/д тоннель в районе Горика и давал этому тоннелю срок службы сто лет. Так вот, талигспасовская карьера Ричарда-то и началась с того, что в его тринадцать этот тоннель таки обрушился, и Ричард там спасал пострадавших. Льюис все правильно рассчитал, только тоннель не стали подновлять.
А еще многие писали, что видят в потенциале для Арно, Алонсо и Раймонды менаж-а-труа... ну... честно, почему нет. Не смогла в тексте убить Арно (думала, что он должен разочароваться и погибнуть, когда поедет в Бирюзовые Земли, но нет, нет), так что... все может быть. И да, свергнутая королева Маргарита (почему Маргарита? Потому что где Генрих, там и Маргарита) разведется с мужем и потом выйдет замуж - но не за Арно, а за того высокопоставленного алатского военного, который рассказывает про багряноземельские события в эпилоге).
В общем, очень полюбила героев, которых с таким удовольствием изобрела почти с нуля сама, и, на самом деле, люблю "Комиссаров", наверное, так же сильно, как и "Райсовет".
К фику есть совершенно офигенный клип от Катерины... сколько раз пересматриваю, столько раз рыдаю; плюс баннер - старая фотография от amamee (нейросеть) и Ms. Ada (фотошоп); плюс С. Кралов переделал стихи Окуджавы и собрал несколько флагов разных государств.
Думала, что для выкладки в дайри подберу эпиграф вообще для каждой главы, но нет.
Итак, встречайте!
Многочисленные литературные штампы эпохи Первой мировой и Гражданской, траншеи, револьверы, аэропланы, бронепоезда, тиф, газовые атаки, внутренние беспорядки, колониальные волнения, платья с заниженной талией, красотки кабаре и комиссары в пыльных шлемах! Герои ОЭ, упомянутые в каноне один или два раза, а то и вовсе только в приложениях, а то и вовсе лишь на лестнице, а то и вовсе оригинальные, целых два Алвы, а также непревзойденная Манон Арли!
Я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
Б. Ш. Окуджава
Кто бы знал, что Двадцатилетняя война и даже
Алисино засилье покажутся золотым веком.
Ну, не золотым, серебряным...
канон
читать дальшеЛиния «Оллария — границы». Алонсо Алва
читать дальшеДриксенские войска стояли плотным строем. За сплошной пеленой дождя, погружавшей окрестности в зыбкую дымку, размывавшей цвета и очертания предметов, угадывались яркие камзолы конных и пехотинцев, развевающиеся плащи и знамена. Вверх тянулись древки алебард, щетинились дула мушкетов, чуть дальше, за спинами передних рядов, виднелись и полукружья арбалетов; по флангам разевали пасти пузатые бомбарды. Их мокрые бока тускло поблескивали — хотя солнце не выглядывало из-за туч, глаз то и дело ловил отблески неверного света: не только от орудий, но и от шлемов, лат и кирас, пряжек, застежек, шпор, упряжи. Здесь, в Марагоне, дожди будто шли не переставая, независимо от времени года: зимой чуть холоднее, смешанные со снегом; летом чуть реже, чуть слабее, но все равно ежедневно; а сейчас, осенью, воздух и вовсе словно состоял из одной воды, набивался в легкие и мешал дышать.
Армия была готова к атаке и стояла почти безмолвно, почти без движения. Алонсо оглянулся на свои полки: готовы и они — идеальный порядок, ровный строй, никакой пестроты, благородное чередование черного и белого; и тоже — молчание, не безмятежное, но напряженное, настороженное, готовое в любой момент обратиться в воинственный клич. Рядом — его личный отряд: кэналлийские всадники. Алонсо кивнул Дьегаррону — тезке, тоже Алонсо, близкому другу, — и слегка тронул поводья: вышколенный конь тут же откликнулся, уловил желание хозяина и неспешно двинулся вперед. Выехав на холм, с которого открывался чуть более удачный обзор — обе армии оказались немного внизу, и дриксенские войска теперь лежали перед ним как на ладони: растянутая линия авангарда, за ней прямоугольники конных отрядов, — Алонсо махнул рукой своим, спешился и жестом приказал подать мушкет. Взявшись за тяжелый ствол, уложенный на распорку, он повернул его в сторону дриксов и сделал первый выстрел; за ним другой, третий: бах… бах… бах…
***
Щелк… щелк… щелк…
Алонсо растерянно посмотрел на опустевший револьвер и, опомнившись, сунул его назад в кобуру. Ну и привидится же! Ведь из мушкета — если он правильно помнил историю военного дела — вообще нельзя было сделать больше одного выстрела подряд; а тут он, получается, увлекшись мороком, впустую потратил целых шесть: дриксов, конечно, по такой погоде видно не было, все сидели по траншеям, не высовываясь, как сидели и сами талигойцы. Мотнув головой и поморгав, чтобы окончательно стряхнуть наваждение, Алонсо запахнулся поплотнее в шинель и, прищурившись, попытался разглядеть движение на дриксенской стороне. Нет, никого — даже артиллерия — и та не работает, хотя в предыдущие дни успела потрудиться на славу: поле вокруг, и без того перепаханное линиями окопов, теперь было изрыто воронками от снарядов, и даже от давешнего холма ничего почти не осталось. Да и был ли тот холм?
Видения посещали Алонсо всегда не вовремя, всегда неудачно: то случайно и невзначай — он вдруг оказывался на поле боя, сидя за столиком в кафе; или, читая донесения, глядя на карту, разложенную на столе в штабе, переносился в Алвасете, на берег моря; то наоборот, как будто подгадывали: сражение — к сражению, бал — к приему с танцами; мистерию — к театру; совет — к заседанию штаба. Вот и сегодня: места словно те же самые, и тот же дождь, и та же вечная марагонская сырость, и зыбкая дымка, и серое безмолвие, и снова дриксы, и снова он командует отрядом. Предупреждали ли видения о будущем, показывали ли прошлое, Алонсо не знал — не знал и чье это прошлое: общее для Талига и Кэналлоа, сражения и быт прежних столетий; или именно его предков — может быть, знаменитых полководцев конца прошлого Круга, Рокэ или Алваро; или даже, шутка судьбы — жизнь его собственного тезки. Алонсо не говорил об этих видениях ни с отцом, ни с друзьями: наверное, открыл бы только жене, в тишине супружеской спальни, но женат пока не был — кто знает, может быть, и не будет. Сначала списывал на игру воображения, на свою впечатлительность: юнец начитался трудов по истории, представляет себя героем древности, кто из мальчишек в детстве так не играл; потом задумался, но не успел осмыслить как следует — а потом быстро стало не до того.
Алонсо откинулся затылком на земляную стенку траншеи и прикрыл глаза. Вдали послышался шум аэроплана — за последние месяцы он уже наловчился отличать звуки своих и дриксенских моторов: летят наши, не приближаются, вроде бы садятся — а значит, прибыла почта, или доставили очередные консервы, или привезли новое оборудование — радистам вот вечно нужны провода. Снабженцы знали свое дело, на них жаловаться не приходилось: служба генерала Кракла работала как часы. Алонсо, пожалуй, не нужно возвращаться в штаб, подождет здесь, письма его точно найдут: разведка сообщала, что дриксы готовили атаку и хотя сейчас затихли, но в любой момент могли зашевелиться, так что с утра на заседании штаба решили (Алонсо же и предложил), что его корпус будет весь день дежурить на самой первой линии, и вот уже почти полсуток они скучали в окопах, выжидая неизвестно чего.
— Полковник! — из мутной дождевой взвеси вынырнула фигура юного Дорака, и, будь нервы Алонсо не в порядке, он бы вздрогнул от неожиданности: ни черно-белых талигойских, ни синеватых дриксенских мундиров теперь не было, те и другие одевались в пятнисто-бурую форму цвета марагонской грязи (то же делали и гайифцы, и каданцы, и вообще все, только оттенки менялись: сероватый снег на севере, желтоватый песок в пустыне), и темные силуэты размывались на фоне перепаханной земли, растворялись в вечных дождливых сумерках. Дорак вообще-то служил связистом, но был еще так молод, что его постоянно гоняли по поручениям: разносить письма, доставлять сообщения.
— Полковник! — настойчиво повторил Дорак. — Для вас телеграмма: передали полчаса назад; и письмо. Приказ прежний: ждем до вечера, дриксы готовятся атаковать.
— Давайте сюда, — Алонсо протянул руку, и Дорак, вручив ему листочек с телеграммой и добротный конверт желтоватой бумаги, отдал честь и снова скрылся во мгле.
Телеграмма была от отца: «Удачи. Целую. Л. А.» — тот всякий раз, добравшись до телеграфа, улучив среди своих странствий, в череде приключений, десять свободных минут, старался отослать хотя бы пару слов — никогда о себе, никогда о секретных делах, всегда только: удачи, люблю, горжусь. Письмо прислал Арно: писал длинно и обстоятельно, но с прибаутками, в обыкновенной шутливой манере, рассказывал, как они там устроились, что за народ вокруг, с кем приходится работать, какие пейзажи, какая погода, красивы ли местные девицы (с девицами пока не познакомился), рассудительны или храбры местные вояки. Они стояли на гайифской границе, на другом краю страны: Талиг сейчас вел войну на два фронта — активнее сражались на дриксенском и пока вяло постреливали, собираясь с мыслями, на гайифском; намечался и третий — поглядев на багряноземельских братьев, захотели свободы и бирюзовоземельские колонии, и там уже вот-вот готовы были вспыхнуть пожары восстаний.
Алонсо прочитал и перечитал письмо от Арно и, аккуратно сложив, сунул за пазуху, во внутренний карман; заодно вынул портсигар, раскрыл, вытащил папиросу. С фотокарточки на створке глядели на него они трое: он сам, Арно и Раймонда — молодые, беззаботные, счастливые; кажется, возвращались тем летним вечером из театра — с выступления Манон? Нет, раньше, слава Манон гремит последние три года, а этой карточке уже лет пять: Алонсо тогда только познакомился с Раймондой, а Арно с ней уже был обручен, но они еще не обвенчались. Итак, возвращались тогда из театра — жара немного схлынула, в воздухе разливался аромат цветов, ярко горели фонари — заскочили в ателье и, как были, попросили их снять. Арно, получивший тогда повышение, нацепил новенькую форму; Алонсо считал, что ходить в театр положено в гражданском, и надел приличный костюм: тросточка, цилиндр, все по моде; Раймонда же была в легком платье, облегавшем ее тонкую фигурку, и шляпке с вуалью, которая шла ей невероятно. На второй фотокарточке, тайной, скрытой за листом папиросной бумаги на другой створке, Раймонда была одна: отведя в сторону руку с зажатым между пальцами длинным мундштуком, чуть повернув голову, чуть улыбаясь, она смотрела прямо в объектив; ее темные волосы, перехваченные лентой, убранные в прическу в гальтарском духе, лежали гладкими волнами. По задней стороне карточки наискосок тянулась надпись ее почерком, синими чернилами: «Другу — от друга», а в левом углу стоял штамп: фотомастерская П. Пелотти.
Эта фамилия — Пелотти — внушала Алонсо смутное, невнятное беспокойство. Может быть, оттого, что походила на имя того талигойца-предателя, которое упоминалось в исторических книгах в главах о Двадцатилетней: Алонсо в свое время, пролистывая прочие разделы, внимательно читал о подвигах знаменитого тезки. Вполне возможно даже, что потомки того предателя, не желая иметь с ним общего, скажем, подались в Фельп, поменяли фамилию на местный лад, потом кто-то занялся искусством, а уже нынешний Пелотти увлекся фотографией, и вот — прошлое забыто, о предателе не помнят: как будто вся семья, вся череда предков каждый раз воплощается в одном потомке; как будто, сменив имя, меняют и линию судьбы. Алонсо размышлял иногда, сколько в нем самом от того, древнего полководца; о том, как имя руководит человеческой жизнью; о том, мог ли он, отказавшись от военной карьеры, выбрать другой путь, стать кем-то еще — нет, не фотографом, конечно; но вот, выучившись в университете (он ведь, как и все его сверстники, исправно учился), сделался бы юристом, адвокатом; или имел бы дело только с политикой — ему ведь, в конце концов, положено. Или, как Дьегаррон, водил бы это его фанерное чудовище; или стал бы актером, или спортсменом, или… Но военная стезя для него была предопределена и именем, и поколениями предков — маршалов, генералов (знаменитый тезка в его годы вроде бы как раз получил маршальское звание, а сам Алонсо успел дослужиться лишь до полковника). Война была их стихией: отец, сбросив управление Кэналлоа на братьев и кузенов, только и делал, что сражался — вот и сейчас забрался на самый юг, в самое сердце Багряных Земель, в пустыню, и там, отстаивая интересы то ли Талига, то ли Кэналлоа, то ли морисских родичей, то ли всех вместе, командует себе туземцами. Наследник соберано, старший сын, первенец, не мог пойти иной дорогой.
Еще два имени, вычитанные в исторических трудах, вызывали у Алонсо такую же тревожную неприязнь: гайифец Каракис и дриксенец Кавва. Каракиса Алонсо пока не отыскал — то ли его потомков уже не существовало, то ли они жили себе мирной жизнью честных обывателей и не появлялись на страницах газет. Кавва же был ученым, химиком: раньше его открытия то и дело гремели в свете, а вот с началом войны оказалось, что подозревал его Алонсо не зря. В мирное время, говорил дрикс, ученый служит обществу, в военное же — работает на благо своей страны: изобретения прославленного химика, созданные на благо Дриксен, успели причинить армии Талига немало вреда. Особенно ненавидели его талигойские военные врачи, а Рене Эпинэ, хирург, и вовсе, услышав имя дрикса, так сжимал кулак, как будто представлял, что ломает ему шею.
Со стороны Дриксен тем временем нарастал гул: по всем приметам, начиналась обещанная атака. Алонсо заново зарядил револьвер и, выбравшись из траншеи, огляделся: дождь прекратился, еще не совсем стемнело, но наползал такой густой плотный туман, что почти ничего не было видно. Чутьем угадав движение противника, Алонсо сказал себе: пора — и, высоко подняв руку с револьвером, скомандовал:
— Вперед!
Туман окутал его, залепил глаза, забился в нос, в рот, слипся комом в груди, и Алонсо понял, что не может дышать.
Линия «Надор — Кадана». Льюис Окделл
читать дальшеГоры вздымались под самые небеса: нет, если ехать медленно, пробираться верхом по узкой тропинке, зажатой с обеих сторон скалами, то подъем был как будто не заметен: от столицы до Кольца, от Кольца до дома, от дома до Найтона или до Горика — на каждом отрезке дорога шла вверх постепенно, каждый раз путешественник забирался немного выше, пока вдруг не оказывался уже почти в облаках. Но если спуститься к деревне и, выбрав место поукромнее, задрать голову, то видно было, насколько же высоки Надорские горы. С вершины вниз глядел замок: даже отсюда, из деревни, он не казался легковесным, игрушечным: не прилепился к боку скалы, как ласточкино гнездо, а стоял крепко, прочно, словно корнями врос в самую толщу породы. Здесь родился отец, и дед, и прадед, и многие поколения предков; здесь появятся на свет и сыновья, и внуки, и правнуки — и замок, конечно, переживет их всех: застанет их рождение, расцвет и угасание, под его крылом они вырастут, возмужают, состарятся потом и один за другим уйдут, а он так и будет стоять — верный, надежный, родной.
Можно было разглядеть отсюда и площадку, спрятанную между скал чуть поодаль от замка: там, говорили, еще какой-то Круг назад проводили языческие таинства; а теперь там хорошо было сидеть в одиночестве, положив руку на морду каменного вепря, и размышлять, и мечтать о своем. За замком же и за площадкой го́ры устремлялись еще выше: Горик, конечно, слишком далеко, его очертаний не разобрал бы и самый зоркий глаз — но тот, кто хоть раз там бывал, легко мог восстановить в памяти его образ: две главные улицы крест-накрест, ратуша, площадь, собор и графский замок, каменные дома местных баронов, а вокруг — леса, охотничьи избушки, тайные тропы.
В деревне сегодня было многолюдно: народ стекался на осеннюю ярмарку. Уже шумели, уже толкались, уже ржали кони, скрипели телеги, расхваливали товар бойкие торговцы; за лотками, на открытом пятачке, уже поставили ярмарочный столб, украшенный разноцветными лентами, и те вертелись на ветру так, что от них рябило в глазах. Из печных труб там и тут вырывались легкие облачка дыма, блики солнца отражались от окон, а на замке, в вышине, развевались герцогские флаги.
— Едет, едет! — закричал кто-то. — Герцог едет!
Льюис поднял руку в приветствии, и толпа расступилась перед ним.
***
— Едет! Смотрите, едет! — выкрикнул кто-то первым, и возглас тут же подхватил нестройный хор голосов: — Едет, едет! Тише! Тише!
Перекрывая людской гомон, взревел гудок, и с грохотом, окруженный клубами дыма, из тоннеля появился паровоз. Фыркая, как норовистый конь, отплевываясь сгустками пара и сажи, он медленно, величественно выбрался наружу: труба, за ней кабина машиниста, а следом и весь состав — два по-праздничному украшенных вагона, один пассажирский и один почтовый. Пройдя с четверть хорны, он подкатил к платформе и, издав напоследок еще один гудок — такой громкий и протяжный, что закладывало уши, — плавно остановился. Толпа разразилась овациями, и слова машиниста, который, высунувшись из кабины, что-то восклицал, улыбался и махал кому-то фуражкой, потонули в общем шуме.
Еще щелкал, остывая, металл, еще дымилось и шипело распаленное нутро паровоза (Льюсу хотелось расцеловать его прямо в ярко-красную морду, похлопать по разгоряченному боку, успокоить, похвалить: ты молодец, ты справился), а Льюиса уже начали поздравлять: первым пожал руку мэр Солт-Лейка, за ним — вице-губернатор Каданэра, затем отчего-то вице-мэр Роксли — его разрумянившееся лицо выдавало, что тот был уже слегка навеселе; потом подошел и долго и многословно благодарил представитель Надорского совета — не то Джонсон, не то Томсон, не то Смит, не то Уильямс: Льюис отчаялся уже научиться различать горикских дельцов, даром что и сам происходил из тамошних мест. Тут наконец выбрался из кабины машинист с помощниками, и мэр, шлепнув Льюиса по плечу и взяв с него обещание «обязательно, непременно» явиться вечером на праздничный фуршет, двинулся уже к ним.
Это был, несомненно, успех: очередной неоспоримый успех Льюиса Окделла, горного инженера, приглашенного в Солт-Лейк, чтобы отчасти укрепить, отчасти — проложить заново ветку железной дороги от Каданэра. Старая ветка шла в обход, по плоскогорью, огибая скалы и озеро, построили ее вроде бы не так давно — лет тридцать назад, — но пути казались хлипкими, а берега как будто в любом момент грозили обвалиться. Опасались и землетрясений: за последние триста лет — после того, в котором погиб старый герцогский замок, — не случилось ни одного, но кто же угадает, в какой момент стихия взбунтуется снова. Замка давно уже не было, как не было и той площадки с мордами вепрей, но оба они — и замок, и площадка — так часто то снились, то виделись Льюису (как будто наяву, как будто, стоило ему хоть немного задуматься, отвлечься, так и ждали, чтобы возникнуть у него перед глазами), что он изучил их досконально, помнил до мельчайших деталей все скалистые уступы, линии стен, трещины и неровности в камне, словно прожил там всю свою жизнь. Он откуда-то знал достоверно — не вывел логически, но ощущал изнутри, — что землетрясений здесь больше не будет: как не было никогда до того и раньше на протяжении многих Кругов — но, чтобы успокоить и себя, и заказчиков, провел расчеты сначала сам, потом показал их знатокам из университета и только тогда, убедившись, что окружающим горам ничего больше не грозит, принялся за работу.
Особенно тщательно он изучил окрестности озера: хотя чувствовал себя страшно неуютно, когда ползал там вокруг, сильнее всего — когда приближался к воде (не был суеверен, но ведь озеро и правда было, говоря откровенно, фамильным склепом его предков) — но не доверил важного дела помощникам. Затем, замерив повсюду прочность породы, он вычертил маршрут так, чтобы тот шел по самым надежным местам; заодно предложил пробить и тоннель в толще скалы. Теперь дорога должна будет занимать чуть ли не в два раза меньше времени, а пути обещали выдерживать и тяжело нагруженные вагоны: испытания с грузовыми составами были еще впереди, но надорские промышленники и финансисты уже предвкушали, как хлынут в столицу Талига известняк и мрамор, песок и руда, строевой лес и овечья шерсть с высокогорных пастбищ: все это, конечно, возили еще давно, еще как только проложили первую железную дорогу, но не в таких объемах. О своем задумались и политики: новая ветка, пролегая восточнее горикской, открывала удобный путь до Хёгреде. Так или иначе, проект удался, и Льюис был в нем уверен: запаса прочности должно было хватить надолго.
Первый проект, который принес ему славу, тоже был железнодорожным: Льюис, вчерашний студент, построил тогда (под его руководством построили — Льюис, поддерживая партию труда, не собирался приписывать себе заслуги простых рабочих) тоннель в скале, неподалеку от Горика. Тоннель получился вполне добротным, и Льюис прикидывал, что тот прослужит еще лет сто: а если вовремя ремонтировать, периодически укреплять, то и дольше. Позже, набравшись опыта, набив руку, поездив по соседним странам, поучившись у мастеров-металлургов из Гаунау и кагетских горняков (университет Горика дал ему только базовые знания, хотя столичное образование и считалось неплохим — там даже преподавали приглашенные профессора из Олларии), он пришел к выводу, что верно тогда рассчитал срок жизни горикского тоннеля, но для новых своих сооружений закладывал уже двести-триста лет.
— Окделл! Господин Окделл! — окликнули его, и Льюис, засмотревшийся было на пляску цветных флажков, которыми были украшены веревки, обрамлявшие платформу и тянувшиеся вдоль путей до самого тоннеля, опомнился и помотал головой. К нему протолкался человек, одетый не по-надорски изящно: в светлом, песочного цвета костюме и котелке — пожилой уже мужчина, совсем седой, отчего-то смутно знакомый. Вспышка фотоаппарата (газетчики, конечно, не могли пропустить такое важное событие), на мгновение ослепив, очертила фигуру мужчины, и Льюис наконец сообразил, кто перед ним: Морис Савиньяк, политик из Талига — кажется, даже министр — не то промышленности, не то международных связей, не то еще чего-то.
— Господин Окделл, — повторил Савиньяк, протягивая ему руку: Льюис уже представил этот их совместный портрет на передовицах завтрашних газет. — Позвольте вас поздравить: это бесспорный, бесспорный успех! — и продолжил без долгих предисловий: — Я хотел бы с вами поговорить: отойдемте чуть в сторону?
Льюис, не желая показаться невежливым, удержался от того, чтобы пожать плечами, и указал на раздвижные двери станционного буфета: тот был закрыт сейчас для публики, но господину инженеру и господину министру подадут, конечно, и пирожных, и шадди, и напитков покрепче, если господа пожелают. Если быть честным, эпинэйских политиков, служивших теперь Талигу, Льиюс… не то чтобы презирал, но относился к ним настороженно. Обе провинции, получив одновременно свободу, обошлись с ней по-разному: Надор до сих пор оставался независимым (и прекрасно, по мысли Льюиса, себя чувствовал), а Эпинэ лет двадцать назад ни с того ни с сего — тогда не было ни войн, ни серьезных потрясений — вернулась в теплые объятия метрополии и теперь снова считалась провинцией Талига, только с расширенными правами. Но ведь, с другой стороны, напомнил себе Льюис, и начиналось все у них совсем иначе: Надором правят надежные, прочные, невозмутимые Скалы — и реформы герцога Джеральда (гражданина Джеральда! — тот, между прочим, приходился Льюису прадедом: их семья происходила от его третьего сына) были приняты спокойно. Эпинэ же владеют Молнии — и перемены являются всегда страшной, кровавой вспышкой, бурно и стремительно: триста лет назад полпровинции горело, сто лет назад — до чего же жестоко народ избавлялся от надоевших дворян. Савиньяки, кстати, эмигрировали в Талиг еще тогда, избежали участи многих других, так что Мориса не в чем было обвинить.
— Хочу вам предложить контракт, — сказал Савиньяк, вертя в руке чашечку с шадди: сахарницу отодвинул, к пирожным не притронулся, на вазочку с джемом даже не посмотрел. — Тоже железные дороги, тоже в горах: частично частное предприятие, частично государственная концессия.
— Нет, — Льюис старательно намазал на горячий тост масло и положил сверху толстый слой джема. — Не согласен.
— Но вы даже не дослушали! Если вас волнует положение рабочих — знаю, это для вас важно, — то, уверяю вас, все законы будут соблюдаться!
— Приятно, но это не главное: знаете ли, в Горике, конечно, есть те, кто сочувствует хёгредским мечтателям, но я не из них. Нет, дело вовсе не в этом. У Надора нейтралитет, — отрезал Льюис. — Хотите, чтобы я пускал под откос поезда ваших врагов или, наоборот, укрепил ваши насыпи против мин? Изобрел для вас особую броню? Прорубил скалы, чтобы зайти кому-то в тыл? Нет уж! Спасибо, Гайифа меня уже приглашала — я отказался!
Савиньяк вздрогнул, и Льюис одернул себя: у того ведь сын как раз на гайифской границе! Тут же вспомнилось и почему еще Савиньяк показался ему знаком: он был знаменитостью — его семейство постоянно попадало на страницы светских хроник, а оттого, что Савиньяк-младший был женат на надорке — сестре политика, высокопоставленного члена Совета, Вильяма Карлиона, — перипетии их жизни то и дело муссировались и местными газетчиками. Занятно, как разошлись пути древних надорских фамилий: Рокслеи занялись сельским хозяйством, их фермы, разбросанные по всей стране, процветали; Окделлы так или иначе оказывались связаны с горами; а в политику ударились как раз Карлионы. Льюиса это все не очень интересовало, но его жена Мэри обожала кухонные пересуды и, получив новый «Найтонский вечерний листок», за какие-то полчаса проглатывала его от корки до корки, а потом всю неделю обсуждала с подружками, кто на ком женится, кто кому готов дать развод, кого застукала полиция нравов, кого заметили в салоне у такой-то, в таком-то театре с той-то, кто вывел в свет новую протеже, и так далее, и так далее — а прочитав особенно возмутительные новости, вываливала их и на мужа. Вот и в тот раз, когда в листке появилась заметка о Савиньяках, чопорно поджав губы, она с осуждением говорила: «Он ведь совсем старик! Отвратительно! Нет — ты подумай, как можно: бедная девочка! Ты знаешь, как это называется: снохачество!»
— Нет, нет, — Савиньяк поднял руку, словно отметая извинения, которые были уже готовы сорваться у Льюиса с губ («простите, ваш сын… совсем не хотел вас расстроить»). — Это совершенно гражданское предприятие, далеко от военных действий — на границе с Алатом, в районе Каделы. У Алата, как вы знаете, тоже нейтралитет: его театры и курорты славятся на все Золотые Земли, а удобного сообщения до сих пор нет.
При слове «Кадела» у Льюиса отчего-то неприятно заныло сердце, хотя было как будто не с чего: у Гайифы, Талига и Алата была общая граница, но война действительно шла в другой стороне. Кстати, может быть, у самого Савиньяка было поблизости имение: эпинэйцы ведь даже умудрились вернуть своим дворянам часть земель. У Льюиса же не было ни замка, ни поместья, но заработков как раз хватало, чтобы прикупить себе небольшой участок и построить там собственный дом.
— Что же, — сказал он. — Раз так, нужно подумать: давайте обсудим детали.
Линия «Гайифа — Багряные Земли». Император Алексис
читать дальшеОт курильницы с благовониями струйкой поднимался ароматный дымок: его колечки, закручиваясь в воздухе, складывались в причудливые узоры, и, глядя на них, можно было различить то человеческую голову — в профиль, с пышной прической, с завитой бородой, — то очертания дворца, храма, беседки: округлые, без прямых углов, совсем условные; то фигуры диковинных зверей и птиц; то пологие склоны холмов, лежащие между ними в долинах озера; а то — попросту — легкие, рыхлые облака. Рядом на столе стоял богато украшенный письменный прибор, давний подарок, преподнесенный одним из вельмож еще прадеду императора: две чернильницы в виде колодцев — одна, похожая на перевитый шнуром цилиндр, изображала колодец в южном, приморском стиле, вторая же, прямоугольной формы, расчерченная так, что узор подражал деревянным доскам, — такой, к каким привыкли в деревнях в центре страны. Пресс-папье — серебряная голова тигра с оскалившейся пастью — прижимало пачку бумаг: император Алексис не все государственные дела готов был доверить своим советникам, министрам и стратегам.
Вот и сейчас, вытащив чистый лист, обмакнув перо — южный колодец, чернила изумрудного оттенка, — он размышлял над новым посланием: стоило написать монаршей сестре в Кадану — частное, дружеское письмо, справиться о ее здоровье, о благополучии супруга, между строк же заложить обещания поддержки, обрисовать их будущие совместные планы. Часы на колокольнях храмов одни за другими начали отбивать без четверти два, и их перезвон на пару минут перекрыл вечный шум огромного города. Столица жила своей суматошной жизнью: кто-то вопил, ругалась торговка, лоточник расхваливал товар, стучали по мостовой копыта коней, прямо под окном прогрохотали колеса повозки — и, вторя им, кто-то заполошно, отчаянно забарабанил в дверь — с такой силой, что деревянная панель содрогнулась и всколыхнулся тяжелый ковер, занимавший всю стену. Алексис отложил перо — вставил в колечко из ветвей миниатюрного платана, раскинувшихся над колодцем, — и с неудовольствием бросил слуге:
— Кто еще там? Впустите его!
Он любил работать один (не считая слуг, которые не знали грамоты): секретари не были допущены дальше приемной, и даже царедворцы самого высокого ранга едва ли сумели бы в такие минуты подступиться без доклада — а значит, случилось что-то совсем уж катастрофическое, если кто-то осмелился ворваться к нему вот так.
— Мой император! — дверь распахнулась, и в комнату влетел гонец — незнакомый, совсем мальчишка, запыхавшийся, одежда в беспорядке. — Мой император, срочное донесение с границы! — он рухнул на одно колено и, склонив голову, протянул обеими руками футляр с письмом.
— И что же там? — Алексис принял письмо и, еще не вскрывая, пристально посмотрел на гонца. — Говори!
— Принц… принц-консорт Каданы… погиб в Талиге, — выдохнул гонец. — Их тела — то есть его тело и его людей — прислали на границу в освинцованных гробах!
***
— Мой император! Ваше величество! Государь! — надрывался аппарат. Император, поморщившись, отвел трубку от уха и раздельно проговорил в раструб:
— Ну что там? Говорите! Да не орите же так, я вас слышу!
— Мой император! — в трубке защелкало, затрещало, а потом голос секретаря снова пробился сквозь помехи: — Мой император, к вам глава Военной коллегии со срочным донесением!
Император Алексис — Алексис Второй, как называли его в соседних державах, или Алексис Б, как принято было теперь именовать правителей внутри империи — как стало принято в начале Круга, когда старались отмежеваться от прошлого, забыть о нем, — итак, император Алексис передернул плечами и, бросив краткое: «Пусть войдет», нажал на рычаг. Телефонный аппарат, одетый в корпус из черного металла с выгравированным гербом, занимал почетное место на его письменном столе — по правую руку, только поставлен был так, чтобы не мешал писать. По левую лежала почти погасшая курительная трубка красного дерева; едва заметная струйка дыма, иссякая, рассеивалась в воздухе. По обе стороны стола громоздились стопки документов, и Алексис снова напомнил себе, что пора бы велеть секретарям их разобрать или хотя бы сдвинуть, чтобы те не мешали видеть посетителей: письменный прибор, например, пришлось заменить на невзрачный, приземистый, совсем обычный — конечно, тот старинный, вычурный давно уже сгинул, канул в небытие еще на Великом Изломе вместе с убранством дворца; но и тот, к которому Алексис привык с юности, был куда красивее теперешнего. Задребезжали, отбивая четверть, часы в приемной; вторя им, глухо ударил колокол кафедрального собора; под окном, грохоча колесами о мостовую, проехал автомобиль. В дверь постучали, и, дождавшись ответного «Прошу», в кабинет, чеканя шаг, вошел глава Военной коллегии — в древности бы сказали: Доверенный стратег, сейчас же его должность называли попросту: главнокомандующий. Алексис не предложил ему сесть, и тот, кивнув — что означало у него учтивый поклон, — отдав честь и щелкнув каблуками, встал перед столом, вытянувшись во фрунт.
— Докладывайте. Что там? Граница с Талигом?
— Нет, там все без перемен, — главнокомандующий, скривившись, небрежно махнул рукой, и вся его выправка мгновенно с него слетела. — Это снова Золотые Берега. Мы потеряли еще один паровоз.
— Как? — Алексис ударил кулаками по столу. — Опять?! Третий за месяц? И тоже безвозвратно? Что говорят инженеры?
— Не подлежит ремонту, — главнокомандующий поджал губы.
— Так… И что же на этот раз?
— Все то же: заминировали пути, пустили состав под откос — провода хорошо маскируют, их не заметить… Мой император, мы склонны видеть в этом руку Талига: раньше мы считали, что повстанцам помогают мориски, но теперь очевидно, что там работает какой-то очень опытный военный: почерк талигойский, даже кэналлийский — небольшие отряды, стремительные точечные атаки, быстрое отступление — они, как тени, растворяются среди барханов или в лесу. Доказательств у нас нет, но, вероятно, консультирует их — или даже командует частью армии — сам старший Алва: разведка доносит, что его давно не видели ни на фронте, ни в Олларии, ни в Алвасете. Конечно, он не может быть в нескольких местах одновременно, но у повстанцев есть аэропланы.
— Плохо, — Алексис подавил желание скрипнуть зубами и, постучав пальцами по столу, велел: — Укажите на карте, где произошли нынешняя и предыдущая атаки на наши поезда.
— Мой император, — подойдя к карте, главнокомандующий приложил руку к груди. — Позвольте мне говорить откровенно: мы на грани того, чтобы потерять все колонии.
Карта, утыканная красными и желтыми флажками (красные — столкновения с армиями Талига на границе, желтые — боевые действия в колониях), занимала всю стену. Красные флажки лежали кучно, желтые же расползались с каждой неделей все дальше, все шире: были воткнуты по одному, по два, но повсюду: и на побережье, и в горах, и в пустыне, и даже посреди непролазных, заболоченных влажных лесов, где еще век назад обитали только змеи и лягушки да клубились ядовитые испарения.
Колокол пробил снова — половина часа, — и Алексис перевел взгляд за окно. Золотом блестели на солнце купола храмов — ни одного старинного не сохранилось: не прошло и трехсот лет с тех пор, как все они были возведены — отстроены на старых ли фундаментах, поставлены на новых ли местах, — построены, расписаны, украшены, заново освящены. Старая Паона, разоренная, погибшая в огне Великого Излома, стремительно возродилась из пепла — и была возрождением этим обязана золоту Золотых Берегов. Забавно укладываются, переплетаясь, нити судьбы: пространствовав с десяток лет, пропустив в своих странствиях все потрясения Излома — войны, беспорядки, кровавые восстания, три переворота, две свергнувших одна другую военные диктатуры, множество смертей, гибель столицы, интервенцию Талига, — вернувшись из невероятной, безнадежной экспедиции, адмирал Фрэден, именем которого называли теперь в Гайифе школы, музеи, научные общества, а в Багряных Землях — горные цепи, озера, водопады и острова, которому посвящали поэмы, памятники которому стояли во всех портах страны, — адмирал положил к ногам своего императора сказочные сокровища Золотых Берегов. Нет, своего императора он не застал: император уже был другим — Дивин и его наследник пали в самом начале восстания, а с тех пор династия успела смениться трижды, и, хотя на трон в конце концов как будто посадили потомка основной правящей ветви, никто толком не верил в их с Дивином близкое родство, а что до дальнего — то дворяне все так или иначе друг другу родня. Алексис, правда, чувствуя тайную связь с тем, прежним Алексисом — Алексисом Первым, Алексисом А, — искренне считал себя наследником древней фамилии, если не по крови, то хотя бы по духу: отчего же иначе смотрел иногда на мир как будто его глазами, отчего же в таких деталях помнил — представлял или знал — его покои, интерьер кабинета, его церемониальные одежды, светильники на стенах, отчего же словно воочию видел вместо своего телефонного аппарата — его письменный прибор, ковер вместо карты на одной стене, круглый щит в обрамлении кривых сабель вместо картины, изображавшей прибытие адмирала ко двору: адмирала у ног императора, — на другой.
Мориски, конечно, с самого начала негодовали, что чужестранцы — про́клятые, нечистые — решились ступить на Багряные Земли: устраивали стычки на границе, но не вели больших войн. Не вмешивался и Талиг: устремив силы не на юг, а на восток, потихоньку подчинял себе Бирюзовые Земли. Но теперь колонии как будто сами захотели свободы, начали требовать ее все громче, все яростнее — и вот уже империя готова была лишиться богатств Золотых Берегов.
— Есть и другое, о чем вам следует знать, — главнокомандующий снова подошел к столу. — Все больше офицеров здесь, в столице, посещают салон Каракиса и после его сеансов распространяют упадочнические настроения в армии.
— Каракиса! — сердито проговорил Алексис. — Напомните, почему мы не можем его просто арестовать? Хотя нет, это не ваша епархия: обсудим с шефом полиции, когда закончим с вами. Ну надо же! Каракис! Что же он, опять утверждает, что наступают последние времена?
Смешно: еще в конце прошлого Круга даже самые искушенные мудрецы были уверены, что всевозможные напасти — катастрофы, большие войны, политические потрясения — Создатель посылает только на Великих Изломах; если же череда неприятностей случается вне Излома, в середине Круга, то впору поверить, что не за горами и конец света. Последние же три столетия отучили людей от этой мысли: и войны, и катастрофы, и разнообразные потрясения происходили теперь постоянно.
Мистик Каракис стал популярен в высших кругах лет пять назад: начиналось все как невинное развлечение, игрушка для дам и светских бездельников — спиритические сеансы, разговоры с мертвецами (вызовем дух вашего покойного супруга, сударыня), переселение душ, воспоминания о прошлых жизнях (представляется, сударыня, вы были эорией в Древней Гальтаре). Сочинил он и свою педагогическую методу, на удивление здравую, и кое-какие семьи теперь воспитывали детей «по Каракису», да и в паре школ как будто пробовали ее ввести. Собрав же кружок почитателей, заручившись поддержкой знати, переманив на свою сторону с десяток богатых торговцев и промышленников, Каракис принялся, перейдя к вопросам более глубоким, излагать свои философские воззрения: вселенной — их миру, Кэртиане, — осталось существовать совсем недолго, предвестником ее скорой гибели служит, конечно, расширившийся на столетия, разросшийся, как опасная опухоль, Излом: прошлый не сумел закончиться вовремя, а новый уже никогда не наступит. Борьба — бесполезна, мирские занятия — бессмысленны, стяжательство — вредно; а любые проявления буйства духа, будь то войны, путешествия, научные открытия — приближают неминуемый конец. Но есть и способ спастись: связавшись с древними, чужими, запредельными силами, договориться с ними — и он, Каракис, готов быть проводником, поводырем для простых смертных в этот непостижимый, потусторонний мир. Шарлатаном он был или безумцем, но искусно взращивал в сердцах своих адептов сомнения, неуверенность и покорность судьбе.
— Что же, это мы решим. Докладывайте дальше, — приказал Алексис.
— И последнее, — сказал главнокомандующий, — армия на обоих фронтах несет серьезные санитарные потери: в Багряных Землях ужесточились болотные лихорадки, а на северном фронте свирепствует тиф.
Линия «Оллария — границы». Раймонда
читать дальшеВ церкви было душно. Язычки пламени свечей, подрагивая в разгоряченном, плотном воздухе, сливались в яркие, слепящие шары, которые чуть колыхались, покачивались из стороны в сторону, то приближались, то отдалялись, то сжимались почти до точки, то становились огромными, словно хотели заполнить собой все пространство церквушки, поглотить и алтарь, и иконы, и священника, и Арно, и саму Раймонду. Один шар висел в воздухе прямо перед глазами, на уровне головы — нет, чуть повыше, иначе за него задевали бы макушками; два других — по сторонам, справа и слева, по правую руку, возле невесты, и по левую — около жениха; и, пока их с Арно обводили вокруг алтаря (кто обводил? Был ли служка? Шли ли сами?), как будто следовали за ними. Воздух трепетал, как трепетало и сердце Раймонды — или нет, зачем же трепетать, она не волновалась, была совершенно спокойна, и внутри разливалась лишь тихая, ровная радость, — итак, сумрачный воздух трепетал и, закручиваясь вихрями вокруг шаров света, устремлялся выше, к потолку, под купол — туда, где клубилась вечерняя тьма.
— Клянешься ли ты…
— И я клянусь…
Шар надвинулся на нее, ударил в лоб, рассыпался искрами и распался, исчез — обратился облаком, рощей, плодовым садом, деревом, соцветием, опал лепестками.
Да и из свечей ли этот шар, церковь ли это? Нет же: цветет акация, желтые цветы, сплетаясь в грозди, свисают с ветвей — нет, не свисают, это ведь не клематис, не Алвасете, это еще имение Сэ — или Сэ, или Савиньяк. Дерево, усыпанное, окруженное желтым пухом — желтыми вспышками, огоньками светлячков, мелкими цветами, — само словно обращается в шар, и этот шар снова катится на нее, снова колышется, переваливается с боку на бок, покачивается, качает головой — почему головой, есть ли у дерева голова — нет, головой ведь качает матушка: смотри, Рами, как бы твои увлечения не довели тебя до беды. И шерстяное платье так колет кожу, и узкий воротник так давит, не дает дышать, расстегнуть бы его, и корсет сжимает грудь, и в шерсти жарко, душно, тяжело, неловко, неуютно.
— Сударыня, Арно Савиньяк погиб при…
Отчего же все оно так качается: флигель господского дома с резными перилами, с окошками в линию — почти деревенский, крестьянский — наличники превращаются в перила, перила перетекают в ступеньки, ступеньки под ногами скользят, плывут, наклоняются, встают дыбом, расстилаются широкой подъездной аллеей — только что скакала по ней верхом; только что шла рука об руку с мужем — по церкви, по аллее, по коридору, по залу, полному зеркал.
— Сударыня, мой сын Арно погиб на…
— Сударыня, ваш супруг? Вы говорите, супруг?
— Сударыня, не согласитесь ли… Сударыня, будете ли вы моей женой?
Жарко, жарко, как ярко светит солнце, как невыносимо слепит глаза — и лепестки акации, опадая, впитывают его блеск и сами, выцветая, белеют и осыпаются хлопьями снега. Его наметает целые сугробы, и они, тоже округлые, теперь разрастаются в высоту и ширину, заполоняют собой все вокруг, сколько хватает взгляда — жарко, зябко, холодно, тревожно.
— Графиня, согласитесь ли вы стать моей женой?
Шары эти — шары из снега, света, лепестков, огня — сталкиваясь, наваливаются друг на друга, разбухают, катятся прямо на нее, и она не может, не может ни убежать, ни отпихнуть их, ни ударить — ни выстрелить, разнести бы их из пистолета, чтобы осколки брызнули веером во все стороны, но ведь нет при себе пистолетов — ни скрыться, ни позвать на помощь, ни вообще — позвать.
***
— Холодно…
— Рэй… потерпи, моя хорошая, сейчас я тебя укрою, вот так: теперь лучше? — чьи-то руки, мягко огладив Раймонде плечи, уложили поверх тяжелое одеяло, и то — на удивление — больше не душило, не сдавливало грудь, не мешало дышать, а успокаивало, согревало, и ее снова потянуло в сон. До чего же она вчера устала — вчера ведь, точно ведь вчера? В комнате еще было темно — Раймонда чувствовала это сквозь веки, не открывая глаз, — а значит, еще рано, еще ночь, пока не рассвело, можно позволить себе поспать немного подольше, не вскакивать сразу; дождаться, пока настанет утро, и пусть горничная придет будить, и тогда Раймонда, конечно, заставит себя встать: умоется наскоро, оденется в простое платье, повяжет косынку — пока не по форме, после поменяет, — сядет в автомобиль, возьмется за руль — так и быстрее, и удобнее, и не ждать же шофера… Светские сплетники судачили о ней поначалу: сама водит автомобиль, сама за рулем: платок подвязан под горлом, как у крестьянки: вместо кепи, чтобы прическа не растрепалась; на носу эти жуткие очки в пол-лица, которые страшно ее уродуют, а как она в юбке забирается на сиденье, и никто не подает ей руки; но было бы хуже, надень она брюки — так ведь иногда и надевает, неужели не видели ее? В общем, графиня Савиньяк ведет себя слишком вольно, слишком опрометчива в поступках, слишком раскованна — но чего же вы хотели, эти надорцы все сплошь дикари, а в Алате — ее мать ведь родом из Алата? — чего стоят их театры, их варьете, эта богемная жизнь, есть где нахвататься распущенных манер. Раймонда не обращала внимания: в конце концов, не тратить же время, ожидая, пока ее отвезут — или помогут забраться на ступеньку авто, или распахнут перед нею дверь, — если может и сама; или подбирая изящный наряд, или прихорашиваясь перед зеркалом лишних полчаса — не терять же драгоценных минут, если каждая на счету. И еще: риторика сплетен, тон этих голосов отчего-то казался ей знакомым, как будто и прежде уже говорили: ах, эта графиня Савиньяк (вдовствующая графиня, но отчего же вдруг — вдовствующая?) — не стесняется носить мужское платье, ездить верхом не в дамском седле, да чего вы ходите, она ведь даже стреляет из пистолетов!
В эти осенние месяцы времени совсем не хватало: Раймонда уже и не помнила, когда толком спала всю ночь, а в последние два-три дня и вовсе, кажется, не спала. Не видела мужа: он служил на границе с Гайифой, отпуска ему не давали; не видела сына: его отправили в имение, подальше от города, на природу, и он жил там сейчас в компании нянек и гувернеров: нужно будет хотя бы проследить, чтобы его начали учить как следует, чтобы он не ленился, не гулял целыми днями — чего ждать от мальчишки его возраста. Но в имение не получалось пока вырваться: госпитали были полны, прибывали все новые раненые и больные, не хватало сестринских рук, не хватало лекарств, камфары, сердечных капель, морфия, хинина; бинтов, корпии, даже ткани для компрессов; вечно не хватало и денег. Так что Раймонда с утра до вечера бегала по городу — а то и разъезжала по всей стране, — встречалась с министерскими и военными чинами, искала благотворителей, устраивала аукционы, организовывала курсы для дам и девиц, которые желали бы связать себя с «Эсперой», следила, чтобы в госпиталях всего было достаточно, раненые ни в чем не нуждались; обучала, инструктировала, объясняла, помогала — и, конечно, подавала собственный пример. Сначала были только раненые: целые эшелоны раненых с обеих границ; потом появились отравленные дриксенским газом — к ее ужасу, оказался среди них и Алонсо: им, конечно, сразу занялись лучшие врачи, его определили в отдельную палату, с ним день и ночь возились в несколько пар рук — так что он уже шел на поправку, и обещали, что скоро совсем выздоровеет. Она и сама это знала: бывала у него, сидела с ним, они говорили, ему правда было лучше — но тогда, в первый момент, когда его доставили в госпиталь, она увидела его без сознания, бледным, умирающим: он не шевелился, лежал на носилках неподвижно и даже почти не дышал. С тех пор она все боялась подспудно, что следующим окажется Арно, что и его привезут однажды — таким: «сударыня, Арно Савиньяк погиб при…» — но он, к счастью, оставался невредим. Раймонда же, устав бояться, словно отдалилась от него: его образ теперь как будто забывался, стирался из памяти, и, чем ближе оказывался Алонсо, чем реже она думала об Арно.
Потом к раненым добавились больные: на гайифском фронте бушевал тиф; потом заболевать все больше начали и в столице (Раймонда была рада, что маленький Арно оставался в имении) — так что все ее время теперь занимала только «Эспера».
Раймонда покривила бы душой, если бы сказала, что сама изобрела «Красную Эсперу», или ввела ее в Талиге, или лично руководит ею, или одна ведет ее дела — нет, конечно: мысль о том, что больному нужны не только лекари, но и те, кто будет ухаживать за ним, кто утешит, ободрит, подержит за руку, поправит одеяло, взобьет подушки, напоит, поможет приподняться и сесть, поменяет компресс — эта мысль зародилась у человечества сразу же, как появились первые болезни. Родня, сиделки, монахи — все так или иначе заботились о больных и в древности, и теперь; «Эсперу» же в ее нынешнем виде — светскую службу сестер милосердия — учредили лет тридцать назад во Флавионе, во время их краткой, но жестокой войны с Гаунау; основала ее и осенила монаршим благословением флавионская великая герцогиня. В Талиг «Эспера» пришла как будто сама собой, и, хотя патронировала ее лично королева, постепенно так сложилось, что и Раймонда тоже словно сама собой оказалась накрепко с нею связана.
Вчера же (вчера ведь?) она смертельно, нечеловечески устала, и была огорчена, раздосадована, и все валилось из рук, и ничего не ладилось — так что кое-как закончила дела в госпитале, добралась до дома, рухнула в постель и мгновенно заснула (или не добралась, или прикорнула на кушетке прямо в госпитале? — Раймонда не могла вспомнить).
— Рэй? — позвали ее снова, легко провели рукой по волосам. — Слышишь меня? Хочешь воды или будешь дальше спать?
— Немного… еще… поспать, — пробормотала Раймонда (язык, едва ворочаясь, отказывался повиноваться): хотела было открыть глаза, посмотреть на часы, за окно — скоро ли рассвет, не пора ли вставать, — но не сумела разлепить веки и снова погрузилась в тяжелый, тревожный сон: опять вспышки белого света, вихри снега, буран, распадаются и собираются воедино, как в калейдоскопе — бесцветном, скучном калейдоскопе, — бледные соцветия акации, тускло горят венчальные свечи.
Проснувшись во второй раз, она почувствовала, что на лбу у нее лежит холодный компресс; что она укрыта уже не теплым одеялом, а льняной простыней; что кто-то сидит рядом, сжимая ее руку — и, собираясь открыть глаза, уже готова была увидеть высокий потолок госпиталя, серую ширму, отгораживающую ее постель от других, одну из сестер «Эсперы» на стуле рядом. На самом же деле она лежала дома: потолок с лепниной, деревянные панели на стенах, плотные шторы задернуты, — в собственной постели: супружеской, вдовьей постели (но отчего же вдовьей, откуда опять это? «Сударыня, ваш муж, Арно Савиньяк, погиб при Каделе… согласитесь ли вы стать моей женой?»); у кровати, держа ее за руку, сидела ее старшая сестра Алиенора, которая должна была, конечно, сейчас быть у себя в Надоре.
— Элли… — Раймонда облизала губы, попробовала откашляться: голос звучал хрипло и глухо. — Элли, что… где Арно? Что с ним?
— Ему не дали отпуск, — Алиенора нагнулась к ней, сняла компресс, деловито пощупала лоб, вздохнула облегченно. — Телеграмму послали сразу, но его не отпустили. Представляешь, для них болезнь жены вовсе не повод! Нас с Вильямом тоже известили, так что я вот примчалась… А маленький Арно в имении, с ним все в порядке, он совершенно здоров. И старый граф не заболел: они все трое у тебя как будто заговорены.
— А…?
— А ты? А ты вот болеешь уже две недели: у тебя тиф, ты заразилась в этом своем госпитале, и неудивительно, — Алиенора покачала головой: нарочито говорила ворчливо, словно журила Раймонду на правах старшей сестры — а на деле ведь и сама точно так же занималась «Эсперой» в Надоре. — Совсем себя не бережешь. Давай-ка попей, вот… — она приподняла Раймонде голову, поднесла ей к губам стакан. — А кстати, слушай, правда, что говорят о старом графе…
— Элли! — Раймонда от неожиданности закашлялась, и Алиенора захлопотала над ней: отставила стакан, уложила ее повыше; Раймонда, отдышавшись, повторила возмущенно — негодование придало ей сил: — Элли, как тебе не совестно! Уж ты-то не веришь ведь этим сплетням?!
— Каким сплетням? — та нахмурилась, потом рассмеялась и махнула рукой: — Что ты, какие глупости! Я вовсе не о том! Граф Савиньяк приезжал к нам в Горик — по каким-то тайным делам, Вильям точно знает, но отмалчивается! Может быть, и ты знаешь — может, он тебе рассказывал: неужели опять затеяли переговоры о возвращении Надора?
— Совершенно… ничего об этом не знаю. Мне было… точно не до того.
— Да, прости, прости, пока не будем об этом, — согласилась Алиенора. — Потом, когда ты поправишься, то выясним что-нибудь, или я сама разузнаю, или вообще все станет понятно и так… Не бери пока в голову.
— Слушай… а как вообще…
— Как «Эспера»? Работает как положено, ничего не рассыпалось: ваша королева наконец-то занялась своими обязанностями, которые прежде перевалила на тебя. Больных немного меньше, эпидемия вроде бы идет на убыль…
— А… а раненые? А Алонсо? — вопрос этот вырвался у Раймонды против ее воли: хотя, в самом деле, отчего бы и не спросить о друге семьи?
— Алонсо? А, маркиз Алвасете? Герой дриксенского фронта? Ну, он, кстати, тоже не заразился — удивительно все-таки, как судьба выбирает, кого болезнь обойдет стороной, загадка… Я слышала, его произвели в генералы, но оставляют пока при штабе, в столице.
— Хорошо, — Раймонда прикрыла глаза, чувствуя, как внутри разливается странное спокойствие: Арно далеко, а Алонсо в столице; оба живы, и оба теперь здоровы — как будто все складывается именно так, как и должно.
Линия «Надор — Кадана». Стивен Хейл
читать дальше___________________________
Курсивом выделена цитата из канона.
____________________________
В зрительную трубу вражеский корпус был виден, как будто его сунули Стивену Хейлу прямо под нос: вообще-то разглядывать чужие полки в трубу капитанам было не положено — это дело начальства, а дело капитанов — слушать приказы старших по званию да командовать по мелочи своими отрядами, но полковник Пуэн, подозвав его, впихнул ему эту трубу в руки и велел присмотреться, а если заметит что неожиданное — докладывать. Вот Стивен и смотрел: гайифцы, одетые в ярко-лазурные — цвета по-летнему синего неба — мундиры, казались игрушечными солдатиками, которых аляписто, кое-как разукрасила небрежная кисть деревенского кукольника; ненастоящими выглядели отсюда и пушечки, и лошадки, и малюсенькие штандарты. Гайифская армия была еще далеко и только готовилась наступать: их полки стояли в низине ровным полукругом, фланги еще не сбились, ряды еще не смешались. Пока ждали атаки, Стивен с приятелями уже успели сто раз обсудить сегодняшнюю тактику, перемыть кости маршалу Манрику (старик, сдает, пора бы на покой), генералам (всех поснимать, поставить молодежь порасторопнее) и даже полковникам: что за история с переназначением, кого там прислали на подмогу — неужто Алонсо Алву, — кого ставят на левый фланг, кого отправят отсидеться в засаде, кого после боя хорошо бы продвинуть повыше, а кого выкинуть пинком под зад в отставку. Насчет тактики решили, что на месте генерала один фланг бы пустили заманивать врага поглубже, а с другого в это время ударили в тыл, и уж бы если капитан Хейл командовал армией, он бы непременно так и приказал.
Пальнула пушка — пристреливались, что ли? — полковник поморщился, отобрал у Стивена трубу и сам приставил окуляром к глазу: гайифский корпус из игрушечного, но различимого, тут же сделался совсем крохотным, а солдатские мундиры слились в одну слепяще-синюю линию.
— Как думаешь, «левые», если что, отступить успеют?
***
— А? — Стивен потряс головой: к нему, перегибаясь через голову своего соседа, наклонился Вильям Карлион.
— Хейл, вы там совсем заснули?! — недовольно спросил он. — Вы меня вообще слышите?
— Перестаньте толкаться, Карлион, — шикнул на него сосед. — Если вы собираетесь болтать, так сели бы сразу рядом! А вы, Хейл, не отвлекайтесь: раз уж вас избрали сегодня секретарем, то извольте протоколировать, а не ловить ворон! Записывайте: не видите, докладчик уже у трибуны?
Стивен Хейл, секретарь надорского совета, поморгал, чтобы прочистить мозги, придвинул поближе исписанный до половины стенографическими значками лист и обмакнул в чернильницу перо. Блеснул, поймав луч солнца, пробившийся в окно, металлический язычок пера — и над Стивеном снова оказалось занесено лезвие алебарды. Лицо врага — теперь дрикса, не гайифца — намертво впечаталось ему в память: чуть прищуренные глаза, прорезанный морщиной лоб, обветренные выдающиеся скулы, обвислые усы, всклокоченная борода, шлем с задранным наверх козырьком, зверский взгляд. Алебарда эта падала на Стивена не впервые: раньше раз-два в год, а теперь чуть ли не каждую неделю — и никогда нельзя было угадать, что же вызовет видение: блеснет ли металл (обычно заточенный, острый: перо, кончик зонта, нож для очинки карандашей), спустится ли штора, мелькнет ли за окном серовато-сизое крыло птицы. Падая, алебарда задевала Стивену голову и врубалась в плечо, и на этом картинка гасла, а реальность возвращалась — но, судя по тому, что в этот момент Стивен осознавал себя еще теньентом, а дальше — капитаном, и у того, второго (третьего?) Стивена, капитана, то и дело ныло плечо, но не голова, пришибло его тогда не насмерть и даже не отбило мозги. Видения кончались быстро и Стивена особенно не беспокоили, хотя кадры выходили яркими, как в синематографе, отчетливыми и как будто правдивыми: да ну — чушь, ерунда, мало ли какие шутки выделывает воображение.
— Хейл! — повторил Карлион еще требовательнее: он поменялся местами с соседом и теперь нависал прямо у Стивена над душой. — Вы совсем не слушаете! Я говорю, левых-то сегодня на прениях точно обойдем — в этом нет сомнений. Правых тоже попробуем убедить — часть уже склоняется на нашу сторону… В общем, надеюсь, все должно получиться.
— Угу, — согласился Стивен и, потерев плечо (оно и правда разболелось — но только оттого, что он его потянул третьего дня, когда играл в гольф) и изобразив сосредоточенность, приставил перо к бумаге: на трибуну как раз, отдуваясь и тяжело дыша, взобрался первый докладчик — толстяк Джонсон, из горикцев; сюртук на его объемистом животе не сходился, а выбритая физиономия лоснилась от пота. Джонсон отер щеки платком, сунул его в карман, извлек из другого помятую пачку бумаги и приготовился наконец говорить. Правое крыло совета разразилось аплодисментами, а с крайнего левого ряда кто-то засвистел и затопал ногами, но его не поддержали.
Секретарский стол стоял так, что перед Стивеном открывался весь зал совета — столы и сиденья были поставлены полукругом, чуть поднимаясь амфитеатром. Президиум, где сидел Карлион и председатели других партий, включая и самого главу совета, располагался по центру зала, причем каждый оказывался напротив своих соратников, зеркально: левые справа, а правые слева, так что Карлиону, чтобы пошептаться со Стивеном, пришлось потеснить как раз левака.
Дело-то сегодня было, по сути, вовсе не в левых — не совсем в них: партия, куда входил Стивен и которую возглавлял Карлион, хотя и носила несколько правое — и размытое — название «Союз патриотов Надора», — но была откровенно центристской и ни с кем открыто не враждовала, так что к ней прислушивались оба крыла. Правые — горикские дельцы и каданэрские финансисты — традиционно держались вместе, но на этот раз толстосумы скорее выступят в поддержку Вильяма (да с ними и заранее уже многое было оговорено кулуарно), а вот торгаши наверняка не сдвинутся с места, уцепившись за свою хваленую свободу и независимость, и это очень некстати, потому что они опять выиграли выборы, и глава совета был из их компании. Левые же — партия труда и «мечтатели» — терпеть друг друга не могли: трудовики считали, и вполне справедливо, что «мечтатели» их компрометируют. Тем на последних выборах в совет досталось целых три места, и все трое являлись на заседания демонстративно небритыми, с непокрытыми головами, растрепанными, в гимнастерках или рабочих блузах (иногда для пущего эффекта заляпанных машинным маслом), и сидели развалясь, закинув ногу на ногу, громко переговаривались между собой, смолили дешевые папиросы с отвратительным запахом и улюлюкали, свистели и топотали, когда что-то их не устраивало. Официально их партия называлась «Хёгредский интернационал» — но громкое название быстро превратилось в прозвище «Хёгредские мечтатели», которое сократилось до простого «мечтатели».
Они-то и были виноваты в том, что случилась вся эта катавасия.
Вообще началось с того, что в Кадане левые пришли к власти — Стивен, как политик — как человек, подкованный политически, — послеживал за тем, что происходит в других странах. Так, в Талиге не очень давно, не без влияния вернувшихся в родительский дом блудных эпинэйцев, возникла мысль о конституционной монархии: собрали парламент, королевская власть отошла на второй план, появились и расцвели свои партии. Первый раз победили вроде бы правые, потом бразды правления у них перенимала то партия скорее правоцентристского толка, вроде бы отчасти с религиозным уклоном — некий мутный «Олларианский союз», — то обычные центристы, с которыми дружила партия Стивена и которые, оглядываясь на надорцев, тоже взяли себе в название слово «патриоты». В Гаунау склонялись на левую сторону; в Дриксен, когда началась война, сначала усилились право-националистские настроения, а потом парламентариев отодвинули от кормушки, и власть перехватил дуумвират кесаря и канцлера; в Гайифе и не помышляли о конституционной форме: там господствовала восточная деспотия. В Кадане же, неожиданно для всех, левые, которые не побеждали на выборах ни разу (а парламент там то и дело распускали и выбирали заново в тот же год, потому что вечно ссорились и никак не могли договориться), вообще устроили переворот: скинули королеву, разогнали кабинет министров и объявили себя республикой. Обошлось пока без большой крови: королевскую семью не казнили, даже не заточили — так, держали под стражей, но в достойных условиях, в одном из дворянских особняков, и даже обещали отпустить за границу. Довольны, естественно, оказались не все: в Кадане разразились беспорядки, которые грозили теперь перекинуться и к соседям — в Гаунау на перевалах, говорили, уже начинали стрелять — уже собирались партизанить; и, мало того, ведь всерьез намеревались, успокоив своих, перейти границы и вторгнуться к соседям сами каданцы.
— Друзья! — вещал тем временем с трибуны один из трех надорских «мечтателей», задирая подбородок и выставляя вперед нечесаную бороду клином: сегодня, вопреки обыкновению, даже выгладил блузу. — Друзья, ни для кого не секрет, что неизбежно настанет день, когда весь мир объединится против…
Джонсон успел уступить «мечтателю» место, а Стивен, увлекшись размышлениями, этого даже и не заметил. Он взглянул на листок и обнаружил, что рука записала выступление горикца сама, без его ведома: как обычно, нагромождение пустых фраз об экономике, урожаях, свободе и процветании — ни слова ни о ситуации в Кадане, ни о положении Надора. Вот из-за таких, как этот — ну, в первую очередь, правда, из-за «мечтателей», — у «патриотов» и возник тот план, который они собирались сегодня предложить совету.
Зал проводил «мечтателя» жидкими аплодисментами, и Карлион, живо поднявшись с места, тут же попросил слова.
— Вы все слышали, о чем нам рассказал предыдущий оратор — задумайтесь, что он нам дал понять: Надору, господа, грозит опасность со стороны Каданы! — начал он, не потрудившись придумать изящное предисловие. — Но мы же понимаем: мы в Надоре совершенно не хотим, чтобы у нас повторились каданские пертурбации! Нет, мы ведь не собираемся отбиваться от Каданы, если они вдруг решат нас атаковать и принести нам — как нам только что объявили — свет просвещения на остриях своих штыков! Согласитесь, что и, наоборот, вводить туда наши войска никто из нас не пожелает! Да и вообще, кому нужно иметь какие-то дела с тамошними блаженными? А что это означает? Это означает, господа, что пора оглянуться вокруг и признать: стоит обратиться снова на юго-запад, взглянуть на нашего давнего друга, ближайшего соседа…
Стивен считал, что Карлион вообще выдумал этот прожект — заново объединиться с Талигом: войти, как Эпинэ прежде, в его состав на федеративных основаниях, выторговав себе перед этим все возможные преференции, — только потому, что младшая его сестра, выйдя замуж за эпинэйца, уехала в Талиг, а ему и второй сестре, милейшей Алиеноре, хотелось с ней видеться чаще: хотя, казалось бы, что сложного сесть на поезд и отправиться в Олларию — нужны только документы, но паспорт ведь выправить несложно. Каданэрские правые, экономисты, говорили об объединении с Талигом уже давно: им без границ было бы удобнее — а Танкред Манрик, например, с тех пор как расширил сеть своих банков, вообще появлялся в Олларии чаще, чем в Надоре, и перевез туда семью. У промышленников и рабочих к вопросу было двойственное отношение — кто-то из владельцев заводов, приисков, шахт считал, что объединение принесет им новые рынки сбыта, облегчит торговлю — а другие, наоборот, выступали против: мол, куда выгоднее оставаться ценными иностранными партнерами, куда дороже оплатят приглашенного зарубежного специалиста — вон как наш Окделл, ваш кузен, железнодорожник (на этом очередной найтонский делец кивал или подмигивал очередному Окделлу, заседавшему в совете: в нынешнем созыве один Окделл был среди трудовиков). Вели уже предварительные переговоры и с Талигом — тамошние проныры тоже держали ухо востро и догадывались, куда дует ветер, так что почву прощупывали с обеих сторон.
— …вот такие предложения вносит наша партия, господа: прошу принять их к рассмотрению, — заключил Карлион и, сцепив перед собой руки, с минуту простоял неподвижно, любуясь на зал. Там зашумели, загудели, кто-то выкрикнул с места: «Никогда!» — кто-то в ответ воскликнул: «Да что тянуть, давно пора было!» — и, не дожидаясь, пока перебранка превратится в потасовку, председатель поднялся, постучал кулаком по столу, поймал момент тишины и пригласил следующего оратора.
— Да не бывать этому! — хором заорали сразу слева и справа.
— Да откройте вы глаза, идиоты!
— Господа, господа, тихо, тихо! Не нужно нервничать! Пожалуйста, господин…
Голос председателя потонул в общем гуле; Карлион спустился с трибуны, уступая место сурового вида «трудовику» — широкоплечему и бородатому (с ухоженной, окладистой, вполне добропорядочной бородой), — и, подойдя к Стивену, похлопал его по плечу.
— Ну что же — это, конечно, только начало, — самодовольно улыбнувшись, заметил он. — Прогнозирую еще несколько месяцев, полгода, ну а там договорятся, вот увидите, друг мой Хейл: главное — убедить промышленников, а горикцы в конце концов смирятся — не пойдут же они против большинства.
Линия «Гайифа — Багряные Земли». Луис Алва
читать дальше____________________________
География Багряных Земель намеренно не полностью совпадает с той, которая дается в Приложениях к переизданию.
____________________________
Тонкая травинка, склоняясь к земле, щекотала нос: Луис то и дело сдувал ее, стараясь даже дышать неслышно, но она все норовила вернуться на место и все лезла в лицо. Будь Луис в шляпе, ее поля бы, конечно, защитили, но зато из-за них ничего было бы не видно, так что он повязал косынку на морисский манер и выглядел в ней вовсе не золотоземельским герцогом — даже не местным вельможей, — а форменным пиратом с Межевых островов.
А впрочем, как еще одеваться на охоту? Не разрядишься же в шелка и бархат, если собираешься полдня лежать на солнцепеке неподвижно, укрывшись в густой траве, сжимая в руке арбалет. Кузен сначала смеялся: игрушка — давно не новомодная, но такая приземленная, мирская — куда с ней против льва? Лук со стрелами, копья, дротики — вот оружие истинного охотника — того, кто хочет доказать силу, ловкость, храбрость, выставить себя умелым воином, добыв льва почти что голыми руками. Потом, увидев арбалет в деле — правда, еще не против льва: Луис играючи подстрелил пару косуль, — поворчав, согласился, что драгоценный родич может взять игрушку с собой на охоту, раз уж дикому варвару, забывшему старинные обычаи и заветы предков, так хочется. Луис взял бы и аркебузу: дома ходил с ней и против оленя, и против кабана; но лев, хитрый и внимательный зверь, мог учуять запах пороха и обойти засаду стороной. В свои пятьдесят Луис еще не настолько выжил из ума, чтобы не понимать, что на охоте на льва важны скрытность, тишина и внезапность.
Мориски, по обычаю, устраивали охоту на черного льва перед большой войной; воевали они на удивление часто, куда чаще золотоземельцев, — то шады между собой, то кто-то один против дикарей с юга: устраивали ли дикари набег, понадобились ли шаду новые рабы. Луиса приглашали куда реже — приглашение было большой честью, не для всех, лишь для избранных; а сам он, хотя и обожал охоту, и никогда не упустил бы шанса снова испытать себя в деле, но вечно был занят то в Кэналлоа, то в Олларии — так что не всегда удавалось выкроить месяц-другой ради визита к родичам. Он был на охоте десять лет назад, и двадцать, и вот сейчас; а через десять возьмет, наверное, с собой подросшего сына, а еще через десять — что же, посмотрим, как сложится судьба.
Дома отчего-то считали, что шкуры черных львов привозят из пустыни — что сами львы и живут в пустыне, а выслеживать их приходится, бредя по барханам, утопая по колено в песке. На самом же деле если львы и забредали в пески, то только изгои, нищие оборванцы звериного мира: эти исхудавшие, ободранные бродяги выглядели до того несчастными, что стрелять в них казалось преступлением — они и сами скоро погибнут, не сумев найти пропитание. Нет, настоящие львы, мощные, опасные хищники, жили южнее — там, где пески расступались, превращаясь в бескрайние плоские степи, поросшие высокой травой. Людей здесь почти не было — как не было их и в пустыне, — только кочевали кое-где редкие племена дикарей. Мориски причисляли степи к своим владениям, хотя не строили там ни городов, ни храмов; еще южнее лежало Внутреннее море, а за ним начинались непроходимые леса, где, как говорили, обитают только чудовища.
Солнце палило нещадно. Раскаленный воздух, казалось, дрожал; на горизонте, едва заметные, полупрозрачные, размытые в горячем мареве, темнели как будто очертания домов — треугольники крыш, башенки храмов, округлые купола дворцовых покоев. На самом деле там возвышались горы: призрачный город — город, построенный духами, как называли видение мориски, — то ли никогда не существовал, то ли стоял здесь так давно, что от него не осталось и следов. Воспоминание о прошлом, видение будущего, творение духов — пустая игра ума.
Тем временем трава вдалеке всколыхнулась, по ней пробежала рябь — зверь был уже близко. Луис перехватил арбалет, лег поудобнее, приподнял голову, приготовился.
Лев взревел и прыгнул.
***
Луис напряг слух, стараясь различить за этим почудившимся ревом — ревом льва из воспоминаний, давно угасшим, растворившимся в веках, — реальный звук: стук колес, пыхтение трубы, гудок паровоза, гул земли. Но нет — все было, как прежде, тихо. Луис чуть разжал пальцы, ослабляя хватку: не выпустил провода совсем, но перехватил слабее, двумя пальцами — не цепляться же за них, как утопающий за соломинку. Они с маленьким отрядом — кроме него, еще пять человек, из них один знаком с подрывным делом, а четверо — новички, только учатся, — уже часа три лежали в высокой степной траве, ожидая, когда мимо пройдет обещанный разведкой гайифский поезд. Мину заложили еще с утра, и подорвать ее нужно было филигранно — так, чтобы уничтожить паровоз, но не повредить вагоны: докладывали, что сегодня повезут товары — продовольствие, медикаменты, оружие — все, что неплохо бы захватить; еще удачнее, если прицеплен окажется и почтовый вагон — деньги, золото, ценности никогда не помешают. Гражданских быть не должно: мало кто теперь отваживался путешествовать на поездах, а в последние месяцы гайифцы, понимая, к чему все идет, старались переправить жен и детей домой, в Золотые Земли, морем, из не занятых еще повстанцами портов. Сейчас правительство контролировало примерно треть территорий — большей частью на побережье, а повстанцы — оставшиеся две трети: почти все леса и горы, часть степей и часть пустыни.
Степь — самая неблагодарная местность для тех, кто действует скрытно: Луис успел убедиться в этом на опыте. Уже семь — почти восемь — лет он провел, получается, в Багряных Землях, редко заглядывая домой: управление провинцией передал администрации — да и не правили сейчас короли странами; да и предлагали уже сделать должность соберано такой же выборной, как и, например, должность главы кабинета министров; и оставалось достаточно кузенов, кто мог бы его подстраховать, если нужно; и Алонсо давно уже взрослый — правда, тоже военный, тоже в армии, тоже редко бывает дома. У Луиса же все находились другие дела: как его славные предки, выиграв одну короткую кампанию, тут же приступали к другой, так и он, обучив один отряд, одну группку повстанцев, обрисовав для полевого штаба стратегию, наладив для них окопный быт, перебирался в другое место и начинал все с начала; а то застревал надолго в главном штабе, сидел на совещаниях с генералами, наставлял в искусстве войны и политики местного самопровозглашенного царька — президента грядущей республики. Пожалуй, Луису нравилось: вопреки видениям о прошлом, сам он не охотился на больших зверей — только изредка на птиц, еще в молодости, в хорошей компании; нет, вместо охоты его страстью была война. Он мог бы, конечно, заниматься тем же и дома — Талиг точно так же вел сейчас войны с соседями, — но с тех пор, как угасла его бедная Пьедад, белый замок Алвасете сделался для него неприятен, почти невыносим, воздух Кэналлоа — душен, море — противно глазу, и он уехал на время — развеяться — к морискам, подальше от побережья, и вот они-то, багряноземельские родичи, давно уже поддерживавшие повстанцев с Золотых Берегов, и порекомендовали тем его как опытного военного специалиста.
Золотые Берега, размерами не уступая Талигу, делились, как и он, на несколько областей, разных и по климату, и по обычаям, и по характеру и нравам обитателей — из большого полотна можно было бы выкроить пять отдельных стран: на севере располагались влажные леса, полные диких зверей, ядовитых испарений и лихорадок, — те самые, к югу от Внутреннего моря, которых так опасались мориски в древности; дальше тянулись степи, за ними пустыни; совсем другими были горы — хребет Фрэдена и плоскогорья вокруг, — и территории с мягким климатом на побережье. В горах воевать было проще всего: в укрытиях между скал прятались целые отряды, хранились целые арсеналы оружия, а поезда, сойдя с рельс, сами валились в пропасть; в лесах тоже были устроены тайные штабы и секретные склады, куда никто не подобрался бы без проводника, а поезда там вообще не ходили; в пустыне рельсы прокладывались только там, где почва казалась устойчивой, но основные бои велись не на железной дороге: местные жители, устроив очередную вылазку, исчезали в песках. По всему побережью, обжитому и облагороженному лучше других территорий, пока держалась гайифская власть: гайифцы, теряя день за днем новые и новые земли, как будто еще надеялись победить, подавить восстание — как будто, насмотревшись на Талиг, который в свое время снова присоединил отпавшую было десятилетия назад провинцию, уверились, что и их колония рано или поздно, нагулявшись, надышавшись воздухом свободы, вернется в лоно метрополии.
В степи же все было на виду — даже замаскировавшись, даже укрывшись в густой траве, солдаты легко могли выдать себя неосторожным движением или лишним звуком, так что каждую операцию приходилось планировать куда тщательнее, чем обычно.
Поезда все не было. Зашуршала сзади трава — связь здесь тоже было толком не устроить: радист, приставленный к передвижной полевой станции, вынужден был подползти к отряду по-пластунски, чтобы передать сообщение.
— Что? — прошипел Луис и, поправив сползший на глаза пробковый шлем, постарался развернуться так, чтобы не выдать себя.
— Поезда не будет, — нормальным голосом, вслух, сказал радист. — Разведка сообщает. А вас, господин Алва, просят в штаб, к телефону, какие-то важные дела: сначала в наш, а потом вроде бы за вами пришлют аэроплан.
Луис, поднявшись, отряхнул с формы налипшие соломинки и сухой травяной мусор (на желто-серой ткани не видно, но все же) и скомандовал своим людям сворачиваться здесь и двигаться назад к бронемобилю, в котором вместе с ними приехала радиостанция и около которого как раз дежурил радист. Если с Луисом хотели поговорить по телефону (телефонов тут тоже было просто так не достать: в местном степном штабе стоял один, а вот в лесах, например, пользовались в основном телеграфом), значит, стряслось что-то из ряда вон выходящее. В прошлый раз, например…
Хотя нет: в прошлый-то раз он сам поставил всех на уши, требуя, чтобы ему срочно нашли телефон, какой угодно и где угодно, и соединили с Олларией; и потом, когда телефон отыскался, Луис выдумал себе дела в штабе и не возвращался к отрядам, пока не убедился, что все в порядке. Он как раз вел кампанию в лесах: изнемогая от духоты, то и дело отирая с лица капли пота, сидел на складном стуле под натянутым тентом и учил местных разбирать, чистить и смазывать пулеметы — в здешнем влажном воздухе металл быстро приходил в негодность; и вот тогда-то ему и принесли телеграмму: «Алонсо ранен тчк госпитале Олларии».
Уже через три часа Луис, переполошив отряд, захватив один из двух бронемобилей, отказавшись от шофера и сам сев за руль, добрался до ближайшего города, принадлежавшего повстанцам, и, пробившись к телефону, выгнав из кабинета штабного офицера, приказал связать его сначала с Дьегарроном, а потом — с госпиталем в Олларии. Алонсо ранен! Они, Алва, много поколений, сотнями лет — начиная, наверное, с Излома — казались неуязвимы: Луиса не брали ни пули, ни мины, ни гранаты, он не болел, ни разу не подхватил ни лихорадки в лесу, ни солнечного удара в пустыне, ни расстройства желудка (или чего похуже) от дурной воды; не болел ни в детстве, ни в юности и Алонсо — не простужался серьезно, не ломал рук или ног, не расшибал головы… а вот тут, пожалуйста — ранен! И ведь оба вечно ходили по краю, а буквально пару дней назад Луис снова избежал верной смерти, и надо же было так случиться, что Алонсо…
«Да, соберано; нет, соберано, — бубнил в трубку Дьегаррон: удачно оказался в Олларии, сопроводил Алонсо и остался ненадолго присмотреть за ним. — Нет, нет, не пуля, не осколок: он отравлен, это дриксенский ядовитый газ… Да, в королевском военном госпитале, в столице. Нет, пока без сознания. Да, да, о нем заботятся: вызвали слуг из особняка, и графиня Савиньяк выделила пару своих сестричек, и сама при нем. Нет, к личному лекарю еще не обращались, в госпитале хорошие хирурги… послать за ним? Сделаем, соберано…»
И все-таки это оказался яд: снова ирония — по легенде, раньше — давно, Круг назад, — Алва были нечувствительны к ядам, но что-то сломалось в их роду начиная с соберано Рокэ: на того еще не действовали яды, а своему сыну он уже заповедовал беречься, и с тех пор это их чудесное свойство пропало и больше не возвращалось — и вот бедный Алонсо оказался первым в семье, кто действительно пострадал от яда. Он был уже совсем взрослым, его Алонсо, талантливым военным, состоявшимся мужчиной; Луис ожидал его женитьбы (не вникал, правда, в его сердечные дела), потом внуков — а в воспоминаниях, в тех видениях о далеком прошлом, так странно: то Алонсо казался совсем маленьким, мальчиком лет десяти, но одетым на старинный манер — не в курточку, форменные брюки и фуражку, как носили у него в школе, а в камзол в кружевах, короткие широкие штаны, чулки, берет с пером, из-под которого по плечам ниспадали длинные локоны; то Алонсо был взрослым, но сам Луис тогда видел себя глубоким стариком. Видения тревожили — как будто он подглядывал за чужой жизнью: и помнил вроде бы, что между теми, древними, соберано Луисом, Белым Вороном, и его сыном Алонсо разница была как раз лет сорок, но отчего же он-то помнит предка, как себя? Луис даже спрашивал об этом совета у морисков — ездил в храм Четверых в самом сердце пустыни, беседовал с жрецами; но те лишь, разводя руками, утешали: на все, мол, воля Четверых; видения благи, видения посланы Ими; Они лучше знают, что делать.
«Да, соберано, — отчитывался Дьегаррон через пару дней: не вернулся пока на фронт, еще ожидал в Олларии. — Да, пришел в себя; нет, нет, совсем не в порядке. Плохо видит, сильно кашляет, тяжело дышать, очень болит голова. Нет, врачи говорят, что… А? Поговорить? Да, да, конечно. Сейчас… Сейчас распоряжусь». Не разрывая соединения, Луис слушал треск и шум в трубке и представлял, как связывает его с сыном длинный телефонный кабель: тянется отсюда, из кабинета, через леса, среди густой непролазной листвы; достигает морисских территорий, там — там уже безопасно, провода не разорвут, — лежит в траве степей, в песках пустыни, спускается к берегу моря, уходит под воду, выныривает на Марикьяре, снова погружается в море, снова выходит на поверхность в Дьегарроне и бежит через весь Талиг в Олларию — только затем, чтобы Луис сумел услышать в трубке далекий голос сына, убедиться, что тот жив.
«Отец? Рад слышать… Да, все в порядке, все хорошо… — Алонсо закашлялся, длинно выдохнул, и в его дыхании Луису почудился скрытый стон. — Нет, правда, видишь же… — он засмеялся, шикнул на кого-то шепотом: — Не надо, после! — и опять продолжил в трубку: — Представляешь, Раймон… графиня Савиньяк принесла пузырь со льдом… неудобно же держать одной рукой, сидя, я не знаю. О, нет, не в постели, что ты, телефон не дотянется — добрался до кабинета, знаешь, у врача на столе аппарат… ну, добрался, конечно… нет, не несли... ну папа! Лончо подставил плечо… ну да, дотащил. Ты-то сам как? Воюешь? Все нормально? Ну хорошо… — голос сделался глуше, начал теряться за помехами. — Целую, целую». — «Тоже целую, поправляйся…» — связь разорвалась, и Луис не успел добавить: сынок, или: Алонсито, мой хороший; или: я с тобой; или: держись — или еще какую-то сентиментальную чушь; но, может быть, и к лучшему. Потом они снова общались телеграммами: Алонсо выздоравливал, переехал из госпиталя домой, в столичный особняк, в армию его пока не пускали…
— Алва… Алва, прием, прием! Слышно меня? — раздалось из трубки сейчас: звонили, похоже, от командующего — не он сам, а кто-то из генералов, но из-за помех было не разобрать. — Это важно, телеграммой нельзя. Так вот, сразу к делу: Гайифа капитулировала, мы победили! Да, по вашему плану — заняли столицу с севера. Приезжайте, вас ждут, будем подписывать мирный договор — нет, не в столице, не в центральном штабе — на нейтральной территории. За вами вышлют аэроплан, летчик знает координаты. Нет, как же без вас? Какие глупости! Без вас бы ничего не получилось.
Линия «Оллария — границы». Арно
читать дальшеЗагрохотали выстрелы, над ухом истошно заржала лошадь, справа фыркнула и взметнулась на дыбы еще одна, а собственный конь Арно, вышколенный, выученный вести себя спокойно в сумятице боя, повел было ушами и замотал головой, но тут же, повинуясь руке всадника, снова встал ровно. Битва была уже в самом разгаре, вошла в ту фазу, когда от одного человека — командира, полководца, — больше ничего не зависит. Арно, уверенный в своих людях, в отданных приказах, в стратегии, в тактике, оговоренной множество раз, — в том, что его поняли верно, сделают именно то, что ему нужно, ударят туда, куда он наметил; не испугаются, не отступят, не побегут, не сомнут и не сломают строя, — Арно отдался наконец чувству боя и позволил ему нести себя. Он рубил, колол, стрелял, высматривал в рассеявшемся дыме новую цель, протягивал адъютанту руку за пистолетом, снова стрелял; пригибался, когда над головой свистело ядро; уклонялся в сторону, когда угадывал движение чужой пули, и упорно пробивался, пробивался вперед — пока его вдруг не ударило в грудь, и вокруг не сгустилась темнота.
Потом он долго падал, скованный этой тьмой — летел вниз, словно в бездонный колодец, не задевая стен — в пустоте, тишине, безвременье; и, когда ему уже начало казаться, что полет этот не закончится никогда, будто чья-то гигантская рука резко рванула его вверх. Вспыхнул свет, и Арно закричал.
***
Арно часто виделось разное — он привык к этим снам наяву, они его не смущали. Сначала он не придавал им значения, считал пустой фантазией, пока Алонсо однажды вдруг не обмолвился, что видел недавно то же место — они сидели тогда в одной из летних шаддиен на набережной Данара, — тот же рисунок берега, тот же изгиб реки, но словно помолодевшим на целый Круг: дома на том берегу, совсем обветшалые, казались новенькими, только что выстроенными, а развалившаяся, поросшая мохом стена чуть поодаль как будто была тогда частью городских укреплений; видел словно и себя — другим, чужим, незнакомым: одновременно он и не он. Арно только обрадовался было, что и друг посвящен в тайну (отец и мать, сколько бы Арно ни заговаривал с ними, не верили), но Алонсо вдруг потер лоб, поморщился, бросил: «Пустое!» — и больше к этому никогда не возвращался — но Арно-то уже знал. Позже, исподволь, обиняками, он выспросил у Раймонды, не помнит ли странное прошлое и она — и радовался, как ребенок, когда оказалось, что — да, помнит; что можно было спросить открыто, она бы непременно ответила прямо; и как же они оба были счастливы, когда выяснили, что часть воспоминаний у них совпадает: их прогулки в цветущем саду (где? В Алате или Сэ?), их целомудренные, осторожные поцелуи; их свадьба — отчего-то спешная, малолюдная, в темном вечернем храме. Когда они венчались уже наяву, в кафедральном соборе Олларии, где церемонию вел сам кардинал, когда принимали поздравления от родных и друзей — его семья, ее семья, сослуживцы, подружки, знакомые, весь цвет талигойского дворянства, — когда, устав отмечать, он нес ее на руках по лестнице столичного особняка, в спальню, убранную цветами, усыпанную лепестками белых роз, — Арно все не отпускало чувство, как будто на этот раз он делает все правильно, как будто исправляет былые — чужие ли, свои ли? — ошибки; как будто судьба дала ему новый шанс, возможность прожить жизнь иначе. Тогда, у алтаря, поймав ненароком взгляд Алонсо, Арно понял вдруг, что и тот — вспомнил: тоже видел тот темный храм, то их первое, давнее венчание.
Общая тайна, совместная память о неслучившемся — случившемся, но не с ними, не сейчас: должно быть, с теми Алонсо, Арно и Раймондой, героями хроник, мемуаров и писем из семейных архивов, — сплотила для Арно их триумвират, отделяя от прочих людей. Как будто им предназначено было держаться вместе, как будто судьба соединила их неразрывно: Алонсо, Раймонда, Арно; Арно, Раймонда, Алонсо.
Но яркие, сюжетные видения были редки: чаще всего Арно видел темноту — падал в нее, или она вдруг накрывала его сверху, как душное одеяло, или просто висела перед глазами непроглядным туманом. У Раймонды такого не бывало, и у Алонсо, наверное, тоже.
Вот и сейчас Арно снова падал, валился в эту темную бездну, стремительно летел вниз и знал, что у полета не будет конца.
— Нам нужно разойтись, — сказала Раймонда. — Пойми, я… иначе совсем не смогу. Прости меня, Арно, прошу: я…
Получив отпуск, он, не заглянув в имение, примчался сразу в столицу: пока стоял на границе, получал телеграммы одна тревожнее другой — Алонсо ранен, Раймонда тяжело больна — и, как бы ни старался, никак не мог вырваться к ним. Теперь же война как будто поутихла: гайифцы, занятые мятежными колониями, связанные неудачами в Багряных Землях, сначала ослабили напор на северном фронте, а потом, когда повстанцы вдруг взяли верх, вырвали себе свободу, и Гайифа, лишившись огромных территорий, официально капитулировала и подписала с новорожденной республикой мирный договор, им стало уже совсем не до Талига. В ставке рассчитывали, что гайифцы не рискнут пока возобновлять боевые действия — может быть, вообще запросят переговоров, — так что Арно отпустили на время домой довольно легко. И Раймонда, и Алонсо успели поправиться, и Арно мог уже не волноваться за них.
Встреча вышла прохладной. Раймонда спустилась в гостиную и, не успел он повесить фуражку, расстегнуть ремни, скинуть китель — поехал как был, в полевой форме, не переодевшись хотя бы в парадную, — порывисто обняла его, привлекла к себе, а потом, отстранившись, поцеловала — в щеку: как близкого, очень любимого друга, как брата; но без желания, без страсти. И ночевали они порознь: она сослалась на то, что не совсем оправилась, чувствует себя слабой, а он — утомился с дороги; с утра же, когда они снова столкнулись в гостиной, она сказала, что должна с ним серьезно поговорить. Тогда, вчера вечером, он не заметил — скользнул взглядом и не обратил внимания, — а сегодня разглядел, что в углу стоят ее вещи: собранные, уложенные, аккуратно перевязанные бечевками чемоданы, два пузатых саквояжа, дорожный несессер; грудой свалены шляпные коробки, поверх брошено зимнее манто в чехле.
Она сидела перед ним в кресле — напротив него, отгородившись журнальным столиком, — такая же стройная, высокая, прекрасная, какой была, когда он встретил ее впервые; слишком худая, еще бледная после болезни, усталая, измученная, волосы острижены по-мальчишески коротко: должно быть, не сумели расчесать ее чудесные косы, пришлось обрезать. Она мяла в пальцах папироску, не зажигая, не вставляя в мундштук, и говорила о том, что должна уйти — что больше не любит Арно: нет, очень любит как человека, как лучшего друга, уважает, ценит как отца ее сына, благодарна ему, и не хотела бы ссориться, и рада была бы сохранить их теплые отношения, но — не любит как жена мужа, как женщина — мужчину, а любит — другого. Другого…
Они познакомились в Алате, где у ее матери было имение: на водах, на курорте, в теплый весенний день. Она жила то там, то в Надоре: родители подолгу проводили время раздельно, не в ссоре, но давая друг другу передышку; Раймонда ездила обычно с матерью, и Алат с его сочными красками шел ей куда больше сурового, холодного Надора. Арно явился на курорт потому, что там в это время собиралась самая веселая компания молодых бездельников — о, ни сам он, ни Алонсо, который должен был присоединиться чуть позже, конечно, не бездельничали, а исправно служили в армии (проводили в полку и на учениях, сколько положено: большая война тогда еще не началась, но ее уже ожидали). Раймонда с матерью жили в роскошном отеле, где останавливались обычно дворянские семьи: в Надоре были упразднены титулы, но в Алате сохранялись, и ее мать происходила из знатного рода — отец же просто был достаточно богат и имел достаточно политического влияния.
Они то и дело оказывались рядом: то за соседними столиками в ресторане, то на теннисном корте: она играла с подружкой, он — с приятелем (Алонсо пока не приехал); наконец у них нашлись общие знакомые, которые их друг другу представили, и как-то так сложилось само собой, что уже через пару недель Арно спросил, не согласится ли прекрасная Раймонда стать молодой графиней Савиньяк. Конечно, формально он носил титул графа Лэкдеми — наследника Савиньяков, — и она стала бы графиней Лэкдеми, но за последние сто лет все так перемешалось, что почти никто не вспоминал об этом втором титуле, и сыновья графа Савиньяка тоже теперь неофициально именовались графами Савиньяками. К моменту же, когда приехал Алонсо, помолвка уже была делом решенным. Алонсо… ну конечно.
— Это ведь Алонсо, да? — спросил Арно. — Алонсо?
Раймонда посмотрела ему прямо в глаза и, не отводя взгляда, кивнула: да. Алонсо… наверное, стоило ожидать — если судьба так тесно связала их троих, если так плотно переплела их судьбы…
— Это же… из-за наших снов? Ты видела его там — видела его и себя, правда? Но… Рами, — так сокращали ее имя в Алате, и Раймонде нравилось, когда он так ее называл, — Рами, видения ведь не определяют нашу жизнь, не предрешают судьбу! Это просто прошлое — если та, древняя Раймонда вышла замуж за маршала Алву, это не значит, что и ты должна повторять ее путь.
Раймонда покачала головой:
— Нет, не из-за снов: глупости. Если бы были только сны — я бы, конечно, не стала…
Они ведь даже остались перед ним невинны — насколько невинной может быть женщина, побывавшая замужем, родившая сына; они повели себя с ним достойно, были с ним честны: Раймонда не изменила, у них не было даже мысли об этом — она была готова смириться, если Арно не пожелает дать ей развод, только просила хотя бы разъехаться, не жить под одной крышей. Конечно, он ее отпустил: жестоко было бы мучить и себя, и ее. Они договорились, что она снимет номер в гостинице; потом, если нужно, может перебраться в госпиталь, все равно ведь дни и ночи проводит там; процедуру развода же решили доверить адвокатам.
Ему предстоял еще разговор с Алонсо. Они встретились в баре на набережной Данара — неподалеку от того кафе, где когда-то давно начали и не закончили обсуждать их видения. Арно взял себе касеры безо льда, Алонсо заказал содовую: ему пока еще запрещали спиртное. Он выглядел не таким больным и изможденным, как боялся Арно: пусть бледный, пусть тоже, как Раймонда, страшно похудел, пусть носил теперь очки — с круглыми маленькими стеклами, которые на удивление шли к его лицу; пусть ходил пока с тростью — но и правда был почти в порядке: Арно, ожидавший, что ему будет невыносимо горько смотреть на Алонсо, на деле ощутил облегчение от того, что видит его живым. Алонсо отставил трость, сел, приподнял очки, знакомым жестом потер переносицу, грустно улыбнулся, поболтал в руке стакан с содовой.
— Манон Арли уезжает в Алат, слышал? — невпопад спросил Арно: афиши с ее портретом («Спешите! Последние вечера! Прощальные выступления непревзойденной Манон!») облепляли тумбу, которую хорошо было видно из окна бара. — Что же, ей там предложили удачный контракт?
Алонсо пожал плечами.
— Ведь открыли новую ветку железной дороги: теперь все ездят в Алат. Арно, послушай…
— Не надо, — Арно выставил вперед ладонь; глотнул касеры, поморщился и сделал еще глоток. — Не сразу. Притворимся, как будто ничего не стряслось — как будто мы встретились после долгой разлуки. Ну, как ты, что нового в штабе? Тебя ведь не отправляют в отставку?
Позже, когда они, подведя все же беседу к Раймонде (еще три доверху полных стопки касеры и одна опустошенная наполовину), сумели преодолеть и этот перевал, а потом поговорили еще о разной ерунде — как будто, стоило им проговорить самое сложное вслух, напряжение рассеялось, и они снова сделались из соперников друзьями (на самом деле, оба словно знали всегда, что никогда и не были, и не будут соперниками), Алонсо спросил:
— А ты? Вернешься в полк, когда отпуск закончится?
— Попрошу перевести меня в колониальный корпус, наверное, — сказал Арно. — Знаешь ведь: в Бирюзовых Землях, похоже, скоро станет неспокойно. Поеду туда.
Алонсо протянул руку через стол и положил поверх его ладони.
Линия «Надор — Кадана». Принц Генрих Оллар
читать дальшеФакел нещадно чадил. Языки пламени метались, выхватывая из полумрака то угол шпалеры, то неровный стык плит на полу, то руку с зажатым кинжалом, то украшенную россыпью мелких алмазов пряжку, то расшитую перевязь, то край плаща, камзола, воротника, то половину лица, то все лицо анфас — одно, другое, третье, с усами, с тонкой бородкой, с мясистым носом. По потолку и стенам плясали длинные тени, вовлекая в призрачный танец фигуры на гобеленах: рыцаря, даму, пажа, собачку, — отчего казалось, что те двигаются и, оживая, вот-вот сойдут с полотна. Змеился по краю цветочный узор — переплетение вытканных стеблей, листьев, бутонов, — и тоже словно извивался в танце, качался, шел волной.
Генрих закашлялся, вытер платком заслезившиеся от копоти глаза и обвел взглядом свой маленький отряд: они собрались в узком коридоре — без окон, почти без света, — ведущем от личных покоев к камерной приемной, именно потому, что здесь редко бывали люди — слуги ходили другими путями, придворные и гости не любили тесноты, — а шпалеры, украшавшие стены, не пропускали звуков. Недалеко отсюда было и до тронного зала, и до королевских опочивален, так что Генрих, излазивший в детстве все ходы и переходы дворца, сразу вспомнил об этом укромном местечке.
— Итак, — начал Генрих, прочистив горло. — Действуем быстро, на счету каждая минута: Ворон в отъезде, но мы понимаем, что он может вернуться в любой момент. Вы помните, кто и что должен делать? Давайте повторим. Избавиться от стражи у покоев короля, поставить верных нам гвардейцев, — начал перечислять он: посмотрел в глаза тому, кто стоял ближе всех, дождался кивка и продолжил: — То же — у комнат королевы; успокоить ее и дам, чтобы не подняли шума; то же — у принца, проследить за няньками. Дальше: дворцовая канцелярия, забрать государственную печать — вечером секретарей там не будет; взять шкатулку, не открывая: слепок с ключа от нее у нас есть. Наконец, тронный зал: я буду там… Все готовы? Отлично!
План был изящным и простым: объявить, что его величество Карл тяжело болен — тот и правда слег уже давно, и поговаривали, что ему осталось недолго; что не способен сам управлять страной и поэтому нуждается в регенте; наследник же еще слишком мал, а государственные мужи всем хороши — достойнейшие, умнейшие люди, — вот только не связаны с монархом узами близкого родства; так что его величество попросил брата — вот и документ, заверенный печатью, — занять на время трон: побыть, так сказать, местоблюстителем… А там, глядишь, Карл умрет, наследник и королева — ребенок и женщина — не сумеют сказать и слова против, и Генрих займет престол по праву: пусть формально в роли регента, пока мальчик не повзрослеет, но может случиться разное…
***
Ну бред же! Бред! Сущая ерунда, бессмыслица! Ну и привидится же! Какой заговор, какой переворот, какое регентство? Карл, слава Создателю, здоров, бодр и в своем уме; Карл-младший, малыш, тоже в полном порядке; а сам Генрих-то приехал в Талиг по частному делу, как частное лицо — на обычном поезде, в вагоне первого класса, а вовсе не в каком-нибудь пломбированном, дипломатическом. И уж точно он не собирается заниматься политикой — нет, спасибо, политики и переворотов ему хватило до конца жизни!
Не иначе как Генрих задремал, вот ему и приснилось — не иначе как комната навеяла видения о прошлом: дворец столько раз перестраивался, комнаты меняли назначение и убранство, покои переезжали из крыла в крыло, залы делились перегородками на кабинеты размером поменьше, стены сносились — в общем, Генрих бы не удивился, если бы Камерная гостиная, где они с Маргаритой сидели сейчас, ожидая, пока Карл освободится, раньше как раз была тем самым коридором, где еще в прошлом Круге заговорщики создавали свой неудачный план захвата власти. Генрих покосился на супругу: она сидела, поджав губы, сложив руки на груди, и смотрела прямо перед собой. Яркий свет люстры, преломляясь в сотне хрустальных подвесок, очерчивал ее точеный профиль, делая лицо более взрослым, суровым, усталым. Дворец почти весь уже освещался электричеством, лишь кое-где, в дальних покоях, сохранялись газовые лампы: неверное пламя факелов, тусклые огоньки свечей, жар и духота от канделябров, сумрак по углам, копоть на стенах — все давно ушло в прошлое.
Генрих, наверное, дурно учился, оттого и знал так мало о прошлом, не любил историю и не желал в ней разбираться — огорчал только менторов, которые вечно ставили ему братьев в пример: а вот его высочество кронпринц Карл, а как же их высочества Октавий и Георг… Может, не очень-то старался из-за природной лени, а может, оттого, что знал: все равно не будет служить Талигу, нечего себя утруждать — его, самого младшего, толком и не готовили ни к престолу, ни к военной, ни к гражданской стезе: он был с детства помолвлен с каданской принцессой, и уже в те далекие годы ходили разговоры, что король Каданы собирается объявить старшую дочь — наследницей. Так или иначе, история ему не давалась, и он никак не мог взять в толк, почему же тогда — четыреста лет назад (запомнил только потому, что и там были братья Карл и Генрих: и вытащил же отец из закромов его имя, давно ведь не давали в семье!) — так вышло, что принц-консорт Каданы оказался ставленником Гайифы, а устроить переворот и захватить власть решил в Талиге. Как он вообще очутился в тот год в Олларии? Что же, мало дел было рядом с женой?
— Ну что там? — недовольно спросила его собственная жена. — Что ты суетишься, Генри? Нет, я никак не могу поверить, что Карл заставляет нас ждать! И мы сидим в этой его приемной, буквально под дверью, как просители, как какие-то бедные родственники!
— Это не приемная, а гостиная, — сказал Генрих. — Камерная гостиная: для родных, близких друзей — здесь не бывает просителей со стороны. Карл здесь встречается с семьей — естественно, не с теми, кто живет во дворце: ну вот, например, приезжает Октавий с женой и детьми, и они точно так же коротают тут время. Ну, он же король: конечно, он занят.
— Я тоже королева! — отрезала Маргарита. — Нас положено принимать в тронном зале!
— Больше не королева. Ты же сама подписала отречение, помнишь? Мы частные лица: господин и госпожа Генрих и Маргарита Каданские.
— Гражданин и гражданка! — Маргарита вздернула подбородок и отвернулась, а Генрих, вздохнув, потянулся за бокалом: чтобы скрасить ожидание, им принесли и закусок — малюсенькие бутерброды на шпажках, какие стали теперь модны в свете; и паштет в корзиночках из теста, и ассорти сыров, которыми так гордилась провинция Эпинэ, — и вина, и шаддийник на двоих, и сластей; и предложили, на самом деле, сначала отдохнуть с дороги — уже подготовили для них покои, — а встретиться с Карлом завтра: увидеться сначала за семейным завтраком, потом поговорить основательно уже днем, в часы отдыха — найти в плотном расписании короля лазейку оказалось непросто. Но Маргарита потребовала аудиенции немедленно, и вот они ждали, когда Карл закончит совещаться с министрами, или принимать поставщиков двора, или обсуждать очередные реформы. Нет, конечно, сейчас король уже не управлял страной сам: давно миновали времена абсолютной власти — но Карл все равно старался, как он говорил, участвовать в жизни государства. Сколько Генрих себя помнил, брат всегда был таким: деловитым, серьезным, строгим; высокий, подтянутый, он вечно куда-то спешил, читал, писал, сочинял речи, изучал документы, перелистывая бумаги одна за другой, внимательно проглядывая, ставил на каждой размашистую подпись, на ходу жал людям руки, хлопал кого-то по плечу, выслушивал, советовал, приказывал, давал обещания — в общем, руководил. Генрих же в юные годы то валялся на диване с книжкой — томиком стихов или бульварным романчиком, — то играл в крикет, то шатался по кабакам, то, увлекшись оперной дивой, просиживал вечера в театре, дежурил у ее гримерки, бросал к ее ногам охапки цветов; то, получив отказ, утешался в кабаре, то уезжал кутить в Алат, проигрывал в казино половину месячного содержания; то, получив от отца нагоняй, становился на время смирен, посещал светские салоны, слушал завывания модных поэтов, то прятался от общества в Тарнике, скакал по лесам, охотился в одиночестве; то завивал по-особенному кудри, изобретал вместе с личным портным новый покрой сюртука и оказывался вдруг законодателем мод — а потом наконец женился и уехал в Кадану.
Чем обыкновенно занят принц-консорт? Тем же, чем в обычных странах, где правит король-мужчина, занимается королева: нужно сидеть на всевозможных приемах и советах рядом с супругом (супругой), а в остальное время — вежливо улыбаться, оказывать протекцию просителям, поддерживать общественные начинания, поощрять добрые дела, а в первую очередь, конечно, — обеспечить короне наследников. С последним Генрих, увы, так и не справился, а вот другие обязанности выполнял добросовестно: общественные-то дела, злосчастная эта благотворительность-то, и довели их всех до беды. А может, и не был Генрих так уж виноват — может, просто случилось злополучное совпадение, неудачно сложились обстоятельства.
Началось с того, что Генрих — как он корил себя потом за это решение, сколько раз переигрывал потом в мыслях: сказал иначе пару фраз, обратил внимание на другую деталь, и вот судьба уже вильнула в сторону, и вот ошибок удалось избежать, — итак, началось с того, что Генрих озаботился положением беднейших подданных ее величества Маргариты: нет, не попрошаек, не бродяг, а тех, кто зарабатывал на жизнь честным трудом. Его идеи охотно поддержал Союз промышленников Каданы — о, эту формулировку: «охотно поддержал» — позже увековечили в манифесте, но Генрих-то знал, как долго ему пришлось убеждать фабрикантов раскошелиться: посудите сами, господа, ведь сытый, здоровый, счастливый, отдохнувший рабочий принесет и вам, и стране куда больше пользы, чем нищий, полуголодный, полумертвый от холода и усталости; если получилось во Флавионе, почему бы не попробовать и у нас? И действительно, явились больницы при фабриках, и школы, и клубы, и синематографы, и заводские и сельские библиотеки, и кредитные кассы с низким процентом — и все действительно до поры до времени шло прекрасно — и Генрих был очень горд собой, — пока на очередных выборах в парламент большинство вдруг не досталось рабочей партии, взявшейся как из ниоткуда. Она стремительно, буквально за год, набрала силу и сумела привлечь к себе умы: промышленники рвали и метали, а Генрих — не без оснований — подозревал, что больша́я часть денег из их карманов, выделенных на школы и больницы, как раз и осела в партийной кассе у «мечтателей» — так мгновенно прозвали новую партию за их завиральные идеи о счастливом, свободном будущем. Вскоре, правда, ему стало не до того: сначала в парламенте обсуждались разнообразные умозрительные проекты законов, которые сводили роль монарха почти до нуля, потом новый канцлер на каждом заседании начал заводить речь о том, что королевская власть в Кадане вовсе не нужна — устарела, пережиток прошлого, атавизм, — и это расстраивало и смущало Маргариту и беспокоило Генриха, но они все надеялись, что обойдется, пока однажды вечером к ним в покои, практически в супружескую спальню, не вошел (не постучавшись!) отряд гвардейцев, вооруженных не по форме — винтовками со штыками, а за ними канцлер и три министра из его кабинета.
Нет, с ними неплохо обращались: дворец вынудили оставить, но поселили во флигеле особняка неподалеку; сторожили ненавязчиво («нет, вы не под арестом, конечно — это для вашей же безопасности»), не врывались больше в комнаты по ночам. Когда же Маргарита подписала отречение, то позволили им собрать вещи, деньги, украшения, даже взять с собой горничную и отконвоировали на вокзал, к поезду, в котором для них, оказывается, уже был выкуплен целый вагон первого класса: поезд шел из Хёгреде в Олларию по новому пути через Надор, так удачно открытому несколько месяцев назад.
Может, и странный сон-то ему навеяла вовсе не комната — нет, призраки в Ружском дворце не водятся, что бы ни говорили легенды, — а так просто преломились его воспоминания о неурядицах последних недель: заговор, переворот, гвардейцы — все к одному.
— Знаешь, все-таки, наверное, не просто господин и госпожа: принц Генрих Оллар и принцесса Маргарита, — заметил Генрих, придвигая жене бокал и наливая вино во второй. — Мой-то титул никуда не делся... Марго, ну что ты, право: все уладится, гляди — мы ведь сумели спастись, и средств у нас достаточно: есть ведь и мои доходы, не будем же мы проматывать твои драгоценности.
— Из милости жить приживалами у твоего братца! Что за доходы — от земель, которые принадлежат не лично тебе, а титулу, — или вообще содержание из казны? От широты душевной выделят нам именьице или квартирку? Нет уж, спасибо!
— Ну что ты… Не обязательно оставаться в Талиге, — Генрих огляделся: отвлечь расстроенную жену книгой, газетой — в гостиной была своя маленькая библиотека, пара шкафов с поэзией, классическими романами, для искушенных умов — философскими трудами древних; в углу на этажерке стопкой были сложены дамские журналы, а недавно завели и радио, и сейчас оно тихонько наигрывало алатский мотив. — Поедем, например, в тот же Алат, — он повертел рычажок, чтобы сделать музыку громче. — Помнишь, как в наше свадебное путешествие? Поселимся там… говорят, туда теперь перебирается вся богема, не заскучаем: видела, кстати, на вокзале афиши — даже Манон Арли вроде бы переходит в алатский театр?
— Опять твои певички! — взорвалась Маргарита. — Генри, еще одно слово — попробуй только посмотреть в ее сторону! — клянусь, я просто с тобой разведусь, теперь-то уж можно!
Генрих, опомнившись, что сказал лишнего, начал было изобретать извинения (неприятно, что снова скандал — но зато хорошо ведь, что супруга отмерла, стряхнула оцепенение: а значит, приходит в себя), но тут дверь отворилась, и со словами: «Генрих, не шуми!» — в гостиную вошел король Карл — широким шагом, улыбаясь по-дружески открыто, — и Генрих, проглотив отповедь (шумел-то не он, даже слегка обидно: как будто он опять нашкодивший мальчишка) — наконец-то почувствовал себя дома.
Вне линий. Эпилог. Манон Арли
читать дальшеЗатихли последние аккорды — оркестр продолжал потихоньку играть, когда номер уже закончился, — отгрохотали аплодисменты, опустились, всколыхнувшись волной, тяжелые складки занавеса (отсекая уже раскрытую постель от сумрачной, пропитанной ароматами духов, роскошно обставленной комнаты, упал бархатный балдахин), рассыпался по авансцене брошенный кем-то запоздалый букет, и Манон наконец-то сумела — откланявшись, выслушав овации, громогласные «Браво!» и вопли восторга, послав в зал сотню воздушных поцелуев, пообещав непременно вернуться назавтра, а может быть, даже выступить на бис в конце вечера, приняв неисчислимое количество живых цветов в корзинах, перевитых лентами, с записочками и визитными карточками, и фруктов, и коробок конфет, — сумела удалиться за кулисы и скрыться в своей гримерке. Здесь, вдали от шума сцены, она избавилась от сценического наряда — длинные цветастые юбки в бесконечных оборках, расшитый блестками и золотом корсаж, завитой, украшенный перьями шиньон, три ряда жемчужных бус. Манон, переехав в Алат по приглашению Балинта Мекчеи, приготовила пять новых номеров, из них три — в народном стиле: на алатскую музыку, с элементами деревенского танца. Устроившись перед зеркалом, она старательно смыла грим (сидя за туалетным столиком в легкой, откровенной, спадающей с одного плеча, почти непристойной сорочке, запустила палец в баночку с румянами), а потом переоделась в простое платье по моде: ничего лишнего, узкая юбка, лаконичный крой, невыразительно-кремовый цвет. Гримерка эта, конечно, принадлежала ей одной: тут хранились ее наряды, сюда ей приносили цветы, а за дверью непременно дежурили бы воздыхатели, если бы Балинт не поставил у черного хода сурового и неподкупного швейцара, который не пускал к актрисам тех, кого они не желали видеть. Манон без особой нежности вспоминала те дни, когда вынуждена была делить гримерку с десятком таких же, как она, молоденьких танцовщиц столичного кабаре, и места вечно не хватало, и они вечно толкались и ссорились, а увивавшиеся за ними юнцы то и дело норовили прорваться внутрь, с шумом, со смехом рухнуть в единственное кресло, приобнять девицу за талию, усадить себе на колени (приобнимая, потихоньку опускал вниз расшнурованный вырез сорочки, оголяя плечо, нашептывая на ухо старомодные комплименты… да что это, да откуда? Ведь не было такого!). Потом ее заметили, она перешла в театр, появилась и своя гримерка, и горничная, и поклонники остепенились; и вот, когда Балинт предложил ей место у себя в Алате, Манон еще поначалу раздумывала, советовалась с антрепренером, перебирала варианты, сама просчитывала, не прогадает ли — наконец согласилась и оказалась права: условия здесь были куда лучше, чем в Олларии, а заведение Балинта, даром что на деле было форменным варьете — хоть и называлось театром, — гремело на весь Алат.
Обогнув сцену сзади и пройдя, неслышно ступая, по скрытому от посетителей коридору, Манон оказалась у дверей в зал: на сцене наигрывал веселенькую мелодию, развлекая публику между танцевальными и песенными номерами, йернийский квартет; зрители потягивали вино и, ожидая следующего выступления, разговаривали. Манон еще в Олларии научилась слушать и слышать: ходить между столиками, от кучки к кучке, неузнанной — без блесток, перьев, пены оборок, без кричащего макияжа она превращалась в обычную, мало чем примечательную посетительницу театра. Публика здесь была разношерстной, и разговоры велись любопытные: в Алат сейчас приезжали не только светские бездельники, любители курортной жизни, но и всевозможные военные — отставные и в отпусках, — и политики, и финансисты, и высшая знать. У самой сцены, за столиком в тени, Манон заметила принца Генриха — тот был, как всегда, один; у ног его стояла огромная корзина чайных роз — вторую такую же он преподнес ей в начале выступления. Вот этому не стоило попадаться на глаза: взявшись осаждать ее пару недель назад, тот успел изучить до мельчайших деталей ее манеры, походку, черты лица, так что сейчас легко бы разгадал ее маскарад. Балинт же не только не возражал — если актрисе хочется поиграть в инкогнито, вызнать новости, собрать сплетни, то зачем же ей запрещать, — но, по сути, сам ее направлял: своей рукой вписал отдельный пункт об этом на последнюю — тайную — страницу ее контракта.
— В Гайифе? Да что в Гайифе? — говорил двум дамам военный в песочного цвета форме, без погон, судя по акценту — коренной алатец. — Нет, ну слушайте, колонии им уже не вернуть: все, баста! Ну как же, знаю: своими глазами видел, сам там был!
— А разве у Алата не нейтралитет? — спросила одна из его спутниц — дама в красном боа, которое в полумраке зала казалось багровым, а на свету было бы, наверное, ярко-алым. — Никогда не думала, что вам можно с кем-то воевать.
— Страна не воюет, — с хохотком ответил алатец. — Но никто не запрещает, например, записаться в иностранный легион. Ну и специалисты высокого класса, сударыни, всегда нужны — никогда не будут лишними. Нет, вы же не думаете, что я — ха-ха — сам ползал там по болотам, копался в песке, карабкался по горам? Ну, нет, конечно: в штабе, при штабе. Я же не какой-нибудь вам Луис Алва, мне это не нужно. Работаю, — он постучал себя пальцем по макушке, — головой. А я, кстати, уже рассказывал, как мы подписывали мир? Ну, тот договор, в котором Гайифа отказалась от притязаний на колонии и даровала, так сказать, им свободу? Неужели нет? О, это та еще история! — он подкрутил ус и, усевшись поудобнее, принялся рассказывать с таким видом, как будто сам и выдумал, и заключил этот мир: — Итак, дело происходило в городке — нет, скорее даже в деревне — буквально посреди степей: сущее, скажу вам, захолустье — и выбрали его только потому, что он находился на полпути между гайифской столицей на побережье и штабом повстанцев в горах. Думаю, правда, теперь-то столицу новой республики устроят на старом месте: что там, в этих горах — неудобно. Итак, прибыли мы на автомобилях, конечно. Представьте себе картину: жара, солнце палит, пыль, грязь, на краю дороги женщины варят еду — суп или кашу, знаете: мешанину из зерна с фруктами, — в огромных котлах; тут же разливают по тарелкам; другие ходят мимо, носят на голове тазы, кувшины, корзины, не обращают на нас никакого внимания; тут же играют дети — подбегают, тянут за рукав, вопят: «Сударь, сударь, велы, велы!» — выпрашивают денег; и посреди этого великолепия стоит особнячок — как называют, в колониальном стиле: колонны, портик, фронтон, выкрашен в розовый, весь чистый, опрятный, уютный; у дверей двое с карабинами. Заходим внутрь — все выскоблено, вылизано до белизны: и неудивительно, там ведь нанять женщину для услуг — уборки, стирки — на месяц стоит не больше, чем выпить чашечку шадди; а если добавить к этому кухарку, то цена доберется примерно до бокала игристого, — военный покачал в руке свой бокал. — Так о чем я? Да, заходим, там уже сидят по двум сторонам стола: наши — то есть повстанческие — генералы: в полевой форме, при оружии, чуть ли не с револьверами в руках; и гайифцы — разряженные в пух и прах, только что не во фраках. А дальше… ну а дальше, мои дорогие, совсем неинтересно: подписали мир, и вот я вернулся к вам — что мне там еще делать? А вот Алву — того упросили остаться: похоже, сами управлять страной господа генералы совсем не умеют — без него не справятся; да и восстанавливать страну придется почти из руин…
— Так что же, герцог Алва не приедет даже на свадьбу сына? — ахнула вторая дама, в желтой накидке.
— Ну, вот этого я не знаю, — протянул военный, и разговор свернул на общих знакомых и родных.
— …представляете, женится — определенно уже женится, точно, даже дата известна, — говорили тем временем за соседним столиком — там, где расположилась компания кумушек средних лет: Манон приятно было знать, что и таким добропорядочным дамам не чужды ее выступления (эта женщина, Манон Арли, распутница, еретичка, позор для столицы… да откуда снова, чьи же мысли она слышит?). — И на ком! Не на девице: даже не на вдове — на разведенной! Какой скандал, какой удар по репутации! Что они там вообще себе воображают в этой своей Кэналлоа? Наследник герцога! Практически принц! Просто кошмар… дикари…
— Ах, моя милая, сейчас, в наше время, это уже ничего не значит, — рассмеялась вторая дама. — В правящих семьях разводы, так посмотреть, скоро вообще станут в порядке вещей. Вон, далеко ходить не надо, — она ткнула большим пальцем в сторону сцены, и ее подружки в унисон закивали, а одна, сидевшая к сцене ближе всех, спрятала улыбку в чашечке с тизаном. — Ее величество уже публично объявила о разводе — а его высочеству хоть бы что: и является сюда, как на службу, каждый вечер, и заказывает цветы корзинами, то розы, то пионы, то недавно скупил пол-оранжереи орхидей…
— Ее величество сейчас в изгнании, — поправила третья. — Едва ли вернется на трон — а маркиз Алвасете когда-то ведь станет соберано Кэналлоа.
— Ну, знаете: сегодня в изгнании — а завтра подданные одумались и призвали ее назад… — вставила первая.
— Ах, я совершенно, совершенно ничего не понимаю в политике! — замахала руками вторая. — Посмотрите лучше, мои дорогие, как стойко держится милая Манон: ни слова, ни жеста, ни единого слуха — достойнейшая женщина, исключительной порядочности; и чудесный, чудесный талант!..
Спеша скрыться в тени, Манон отступила назад. За столиком чуть поодаль сидела богемная компания, которая была так увлечена беседой и друг другом, что, казалось, совсем не обращала внимания на представление: поэты, художники, драматические актеры точно так же являлись в варьете Балинта, чтобы поперемывать косточки знакомым и незнакомым, но устраивались всегда в конце зала и, особенно не глядя на сцену, весь вечер в голос болтали.
— Не понимаю, что в этом такого, — говорила томным голосом бледная девица с густо подведенными глазами, поднося к губам мундштук. — Почему не пожить втроем? Видно ведь: люди предназначены друг другу судьбой — оба любят одну, она сама любит обоих, да и они оба между собой… Узы брака, освященные церковью, для свободных умов давно ничего не значат…
— Это для нас с вами ничего не значат, — усмехнулся высокий, худощавый молодой человек в пальто и несвежем шарфе, дважды обмотанном вокруг шеи — тот был таким длинным, что его концы спускались до пола. — Мы, люди искусства, понимаем, что такое высшая любовь — а те, кого называют знатью, до сих пор скованы условностями света.
— Пусть так… Но все же: для чего уезжать так далеко, что это за бегство на фронт, за море, на другой континент — как будто форма изощренного самоубийства?
— Да я ведь уже объяснял! — стукнул кулаками о стол третий спутник — коренастый мужчина, тоже в пальто, но добротно сшитом: по виду — литературный или театральный критик. — Дело вовсе не в несчастной любви, все это ваши романтические бредни! Бирюзовые Земли заполыхали вслед за Багряными — колонии одна за другой требуют свободы, а Новая Акона уже объявила себя республикой! Положение Талига отчаянное — с одной стороны наступает Дриксен, с другой Гайифа, а теперь добавились еще и заморские территории. Само собой, туда перебрасывают опытных военных: вот так, а не «ах, бедный Арно, трагический герой современности», — передразнил он.
(«Арно, зовите меня просто Арно, дорогая Манон, к чему эти церемонии». — «Алонсо, просто Алонсо, обойдемся без титулов!» — и опять: почему? Эти двое, два главных героя сегодняшних светских сплетен, никогда не были ей представлены — если и посещали ее выступления, то только как простые зрители).
— …и будет воспитывать ее ребенка! — перекрыло общий гул восклицание. В ответ рассмеялись:
— По Каракису?
— Нет, нет, по-человечески… — остаток фразы потонул в шуме аплодисментов: квартет закончил играть, и его провожали со сцены — не так бурно, как Манон, но вполне доброжелательно.
— С Дриксен заключили мир, невыгодный для обеих сторон, — раздавалось из-за столика по соседству с богемным, где собрался еще один политический кружок: там, с головой уйдя в спор, тоже не слушали музыкантов, пропустили и окончание прошлого номера, и начало следующего — не сбил серьезного настроя даже громогласный возглас конферансье: «Спешите видеть! Впервые в нашем театре — неподражаемый, уникальный ансамбль народной музыки — из Кагеты! Встречайте!» Говорил то ли военный — похоже, отставной, определенно из Талига, — то ли штатский — политик или бюрократ: ронял слова отрывисто, скучным, казенным голосом, как будто читал доклад: — На гайифском фронте изменений нет. Точнее, есть в худшую сторону: ожидали, что, потерпев неудачу в Золотых Берегах, Гайифа отступится и займется внутренними делами, но просчитались — они бросили все силы на границу с Талигом, так что эта война наверняка затянется еще на несколько лет. Если, конечно, неучтенный фактор в виде каданских сил не переломит ситуацию…
Пятеро кагетцев, одетых в нарочито вычурные костюмы, настроили инструменты, и полилась бодрая плясовая музыка — Манон пришло на ум, что им не хватает танцовщиков — танцовщиц; и перед глазами сами собой возникли образы движений: здесь поворот, изогнуться (изящно склонившись, выгнув спину, поставив одну ногу на пуфик, медленно снимает шелковый чулок…), поклониться, прыжок, антраша: не обсудить ли с Балинтом, не предложить ли дополнить номер?
— Бедняги, — сочувственно сказала еще одна дама, указывая веером на сцену. — Пришлось ведь, наверное, бежать: кошмар, кто бы мог подумать, что в Кагете разгорится такой пожар.
— А все Кадана, — поддакнула вторая. — В газетах писали: пламя первым наверняка перекинется в Гаунау, но, вот странно, получилось, что Кагета приняла удар, а о Гаунау… не слышали? Я вот не слышала, — она развела руками.
— Дикие нравы, горячая кровь, — снисходительно объяснил их спутник. — Они там резали друг дружку столетиями: то кланы этих, как их, казаронов что-нибудь не поделят, то чей-то прадед убил чьего-то еще прапрадеда — и пожалуйста, вековая вражда, кровная месть. Рабочее движение? Ха, не смешите меня!
— Неудивительно, что Надор решил отмежеваться от Каданы и вернуться в Талиг, кому приятно такое соседство…
— …о, кстати, а тот надорец, — уловив слово, подхватили мысль за столиком через два от этого, — вы его уже не застали? Как жаль! Очень примечательная личность! Мы все здесь ему так благодарны: этот его проект, эти его железнодорожные тоннели — поглядите, как расцвел теперь Алат, когда из Талига появился к нам прямой быстрый путь. А сам — милейший, милейший человек: по всему видно, порядочный, примерный семьянин, и серьезный — иногда до забавности. Представляете, ему ведь предложили контракт в Багряных Землях — в Золотых Берегах, — так он все выяснял: не военные ли дела, не нарушит ли он принципов — мол, в Надоре нейтралитет, он не имеет права… А власти Золотых Берегов — Свободных Берегов, как они себя называют, — говорят, в безнадежном положении: все разрушено, поезда почти не ходят, горы трясет, то обвал, то оползень. Уж не знаю, сколько они ему посулили, но он в конце концов согласился. А еще… постойте, да это ведь Манон! Манон Арли! Сударыня, какая честь! Выпейте с нами — красного, белого, игристого?
Манон, натянув самую обворожительную из улыбок, начала было прикидывать, как же ей улизнуть — сказать ли, что они обознались, приняли ее за актрису, и ей очень, конечно, лестно, но увы, нет; или признаться, что да, она, но сослаться на срочные дела; или… — но тут ее спас Балинт. Вынырнув из полумрака — следил за ней или случайно оказался рядом? — он крепко ухватил ее под локоть и, отсалютовав зрителям бокалом, заявил:
— Госпожа Арли пока никак не может к вам присоединиться, друзья: у нее выступление. Ступайте, моя милая, переодевайтесь: следующий выход — ваш. Господа, минуточку внимания, — он возвысил голос так, чтобы его было слышно повсюду в зале. — Всего через четверть часа на бис для вас станцует непревзойденная Манон Арли!
Эпилог 2. Ринальди и бездна
читать дальше— Ну что же, опять неудача? — бездна заколыхалась, расползаясь неровным пятном, выбрасывая и втягивая чернильные щупальца, переливаясь сотнями оттенков темноты. — Опять ничего не получилось? Не пора ли признать, что бороться — бессмысленно?
— Это еще почему? — невозмутимым тоном спросил Ринальди. — Не все, конечно, гладко, но люди есть люди: жизнь течет своим чередом.
— Убивают друг друга, отбирают игрушки, никак не поделят бусину; пламя все ярче, очаги вспыхивают все чаще, гаснет один — загораются два; буйны, беспокойны, жестоки, глупы, — перечислила бездна. — И ты потерял еще одного Ракана.
— Потерял? — нахмурился Ринальди. — Во-первых, их и так было минимум два — а во-вторых, кого это я потерял?
— Ах, ты еще не видел… — бездна рассмеялась: ее хохот ощущался мелкой дрожью, пробежавшей по жилам. — Упустил… Посмотрим? — предложила она.
— Посмотрим.
Луис Алва, распластавшись на животе, лежал на краю обрыва и, вытянув обе руки перед собой, сосредоточенно, виток за витком, вытягивал из-под груды камней уложенные здесь прежде провода: отсоединив их, можно было добраться и до спрятанного в расселине заряда. Стоило войне закончиться, как горы, словно и они ощутили обретенную свободу, принялись протестовать: за последние годы их столько раз взрывали, столько поездов скинули в пропасть, разрушили и искурочили столько хорн железнодорожного полотна, проложенного поверх скал, крепко пришитого к ним, что они теперь перестали держаться прочно: порода плыла, земля дрожала, камни скатывались и осыпались вниз. Свободные Берега догадались нанять инженера, который разбирался в горном деле лучше других и сумел бы, пожалуй, усмирить скалы, но, пока он не приехал — вызвали из Надора, не меньше месяца уйдет на сборы, дорогу до порта, долгий переход морем, — было решено, что Луис со своими людьми пройдется по всем местам, где закладывал взрывчатку, и уберет хотя бы ее.
Подземный толчок заставил Луиса выпустить провода и вцепиться в плоский камень — почти ровную плиту — под собой. Он хотел скомандовать отступление: стоило осторожно, без лишних движений, не поднимая головы, не вставая на ноги, задом отползти от края и добраться до площадки, где был установлен лагерь — судя по всему, грозило начаться землетрясение. Но он не успел: справа раздался отчаянный крик, и уступ, на котором сидели двое его помощников, откололся и полетел вниз, увлекая их за собой. Луис вскочил, размотал веревку, висевшую на поясе, огляделся: бросить им — уже поздно; зацепить за камень, обвязаться, спуститься самому — вдруг еще живы, вдруг не упали на дно, застряли на полдороге, еще можно спасти… Скалу снова тряхнуло, сверху посыпались камни, плита под ногами накренилась, ноги заскользили; Луис попытался схватиться за скалу, но не удержался…
— А твои Скалы опять не спасли твоего Ракана, — саркастически заметила бездна, когда видение погасло.
Пароход, который вез Льюиса Окделла, тем временем еще только подходил к главному порту Свободных Берегов: теперь путь мимо Гайифы был заказан, так что континент приходилось огибать с другой стороны — по южному маршруту, вокруг мыса Фрэдена. Стоя на палубе, Льюис смотрел, как вырастают перед ним на горизонте горы, и чувствовал смутное беспокойство и их неясную дрожь.
— Что значит «опять»? — спросил Ринальди. — И при чем здесь вообще Скалы?
— У тебя ведь на каждый Излом с ними выходит какая-то неприятная история: то убьет, то попытается убить, то сам умрет… Разве твои приятели тебе не рассказали — конечно, пока были живы, — смех бездны снова продрал Ринальди до костей, — что Скалы должны быть щитом?
— Это совершенно не относится к делу! Во-первых, у нас пока не Излом, во-вторых, сейчас другие обстоятельства. Ракан не исчез из мира, Скалы с ним не в ссоре…
— Ну, до Излома, может, вы и не доживете: а если и доживете, то пожалеете об этом! Зачем дожидаться, пока вас перемелет Излом? Он ведь точно станет для вас последним! Да вы и сами справитесь: в вас неистребима тяга к разрушению — вы только и делаете, что мучаете друг друга и сами себя. Посмотри, чего ты добился, возвращая эти души из прошлого? Ничего! Не проще ли смириться, сделать всего один маленький шаг — ко мне, в мои объятия? Принять меня, стать со мной одним целым?
— Разрушение… — пробормотал Ринальди словно про себя. — Не только ведь — разрушение. Кто-то ведь и созидает. Вот женщина: чем была знаменита? Красотой, сильной волей, ярким характером, не более того: чего стоило ее самодурство! А теперь — трудится не покладая рук, спасает жизни… Или мужчина: раньше — запутался в интригах, перехитрил сам себя, глупо погиб. Теперь — занял себя полезным делом, старался помочь другим, даже помог…
— Так помог, что сделал только хуже, испугался, сдался и теперь прожигает жизнь впустую! Одна личность ведь ничего не значит: это капля в море, песчинка в пустыне. А люди в целом — люди никогда не меняются: они порочны по натуре. Все твои подопечные так или иначе — не смогут противостоять толпе: или пойдут за ней, или будут ею растоптаны. Толпа же легко доведет вашу бусину до гибели.
— Созидание, — повторил Ринальди. — Ты мне сама подсказала выход! Теперь я лучше представляю, что делать: до Излома еще больше ста лет, и мы обязательно справимся.
***
____________________________________
Примечания
читать дальшеКаноничные герои эпохи Двадцатилетней войны (конец 200-х. гг. К.С.), так или иначе участвующие в этом фике:
- Алонсо Алва — политик, полководец, герой Двадцатилетней и других кампаний;
- Луис Алва по прозвищу «Белый ворон» — политик, полководец, судя по датам жизни — отец Алонсо (но это нигде прямо не подтверждается), погиб на охоте в Багряных Землях в возрасте 73 лет;
- Арно Савиньяк — военный, генерал, погибший в сражении при Каделе;
- Морис Савиньяк — отец Арно, который женился на его вдове, чтобы не раскрывать публике подробности тайного брака, но легализовать ребенка Арно;
- Раймонда Савиньяк-Алва (урожд. Карлион, Сакаци) — красавица, жена сначала Арно, потом Мориса, потом Алонсо;
- Вильям Карлион — старший брат Раймонды по отцу (упомянут только в Приложениях);
- Алиенора Карлион — старшая сестра Раймонды по отцу (упомянута только в Приложениях);
- Рене Эпинэ — военный, маршал;
- Алонсо Дьегаррон — друг и соратник Алонсо (упомянут только в «Ветре Каделы»);
- Кракл — неудачливый генерал, участник битвы при Каделе, допустивший тактическую ошибку;
- Поль Пеллот — маршал Талига, предатель, попытавшийся устроить мятеж и перейти на сторону врага;
- Каракис — гайифский стратег, командующий в битве при Каделе (упомянут в «Ветре Каделы» и в переиздании, а в первом издании канона гайифскими войсками командовал Леман Теркасс);
- Кавва — дриксенский фельдмаршал, который был разбит Алонсо Алвой и ушел в монастырь;
- Льюис Окделл — военный, генерал, наряду с кансилльером Джеральдом упоминается как один из благонадежных Окделлов;
- Алексис — император Гайифы (упомянут только в Приложениях);
- Стивен Хейл — военный, капитан, участник битвы при Каделе, в предыдущем сражении был ранен алебардой (упомянут только в «Ветре Каделы»);
- Танкред Манрик — политик, экстерриор, занимался вопросом самостоятельности Алата (упомянут только в Приложениях);
- Карл (Второй) Оллар — король, во время правления которого Талиг выиграл Двадцатилетнюю;
- Генрих Оллар — его брат, принц-консорт Каданы, во время болезни брата попытался устроить в Талиге переворот и был казнен; имя жены Генриха, каданской королевы, не приводится;
- Балинт Мекчеи — первый из алатских герцогов, военный, политик, борец за независимость Алата, союзник Талига, друг Алонсо;
- Манон Арли — куртизанка, «дарившая свою благосклонность одновременно маршалу Алонсо Алве и его кузену королю Карлу Второму».
При изложении истории Кэртианы в Круге Ветра фик ориентируется на тексты команды с ЗФБ-2024, в первую очередь — на фик «Р.О. и Р.О.» и серию «Время лечит».
много авторского ОБВМПараллельно мне очень нравились (и нравятся!) сеттинг и эстетика "ДСП" от Норлин Илонвэ, и мне хотелось написать что-то похожее... условно подобное... по ОЭ. Чтобы револьверы, броневики, шляпки, короткие стрижки, ну и всевозможные комиссары в пыльных шлемах, конечно. И тут как раз подвернулись фрагменты из "Ветра Каделы" — канонной новинки, повести о Двадцатилетней войне (то есть о времени примерно за 120 лет до основного таймлайна канона). ВВК выкладывала их у себя на ЗФ и в Контакте (сейчас кстати, повесть вышла целиком - в переиздании последнего тома),
Вот оно! - подумала я.
И начала сочинять.
Надо было приписать героям Двадцатилетней амплуа, которые бы, во-первых, были типичны для эпохи (а эпоха мне была нужна условно Первой Мировой), а во-вторых, подтягивали бы их к Талигспасу... при этом надо было показать, что тогда, сто лет назад, с исправлением канонных бед все равно не получилось, даже если кто-то из героев и занялся более благими делами - но давление системы оказалось сильнее, войны, бедствия, жестокость, спасения не брезжит на горизонте — так что ждем еще сто лет и вот тогда-то делаем все правильно. Но герои все равно, кто может, по мере сил спасают людей или хотя бы оказываются лучше, чем были в своей изначальной реинкарнации в каноне.
Я написала этот фик довольно быстро и не особенно старалась выверять стиль и композицию, если честно... в Альбоме старалась куда больше, а тут нередко писала как пишется. Так вот, по композиции: должно было быть (и так и получилось) три отдельных линии, в каждой по три героя, в каждой по своему "любовному треугольнику" / трехстороннему конфликту: вышло, что в линии Раймонда - Алонсо - Арно обычный любовный треугольник, а в двух других линиях политические "треугольники": Надор между Каданой и Талигом — и Золотые / Свободные Берега между Гайифой и морисскими Багряными Землями.
В общем, это, конечно, оридж. Я изобретала и продумывала мир, сеттинг, историю и политику каждой страны, бэкграунд каждого героя фактически с нуля. Есть какие-то скудные данные из канона о той Двадцатилетней (если честно, "Ветер Каделы" в полном тексте особо ситуацию не прояснил), есть канонные подвязки из основного таймлайна, откуда можно было развить какие-то политические / политгеоргафические ветки (ну вот есть, например, адмирал Фрэден, упомянутый аж один раз за весь цикл, который оправился в экспедицию искать Золотые Берега... у меня нашел, теперь это колония Гайифы - на самом деле, про колониализм Гайифы я еще в Аманатах немножко писала... думаю, это все та же самамя колония, на юге Багряных Земель... пришлось чуть-чуть канонную географию из приложений подкрутить, иначе она не билась с климатической логикой). И есть Талигспас, куда нужно было все это привести... может, когда-то и напишу, как устроен парламент в Талиге в таймлайне нынешнего Талигспаса, те же партии, примерно то же соотношение блоков, только вот еще "зеленые" появились.
И я понимала, что этот почти-оридж будут открывать, если вообще откроют, с мыслью "кто все эти люди", и он принесет команде очень-очень мало плюсиков, хоть и будет единственным макси. Так и вышло, плюсиков было маловато, хотя я ожидала, что их будет еще меньше. С одной стороны, я немного расстроилась. С другой, понимаю причину!
Отзывы в основном получила хорошие. Часто писали, что, мол, настоящая литература, не то чтобы фик... было лестно. А мой любимый отзыв с Холиварки был примерно такой: "Автор узнается однозначно... но Ричард, Ричард, где же Ричард?!" На самом деле, талигспасовский Ричард-то там как раз заложен. Льюис Окделл в своей главе вспоминает, что построил ж/д тоннель в районе Горика и давал этому тоннелю срок службы сто лет. Так вот, талигспасовская карьера Ричарда-то и началась с того, что в его тринадцать этот тоннель таки обрушился, и Ричард там спасал пострадавших. Льюис все правильно рассчитал, только тоннель не стали подновлять.
А еще многие писали, что видят в потенциале для Арно, Алонсо и Раймонды менаж-а-труа... ну... честно, почему нет. Не смогла в тексте убить Арно (думала, что он должен разочароваться и погибнуть, когда поедет в Бирюзовые Земли, но нет, нет), так что... все может быть. И да, свергнутая королева Маргарита (почему Маргарита? Потому что где Генрих, там и Маргарита) разведется с мужем и потом выйдет замуж - но не за Арно, а за того высокопоставленного алатского военного, который рассказывает про багряноземельские события в эпилоге).
В общем, очень полюбила героев, которых с таким удовольствием изобрела почти с нуля сама, и, на самом деле, люблю "Комиссаров", наверное, так же сильно, как и "Райсовет".
К фику есть совершенно офигенный клип от Катерины... сколько раз пересматриваю, столько раз рыдаю; плюс баннер - старая фотография от amamee (нейросеть) и Ms. Ada (фотошоп); плюс С. Кралов переделал стихи Окуджавы и собрал несколько флагов разных государств.
Думала, что для выкладки в дайри подберу эпиграф вообще для каждой главы, но нет.
Итак, встречайте!
Многочисленные литературные штампы эпохи Первой мировой и Гражданской, траншеи, револьверы, аэропланы, бронепоезда, тиф, газовые атаки, внутренние беспорядки, колониальные волнения, платья с заниженной талией, красотки кабаре и комиссары в пыльных шлемах! Герои ОЭ, упомянутые в каноне один или два раза, а то и вовсе только в приложениях, а то и вовсе лишь на лестнице, а то и вовсе оригинальные, целых два Алвы, а также непревзойденная Манон Арли!
На той Второй Двадцатилетней (Комиссары в пыльных шлемах)
Я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
Б. Ш. Окуджава
Кто бы знал, что Двадцатилетняя война и даже
Алисино засилье покажутся золотым веком.
Ну, не золотым, серебряным...
канон
читать дальшеЛиния «Оллария — границы». Алонсо Алва
читать дальшеДриксенские войска стояли плотным строем. За сплошной пеленой дождя, погружавшей окрестности в зыбкую дымку, размывавшей цвета и очертания предметов, угадывались яркие камзолы конных и пехотинцев, развевающиеся плащи и знамена. Вверх тянулись древки алебард, щетинились дула мушкетов, чуть дальше, за спинами передних рядов, виднелись и полукружья арбалетов; по флангам разевали пасти пузатые бомбарды. Их мокрые бока тускло поблескивали — хотя солнце не выглядывало из-за туч, глаз то и дело ловил отблески неверного света: не только от орудий, но и от шлемов, лат и кирас, пряжек, застежек, шпор, упряжи. Здесь, в Марагоне, дожди будто шли не переставая, независимо от времени года: зимой чуть холоднее, смешанные со снегом; летом чуть реже, чуть слабее, но все равно ежедневно; а сейчас, осенью, воздух и вовсе словно состоял из одной воды, набивался в легкие и мешал дышать.
Армия была готова к атаке и стояла почти безмолвно, почти без движения. Алонсо оглянулся на свои полки: готовы и они — идеальный порядок, ровный строй, никакой пестроты, благородное чередование черного и белого; и тоже — молчание, не безмятежное, но напряженное, настороженное, готовое в любой момент обратиться в воинственный клич. Рядом — его личный отряд: кэналлийские всадники. Алонсо кивнул Дьегаррону — тезке, тоже Алонсо, близкому другу, — и слегка тронул поводья: вышколенный конь тут же откликнулся, уловил желание хозяина и неспешно двинулся вперед. Выехав на холм, с которого открывался чуть более удачный обзор — обе армии оказались немного внизу, и дриксенские войска теперь лежали перед ним как на ладони: растянутая линия авангарда, за ней прямоугольники конных отрядов, — Алонсо махнул рукой своим, спешился и жестом приказал подать мушкет. Взявшись за тяжелый ствол, уложенный на распорку, он повернул его в сторону дриксов и сделал первый выстрел; за ним другой, третий: бах… бах… бах…
***
Щелк… щелк… щелк…
Алонсо растерянно посмотрел на опустевший револьвер и, опомнившись, сунул его назад в кобуру. Ну и привидится же! Ведь из мушкета — если он правильно помнил историю военного дела — вообще нельзя было сделать больше одного выстрела подряд; а тут он, получается, увлекшись мороком, впустую потратил целых шесть: дриксов, конечно, по такой погоде видно не было, все сидели по траншеям, не высовываясь, как сидели и сами талигойцы. Мотнув головой и поморгав, чтобы окончательно стряхнуть наваждение, Алонсо запахнулся поплотнее в шинель и, прищурившись, попытался разглядеть движение на дриксенской стороне. Нет, никого — даже артиллерия — и та не работает, хотя в предыдущие дни успела потрудиться на славу: поле вокруг, и без того перепаханное линиями окопов, теперь было изрыто воронками от снарядов, и даже от давешнего холма ничего почти не осталось. Да и был ли тот холм?
Видения посещали Алонсо всегда не вовремя, всегда неудачно: то случайно и невзначай — он вдруг оказывался на поле боя, сидя за столиком в кафе; или, читая донесения, глядя на карту, разложенную на столе в штабе, переносился в Алвасете, на берег моря; то наоборот, как будто подгадывали: сражение — к сражению, бал — к приему с танцами; мистерию — к театру; совет — к заседанию штаба. Вот и сегодня: места словно те же самые, и тот же дождь, и та же вечная марагонская сырость, и зыбкая дымка, и серое безмолвие, и снова дриксы, и снова он командует отрядом. Предупреждали ли видения о будущем, показывали ли прошлое, Алонсо не знал — не знал и чье это прошлое: общее для Талига и Кэналлоа, сражения и быт прежних столетий; или именно его предков — может быть, знаменитых полководцев конца прошлого Круга, Рокэ или Алваро; или даже, шутка судьбы — жизнь его собственного тезки. Алонсо не говорил об этих видениях ни с отцом, ни с друзьями: наверное, открыл бы только жене, в тишине супружеской спальни, но женат пока не был — кто знает, может быть, и не будет. Сначала списывал на игру воображения, на свою впечатлительность: юнец начитался трудов по истории, представляет себя героем древности, кто из мальчишек в детстве так не играл; потом задумался, но не успел осмыслить как следует — а потом быстро стало не до того.
Алонсо откинулся затылком на земляную стенку траншеи и прикрыл глаза. Вдали послышался шум аэроплана — за последние месяцы он уже наловчился отличать звуки своих и дриксенских моторов: летят наши, не приближаются, вроде бы садятся — а значит, прибыла почта, или доставили очередные консервы, или привезли новое оборудование — радистам вот вечно нужны провода. Снабженцы знали свое дело, на них жаловаться не приходилось: служба генерала Кракла работала как часы. Алонсо, пожалуй, не нужно возвращаться в штаб, подождет здесь, письма его точно найдут: разведка сообщала, что дриксы готовили атаку и хотя сейчас затихли, но в любой момент могли зашевелиться, так что с утра на заседании штаба решили (Алонсо же и предложил), что его корпус будет весь день дежурить на самой первой линии, и вот уже почти полсуток они скучали в окопах, выжидая неизвестно чего.
— Полковник! — из мутной дождевой взвеси вынырнула фигура юного Дорака, и, будь нервы Алонсо не в порядке, он бы вздрогнул от неожиданности: ни черно-белых талигойских, ни синеватых дриксенских мундиров теперь не было, те и другие одевались в пятнисто-бурую форму цвета марагонской грязи (то же делали и гайифцы, и каданцы, и вообще все, только оттенки менялись: сероватый снег на севере, желтоватый песок в пустыне), и темные силуэты размывались на фоне перепаханной земли, растворялись в вечных дождливых сумерках. Дорак вообще-то служил связистом, но был еще так молод, что его постоянно гоняли по поручениям: разносить письма, доставлять сообщения.
— Полковник! — настойчиво повторил Дорак. — Для вас телеграмма: передали полчаса назад; и письмо. Приказ прежний: ждем до вечера, дриксы готовятся атаковать.
— Давайте сюда, — Алонсо протянул руку, и Дорак, вручив ему листочек с телеграммой и добротный конверт желтоватой бумаги, отдал честь и снова скрылся во мгле.
Телеграмма была от отца: «Удачи. Целую. Л. А.» — тот всякий раз, добравшись до телеграфа, улучив среди своих странствий, в череде приключений, десять свободных минут, старался отослать хотя бы пару слов — никогда о себе, никогда о секретных делах, всегда только: удачи, люблю, горжусь. Письмо прислал Арно: писал длинно и обстоятельно, но с прибаутками, в обыкновенной шутливой манере, рассказывал, как они там устроились, что за народ вокруг, с кем приходится работать, какие пейзажи, какая погода, красивы ли местные девицы (с девицами пока не познакомился), рассудительны или храбры местные вояки. Они стояли на гайифской границе, на другом краю страны: Талиг сейчас вел войну на два фронта — активнее сражались на дриксенском и пока вяло постреливали, собираясь с мыслями, на гайифском; намечался и третий — поглядев на багряноземельских братьев, захотели свободы и бирюзовоземельские колонии, и там уже вот-вот готовы были вспыхнуть пожары восстаний.
Алонсо прочитал и перечитал письмо от Арно и, аккуратно сложив, сунул за пазуху, во внутренний карман; заодно вынул портсигар, раскрыл, вытащил папиросу. С фотокарточки на створке глядели на него они трое: он сам, Арно и Раймонда — молодые, беззаботные, счастливые; кажется, возвращались тем летним вечером из театра — с выступления Манон? Нет, раньше, слава Манон гремит последние три года, а этой карточке уже лет пять: Алонсо тогда только познакомился с Раймондой, а Арно с ней уже был обручен, но они еще не обвенчались. Итак, возвращались тогда из театра — жара немного схлынула, в воздухе разливался аромат цветов, ярко горели фонари — заскочили в ателье и, как были, попросили их снять. Арно, получивший тогда повышение, нацепил новенькую форму; Алонсо считал, что ходить в театр положено в гражданском, и надел приличный костюм: тросточка, цилиндр, все по моде; Раймонда же была в легком платье, облегавшем ее тонкую фигурку, и шляпке с вуалью, которая шла ей невероятно. На второй фотокарточке, тайной, скрытой за листом папиросной бумаги на другой створке, Раймонда была одна: отведя в сторону руку с зажатым между пальцами длинным мундштуком, чуть повернув голову, чуть улыбаясь, она смотрела прямо в объектив; ее темные волосы, перехваченные лентой, убранные в прическу в гальтарском духе, лежали гладкими волнами. По задней стороне карточки наискосок тянулась надпись ее почерком, синими чернилами: «Другу — от друга», а в левом углу стоял штамп: фотомастерская П. Пелотти.
Эта фамилия — Пелотти — внушала Алонсо смутное, невнятное беспокойство. Может быть, оттого, что походила на имя того талигойца-предателя, которое упоминалось в исторических книгах в главах о Двадцатилетней: Алонсо в свое время, пролистывая прочие разделы, внимательно читал о подвигах знаменитого тезки. Вполне возможно даже, что потомки того предателя, не желая иметь с ним общего, скажем, подались в Фельп, поменяли фамилию на местный лад, потом кто-то занялся искусством, а уже нынешний Пелотти увлекся фотографией, и вот — прошлое забыто, о предателе не помнят: как будто вся семья, вся череда предков каждый раз воплощается в одном потомке; как будто, сменив имя, меняют и линию судьбы. Алонсо размышлял иногда, сколько в нем самом от того, древнего полководца; о том, как имя руководит человеческой жизнью; о том, мог ли он, отказавшись от военной карьеры, выбрать другой путь, стать кем-то еще — нет, не фотографом, конечно; но вот, выучившись в университете (он ведь, как и все его сверстники, исправно учился), сделался бы юристом, адвокатом; или имел бы дело только с политикой — ему ведь, в конце концов, положено. Или, как Дьегаррон, водил бы это его фанерное чудовище; или стал бы актером, или спортсменом, или… Но военная стезя для него была предопределена и именем, и поколениями предков — маршалов, генералов (знаменитый тезка в его годы вроде бы как раз получил маршальское звание, а сам Алонсо успел дослужиться лишь до полковника). Война была их стихией: отец, сбросив управление Кэналлоа на братьев и кузенов, только и делал, что сражался — вот и сейчас забрался на самый юг, в самое сердце Багряных Земель, в пустыню, и там, отстаивая интересы то ли Талига, то ли Кэналлоа, то ли морисских родичей, то ли всех вместе, командует себе туземцами. Наследник соберано, старший сын, первенец, не мог пойти иной дорогой.
Еще два имени, вычитанные в исторических трудах, вызывали у Алонсо такую же тревожную неприязнь: гайифец Каракис и дриксенец Кавва. Каракиса Алонсо пока не отыскал — то ли его потомков уже не существовало, то ли они жили себе мирной жизнью честных обывателей и не появлялись на страницах газет. Кавва же был ученым, химиком: раньше его открытия то и дело гремели в свете, а вот с началом войны оказалось, что подозревал его Алонсо не зря. В мирное время, говорил дрикс, ученый служит обществу, в военное же — работает на благо своей страны: изобретения прославленного химика, созданные на благо Дриксен, успели причинить армии Талига немало вреда. Особенно ненавидели его талигойские военные врачи, а Рене Эпинэ, хирург, и вовсе, услышав имя дрикса, так сжимал кулак, как будто представлял, что ломает ему шею.
Со стороны Дриксен тем временем нарастал гул: по всем приметам, начиналась обещанная атака. Алонсо заново зарядил револьвер и, выбравшись из траншеи, огляделся: дождь прекратился, еще не совсем стемнело, но наползал такой густой плотный туман, что почти ничего не было видно. Чутьем угадав движение противника, Алонсо сказал себе: пора — и, высоко подняв руку с револьвером, скомандовал:
— Вперед!
Туман окутал его, залепил глаза, забился в нос, в рот, слипся комом в груди, и Алонсо понял, что не может дышать.
Линия «Надор — Кадана». Льюис Окделл
читать дальшеГоры вздымались под самые небеса: нет, если ехать медленно, пробираться верхом по узкой тропинке, зажатой с обеих сторон скалами, то подъем был как будто не заметен: от столицы до Кольца, от Кольца до дома, от дома до Найтона или до Горика — на каждом отрезке дорога шла вверх постепенно, каждый раз путешественник забирался немного выше, пока вдруг не оказывался уже почти в облаках. Но если спуститься к деревне и, выбрав место поукромнее, задрать голову, то видно было, насколько же высоки Надорские горы. С вершины вниз глядел замок: даже отсюда, из деревни, он не казался легковесным, игрушечным: не прилепился к боку скалы, как ласточкино гнездо, а стоял крепко, прочно, словно корнями врос в самую толщу породы. Здесь родился отец, и дед, и прадед, и многие поколения предков; здесь появятся на свет и сыновья, и внуки, и правнуки — и замок, конечно, переживет их всех: застанет их рождение, расцвет и угасание, под его крылом они вырастут, возмужают, состарятся потом и один за другим уйдут, а он так и будет стоять — верный, надежный, родной.
Можно было разглядеть отсюда и площадку, спрятанную между скал чуть поодаль от замка: там, говорили, еще какой-то Круг назад проводили языческие таинства; а теперь там хорошо было сидеть в одиночестве, положив руку на морду каменного вепря, и размышлять, и мечтать о своем. За замком же и за площадкой го́ры устремлялись еще выше: Горик, конечно, слишком далеко, его очертаний не разобрал бы и самый зоркий глаз — но тот, кто хоть раз там бывал, легко мог восстановить в памяти его образ: две главные улицы крест-накрест, ратуша, площадь, собор и графский замок, каменные дома местных баронов, а вокруг — леса, охотничьи избушки, тайные тропы.
В деревне сегодня было многолюдно: народ стекался на осеннюю ярмарку. Уже шумели, уже толкались, уже ржали кони, скрипели телеги, расхваливали товар бойкие торговцы; за лотками, на открытом пятачке, уже поставили ярмарочный столб, украшенный разноцветными лентами, и те вертелись на ветру так, что от них рябило в глазах. Из печных труб там и тут вырывались легкие облачка дыма, блики солнца отражались от окон, а на замке, в вышине, развевались герцогские флаги.
— Едет, едет! — закричал кто-то. — Герцог едет!
Льюис поднял руку в приветствии, и толпа расступилась перед ним.
***
— Едет! Смотрите, едет! — выкрикнул кто-то первым, и возглас тут же подхватил нестройный хор голосов: — Едет, едет! Тише! Тише!
Перекрывая людской гомон, взревел гудок, и с грохотом, окруженный клубами дыма, из тоннеля появился паровоз. Фыркая, как норовистый конь, отплевываясь сгустками пара и сажи, он медленно, величественно выбрался наружу: труба, за ней кабина машиниста, а следом и весь состав — два по-праздничному украшенных вагона, один пассажирский и один почтовый. Пройдя с четверть хорны, он подкатил к платформе и, издав напоследок еще один гудок — такой громкий и протяжный, что закладывало уши, — плавно остановился. Толпа разразилась овациями, и слова машиниста, который, высунувшись из кабины, что-то восклицал, улыбался и махал кому-то фуражкой, потонули в общем шуме.
Еще щелкал, остывая, металл, еще дымилось и шипело распаленное нутро паровоза (Льюсу хотелось расцеловать его прямо в ярко-красную морду, похлопать по разгоряченному боку, успокоить, похвалить: ты молодец, ты справился), а Льюиса уже начали поздравлять: первым пожал руку мэр Солт-Лейка, за ним — вице-губернатор Каданэра, затем отчего-то вице-мэр Роксли — его разрумянившееся лицо выдавало, что тот был уже слегка навеселе; потом подошел и долго и многословно благодарил представитель Надорского совета — не то Джонсон, не то Томсон, не то Смит, не то Уильямс: Льюис отчаялся уже научиться различать горикских дельцов, даром что и сам происходил из тамошних мест. Тут наконец выбрался из кабины машинист с помощниками, и мэр, шлепнув Льюиса по плечу и взяв с него обещание «обязательно, непременно» явиться вечером на праздничный фуршет, двинулся уже к ним.
Это был, несомненно, успех: очередной неоспоримый успех Льюиса Окделла, горного инженера, приглашенного в Солт-Лейк, чтобы отчасти укрепить, отчасти — проложить заново ветку железной дороги от Каданэра. Старая ветка шла в обход, по плоскогорью, огибая скалы и озеро, построили ее вроде бы не так давно — лет тридцать назад, — но пути казались хлипкими, а берега как будто в любом момент грозили обвалиться. Опасались и землетрясений: за последние триста лет — после того, в котором погиб старый герцогский замок, — не случилось ни одного, но кто же угадает, в какой момент стихия взбунтуется снова. Замка давно уже не было, как не было и той площадки с мордами вепрей, но оба они — и замок, и площадка — так часто то снились, то виделись Льюису (как будто наяву, как будто, стоило ему хоть немного задуматься, отвлечься, так и ждали, чтобы возникнуть у него перед глазами), что он изучил их досконально, помнил до мельчайших деталей все скалистые уступы, линии стен, трещины и неровности в камне, словно прожил там всю свою жизнь. Он откуда-то знал достоверно — не вывел логически, но ощущал изнутри, — что землетрясений здесь больше не будет: как не было никогда до того и раньше на протяжении многих Кругов — но, чтобы успокоить и себя, и заказчиков, провел расчеты сначала сам, потом показал их знатокам из университета и только тогда, убедившись, что окружающим горам ничего больше не грозит, принялся за работу.
Особенно тщательно он изучил окрестности озера: хотя чувствовал себя страшно неуютно, когда ползал там вокруг, сильнее всего — когда приближался к воде (не был суеверен, но ведь озеро и правда было, говоря откровенно, фамильным склепом его предков) — но не доверил важного дела помощникам. Затем, замерив повсюду прочность породы, он вычертил маршрут так, чтобы тот шел по самым надежным местам; заодно предложил пробить и тоннель в толще скалы. Теперь дорога должна будет занимать чуть ли не в два раза меньше времени, а пути обещали выдерживать и тяжело нагруженные вагоны: испытания с грузовыми составами были еще впереди, но надорские промышленники и финансисты уже предвкушали, как хлынут в столицу Талига известняк и мрамор, песок и руда, строевой лес и овечья шерсть с высокогорных пастбищ: все это, конечно, возили еще давно, еще как только проложили первую железную дорогу, но не в таких объемах. О своем задумались и политики: новая ветка, пролегая восточнее горикской, открывала удобный путь до Хёгреде. Так или иначе, проект удался, и Льюис был в нем уверен: запаса прочности должно было хватить надолго.
Первый проект, который принес ему славу, тоже был железнодорожным: Льюис, вчерашний студент, построил тогда (под его руководством построили — Льюис, поддерживая партию труда, не собирался приписывать себе заслуги простых рабочих) тоннель в скале, неподалеку от Горика. Тоннель получился вполне добротным, и Льюис прикидывал, что тот прослужит еще лет сто: а если вовремя ремонтировать, периодически укреплять, то и дольше. Позже, набравшись опыта, набив руку, поездив по соседним странам, поучившись у мастеров-металлургов из Гаунау и кагетских горняков (университет Горика дал ему только базовые знания, хотя столичное образование и считалось неплохим — там даже преподавали приглашенные профессора из Олларии), он пришел к выводу, что верно тогда рассчитал срок жизни горикского тоннеля, но для новых своих сооружений закладывал уже двести-триста лет.
— Окделл! Господин Окделл! — окликнули его, и Льюис, засмотревшийся было на пляску цветных флажков, которыми были украшены веревки, обрамлявшие платформу и тянувшиеся вдоль путей до самого тоннеля, опомнился и помотал головой. К нему протолкался человек, одетый не по-надорски изящно: в светлом, песочного цвета костюме и котелке — пожилой уже мужчина, совсем седой, отчего-то смутно знакомый. Вспышка фотоаппарата (газетчики, конечно, не могли пропустить такое важное событие), на мгновение ослепив, очертила фигуру мужчины, и Льюис наконец сообразил, кто перед ним: Морис Савиньяк, политик из Талига — кажется, даже министр — не то промышленности, не то международных связей, не то еще чего-то.
— Господин Окделл, — повторил Савиньяк, протягивая ему руку: Льюис уже представил этот их совместный портрет на передовицах завтрашних газет. — Позвольте вас поздравить: это бесспорный, бесспорный успех! — и продолжил без долгих предисловий: — Я хотел бы с вами поговорить: отойдемте чуть в сторону?
Льюис, не желая показаться невежливым, удержался от того, чтобы пожать плечами, и указал на раздвижные двери станционного буфета: тот был закрыт сейчас для публики, но господину инженеру и господину министру подадут, конечно, и пирожных, и шадди, и напитков покрепче, если господа пожелают. Если быть честным, эпинэйских политиков, служивших теперь Талигу, Льиюс… не то чтобы презирал, но относился к ним настороженно. Обе провинции, получив одновременно свободу, обошлись с ней по-разному: Надор до сих пор оставался независимым (и прекрасно, по мысли Льюиса, себя чувствовал), а Эпинэ лет двадцать назад ни с того ни с сего — тогда не было ни войн, ни серьезных потрясений — вернулась в теплые объятия метрополии и теперь снова считалась провинцией Талига, только с расширенными правами. Но ведь, с другой стороны, напомнил себе Льюис, и начиналось все у них совсем иначе: Надором правят надежные, прочные, невозмутимые Скалы — и реформы герцога Джеральда (гражданина Джеральда! — тот, между прочим, приходился Льюису прадедом: их семья происходила от его третьего сына) были приняты спокойно. Эпинэ же владеют Молнии — и перемены являются всегда страшной, кровавой вспышкой, бурно и стремительно: триста лет назад полпровинции горело, сто лет назад — до чего же жестоко народ избавлялся от надоевших дворян. Савиньяки, кстати, эмигрировали в Талиг еще тогда, избежали участи многих других, так что Мориса не в чем было обвинить.
— Хочу вам предложить контракт, — сказал Савиньяк, вертя в руке чашечку с шадди: сахарницу отодвинул, к пирожным не притронулся, на вазочку с джемом даже не посмотрел. — Тоже железные дороги, тоже в горах: частично частное предприятие, частично государственная концессия.
— Нет, — Льюис старательно намазал на горячий тост масло и положил сверху толстый слой джема. — Не согласен.
— Но вы даже не дослушали! Если вас волнует положение рабочих — знаю, это для вас важно, — то, уверяю вас, все законы будут соблюдаться!
— Приятно, но это не главное: знаете ли, в Горике, конечно, есть те, кто сочувствует хёгредским мечтателям, но я не из них. Нет, дело вовсе не в этом. У Надора нейтралитет, — отрезал Льюис. — Хотите, чтобы я пускал под откос поезда ваших врагов или, наоборот, укрепил ваши насыпи против мин? Изобрел для вас особую броню? Прорубил скалы, чтобы зайти кому-то в тыл? Нет уж! Спасибо, Гайифа меня уже приглашала — я отказался!
Савиньяк вздрогнул, и Льюис одернул себя: у того ведь сын как раз на гайифской границе! Тут же вспомнилось и почему еще Савиньяк показался ему знаком: он был знаменитостью — его семейство постоянно попадало на страницы светских хроник, а оттого, что Савиньяк-младший был женат на надорке — сестре политика, высокопоставленного члена Совета, Вильяма Карлиона, — перипетии их жизни то и дело муссировались и местными газетчиками. Занятно, как разошлись пути древних надорских фамилий: Рокслеи занялись сельским хозяйством, их фермы, разбросанные по всей стране, процветали; Окделлы так или иначе оказывались связаны с горами; а в политику ударились как раз Карлионы. Льюиса это все не очень интересовало, но его жена Мэри обожала кухонные пересуды и, получив новый «Найтонский вечерний листок», за какие-то полчаса проглатывала его от корки до корки, а потом всю неделю обсуждала с подружками, кто на ком женится, кто кому готов дать развод, кого застукала полиция нравов, кого заметили в салоне у такой-то, в таком-то театре с той-то, кто вывел в свет новую протеже, и так далее, и так далее — а прочитав особенно возмутительные новости, вываливала их и на мужа. Вот и в тот раз, когда в листке появилась заметка о Савиньяках, чопорно поджав губы, она с осуждением говорила: «Он ведь совсем старик! Отвратительно! Нет — ты подумай, как можно: бедная девочка! Ты знаешь, как это называется: снохачество!»
— Нет, нет, — Савиньяк поднял руку, словно отметая извинения, которые были уже готовы сорваться у Льюиса с губ («простите, ваш сын… совсем не хотел вас расстроить»). — Это совершенно гражданское предприятие, далеко от военных действий — на границе с Алатом, в районе Каделы. У Алата, как вы знаете, тоже нейтралитет: его театры и курорты славятся на все Золотые Земли, а удобного сообщения до сих пор нет.
При слове «Кадела» у Льюиса отчего-то неприятно заныло сердце, хотя было как будто не с чего: у Гайифы, Талига и Алата была общая граница, но война действительно шла в другой стороне. Кстати, может быть, у самого Савиньяка было поблизости имение: эпинэйцы ведь даже умудрились вернуть своим дворянам часть земель. У Льюиса же не было ни замка, ни поместья, но заработков как раз хватало, чтобы прикупить себе небольшой участок и построить там собственный дом.
— Что же, — сказал он. — Раз так, нужно подумать: давайте обсудим детали.
Линия «Гайифа — Багряные Земли». Император Алексис
читать дальшеОт курильницы с благовониями струйкой поднимался ароматный дымок: его колечки, закручиваясь в воздухе, складывались в причудливые узоры, и, глядя на них, можно было различить то человеческую голову — в профиль, с пышной прической, с завитой бородой, — то очертания дворца, храма, беседки: округлые, без прямых углов, совсем условные; то фигуры диковинных зверей и птиц; то пологие склоны холмов, лежащие между ними в долинах озера; а то — попросту — легкие, рыхлые облака. Рядом на столе стоял богато украшенный письменный прибор, давний подарок, преподнесенный одним из вельмож еще прадеду императора: две чернильницы в виде колодцев — одна, похожая на перевитый шнуром цилиндр, изображала колодец в южном, приморском стиле, вторая же, прямоугольной формы, расчерченная так, что узор подражал деревянным доскам, — такой, к каким привыкли в деревнях в центре страны. Пресс-папье — серебряная голова тигра с оскалившейся пастью — прижимало пачку бумаг: император Алексис не все государственные дела готов был доверить своим советникам, министрам и стратегам.
Вот и сейчас, вытащив чистый лист, обмакнув перо — южный колодец, чернила изумрудного оттенка, — он размышлял над новым посланием: стоило написать монаршей сестре в Кадану — частное, дружеское письмо, справиться о ее здоровье, о благополучии супруга, между строк же заложить обещания поддержки, обрисовать их будущие совместные планы. Часы на колокольнях храмов одни за другими начали отбивать без четверти два, и их перезвон на пару минут перекрыл вечный шум огромного города. Столица жила своей суматошной жизнью: кто-то вопил, ругалась торговка, лоточник расхваливал товар, стучали по мостовой копыта коней, прямо под окном прогрохотали колеса повозки — и, вторя им, кто-то заполошно, отчаянно забарабанил в дверь — с такой силой, что деревянная панель содрогнулась и всколыхнулся тяжелый ковер, занимавший всю стену. Алексис отложил перо — вставил в колечко из ветвей миниатюрного платана, раскинувшихся над колодцем, — и с неудовольствием бросил слуге:
— Кто еще там? Впустите его!
Он любил работать один (не считая слуг, которые не знали грамоты): секретари не были допущены дальше приемной, и даже царедворцы самого высокого ранга едва ли сумели бы в такие минуты подступиться без доклада — а значит, случилось что-то совсем уж катастрофическое, если кто-то осмелился ворваться к нему вот так.
— Мой император! — дверь распахнулась, и в комнату влетел гонец — незнакомый, совсем мальчишка, запыхавшийся, одежда в беспорядке. — Мой император, срочное донесение с границы! — он рухнул на одно колено и, склонив голову, протянул обеими руками футляр с письмом.
— И что же там? — Алексис принял письмо и, еще не вскрывая, пристально посмотрел на гонца. — Говори!
— Принц… принц-консорт Каданы… погиб в Талиге, — выдохнул гонец. — Их тела — то есть его тело и его людей — прислали на границу в освинцованных гробах!
***
— Мой император! Ваше величество! Государь! — надрывался аппарат. Император, поморщившись, отвел трубку от уха и раздельно проговорил в раструб:
— Ну что там? Говорите! Да не орите же так, я вас слышу!
— Мой император! — в трубке защелкало, затрещало, а потом голос секретаря снова пробился сквозь помехи: — Мой император, к вам глава Военной коллегии со срочным донесением!
Император Алексис — Алексис Второй, как называли его в соседних державах, или Алексис Б, как принято было теперь именовать правителей внутри империи — как стало принято в начале Круга, когда старались отмежеваться от прошлого, забыть о нем, — итак, император Алексис передернул плечами и, бросив краткое: «Пусть войдет», нажал на рычаг. Телефонный аппарат, одетый в корпус из черного металла с выгравированным гербом, занимал почетное место на его письменном столе — по правую руку, только поставлен был так, чтобы не мешал писать. По левую лежала почти погасшая курительная трубка красного дерева; едва заметная струйка дыма, иссякая, рассеивалась в воздухе. По обе стороны стола громоздились стопки документов, и Алексис снова напомнил себе, что пора бы велеть секретарям их разобрать или хотя бы сдвинуть, чтобы те не мешали видеть посетителей: письменный прибор, например, пришлось заменить на невзрачный, приземистый, совсем обычный — конечно, тот старинный, вычурный давно уже сгинул, канул в небытие еще на Великом Изломе вместе с убранством дворца; но и тот, к которому Алексис привык с юности, был куда красивее теперешнего. Задребезжали, отбивая четверть, часы в приемной; вторя им, глухо ударил колокол кафедрального собора; под окном, грохоча колесами о мостовую, проехал автомобиль. В дверь постучали, и, дождавшись ответного «Прошу», в кабинет, чеканя шаг, вошел глава Военной коллегии — в древности бы сказали: Доверенный стратег, сейчас же его должность называли попросту: главнокомандующий. Алексис не предложил ему сесть, и тот, кивнув — что означало у него учтивый поклон, — отдав честь и щелкнув каблуками, встал перед столом, вытянувшись во фрунт.
— Докладывайте. Что там? Граница с Талигом?
— Нет, там все без перемен, — главнокомандующий, скривившись, небрежно махнул рукой, и вся его выправка мгновенно с него слетела. — Это снова Золотые Берега. Мы потеряли еще один паровоз.
— Как? — Алексис ударил кулаками по столу. — Опять?! Третий за месяц? И тоже безвозвратно? Что говорят инженеры?
— Не подлежит ремонту, — главнокомандующий поджал губы.
— Так… И что же на этот раз?
— Все то же: заминировали пути, пустили состав под откос — провода хорошо маскируют, их не заметить… Мой император, мы склонны видеть в этом руку Талига: раньше мы считали, что повстанцам помогают мориски, но теперь очевидно, что там работает какой-то очень опытный военный: почерк талигойский, даже кэналлийский — небольшие отряды, стремительные точечные атаки, быстрое отступление — они, как тени, растворяются среди барханов или в лесу. Доказательств у нас нет, но, вероятно, консультирует их — или даже командует частью армии — сам старший Алва: разведка доносит, что его давно не видели ни на фронте, ни в Олларии, ни в Алвасете. Конечно, он не может быть в нескольких местах одновременно, но у повстанцев есть аэропланы.
— Плохо, — Алексис подавил желание скрипнуть зубами и, постучав пальцами по столу, велел: — Укажите на карте, где произошли нынешняя и предыдущая атаки на наши поезда.
— Мой император, — подойдя к карте, главнокомандующий приложил руку к груди. — Позвольте мне говорить откровенно: мы на грани того, чтобы потерять все колонии.
Карта, утыканная красными и желтыми флажками (красные — столкновения с армиями Талига на границе, желтые — боевые действия в колониях), занимала всю стену. Красные флажки лежали кучно, желтые же расползались с каждой неделей все дальше, все шире: были воткнуты по одному, по два, но повсюду: и на побережье, и в горах, и в пустыне, и даже посреди непролазных, заболоченных влажных лесов, где еще век назад обитали только змеи и лягушки да клубились ядовитые испарения.
Колокол пробил снова — половина часа, — и Алексис перевел взгляд за окно. Золотом блестели на солнце купола храмов — ни одного старинного не сохранилось: не прошло и трехсот лет с тех пор, как все они были возведены — отстроены на старых ли фундаментах, поставлены на новых ли местах, — построены, расписаны, украшены, заново освящены. Старая Паона, разоренная, погибшая в огне Великого Излома, стремительно возродилась из пепла — и была возрождением этим обязана золоту Золотых Берегов. Забавно укладываются, переплетаясь, нити судьбы: пространствовав с десяток лет, пропустив в своих странствиях все потрясения Излома — войны, беспорядки, кровавые восстания, три переворота, две свергнувших одна другую военные диктатуры, множество смертей, гибель столицы, интервенцию Талига, — вернувшись из невероятной, безнадежной экспедиции, адмирал Фрэден, именем которого называли теперь в Гайифе школы, музеи, научные общества, а в Багряных Землях — горные цепи, озера, водопады и острова, которому посвящали поэмы, памятники которому стояли во всех портах страны, — адмирал положил к ногам своего императора сказочные сокровища Золотых Берегов. Нет, своего императора он не застал: император уже был другим — Дивин и его наследник пали в самом начале восстания, а с тех пор династия успела смениться трижды, и, хотя на трон в конце концов как будто посадили потомка основной правящей ветви, никто толком не верил в их с Дивином близкое родство, а что до дальнего — то дворяне все так или иначе друг другу родня. Алексис, правда, чувствуя тайную связь с тем, прежним Алексисом — Алексисом Первым, Алексисом А, — искренне считал себя наследником древней фамилии, если не по крови, то хотя бы по духу: отчего же иначе смотрел иногда на мир как будто его глазами, отчего же в таких деталях помнил — представлял или знал — его покои, интерьер кабинета, его церемониальные одежды, светильники на стенах, отчего же словно воочию видел вместо своего телефонного аппарата — его письменный прибор, ковер вместо карты на одной стене, круглый щит в обрамлении кривых сабель вместо картины, изображавшей прибытие адмирала ко двору: адмирала у ног императора, — на другой.
Мориски, конечно, с самого начала негодовали, что чужестранцы — про́клятые, нечистые — решились ступить на Багряные Земли: устраивали стычки на границе, но не вели больших войн. Не вмешивался и Талиг: устремив силы не на юг, а на восток, потихоньку подчинял себе Бирюзовые Земли. Но теперь колонии как будто сами захотели свободы, начали требовать ее все громче, все яростнее — и вот уже империя готова была лишиться богатств Золотых Берегов.
— Есть и другое, о чем вам следует знать, — главнокомандующий снова подошел к столу. — Все больше офицеров здесь, в столице, посещают салон Каракиса и после его сеансов распространяют упадочнические настроения в армии.
— Каракиса! — сердито проговорил Алексис. — Напомните, почему мы не можем его просто арестовать? Хотя нет, это не ваша епархия: обсудим с шефом полиции, когда закончим с вами. Ну надо же! Каракис! Что же он, опять утверждает, что наступают последние времена?
Смешно: еще в конце прошлого Круга даже самые искушенные мудрецы были уверены, что всевозможные напасти — катастрофы, большие войны, политические потрясения — Создатель посылает только на Великих Изломах; если же череда неприятностей случается вне Излома, в середине Круга, то впору поверить, что не за горами и конец света. Последние же три столетия отучили людей от этой мысли: и войны, и катастрофы, и разнообразные потрясения происходили теперь постоянно.
Мистик Каракис стал популярен в высших кругах лет пять назад: начиналось все как невинное развлечение, игрушка для дам и светских бездельников — спиритические сеансы, разговоры с мертвецами (вызовем дух вашего покойного супруга, сударыня), переселение душ, воспоминания о прошлых жизнях (представляется, сударыня, вы были эорией в Древней Гальтаре). Сочинил он и свою педагогическую методу, на удивление здравую, и кое-какие семьи теперь воспитывали детей «по Каракису», да и в паре школ как будто пробовали ее ввести. Собрав же кружок почитателей, заручившись поддержкой знати, переманив на свою сторону с десяток богатых торговцев и промышленников, Каракис принялся, перейдя к вопросам более глубоким, излагать свои философские воззрения: вселенной — их миру, Кэртиане, — осталось существовать совсем недолго, предвестником ее скорой гибели служит, конечно, расширившийся на столетия, разросшийся, как опасная опухоль, Излом: прошлый не сумел закончиться вовремя, а новый уже никогда не наступит. Борьба — бесполезна, мирские занятия — бессмысленны, стяжательство — вредно; а любые проявления буйства духа, будь то войны, путешествия, научные открытия — приближают неминуемый конец. Но есть и способ спастись: связавшись с древними, чужими, запредельными силами, договориться с ними — и он, Каракис, готов быть проводником, поводырем для простых смертных в этот непостижимый, потусторонний мир. Шарлатаном он был или безумцем, но искусно взращивал в сердцах своих адептов сомнения, неуверенность и покорность судьбе.
— Что же, это мы решим. Докладывайте дальше, — приказал Алексис.
— И последнее, — сказал главнокомандующий, — армия на обоих фронтах несет серьезные санитарные потери: в Багряных Землях ужесточились болотные лихорадки, а на северном фронте свирепствует тиф.
Линия «Оллария — границы». Раймонда
читать дальшеВ церкви было душно. Язычки пламени свечей, подрагивая в разгоряченном, плотном воздухе, сливались в яркие, слепящие шары, которые чуть колыхались, покачивались из стороны в сторону, то приближались, то отдалялись, то сжимались почти до точки, то становились огромными, словно хотели заполнить собой все пространство церквушки, поглотить и алтарь, и иконы, и священника, и Арно, и саму Раймонду. Один шар висел в воздухе прямо перед глазами, на уровне головы — нет, чуть повыше, иначе за него задевали бы макушками; два других — по сторонам, справа и слева, по правую руку, возле невесты, и по левую — около жениха; и, пока их с Арно обводили вокруг алтаря (кто обводил? Был ли служка? Шли ли сами?), как будто следовали за ними. Воздух трепетал, как трепетало и сердце Раймонды — или нет, зачем же трепетать, она не волновалась, была совершенно спокойна, и внутри разливалась лишь тихая, ровная радость, — итак, сумрачный воздух трепетал и, закручиваясь вихрями вокруг шаров света, устремлялся выше, к потолку, под купол — туда, где клубилась вечерняя тьма.
— Клянешься ли ты…
— И я клянусь…
Шар надвинулся на нее, ударил в лоб, рассыпался искрами и распался, исчез — обратился облаком, рощей, плодовым садом, деревом, соцветием, опал лепестками.
Да и из свечей ли этот шар, церковь ли это? Нет же: цветет акация, желтые цветы, сплетаясь в грозди, свисают с ветвей — нет, не свисают, это ведь не клематис, не Алвасете, это еще имение Сэ — или Сэ, или Савиньяк. Дерево, усыпанное, окруженное желтым пухом — желтыми вспышками, огоньками светлячков, мелкими цветами, — само словно обращается в шар, и этот шар снова катится на нее, снова колышется, переваливается с боку на бок, покачивается, качает головой — почему головой, есть ли у дерева голова — нет, головой ведь качает матушка: смотри, Рами, как бы твои увлечения не довели тебя до беды. И шерстяное платье так колет кожу, и узкий воротник так давит, не дает дышать, расстегнуть бы его, и корсет сжимает грудь, и в шерсти жарко, душно, тяжело, неловко, неуютно.
— Сударыня, Арно Савиньяк погиб при…
Отчего же все оно так качается: флигель господского дома с резными перилами, с окошками в линию — почти деревенский, крестьянский — наличники превращаются в перила, перила перетекают в ступеньки, ступеньки под ногами скользят, плывут, наклоняются, встают дыбом, расстилаются широкой подъездной аллеей — только что скакала по ней верхом; только что шла рука об руку с мужем — по церкви, по аллее, по коридору, по залу, полному зеркал.
— Сударыня, мой сын Арно погиб на…
— Сударыня, ваш супруг? Вы говорите, супруг?
— Сударыня, не согласитесь ли… Сударыня, будете ли вы моей женой?
Жарко, жарко, как ярко светит солнце, как невыносимо слепит глаза — и лепестки акации, опадая, впитывают его блеск и сами, выцветая, белеют и осыпаются хлопьями снега. Его наметает целые сугробы, и они, тоже округлые, теперь разрастаются в высоту и ширину, заполоняют собой все вокруг, сколько хватает взгляда — жарко, зябко, холодно, тревожно.
— Графиня, согласитесь ли вы стать моей женой?
Шары эти — шары из снега, света, лепестков, огня — сталкиваясь, наваливаются друг на друга, разбухают, катятся прямо на нее, и она не может, не может ни убежать, ни отпихнуть их, ни ударить — ни выстрелить, разнести бы их из пистолета, чтобы осколки брызнули веером во все стороны, но ведь нет при себе пистолетов — ни скрыться, ни позвать на помощь, ни вообще — позвать.
***
— Холодно…
— Рэй… потерпи, моя хорошая, сейчас я тебя укрою, вот так: теперь лучше? — чьи-то руки, мягко огладив Раймонде плечи, уложили поверх тяжелое одеяло, и то — на удивление — больше не душило, не сдавливало грудь, не мешало дышать, а успокаивало, согревало, и ее снова потянуло в сон. До чего же она вчера устала — вчера ведь, точно ведь вчера? В комнате еще было темно — Раймонда чувствовала это сквозь веки, не открывая глаз, — а значит, еще рано, еще ночь, пока не рассвело, можно позволить себе поспать немного подольше, не вскакивать сразу; дождаться, пока настанет утро, и пусть горничная придет будить, и тогда Раймонда, конечно, заставит себя встать: умоется наскоро, оденется в простое платье, повяжет косынку — пока не по форме, после поменяет, — сядет в автомобиль, возьмется за руль — так и быстрее, и удобнее, и не ждать же шофера… Светские сплетники судачили о ней поначалу: сама водит автомобиль, сама за рулем: платок подвязан под горлом, как у крестьянки: вместо кепи, чтобы прическа не растрепалась; на носу эти жуткие очки в пол-лица, которые страшно ее уродуют, а как она в юбке забирается на сиденье, и никто не подает ей руки; но было бы хуже, надень она брюки — так ведь иногда и надевает, неужели не видели ее? В общем, графиня Савиньяк ведет себя слишком вольно, слишком опрометчива в поступках, слишком раскованна — но чего же вы хотели, эти надорцы все сплошь дикари, а в Алате — ее мать ведь родом из Алата? — чего стоят их театры, их варьете, эта богемная жизнь, есть где нахвататься распущенных манер. Раймонда не обращала внимания: в конце концов, не тратить же время, ожидая, пока ее отвезут — или помогут забраться на ступеньку авто, или распахнут перед нею дверь, — если может и сама; или подбирая изящный наряд, или прихорашиваясь перед зеркалом лишних полчаса — не терять же драгоценных минут, если каждая на счету. И еще: риторика сплетен, тон этих голосов отчего-то казался ей знакомым, как будто и прежде уже говорили: ах, эта графиня Савиньяк (вдовствующая графиня, но отчего же вдруг — вдовствующая?) — не стесняется носить мужское платье, ездить верхом не в дамском седле, да чего вы ходите, она ведь даже стреляет из пистолетов!
В эти осенние месяцы времени совсем не хватало: Раймонда уже и не помнила, когда толком спала всю ночь, а в последние два-три дня и вовсе, кажется, не спала. Не видела мужа: он служил на границе с Гайифой, отпуска ему не давали; не видела сына: его отправили в имение, подальше от города, на природу, и он жил там сейчас в компании нянек и гувернеров: нужно будет хотя бы проследить, чтобы его начали учить как следует, чтобы он не ленился, не гулял целыми днями — чего ждать от мальчишки его возраста. Но в имение не получалось пока вырваться: госпитали были полны, прибывали все новые раненые и больные, не хватало сестринских рук, не хватало лекарств, камфары, сердечных капель, морфия, хинина; бинтов, корпии, даже ткани для компрессов; вечно не хватало и денег. Так что Раймонда с утра до вечера бегала по городу — а то и разъезжала по всей стране, — встречалась с министерскими и военными чинами, искала благотворителей, устраивала аукционы, организовывала курсы для дам и девиц, которые желали бы связать себя с «Эсперой», следила, чтобы в госпиталях всего было достаточно, раненые ни в чем не нуждались; обучала, инструктировала, объясняла, помогала — и, конечно, подавала собственный пример. Сначала были только раненые: целые эшелоны раненых с обеих границ; потом появились отравленные дриксенским газом — к ее ужасу, оказался среди них и Алонсо: им, конечно, сразу занялись лучшие врачи, его определили в отдельную палату, с ним день и ночь возились в несколько пар рук — так что он уже шел на поправку, и обещали, что скоро совсем выздоровеет. Она и сама это знала: бывала у него, сидела с ним, они говорили, ему правда было лучше — но тогда, в первый момент, когда его доставили в госпиталь, она увидела его без сознания, бледным, умирающим: он не шевелился, лежал на носилках неподвижно и даже почти не дышал. С тех пор она все боялась подспудно, что следующим окажется Арно, что и его привезут однажды — таким: «сударыня, Арно Савиньяк погиб при…» — но он, к счастью, оставался невредим. Раймонда же, устав бояться, словно отдалилась от него: его образ теперь как будто забывался, стирался из памяти, и, чем ближе оказывался Алонсо, чем реже она думала об Арно.
Потом к раненым добавились больные: на гайифском фронте бушевал тиф; потом заболевать все больше начали и в столице (Раймонда была рада, что маленький Арно оставался в имении) — так что все ее время теперь занимала только «Эспера».
Раймонда покривила бы душой, если бы сказала, что сама изобрела «Красную Эсперу», или ввела ее в Талиге, или лично руководит ею, или одна ведет ее дела — нет, конечно: мысль о том, что больному нужны не только лекари, но и те, кто будет ухаживать за ним, кто утешит, ободрит, подержит за руку, поправит одеяло, взобьет подушки, напоит, поможет приподняться и сесть, поменяет компресс — эта мысль зародилась у человечества сразу же, как появились первые болезни. Родня, сиделки, монахи — все так или иначе заботились о больных и в древности, и теперь; «Эсперу» же в ее нынешнем виде — светскую службу сестер милосердия — учредили лет тридцать назад во Флавионе, во время их краткой, но жестокой войны с Гаунау; основала ее и осенила монаршим благословением флавионская великая герцогиня. В Талиг «Эспера» пришла как будто сама собой, и, хотя патронировала ее лично королева, постепенно так сложилось, что и Раймонда тоже словно сама собой оказалась накрепко с нею связана.
Вчера же (вчера ведь?) она смертельно, нечеловечески устала, и была огорчена, раздосадована, и все валилось из рук, и ничего не ладилось — так что кое-как закончила дела в госпитале, добралась до дома, рухнула в постель и мгновенно заснула (или не добралась, или прикорнула на кушетке прямо в госпитале? — Раймонда не могла вспомнить).
— Рэй? — позвали ее снова, легко провели рукой по волосам. — Слышишь меня? Хочешь воды или будешь дальше спать?
— Немного… еще… поспать, — пробормотала Раймонда (язык, едва ворочаясь, отказывался повиноваться): хотела было открыть глаза, посмотреть на часы, за окно — скоро ли рассвет, не пора ли вставать, — но не сумела разлепить веки и снова погрузилась в тяжелый, тревожный сон: опять вспышки белого света, вихри снега, буран, распадаются и собираются воедино, как в калейдоскопе — бесцветном, скучном калейдоскопе, — бледные соцветия акации, тускло горят венчальные свечи.
Проснувшись во второй раз, она почувствовала, что на лбу у нее лежит холодный компресс; что она укрыта уже не теплым одеялом, а льняной простыней; что кто-то сидит рядом, сжимая ее руку — и, собираясь открыть глаза, уже готова была увидеть высокий потолок госпиталя, серую ширму, отгораживающую ее постель от других, одну из сестер «Эсперы» на стуле рядом. На самом же деле она лежала дома: потолок с лепниной, деревянные панели на стенах, плотные шторы задернуты, — в собственной постели: супружеской, вдовьей постели (но отчего же вдовьей, откуда опять это? «Сударыня, ваш муж, Арно Савиньяк, погиб при Каделе… согласитесь ли вы стать моей женой?»); у кровати, держа ее за руку, сидела ее старшая сестра Алиенора, которая должна была, конечно, сейчас быть у себя в Надоре.
— Элли… — Раймонда облизала губы, попробовала откашляться: голос звучал хрипло и глухо. — Элли, что… где Арно? Что с ним?
— Ему не дали отпуск, — Алиенора нагнулась к ней, сняла компресс, деловито пощупала лоб, вздохнула облегченно. — Телеграмму послали сразу, но его не отпустили. Представляешь, для них болезнь жены вовсе не повод! Нас с Вильямом тоже известили, так что я вот примчалась… А маленький Арно в имении, с ним все в порядке, он совершенно здоров. И старый граф не заболел: они все трое у тебя как будто заговорены.
— А…?
— А ты? А ты вот болеешь уже две недели: у тебя тиф, ты заразилась в этом своем госпитале, и неудивительно, — Алиенора покачала головой: нарочито говорила ворчливо, словно журила Раймонду на правах старшей сестры — а на деле ведь и сама точно так же занималась «Эсперой» в Надоре. — Совсем себя не бережешь. Давай-ка попей, вот… — она приподняла Раймонде голову, поднесла ей к губам стакан. — А кстати, слушай, правда, что говорят о старом графе…
— Элли! — Раймонда от неожиданности закашлялась, и Алиенора захлопотала над ней: отставила стакан, уложила ее повыше; Раймонда, отдышавшись, повторила возмущенно — негодование придало ей сил: — Элли, как тебе не совестно! Уж ты-то не веришь ведь этим сплетням?!
— Каким сплетням? — та нахмурилась, потом рассмеялась и махнула рукой: — Что ты, какие глупости! Я вовсе не о том! Граф Савиньяк приезжал к нам в Горик — по каким-то тайным делам, Вильям точно знает, но отмалчивается! Может быть, и ты знаешь — может, он тебе рассказывал: неужели опять затеяли переговоры о возвращении Надора?
— Совершенно… ничего об этом не знаю. Мне было… точно не до того.
— Да, прости, прости, пока не будем об этом, — согласилась Алиенора. — Потом, когда ты поправишься, то выясним что-нибудь, или я сама разузнаю, или вообще все станет понятно и так… Не бери пока в голову.
— Слушай… а как вообще…
— Как «Эспера»? Работает как положено, ничего не рассыпалось: ваша королева наконец-то занялась своими обязанностями, которые прежде перевалила на тебя. Больных немного меньше, эпидемия вроде бы идет на убыль…
— А… а раненые? А Алонсо? — вопрос этот вырвался у Раймонды против ее воли: хотя, в самом деле, отчего бы и не спросить о друге семьи?
— Алонсо? А, маркиз Алвасете? Герой дриксенского фронта? Ну, он, кстати, тоже не заразился — удивительно все-таки, как судьба выбирает, кого болезнь обойдет стороной, загадка… Я слышала, его произвели в генералы, но оставляют пока при штабе, в столице.
— Хорошо, — Раймонда прикрыла глаза, чувствуя, как внутри разливается странное спокойствие: Арно далеко, а Алонсо в столице; оба живы, и оба теперь здоровы — как будто все складывается именно так, как и должно.
Линия «Надор — Кадана». Стивен Хейл
читать дальше___________________________
Курсивом выделена цитата из канона.
____________________________
В зрительную трубу вражеский корпус был виден, как будто его сунули Стивену Хейлу прямо под нос: вообще-то разглядывать чужие полки в трубу капитанам было не положено — это дело начальства, а дело капитанов — слушать приказы старших по званию да командовать по мелочи своими отрядами, но полковник Пуэн, подозвав его, впихнул ему эту трубу в руки и велел присмотреться, а если заметит что неожиданное — докладывать. Вот Стивен и смотрел: гайифцы, одетые в ярко-лазурные — цвета по-летнему синего неба — мундиры, казались игрушечными солдатиками, которых аляписто, кое-как разукрасила небрежная кисть деревенского кукольника; ненастоящими выглядели отсюда и пушечки, и лошадки, и малюсенькие штандарты. Гайифская армия была еще далеко и только готовилась наступать: их полки стояли в низине ровным полукругом, фланги еще не сбились, ряды еще не смешались. Пока ждали атаки, Стивен с приятелями уже успели сто раз обсудить сегодняшнюю тактику, перемыть кости маршалу Манрику (старик, сдает, пора бы на покой), генералам (всех поснимать, поставить молодежь порасторопнее) и даже полковникам: что за история с переназначением, кого там прислали на подмогу — неужто Алонсо Алву, — кого ставят на левый фланг, кого отправят отсидеться в засаде, кого после боя хорошо бы продвинуть повыше, а кого выкинуть пинком под зад в отставку. Насчет тактики решили, что на месте генерала один фланг бы пустили заманивать врага поглубже, а с другого в это время ударили в тыл, и уж бы если капитан Хейл командовал армией, он бы непременно так и приказал.
Пальнула пушка — пристреливались, что ли? — полковник поморщился, отобрал у Стивена трубу и сам приставил окуляром к глазу: гайифский корпус из игрушечного, но различимого, тут же сделался совсем крохотным, а солдатские мундиры слились в одну слепяще-синюю линию.
— Как думаешь, «левые», если что, отступить успеют?
***
— А? — Стивен потряс головой: к нему, перегибаясь через голову своего соседа, наклонился Вильям Карлион.
— Хейл, вы там совсем заснули?! — недовольно спросил он. — Вы меня вообще слышите?
— Перестаньте толкаться, Карлион, — шикнул на него сосед. — Если вы собираетесь болтать, так сели бы сразу рядом! А вы, Хейл, не отвлекайтесь: раз уж вас избрали сегодня секретарем, то извольте протоколировать, а не ловить ворон! Записывайте: не видите, докладчик уже у трибуны?
Стивен Хейл, секретарь надорского совета, поморгал, чтобы прочистить мозги, придвинул поближе исписанный до половины стенографическими значками лист и обмакнул в чернильницу перо. Блеснул, поймав луч солнца, пробившийся в окно, металлический язычок пера — и над Стивеном снова оказалось занесено лезвие алебарды. Лицо врага — теперь дрикса, не гайифца — намертво впечаталось ему в память: чуть прищуренные глаза, прорезанный морщиной лоб, обветренные выдающиеся скулы, обвислые усы, всклокоченная борода, шлем с задранным наверх козырьком, зверский взгляд. Алебарда эта падала на Стивена не впервые: раньше раз-два в год, а теперь чуть ли не каждую неделю — и никогда нельзя было угадать, что же вызовет видение: блеснет ли металл (обычно заточенный, острый: перо, кончик зонта, нож для очинки карандашей), спустится ли штора, мелькнет ли за окном серовато-сизое крыло птицы. Падая, алебарда задевала Стивену голову и врубалась в плечо, и на этом картинка гасла, а реальность возвращалась — но, судя по тому, что в этот момент Стивен осознавал себя еще теньентом, а дальше — капитаном, и у того, второго (третьего?) Стивена, капитана, то и дело ныло плечо, но не голова, пришибло его тогда не насмерть и даже не отбило мозги. Видения кончались быстро и Стивена особенно не беспокоили, хотя кадры выходили яркими, как в синематографе, отчетливыми и как будто правдивыми: да ну — чушь, ерунда, мало ли какие шутки выделывает воображение.
— Хейл! — повторил Карлион еще требовательнее: он поменялся местами с соседом и теперь нависал прямо у Стивена над душой. — Вы совсем не слушаете! Я говорю, левых-то сегодня на прениях точно обойдем — в этом нет сомнений. Правых тоже попробуем убедить — часть уже склоняется на нашу сторону… В общем, надеюсь, все должно получиться.
— Угу, — согласился Стивен и, потерев плечо (оно и правда разболелось — но только оттого, что он его потянул третьего дня, когда играл в гольф) и изобразив сосредоточенность, приставил перо к бумаге: на трибуну как раз, отдуваясь и тяжело дыша, взобрался первый докладчик — толстяк Джонсон, из горикцев; сюртук на его объемистом животе не сходился, а выбритая физиономия лоснилась от пота. Джонсон отер щеки платком, сунул его в карман, извлек из другого помятую пачку бумаги и приготовился наконец говорить. Правое крыло совета разразилось аплодисментами, а с крайнего левого ряда кто-то засвистел и затопал ногами, но его не поддержали.
Секретарский стол стоял так, что перед Стивеном открывался весь зал совета — столы и сиденья были поставлены полукругом, чуть поднимаясь амфитеатром. Президиум, где сидел Карлион и председатели других партий, включая и самого главу совета, располагался по центру зала, причем каждый оказывался напротив своих соратников, зеркально: левые справа, а правые слева, так что Карлиону, чтобы пошептаться со Стивеном, пришлось потеснить как раз левака.
Дело-то сегодня было, по сути, вовсе не в левых — не совсем в них: партия, куда входил Стивен и которую возглавлял Карлион, хотя и носила несколько правое — и размытое — название «Союз патриотов Надора», — но была откровенно центристской и ни с кем открыто не враждовала, так что к ней прислушивались оба крыла. Правые — горикские дельцы и каданэрские финансисты — традиционно держались вместе, но на этот раз толстосумы скорее выступят в поддержку Вильяма (да с ними и заранее уже многое было оговорено кулуарно), а вот торгаши наверняка не сдвинутся с места, уцепившись за свою хваленую свободу и независимость, и это очень некстати, потому что они опять выиграли выборы, и глава совета был из их компании. Левые же — партия труда и «мечтатели» — терпеть друг друга не могли: трудовики считали, и вполне справедливо, что «мечтатели» их компрометируют. Тем на последних выборах в совет досталось целых три места, и все трое являлись на заседания демонстративно небритыми, с непокрытыми головами, растрепанными, в гимнастерках или рабочих блузах (иногда для пущего эффекта заляпанных машинным маслом), и сидели развалясь, закинув ногу на ногу, громко переговаривались между собой, смолили дешевые папиросы с отвратительным запахом и улюлюкали, свистели и топотали, когда что-то их не устраивало. Официально их партия называлась «Хёгредский интернационал» — но громкое название быстро превратилось в прозвище «Хёгредские мечтатели», которое сократилось до простого «мечтатели».
Они-то и были виноваты в том, что случилась вся эта катавасия.
Вообще началось с того, что в Кадане левые пришли к власти — Стивен, как политик — как человек, подкованный политически, — послеживал за тем, что происходит в других странах. Так, в Талиге не очень давно, не без влияния вернувшихся в родительский дом блудных эпинэйцев, возникла мысль о конституционной монархии: собрали парламент, королевская власть отошла на второй план, появились и расцвели свои партии. Первый раз победили вроде бы правые, потом бразды правления у них перенимала то партия скорее правоцентристского толка, вроде бы отчасти с религиозным уклоном — некий мутный «Олларианский союз», — то обычные центристы, с которыми дружила партия Стивена и которые, оглядываясь на надорцев, тоже взяли себе в название слово «патриоты». В Гаунау склонялись на левую сторону; в Дриксен, когда началась война, сначала усилились право-националистские настроения, а потом парламентариев отодвинули от кормушки, и власть перехватил дуумвират кесаря и канцлера; в Гайифе и не помышляли о конституционной форме: там господствовала восточная деспотия. В Кадане же, неожиданно для всех, левые, которые не побеждали на выборах ни разу (а парламент там то и дело распускали и выбирали заново в тот же год, потому что вечно ссорились и никак не могли договориться), вообще устроили переворот: скинули королеву, разогнали кабинет министров и объявили себя республикой. Обошлось пока без большой крови: королевскую семью не казнили, даже не заточили — так, держали под стражей, но в достойных условиях, в одном из дворянских особняков, и даже обещали отпустить за границу. Довольны, естественно, оказались не все: в Кадане разразились беспорядки, которые грозили теперь перекинуться и к соседям — в Гаунау на перевалах, говорили, уже начинали стрелять — уже собирались партизанить; и, мало того, ведь всерьез намеревались, успокоив своих, перейти границы и вторгнуться к соседям сами каданцы.
— Друзья! — вещал тем временем с трибуны один из трех надорских «мечтателей», задирая подбородок и выставляя вперед нечесаную бороду клином: сегодня, вопреки обыкновению, даже выгладил блузу. — Друзья, ни для кого не секрет, что неизбежно настанет день, когда весь мир объединится против…
Джонсон успел уступить «мечтателю» место, а Стивен, увлекшись размышлениями, этого даже и не заметил. Он взглянул на листок и обнаружил, что рука записала выступление горикца сама, без его ведома: как обычно, нагромождение пустых фраз об экономике, урожаях, свободе и процветании — ни слова ни о ситуации в Кадане, ни о положении Надора. Вот из-за таких, как этот — ну, в первую очередь, правда, из-за «мечтателей», — у «патриотов» и возник тот план, который они собирались сегодня предложить совету.
Зал проводил «мечтателя» жидкими аплодисментами, и Карлион, живо поднявшись с места, тут же попросил слова.
— Вы все слышали, о чем нам рассказал предыдущий оратор — задумайтесь, что он нам дал понять: Надору, господа, грозит опасность со стороны Каданы! — начал он, не потрудившись придумать изящное предисловие. — Но мы же понимаем: мы в Надоре совершенно не хотим, чтобы у нас повторились каданские пертурбации! Нет, мы ведь не собираемся отбиваться от Каданы, если они вдруг решат нас атаковать и принести нам — как нам только что объявили — свет просвещения на остриях своих штыков! Согласитесь, что и, наоборот, вводить туда наши войска никто из нас не пожелает! Да и вообще, кому нужно иметь какие-то дела с тамошними блаженными? А что это означает? Это означает, господа, что пора оглянуться вокруг и признать: стоит обратиться снова на юго-запад, взглянуть на нашего давнего друга, ближайшего соседа…
Стивен считал, что Карлион вообще выдумал этот прожект — заново объединиться с Талигом: войти, как Эпинэ прежде, в его состав на федеративных основаниях, выторговав себе перед этим все возможные преференции, — только потому, что младшая его сестра, выйдя замуж за эпинэйца, уехала в Талиг, а ему и второй сестре, милейшей Алиеноре, хотелось с ней видеться чаще: хотя, казалось бы, что сложного сесть на поезд и отправиться в Олларию — нужны только документы, но паспорт ведь выправить несложно. Каданэрские правые, экономисты, говорили об объединении с Талигом уже давно: им без границ было бы удобнее — а Танкред Манрик, например, с тех пор как расширил сеть своих банков, вообще появлялся в Олларии чаще, чем в Надоре, и перевез туда семью. У промышленников и рабочих к вопросу было двойственное отношение — кто-то из владельцев заводов, приисков, шахт считал, что объединение принесет им новые рынки сбыта, облегчит торговлю — а другие, наоборот, выступали против: мол, куда выгоднее оставаться ценными иностранными партнерами, куда дороже оплатят приглашенного зарубежного специалиста — вон как наш Окделл, ваш кузен, железнодорожник (на этом очередной найтонский делец кивал или подмигивал очередному Окделлу, заседавшему в совете: в нынешнем созыве один Окделл был среди трудовиков). Вели уже предварительные переговоры и с Талигом — тамошние проныры тоже держали ухо востро и догадывались, куда дует ветер, так что почву прощупывали с обеих сторон.
— …вот такие предложения вносит наша партия, господа: прошу принять их к рассмотрению, — заключил Карлион и, сцепив перед собой руки, с минуту простоял неподвижно, любуясь на зал. Там зашумели, загудели, кто-то выкрикнул с места: «Никогда!» — кто-то в ответ воскликнул: «Да что тянуть, давно пора было!» — и, не дожидаясь, пока перебранка превратится в потасовку, председатель поднялся, постучал кулаком по столу, поймал момент тишины и пригласил следующего оратора.
— Да не бывать этому! — хором заорали сразу слева и справа.
— Да откройте вы глаза, идиоты!
— Господа, господа, тихо, тихо! Не нужно нервничать! Пожалуйста, господин…
Голос председателя потонул в общем гуле; Карлион спустился с трибуны, уступая место сурового вида «трудовику» — широкоплечему и бородатому (с ухоженной, окладистой, вполне добропорядочной бородой), — и, подойдя к Стивену, похлопал его по плечу.
— Ну что же — это, конечно, только начало, — самодовольно улыбнувшись, заметил он. — Прогнозирую еще несколько месяцев, полгода, ну а там договорятся, вот увидите, друг мой Хейл: главное — убедить промышленников, а горикцы в конце концов смирятся — не пойдут же они против большинства.
Линия «Гайифа — Багряные Земли». Луис Алва
читать дальше____________________________
География Багряных Земель намеренно не полностью совпадает с той, которая дается в Приложениях к переизданию.
____________________________
Тонкая травинка, склоняясь к земле, щекотала нос: Луис то и дело сдувал ее, стараясь даже дышать неслышно, но она все норовила вернуться на место и все лезла в лицо. Будь Луис в шляпе, ее поля бы, конечно, защитили, но зато из-за них ничего было бы не видно, так что он повязал косынку на морисский манер и выглядел в ней вовсе не золотоземельским герцогом — даже не местным вельможей, — а форменным пиратом с Межевых островов.
А впрочем, как еще одеваться на охоту? Не разрядишься же в шелка и бархат, если собираешься полдня лежать на солнцепеке неподвижно, укрывшись в густой траве, сжимая в руке арбалет. Кузен сначала смеялся: игрушка — давно не новомодная, но такая приземленная, мирская — куда с ней против льва? Лук со стрелами, копья, дротики — вот оружие истинного охотника — того, кто хочет доказать силу, ловкость, храбрость, выставить себя умелым воином, добыв льва почти что голыми руками. Потом, увидев арбалет в деле — правда, еще не против льва: Луис играючи подстрелил пару косуль, — поворчав, согласился, что драгоценный родич может взять игрушку с собой на охоту, раз уж дикому варвару, забывшему старинные обычаи и заветы предков, так хочется. Луис взял бы и аркебузу: дома ходил с ней и против оленя, и против кабана; но лев, хитрый и внимательный зверь, мог учуять запах пороха и обойти засаду стороной. В свои пятьдесят Луис еще не настолько выжил из ума, чтобы не понимать, что на охоте на льва важны скрытность, тишина и внезапность.
Мориски, по обычаю, устраивали охоту на черного льва перед большой войной; воевали они на удивление часто, куда чаще золотоземельцев, — то шады между собой, то кто-то один против дикарей с юга: устраивали ли дикари набег, понадобились ли шаду новые рабы. Луиса приглашали куда реже — приглашение было большой честью, не для всех, лишь для избранных; а сам он, хотя и обожал охоту, и никогда не упустил бы шанса снова испытать себя в деле, но вечно был занят то в Кэналлоа, то в Олларии — так что не всегда удавалось выкроить месяц-другой ради визита к родичам. Он был на охоте десять лет назад, и двадцать, и вот сейчас; а через десять возьмет, наверное, с собой подросшего сына, а еще через десять — что же, посмотрим, как сложится судьба.
Дома отчего-то считали, что шкуры черных львов привозят из пустыни — что сами львы и живут в пустыне, а выслеживать их приходится, бредя по барханам, утопая по колено в песке. На самом же деле если львы и забредали в пески, то только изгои, нищие оборванцы звериного мира: эти исхудавшие, ободранные бродяги выглядели до того несчастными, что стрелять в них казалось преступлением — они и сами скоро погибнут, не сумев найти пропитание. Нет, настоящие львы, мощные, опасные хищники, жили южнее — там, где пески расступались, превращаясь в бескрайние плоские степи, поросшие высокой травой. Людей здесь почти не было — как не было их и в пустыне, — только кочевали кое-где редкие племена дикарей. Мориски причисляли степи к своим владениям, хотя не строили там ни городов, ни храмов; еще южнее лежало Внутреннее море, а за ним начинались непроходимые леса, где, как говорили, обитают только чудовища.
Солнце палило нещадно. Раскаленный воздух, казалось, дрожал; на горизонте, едва заметные, полупрозрачные, размытые в горячем мареве, темнели как будто очертания домов — треугольники крыш, башенки храмов, округлые купола дворцовых покоев. На самом деле там возвышались горы: призрачный город — город, построенный духами, как называли видение мориски, — то ли никогда не существовал, то ли стоял здесь так давно, что от него не осталось и следов. Воспоминание о прошлом, видение будущего, творение духов — пустая игра ума.
Тем временем трава вдалеке всколыхнулась, по ней пробежала рябь — зверь был уже близко. Луис перехватил арбалет, лег поудобнее, приподнял голову, приготовился.
Лев взревел и прыгнул.
***
Луис напряг слух, стараясь различить за этим почудившимся ревом — ревом льва из воспоминаний, давно угасшим, растворившимся в веках, — реальный звук: стук колес, пыхтение трубы, гудок паровоза, гул земли. Но нет — все было, как прежде, тихо. Луис чуть разжал пальцы, ослабляя хватку: не выпустил провода совсем, но перехватил слабее, двумя пальцами — не цепляться же за них, как утопающий за соломинку. Они с маленьким отрядом — кроме него, еще пять человек, из них один знаком с подрывным делом, а четверо — новички, только учатся, — уже часа три лежали в высокой степной траве, ожидая, когда мимо пройдет обещанный разведкой гайифский поезд. Мину заложили еще с утра, и подорвать ее нужно было филигранно — так, чтобы уничтожить паровоз, но не повредить вагоны: докладывали, что сегодня повезут товары — продовольствие, медикаменты, оружие — все, что неплохо бы захватить; еще удачнее, если прицеплен окажется и почтовый вагон — деньги, золото, ценности никогда не помешают. Гражданских быть не должно: мало кто теперь отваживался путешествовать на поездах, а в последние месяцы гайифцы, понимая, к чему все идет, старались переправить жен и детей домой, в Золотые Земли, морем, из не занятых еще повстанцами портов. Сейчас правительство контролировало примерно треть территорий — большей частью на побережье, а повстанцы — оставшиеся две трети: почти все леса и горы, часть степей и часть пустыни.
Степь — самая неблагодарная местность для тех, кто действует скрытно: Луис успел убедиться в этом на опыте. Уже семь — почти восемь — лет он провел, получается, в Багряных Землях, редко заглядывая домой: управление провинцией передал администрации — да и не правили сейчас короли странами; да и предлагали уже сделать должность соберано такой же выборной, как и, например, должность главы кабинета министров; и оставалось достаточно кузенов, кто мог бы его подстраховать, если нужно; и Алонсо давно уже взрослый — правда, тоже военный, тоже в армии, тоже редко бывает дома. У Луиса же все находились другие дела: как его славные предки, выиграв одну короткую кампанию, тут же приступали к другой, так и он, обучив один отряд, одну группку повстанцев, обрисовав для полевого штаба стратегию, наладив для них окопный быт, перебирался в другое место и начинал все с начала; а то застревал надолго в главном штабе, сидел на совещаниях с генералами, наставлял в искусстве войны и политики местного самопровозглашенного царька — президента грядущей республики. Пожалуй, Луису нравилось: вопреки видениям о прошлом, сам он не охотился на больших зверей — только изредка на птиц, еще в молодости, в хорошей компании; нет, вместо охоты его страстью была война. Он мог бы, конечно, заниматься тем же и дома — Талиг точно так же вел сейчас войны с соседями, — но с тех пор, как угасла его бедная Пьедад, белый замок Алвасете сделался для него неприятен, почти невыносим, воздух Кэналлоа — душен, море — противно глазу, и он уехал на время — развеяться — к морискам, подальше от побережья, и вот они-то, багряноземельские родичи, давно уже поддерживавшие повстанцев с Золотых Берегов, и порекомендовали тем его как опытного военного специалиста.
Золотые Берега, размерами не уступая Талигу, делились, как и он, на несколько областей, разных и по климату, и по обычаям, и по характеру и нравам обитателей — из большого полотна можно было бы выкроить пять отдельных стран: на севере располагались влажные леса, полные диких зверей, ядовитых испарений и лихорадок, — те самые, к югу от Внутреннего моря, которых так опасались мориски в древности; дальше тянулись степи, за ними пустыни; совсем другими были горы — хребет Фрэдена и плоскогорья вокруг, — и территории с мягким климатом на побережье. В горах воевать было проще всего: в укрытиях между скал прятались целые отряды, хранились целые арсеналы оружия, а поезда, сойдя с рельс, сами валились в пропасть; в лесах тоже были устроены тайные штабы и секретные склады, куда никто не подобрался бы без проводника, а поезда там вообще не ходили; в пустыне рельсы прокладывались только там, где почва казалась устойчивой, но основные бои велись не на железной дороге: местные жители, устроив очередную вылазку, исчезали в песках. По всему побережью, обжитому и облагороженному лучше других территорий, пока держалась гайифская власть: гайифцы, теряя день за днем новые и новые земли, как будто еще надеялись победить, подавить восстание — как будто, насмотревшись на Талиг, который в свое время снова присоединил отпавшую было десятилетия назад провинцию, уверились, что и их колония рано или поздно, нагулявшись, надышавшись воздухом свободы, вернется в лоно метрополии.
В степи же все было на виду — даже замаскировавшись, даже укрывшись в густой траве, солдаты легко могли выдать себя неосторожным движением или лишним звуком, так что каждую операцию приходилось планировать куда тщательнее, чем обычно.
Поезда все не было. Зашуршала сзади трава — связь здесь тоже было толком не устроить: радист, приставленный к передвижной полевой станции, вынужден был подползти к отряду по-пластунски, чтобы передать сообщение.
— Что? — прошипел Луис и, поправив сползший на глаза пробковый шлем, постарался развернуться так, чтобы не выдать себя.
— Поезда не будет, — нормальным голосом, вслух, сказал радист. — Разведка сообщает. А вас, господин Алва, просят в штаб, к телефону, какие-то важные дела: сначала в наш, а потом вроде бы за вами пришлют аэроплан.
Луис, поднявшись, отряхнул с формы налипшие соломинки и сухой травяной мусор (на желто-серой ткани не видно, но все же) и скомандовал своим людям сворачиваться здесь и двигаться назад к бронемобилю, в котором вместе с ними приехала радиостанция и около которого как раз дежурил радист. Если с Луисом хотели поговорить по телефону (телефонов тут тоже было просто так не достать: в местном степном штабе стоял один, а вот в лесах, например, пользовались в основном телеграфом), значит, стряслось что-то из ряда вон выходящее. В прошлый раз, например…
Хотя нет: в прошлый-то раз он сам поставил всех на уши, требуя, чтобы ему срочно нашли телефон, какой угодно и где угодно, и соединили с Олларией; и потом, когда телефон отыскался, Луис выдумал себе дела в штабе и не возвращался к отрядам, пока не убедился, что все в порядке. Он как раз вел кампанию в лесах: изнемогая от духоты, то и дело отирая с лица капли пота, сидел на складном стуле под натянутым тентом и учил местных разбирать, чистить и смазывать пулеметы — в здешнем влажном воздухе металл быстро приходил в негодность; и вот тогда-то ему и принесли телеграмму: «Алонсо ранен тчк госпитале Олларии».
Уже через три часа Луис, переполошив отряд, захватив один из двух бронемобилей, отказавшись от шофера и сам сев за руль, добрался до ближайшего города, принадлежавшего повстанцам, и, пробившись к телефону, выгнав из кабинета штабного офицера, приказал связать его сначала с Дьегарроном, а потом — с госпиталем в Олларии. Алонсо ранен! Они, Алва, много поколений, сотнями лет — начиная, наверное, с Излома — казались неуязвимы: Луиса не брали ни пули, ни мины, ни гранаты, он не болел, ни разу не подхватил ни лихорадки в лесу, ни солнечного удара в пустыне, ни расстройства желудка (или чего похуже) от дурной воды; не болел ни в детстве, ни в юности и Алонсо — не простужался серьезно, не ломал рук или ног, не расшибал головы… а вот тут, пожалуйста — ранен! И ведь оба вечно ходили по краю, а буквально пару дней назад Луис снова избежал верной смерти, и надо же было так случиться, что Алонсо…
«Да, соберано; нет, соберано, — бубнил в трубку Дьегаррон: удачно оказался в Олларии, сопроводил Алонсо и остался ненадолго присмотреть за ним. — Нет, нет, не пуля, не осколок: он отравлен, это дриксенский ядовитый газ… Да, в королевском военном госпитале, в столице. Нет, пока без сознания. Да, да, о нем заботятся: вызвали слуг из особняка, и графиня Савиньяк выделила пару своих сестричек, и сама при нем. Нет, к личному лекарю еще не обращались, в госпитале хорошие хирурги… послать за ним? Сделаем, соберано…»
И все-таки это оказался яд: снова ирония — по легенде, раньше — давно, Круг назад, — Алва были нечувствительны к ядам, но что-то сломалось в их роду начиная с соберано Рокэ: на того еще не действовали яды, а своему сыну он уже заповедовал беречься, и с тех пор это их чудесное свойство пропало и больше не возвращалось — и вот бедный Алонсо оказался первым в семье, кто действительно пострадал от яда. Он был уже совсем взрослым, его Алонсо, талантливым военным, состоявшимся мужчиной; Луис ожидал его женитьбы (не вникал, правда, в его сердечные дела), потом внуков — а в воспоминаниях, в тех видениях о далеком прошлом, так странно: то Алонсо казался совсем маленьким, мальчиком лет десяти, но одетым на старинный манер — не в курточку, форменные брюки и фуражку, как носили у него в школе, а в камзол в кружевах, короткие широкие штаны, чулки, берет с пером, из-под которого по плечам ниспадали длинные локоны; то Алонсо был взрослым, но сам Луис тогда видел себя глубоким стариком. Видения тревожили — как будто он подглядывал за чужой жизнью: и помнил вроде бы, что между теми, древними, соберано Луисом, Белым Вороном, и его сыном Алонсо разница была как раз лет сорок, но отчего же он-то помнит предка, как себя? Луис даже спрашивал об этом совета у морисков — ездил в храм Четверых в самом сердце пустыни, беседовал с жрецами; но те лишь, разводя руками, утешали: на все, мол, воля Четверых; видения благи, видения посланы Ими; Они лучше знают, что делать.
«Да, соберано, — отчитывался Дьегаррон через пару дней: не вернулся пока на фронт, еще ожидал в Олларии. — Да, пришел в себя; нет, нет, совсем не в порядке. Плохо видит, сильно кашляет, тяжело дышать, очень болит голова. Нет, врачи говорят, что… А? Поговорить? Да, да, конечно. Сейчас… Сейчас распоряжусь». Не разрывая соединения, Луис слушал треск и шум в трубке и представлял, как связывает его с сыном длинный телефонный кабель: тянется отсюда, из кабинета, через леса, среди густой непролазной листвы; достигает морисских территорий, там — там уже безопасно, провода не разорвут, — лежит в траве степей, в песках пустыни, спускается к берегу моря, уходит под воду, выныривает на Марикьяре, снова погружается в море, снова выходит на поверхность в Дьегарроне и бежит через весь Талиг в Олларию — только затем, чтобы Луис сумел услышать в трубке далекий голос сына, убедиться, что тот жив.
«Отец? Рад слышать… Да, все в порядке, все хорошо… — Алонсо закашлялся, длинно выдохнул, и в его дыхании Луису почудился скрытый стон. — Нет, правда, видишь же… — он засмеялся, шикнул на кого-то шепотом: — Не надо, после! — и опять продолжил в трубку: — Представляешь, Раймон… графиня Савиньяк принесла пузырь со льдом… неудобно же держать одной рукой, сидя, я не знаю. О, нет, не в постели, что ты, телефон не дотянется — добрался до кабинета, знаешь, у врача на столе аппарат… ну, добрался, конечно… нет, не несли... ну папа! Лончо подставил плечо… ну да, дотащил. Ты-то сам как? Воюешь? Все нормально? Ну хорошо… — голос сделался глуше, начал теряться за помехами. — Целую, целую». — «Тоже целую, поправляйся…» — связь разорвалась, и Луис не успел добавить: сынок, или: Алонсито, мой хороший; или: я с тобой; или: держись — или еще какую-то сентиментальную чушь; но, может быть, и к лучшему. Потом они снова общались телеграммами: Алонсо выздоравливал, переехал из госпиталя домой, в столичный особняк, в армию его пока не пускали…
— Алва… Алва, прием, прием! Слышно меня? — раздалось из трубки сейчас: звонили, похоже, от командующего — не он сам, а кто-то из генералов, но из-за помех было не разобрать. — Это важно, телеграммой нельзя. Так вот, сразу к делу: Гайифа капитулировала, мы победили! Да, по вашему плану — заняли столицу с севера. Приезжайте, вас ждут, будем подписывать мирный договор — нет, не в столице, не в центральном штабе — на нейтральной территории. За вами вышлют аэроплан, летчик знает координаты. Нет, как же без вас? Какие глупости! Без вас бы ничего не получилось.
Линия «Оллария — границы». Арно
читать дальшеЗагрохотали выстрелы, над ухом истошно заржала лошадь, справа фыркнула и взметнулась на дыбы еще одна, а собственный конь Арно, вышколенный, выученный вести себя спокойно в сумятице боя, повел было ушами и замотал головой, но тут же, повинуясь руке всадника, снова встал ровно. Битва была уже в самом разгаре, вошла в ту фазу, когда от одного человека — командира, полководца, — больше ничего не зависит. Арно, уверенный в своих людях, в отданных приказах, в стратегии, в тактике, оговоренной множество раз, — в том, что его поняли верно, сделают именно то, что ему нужно, ударят туда, куда он наметил; не испугаются, не отступят, не побегут, не сомнут и не сломают строя, — Арно отдался наконец чувству боя и позволил ему нести себя. Он рубил, колол, стрелял, высматривал в рассеявшемся дыме новую цель, протягивал адъютанту руку за пистолетом, снова стрелял; пригибался, когда над головой свистело ядро; уклонялся в сторону, когда угадывал движение чужой пули, и упорно пробивался, пробивался вперед — пока его вдруг не ударило в грудь, и вокруг не сгустилась темнота.
Потом он долго падал, скованный этой тьмой — летел вниз, словно в бездонный колодец, не задевая стен — в пустоте, тишине, безвременье; и, когда ему уже начало казаться, что полет этот не закончится никогда, будто чья-то гигантская рука резко рванула его вверх. Вспыхнул свет, и Арно закричал.
***
Арно часто виделось разное — он привык к этим снам наяву, они его не смущали. Сначала он не придавал им значения, считал пустой фантазией, пока Алонсо однажды вдруг не обмолвился, что видел недавно то же место — они сидели тогда в одной из летних шаддиен на набережной Данара, — тот же рисунок берега, тот же изгиб реки, но словно помолодевшим на целый Круг: дома на том берегу, совсем обветшалые, казались новенькими, только что выстроенными, а развалившаяся, поросшая мохом стена чуть поодаль как будто была тогда частью городских укреплений; видел словно и себя — другим, чужим, незнакомым: одновременно он и не он. Арно только обрадовался было, что и друг посвящен в тайну (отец и мать, сколько бы Арно ни заговаривал с ними, не верили), но Алонсо вдруг потер лоб, поморщился, бросил: «Пустое!» — и больше к этому никогда не возвращался — но Арно-то уже знал. Позже, исподволь, обиняками, он выспросил у Раймонды, не помнит ли странное прошлое и она — и радовался, как ребенок, когда оказалось, что — да, помнит; что можно было спросить открыто, она бы непременно ответила прямо; и как же они оба были счастливы, когда выяснили, что часть воспоминаний у них совпадает: их прогулки в цветущем саду (где? В Алате или Сэ?), их целомудренные, осторожные поцелуи; их свадьба — отчего-то спешная, малолюдная, в темном вечернем храме. Когда они венчались уже наяву, в кафедральном соборе Олларии, где церемонию вел сам кардинал, когда принимали поздравления от родных и друзей — его семья, ее семья, сослуживцы, подружки, знакомые, весь цвет талигойского дворянства, — когда, устав отмечать, он нес ее на руках по лестнице столичного особняка, в спальню, убранную цветами, усыпанную лепестками белых роз, — Арно все не отпускало чувство, как будто на этот раз он делает все правильно, как будто исправляет былые — чужие ли, свои ли? — ошибки; как будто судьба дала ему новый шанс, возможность прожить жизнь иначе. Тогда, у алтаря, поймав ненароком взгляд Алонсо, Арно понял вдруг, что и тот — вспомнил: тоже видел тот темный храм, то их первое, давнее венчание.
Общая тайна, совместная память о неслучившемся — случившемся, но не с ними, не сейчас: должно быть, с теми Алонсо, Арно и Раймондой, героями хроник, мемуаров и писем из семейных архивов, — сплотила для Арно их триумвират, отделяя от прочих людей. Как будто им предназначено было держаться вместе, как будто судьба соединила их неразрывно: Алонсо, Раймонда, Арно; Арно, Раймонда, Алонсо.
Но яркие, сюжетные видения были редки: чаще всего Арно видел темноту — падал в нее, или она вдруг накрывала его сверху, как душное одеяло, или просто висела перед глазами непроглядным туманом. У Раймонды такого не бывало, и у Алонсо, наверное, тоже.
Вот и сейчас Арно снова падал, валился в эту темную бездну, стремительно летел вниз и знал, что у полета не будет конца.
— Нам нужно разойтись, — сказала Раймонда. — Пойми, я… иначе совсем не смогу. Прости меня, Арно, прошу: я…
Получив отпуск, он, не заглянув в имение, примчался сразу в столицу: пока стоял на границе, получал телеграммы одна тревожнее другой — Алонсо ранен, Раймонда тяжело больна — и, как бы ни старался, никак не мог вырваться к ним. Теперь же война как будто поутихла: гайифцы, занятые мятежными колониями, связанные неудачами в Багряных Землях, сначала ослабили напор на северном фронте, а потом, когда повстанцы вдруг взяли верх, вырвали себе свободу, и Гайифа, лишившись огромных территорий, официально капитулировала и подписала с новорожденной республикой мирный договор, им стало уже совсем не до Талига. В ставке рассчитывали, что гайифцы не рискнут пока возобновлять боевые действия — может быть, вообще запросят переговоров, — так что Арно отпустили на время домой довольно легко. И Раймонда, и Алонсо успели поправиться, и Арно мог уже не волноваться за них.
Встреча вышла прохладной. Раймонда спустилась в гостиную и, не успел он повесить фуражку, расстегнуть ремни, скинуть китель — поехал как был, в полевой форме, не переодевшись хотя бы в парадную, — порывисто обняла его, привлекла к себе, а потом, отстранившись, поцеловала — в щеку: как близкого, очень любимого друга, как брата; но без желания, без страсти. И ночевали они порознь: она сослалась на то, что не совсем оправилась, чувствует себя слабой, а он — утомился с дороги; с утра же, когда они снова столкнулись в гостиной, она сказала, что должна с ним серьезно поговорить. Тогда, вчера вечером, он не заметил — скользнул взглядом и не обратил внимания, — а сегодня разглядел, что в углу стоят ее вещи: собранные, уложенные, аккуратно перевязанные бечевками чемоданы, два пузатых саквояжа, дорожный несессер; грудой свалены шляпные коробки, поверх брошено зимнее манто в чехле.
Она сидела перед ним в кресле — напротив него, отгородившись журнальным столиком, — такая же стройная, высокая, прекрасная, какой была, когда он встретил ее впервые; слишком худая, еще бледная после болезни, усталая, измученная, волосы острижены по-мальчишески коротко: должно быть, не сумели расчесать ее чудесные косы, пришлось обрезать. Она мяла в пальцах папироску, не зажигая, не вставляя в мундштук, и говорила о том, что должна уйти — что больше не любит Арно: нет, очень любит как человека, как лучшего друга, уважает, ценит как отца ее сына, благодарна ему, и не хотела бы ссориться, и рада была бы сохранить их теплые отношения, но — не любит как жена мужа, как женщина — мужчину, а любит — другого. Другого…
Они познакомились в Алате, где у ее матери было имение: на водах, на курорте, в теплый весенний день. Она жила то там, то в Надоре: родители подолгу проводили время раздельно, не в ссоре, но давая друг другу передышку; Раймонда ездила обычно с матерью, и Алат с его сочными красками шел ей куда больше сурового, холодного Надора. Арно явился на курорт потому, что там в это время собиралась самая веселая компания молодых бездельников — о, ни сам он, ни Алонсо, который должен был присоединиться чуть позже, конечно, не бездельничали, а исправно служили в армии (проводили в полку и на учениях, сколько положено: большая война тогда еще не началась, но ее уже ожидали). Раймонда с матерью жили в роскошном отеле, где останавливались обычно дворянские семьи: в Надоре были упразднены титулы, но в Алате сохранялись, и ее мать происходила из знатного рода — отец же просто был достаточно богат и имел достаточно политического влияния.
Они то и дело оказывались рядом: то за соседними столиками в ресторане, то на теннисном корте: она играла с подружкой, он — с приятелем (Алонсо пока не приехал); наконец у них нашлись общие знакомые, которые их друг другу представили, и как-то так сложилось само собой, что уже через пару недель Арно спросил, не согласится ли прекрасная Раймонда стать молодой графиней Савиньяк. Конечно, формально он носил титул графа Лэкдеми — наследника Савиньяков, — и она стала бы графиней Лэкдеми, но за последние сто лет все так перемешалось, что почти никто не вспоминал об этом втором титуле, и сыновья графа Савиньяка тоже теперь неофициально именовались графами Савиньяками. К моменту же, когда приехал Алонсо, помолвка уже была делом решенным. Алонсо… ну конечно.
— Это ведь Алонсо, да? — спросил Арно. — Алонсо?
Раймонда посмотрела ему прямо в глаза и, не отводя взгляда, кивнула: да. Алонсо… наверное, стоило ожидать — если судьба так тесно связала их троих, если так плотно переплела их судьбы…
— Это же… из-за наших снов? Ты видела его там — видела его и себя, правда? Но… Рами, — так сокращали ее имя в Алате, и Раймонде нравилось, когда он так ее называл, — Рами, видения ведь не определяют нашу жизнь, не предрешают судьбу! Это просто прошлое — если та, древняя Раймонда вышла замуж за маршала Алву, это не значит, что и ты должна повторять ее путь.
Раймонда покачала головой:
— Нет, не из-за снов: глупости. Если бы были только сны — я бы, конечно, не стала…
Они ведь даже остались перед ним невинны — насколько невинной может быть женщина, побывавшая замужем, родившая сына; они повели себя с ним достойно, были с ним честны: Раймонда не изменила, у них не было даже мысли об этом — она была готова смириться, если Арно не пожелает дать ей развод, только просила хотя бы разъехаться, не жить под одной крышей. Конечно, он ее отпустил: жестоко было бы мучить и себя, и ее. Они договорились, что она снимет номер в гостинице; потом, если нужно, может перебраться в госпиталь, все равно ведь дни и ночи проводит там; процедуру развода же решили доверить адвокатам.
Ему предстоял еще разговор с Алонсо. Они встретились в баре на набережной Данара — неподалеку от того кафе, где когда-то давно начали и не закончили обсуждать их видения. Арно взял себе касеры безо льда, Алонсо заказал содовую: ему пока еще запрещали спиртное. Он выглядел не таким больным и изможденным, как боялся Арно: пусть бледный, пусть тоже, как Раймонда, страшно похудел, пусть носил теперь очки — с круглыми маленькими стеклами, которые на удивление шли к его лицу; пусть ходил пока с тростью — но и правда был почти в порядке: Арно, ожидавший, что ему будет невыносимо горько смотреть на Алонсо, на деле ощутил облегчение от того, что видит его живым. Алонсо отставил трость, сел, приподнял очки, знакомым жестом потер переносицу, грустно улыбнулся, поболтал в руке стакан с содовой.
— Манон Арли уезжает в Алат, слышал? — невпопад спросил Арно: афиши с ее портретом («Спешите! Последние вечера! Прощальные выступления непревзойденной Манон!») облепляли тумбу, которую хорошо было видно из окна бара. — Что же, ей там предложили удачный контракт?
Алонсо пожал плечами.
— Ведь открыли новую ветку железной дороги: теперь все ездят в Алат. Арно, послушай…
— Не надо, — Арно выставил вперед ладонь; глотнул касеры, поморщился и сделал еще глоток. — Не сразу. Притворимся, как будто ничего не стряслось — как будто мы встретились после долгой разлуки. Ну, как ты, что нового в штабе? Тебя ведь не отправляют в отставку?
Позже, когда они, подведя все же беседу к Раймонде (еще три доверху полных стопки касеры и одна опустошенная наполовину), сумели преодолеть и этот перевал, а потом поговорили еще о разной ерунде — как будто, стоило им проговорить самое сложное вслух, напряжение рассеялось, и они снова сделались из соперников друзьями (на самом деле, оба словно знали всегда, что никогда и не были, и не будут соперниками), Алонсо спросил:
— А ты? Вернешься в полк, когда отпуск закончится?
— Попрошу перевести меня в колониальный корпус, наверное, — сказал Арно. — Знаешь ведь: в Бирюзовых Землях, похоже, скоро станет неспокойно. Поеду туда.
Алонсо протянул руку через стол и положил поверх его ладони.
Линия «Надор — Кадана». Принц Генрих Оллар
читать дальшеФакел нещадно чадил. Языки пламени метались, выхватывая из полумрака то угол шпалеры, то неровный стык плит на полу, то руку с зажатым кинжалом, то украшенную россыпью мелких алмазов пряжку, то расшитую перевязь, то край плаща, камзола, воротника, то половину лица, то все лицо анфас — одно, другое, третье, с усами, с тонкой бородкой, с мясистым носом. По потолку и стенам плясали длинные тени, вовлекая в призрачный танец фигуры на гобеленах: рыцаря, даму, пажа, собачку, — отчего казалось, что те двигаются и, оживая, вот-вот сойдут с полотна. Змеился по краю цветочный узор — переплетение вытканных стеблей, листьев, бутонов, — и тоже словно извивался в танце, качался, шел волной.
Генрих закашлялся, вытер платком заслезившиеся от копоти глаза и обвел взглядом свой маленький отряд: они собрались в узком коридоре — без окон, почти без света, — ведущем от личных покоев к камерной приемной, именно потому, что здесь редко бывали люди — слуги ходили другими путями, придворные и гости не любили тесноты, — а шпалеры, украшавшие стены, не пропускали звуков. Недалеко отсюда было и до тронного зала, и до королевских опочивален, так что Генрих, излазивший в детстве все ходы и переходы дворца, сразу вспомнил об этом укромном местечке.
— Итак, — начал Генрих, прочистив горло. — Действуем быстро, на счету каждая минута: Ворон в отъезде, но мы понимаем, что он может вернуться в любой момент. Вы помните, кто и что должен делать? Давайте повторим. Избавиться от стражи у покоев короля, поставить верных нам гвардейцев, — начал перечислять он: посмотрел в глаза тому, кто стоял ближе всех, дождался кивка и продолжил: — То же — у комнат королевы; успокоить ее и дам, чтобы не подняли шума; то же — у принца, проследить за няньками. Дальше: дворцовая канцелярия, забрать государственную печать — вечером секретарей там не будет; взять шкатулку, не открывая: слепок с ключа от нее у нас есть. Наконец, тронный зал: я буду там… Все готовы? Отлично!
План был изящным и простым: объявить, что его величество Карл тяжело болен — тот и правда слег уже давно, и поговаривали, что ему осталось недолго; что не способен сам управлять страной и поэтому нуждается в регенте; наследник же еще слишком мал, а государственные мужи всем хороши — достойнейшие, умнейшие люди, — вот только не связаны с монархом узами близкого родства; так что его величество попросил брата — вот и документ, заверенный печатью, — занять на время трон: побыть, так сказать, местоблюстителем… А там, глядишь, Карл умрет, наследник и королева — ребенок и женщина — не сумеют сказать и слова против, и Генрих займет престол по праву: пусть формально в роли регента, пока мальчик не повзрослеет, но может случиться разное…
***
Ну бред же! Бред! Сущая ерунда, бессмыслица! Ну и привидится же! Какой заговор, какой переворот, какое регентство? Карл, слава Создателю, здоров, бодр и в своем уме; Карл-младший, малыш, тоже в полном порядке; а сам Генрих-то приехал в Талиг по частному делу, как частное лицо — на обычном поезде, в вагоне первого класса, а вовсе не в каком-нибудь пломбированном, дипломатическом. И уж точно он не собирается заниматься политикой — нет, спасибо, политики и переворотов ему хватило до конца жизни!
Не иначе как Генрих задремал, вот ему и приснилось — не иначе как комната навеяла видения о прошлом: дворец столько раз перестраивался, комнаты меняли назначение и убранство, покои переезжали из крыла в крыло, залы делились перегородками на кабинеты размером поменьше, стены сносились — в общем, Генрих бы не удивился, если бы Камерная гостиная, где они с Маргаритой сидели сейчас, ожидая, пока Карл освободится, раньше как раз была тем самым коридором, где еще в прошлом Круге заговорщики создавали свой неудачный план захвата власти. Генрих покосился на супругу: она сидела, поджав губы, сложив руки на груди, и смотрела прямо перед собой. Яркий свет люстры, преломляясь в сотне хрустальных подвесок, очерчивал ее точеный профиль, делая лицо более взрослым, суровым, усталым. Дворец почти весь уже освещался электричеством, лишь кое-где, в дальних покоях, сохранялись газовые лампы: неверное пламя факелов, тусклые огоньки свечей, жар и духота от канделябров, сумрак по углам, копоть на стенах — все давно ушло в прошлое.
Генрих, наверное, дурно учился, оттого и знал так мало о прошлом, не любил историю и не желал в ней разбираться — огорчал только менторов, которые вечно ставили ему братьев в пример: а вот его высочество кронпринц Карл, а как же их высочества Октавий и Георг… Может, не очень-то старался из-за природной лени, а может, оттого, что знал: все равно не будет служить Талигу, нечего себя утруждать — его, самого младшего, толком и не готовили ни к престолу, ни к военной, ни к гражданской стезе: он был с детства помолвлен с каданской принцессой, и уже в те далекие годы ходили разговоры, что король Каданы собирается объявить старшую дочь — наследницей. Так или иначе, история ему не давалась, и он никак не мог взять в толк, почему же тогда — четыреста лет назад (запомнил только потому, что и там были братья Карл и Генрих: и вытащил же отец из закромов его имя, давно ведь не давали в семье!) — так вышло, что принц-консорт Каданы оказался ставленником Гайифы, а устроить переворот и захватить власть решил в Талиге. Как он вообще очутился в тот год в Олларии? Что же, мало дел было рядом с женой?
— Ну что там? — недовольно спросила его собственная жена. — Что ты суетишься, Генри? Нет, я никак не могу поверить, что Карл заставляет нас ждать! И мы сидим в этой его приемной, буквально под дверью, как просители, как какие-то бедные родственники!
— Это не приемная, а гостиная, — сказал Генрих. — Камерная гостиная: для родных, близких друзей — здесь не бывает просителей со стороны. Карл здесь встречается с семьей — естественно, не с теми, кто живет во дворце: ну вот, например, приезжает Октавий с женой и детьми, и они точно так же коротают тут время. Ну, он же король: конечно, он занят.
— Я тоже королева! — отрезала Маргарита. — Нас положено принимать в тронном зале!
— Больше не королева. Ты же сама подписала отречение, помнишь? Мы частные лица: господин и госпожа Генрих и Маргарита Каданские.
— Гражданин и гражданка! — Маргарита вздернула подбородок и отвернулась, а Генрих, вздохнув, потянулся за бокалом: чтобы скрасить ожидание, им принесли и закусок — малюсенькие бутерброды на шпажках, какие стали теперь модны в свете; и паштет в корзиночках из теста, и ассорти сыров, которыми так гордилась провинция Эпинэ, — и вина, и шаддийник на двоих, и сластей; и предложили, на самом деле, сначала отдохнуть с дороги — уже подготовили для них покои, — а встретиться с Карлом завтра: увидеться сначала за семейным завтраком, потом поговорить основательно уже днем, в часы отдыха — найти в плотном расписании короля лазейку оказалось непросто. Но Маргарита потребовала аудиенции немедленно, и вот они ждали, когда Карл закончит совещаться с министрами, или принимать поставщиков двора, или обсуждать очередные реформы. Нет, конечно, сейчас король уже не управлял страной сам: давно миновали времена абсолютной власти — но Карл все равно старался, как он говорил, участвовать в жизни государства. Сколько Генрих себя помнил, брат всегда был таким: деловитым, серьезным, строгим; высокий, подтянутый, он вечно куда-то спешил, читал, писал, сочинял речи, изучал документы, перелистывая бумаги одна за другой, внимательно проглядывая, ставил на каждой размашистую подпись, на ходу жал людям руки, хлопал кого-то по плечу, выслушивал, советовал, приказывал, давал обещания — в общем, руководил. Генрих же в юные годы то валялся на диване с книжкой — томиком стихов или бульварным романчиком, — то играл в крикет, то шатался по кабакам, то, увлекшись оперной дивой, просиживал вечера в театре, дежурил у ее гримерки, бросал к ее ногам охапки цветов; то, получив отказ, утешался в кабаре, то уезжал кутить в Алат, проигрывал в казино половину месячного содержания; то, получив от отца нагоняй, становился на время смирен, посещал светские салоны, слушал завывания модных поэтов, то прятался от общества в Тарнике, скакал по лесам, охотился в одиночестве; то завивал по-особенному кудри, изобретал вместе с личным портным новый покрой сюртука и оказывался вдруг законодателем мод — а потом наконец женился и уехал в Кадану.
Чем обыкновенно занят принц-консорт? Тем же, чем в обычных странах, где правит король-мужчина, занимается королева: нужно сидеть на всевозможных приемах и советах рядом с супругом (супругой), а в остальное время — вежливо улыбаться, оказывать протекцию просителям, поддерживать общественные начинания, поощрять добрые дела, а в первую очередь, конечно, — обеспечить короне наследников. С последним Генрих, увы, так и не справился, а вот другие обязанности выполнял добросовестно: общественные-то дела, злосчастная эта благотворительность-то, и довели их всех до беды. А может, и не был Генрих так уж виноват — может, просто случилось злополучное совпадение, неудачно сложились обстоятельства.
Началось с того, что Генрих — как он корил себя потом за это решение, сколько раз переигрывал потом в мыслях: сказал иначе пару фраз, обратил внимание на другую деталь, и вот судьба уже вильнула в сторону, и вот ошибок удалось избежать, — итак, началось с того, что Генрих озаботился положением беднейших подданных ее величества Маргариты: нет, не попрошаек, не бродяг, а тех, кто зарабатывал на жизнь честным трудом. Его идеи охотно поддержал Союз промышленников Каданы — о, эту формулировку: «охотно поддержал» — позже увековечили в манифесте, но Генрих-то знал, как долго ему пришлось убеждать фабрикантов раскошелиться: посудите сами, господа, ведь сытый, здоровый, счастливый, отдохнувший рабочий принесет и вам, и стране куда больше пользы, чем нищий, полуголодный, полумертвый от холода и усталости; если получилось во Флавионе, почему бы не попробовать и у нас? И действительно, явились больницы при фабриках, и школы, и клубы, и синематографы, и заводские и сельские библиотеки, и кредитные кассы с низким процентом — и все действительно до поры до времени шло прекрасно — и Генрих был очень горд собой, — пока на очередных выборах в парламент большинство вдруг не досталось рабочей партии, взявшейся как из ниоткуда. Она стремительно, буквально за год, набрала силу и сумела привлечь к себе умы: промышленники рвали и метали, а Генрих — не без оснований — подозревал, что больша́я часть денег из их карманов, выделенных на школы и больницы, как раз и осела в партийной кассе у «мечтателей» — так мгновенно прозвали новую партию за их завиральные идеи о счастливом, свободном будущем. Вскоре, правда, ему стало не до того: сначала в парламенте обсуждались разнообразные умозрительные проекты законов, которые сводили роль монарха почти до нуля, потом новый канцлер на каждом заседании начал заводить речь о том, что королевская власть в Кадане вовсе не нужна — устарела, пережиток прошлого, атавизм, — и это расстраивало и смущало Маргариту и беспокоило Генриха, но они все надеялись, что обойдется, пока однажды вечером к ним в покои, практически в супружескую спальню, не вошел (не постучавшись!) отряд гвардейцев, вооруженных не по форме — винтовками со штыками, а за ними канцлер и три министра из его кабинета.
Нет, с ними неплохо обращались: дворец вынудили оставить, но поселили во флигеле особняка неподалеку; сторожили ненавязчиво («нет, вы не под арестом, конечно — это для вашей же безопасности»), не врывались больше в комнаты по ночам. Когда же Маргарита подписала отречение, то позволили им собрать вещи, деньги, украшения, даже взять с собой горничную и отконвоировали на вокзал, к поезду, в котором для них, оказывается, уже был выкуплен целый вагон первого класса: поезд шел из Хёгреде в Олларию по новому пути через Надор, так удачно открытому несколько месяцев назад.
Может, и странный сон-то ему навеяла вовсе не комната — нет, призраки в Ружском дворце не водятся, что бы ни говорили легенды, — а так просто преломились его воспоминания о неурядицах последних недель: заговор, переворот, гвардейцы — все к одному.
— Знаешь, все-таки, наверное, не просто господин и госпожа: принц Генрих Оллар и принцесса Маргарита, — заметил Генрих, придвигая жене бокал и наливая вино во второй. — Мой-то титул никуда не делся... Марго, ну что ты, право: все уладится, гляди — мы ведь сумели спастись, и средств у нас достаточно: есть ведь и мои доходы, не будем же мы проматывать твои драгоценности.
— Из милости жить приживалами у твоего братца! Что за доходы — от земель, которые принадлежат не лично тебе, а титулу, — или вообще содержание из казны? От широты душевной выделят нам именьице или квартирку? Нет уж, спасибо!
— Ну что ты… Не обязательно оставаться в Талиге, — Генрих огляделся: отвлечь расстроенную жену книгой, газетой — в гостиной была своя маленькая библиотека, пара шкафов с поэзией, классическими романами, для искушенных умов — философскими трудами древних; в углу на этажерке стопкой были сложены дамские журналы, а недавно завели и радио, и сейчас оно тихонько наигрывало алатский мотив. — Поедем, например, в тот же Алат, — он повертел рычажок, чтобы сделать музыку громче. — Помнишь, как в наше свадебное путешествие? Поселимся там… говорят, туда теперь перебирается вся богема, не заскучаем: видела, кстати, на вокзале афиши — даже Манон Арли вроде бы переходит в алатский театр?
— Опять твои певички! — взорвалась Маргарита. — Генри, еще одно слово — попробуй только посмотреть в ее сторону! — клянусь, я просто с тобой разведусь, теперь-то уж можно!
Генрих, опомнившись, что сказал лишнего, начал было изобретать извинения (неприятно, что снова скандал — но зато хорошо ведь, что супруга отмерла, стряхнула оцепенение: а значит, приходит в себя), но тут дверь отворилась, и со словами: «Генрих, не шуми!» — в гостиную вошел король Карл — широким шагом, улыбаясь по-дружески открыто, — и Генрих, проглотив отповедь (шумел-то не он, даже слегка обидно: как будто он опять нашкодивший мальчишка) — наконец-то почувствовал себя дома.
Вне линий. Эпилог. Манон Арли
читать дальшеЗатихли последние аккорды — оркестр продолжал потихоньку играть, когда номер уже закончился, — отгрохотали аплодисменты, опустились, всколыхнувшись волной, тяжелые складки занавеса (отсекая уже раскрытую постель от сумрачной, пропитанной ароматами духов, роскошно обставленной комнаты, упал бархатный балдахин), рассыпался по авансцене брошенный кем-то запоздалый букет, и Манон наконец-то сумела — откланявшись, выслушав овации, громогласные «Браво!» и вопли восторга, послав в зал сотню воздушных поцелуев, пообещав непременно вернуться назавтра, а может быть, даже выступить на бис в конце вечера, приняв неисчислимое количество живых цветов в корзинах, перевитых лентами, с записочками и визитными карточками, и фруктов, и коробок конфет, — сумела удалиться за кулисы и скрыться в своей гримерке. Здесь, вдали от шума сцены, она избавилась от сценического наряда — длинные цветастые юбки в бесконечных оборках, расшитый блестками и золотом корсаж, завитой, украшенный перьями шиньон, три ряда жемчужных бус. Манон, переехав в Алат по приглашению Балинта Мекчеи, приготовила пять новых номеров, из них три — в народном стиле: на алатскую музыку, с элементами деревенского танца. Устроившись перед зеркалом, она старательно смыла грим (сидя за туалетным столиком в легкой, откровенной, спадающей с одного плеча, почти непристойной сорочке, запустила палец в баночку с румянами), а потом переоделась в простое платье по моде: ничего лишнего, узкая юбка, лаконичный крой, невыразительно-кремовый цвет. Гримерка эта, конечно, принадлежала ей одной: тут хранились ее наряды, сюда ей приносили цветы, а за дверью непременно дежурили бы воздыхатели, если бы Балинт не поставил у черного хода сурового и неподкупного швейцара, который не пускал к актрисам тех, кого они не желали видеть. Манон без особой нежности вспоминала те дни, когда вынуждена была делить гримерку с десятком таких же, как она, молоденьких танцовщиц столичного кабаре, и места вечно не хватало, и они вечно толкались и ссорились, а увивавшиеся за ними юнцы то и дело норовили прорваться внутрь, с шумом, со смехом рухнуть в единственное кресло, приобнять девицу за талию, усадить себе на колени (приобнимая, потихоньку опускал вниз расшнурованный вырез сорочки, оголяя плечо, нашептывая на ухо старомодные комплименты… да что это, да откуда? Ведь не было такого!). Потом ее заметили, она перешла в театр, появилась и своя гримерка, и горничная, и поклонники остепенились; и вот, когда Балинт предложил ей место у себя в Алате, Манон еще поначалу раздумывала, советовалась с антрепренером, перебирала варианты, сама просчитывала, не прогадает ли — наконец согласилась и оказалась права: условия здесь были куда лучше, чем в Олларии, а заведение Балинта, даром что на деле было форменным варьете — хоть и называлось театром, — гремело на весь Алат.
Обогнув сцену сзади и пройдя, неслышно ступая, по скрытому от посетителей коридору, Манон оказалась у дверей в зал: на сцене наигрывал веселенькую мелодию, развлекая публику между танцевальными и песенными номерами, йернийский квартет; зрители потягивали вино и, ожидая следующего выступления, разговаривали. Манон еще в Олларии научилась слушать и слышать: ходить между столиками, от кучки к кучке, неузнанной — без блесток, перьев, пены оборок, без кричащего макияжа она превращалась в обычную, мало чем примечательную посетительницу театра. Публика здесь была разношерстной, и разговоры велись любопытные: в Алат сейчас приезжали не только светские бездельники, любители курортной жизни, но и всевозможные военные — отставные и в отпусках, — и политики, и финансисты, и высшая знать. У самой сцены, за столиком в тени, Манон заметила принца Генриха — тот был, как всегда, один; у ног его стояла огромная корзина чайных роз — вторую такую же он преподнес ей в начале выступления. Вот этому не стоило попадаться на глаза: взявшись осаждать ее пару недель назад, тот успел изучить до мельчайших деталей ее манеры, походку, черты лица, так что сейчас легко бы разгадал ее маскарад. Балинт же не только не возражал — если актрисе хочется поиграть в инкогнито, вызнать новости, собрать сплетни, то зачем же ей запрещать, — но, по сути, сам ее направлял: своей рукой вписал отдельный пункт об этом на последнюю — тайную — страницу ее контракта.
— В Гайифе? Да что в Гайифе? — говорил двум дамам военный в песочного цвета форме, без погон, судя по акценту — коренной алатец. — Нет, ну слушайте, колонии им уже не вернуть: все, баста! Ну как же, знаю: своими глазами видел, сам там был!
— А разве у Алата не нейтралитет? — спросила одна из его спутниц — дама в красном боа, которое в полумраке зала казалось багровым, а на свету было бы, наверное, ярко-алым. — Никогда не думала, что вам можно с кем-то воевать.
— Страна не воюет, — с хохотком ответил алатец. — Но никто не запрещает, например, записаться в иностранный легион. Ну и специалисты высокого класса, сударыни, всегда нужны — никогда не будут лишними. Нет, вы же не думаете, что я — ха-ха — сам ползал там по болотам, копался в песке, карабкался по горам? Ну, нет, конечно: в штабе, при штабе. Я же не какой-нибудь вам Луис Алва, мне это не нужно. Работаю, — он постучал себя пальцем по макушке, — головой. А я, кстати, уже рассказывал, как мы подписывали мир? Ну, тот договор, в котором Гайифа отказалась от притязаний на колонии и даровала, так сказать, им свободу? Неужели нет? О, это та еще история! — он подкрутил ус и, усевшись поудобнее, принялся рассказывать с таким видом, как будто сам и выдумал, и заключил этот мир: — Итак, дело происходило в городке — нет, скорее даже в деревне — буквально посреди степей: сущее, скажу вам, захолустье — и выбрали его только потому, что он находился на полпути между гайифской столицей на побережье и штабом повстанцев в горах. Думаю, правда, теперь-то столицу новой республики устроят на старом месте: что там, в этих горах — неудобно. Итак, прибыли мы на автомобилях, конечно. Представьте себе картину: жара, солнце палит, пыль, грязь, на краю дороги женщины варят еду — суп или кашу, знаете: мешанину из зерна с фруктами, — в огромных котлах; тут же разливают по тарелкам; другие ходят мимо, носят на голове тазы, кувшины, корзины, не обращают на нас никакого внимания; тут же играют дети — подбегают, тянут за рукав, вопят: «Сударь, сударь, велы, велы!» — выпрашивают денег; и посреди этого великолепия стоит особнячок — как называют, в колониальном стиле: колонны, портик, фронтон, выкрашен в розовый, весь чистый, опрятный, уютный; у дверей двое с карабинами. Заходим внутрь — все выскоблено, вылизано до белизны: и неудивительно, там ведь нанять женщину для услуг — уборки, стирки — на месяц стоит не больше, чем выпить чашечку шадди; а если добавить к этому кухарку, то цена доберется примерно до бокала игристого, — военный покачал в руке свой бокал. — Так о чем я? Да, заходим, там уже сидят по двум сторонам стола: наши — то есть повстанческие — генералы: в полевой форме, при оружии, чуть ли не с револьверами в руках; и гайифцы — разряженные в пух и прах, только что не во фраках. А дальше… ну а дальше, мои дорогие, совсем неинтересно: подписали мир, и вот я вернулся к вам — что мне там еще делать? А вот Алву — того упросили остаться: похоже, сами управлять страной господа генералы совсем не умеют — без него не справятся; да и восстанавливать страну придется почти из руин…
— Так что же, герцог Алва не приедет даже на свадьбу сына? — ахнула вторая дама, в желтой накидке.
— Ну, вот этого я не знаю, — протянул военный, и разговор свернул на общих знакомых и родных.
— …представляете, женится — определенно уже женится, точно, даже дата известна, — говорили тем временем за соседним столиком — там, где расположилась компания кумушек средних лет: Манон приятно было знать, что и таким добропорядочным дамам не чужды ее выступления (эта женщина, Манон Арли, распутница, еретичка, позор для столицы… да откуда снова, чьи же мысли она слышит?). — И на ком! Не на девице: даже не на вдове — на разведенной! Какой скандал, какой удар по репутации! Что они там вообще себе воображают в этой своей Кэналлоа? Наследник герцога! Практически принц! Просто кошмар… дикари…
— Ах, моя милая, сейчас, в наше время, это уже ничего не значит, — рассмеялась вторая дама. — В правящих семьях разводы, так посмотреть, скоро вообще станут в порядке вещей. Вон, далеко ходить не надо, — она ткнула большим пальцем в сторону сцены, и ее подружки в унисон закивали, а одна, сидевшая к сцене ближе всех, спрятала улыбку в чашечке с тизаном. — Ее величество уже публично объявила о разводе — а его высочеству хоть бы что: и является сюда, как на службу, каждый вечер, и заказывает цветы корзинами, то розы, то пионы, то недавно скупил пол-оранжереи орхидей…
— Ее величество сейчас в изгнании, — поправила третья. — Едва ли вернется на трон — а маркиз Алвасете когда-то ведь станет соберано Кэналлоа.
— Ну, знаете: сегодня в изгнании — а завтра подданные одумались и призвали ее назад… — вставила первая.
— Ах, я совершенно, совершенно ничего не понимаю в политике! — замахала руками вторая. — Посмотрите лучше, мои дорогие, как стойко держится милая Манон: ни слова, ни жеста, ни единого слуха — достойнейшая женщина, исключительной порядочности; и чудесный, чудесный талант!..
Спеша скрыться в тени, Манон отступила назад. За столиком чуть поодаль сидела богемная компания, которая была так увлечена беседой и друг другом, что, казалось, совсем не обращала внимания на представление: поэты, художники, драматические актеры точно так же являлись в варьете Балинта, чтобы поперемывать косточки знакомым и незнакомым, но устраивались всегда в конце зала и, особенно не глядя на сцену, весь вечер в голос болтали.
— Не понимаю, что в этом такого, — говорила томным голосом бледная девица с густо подведенными глазами, поднося к губам мундштук. — Почему не пожить втроем? Видно ведь: люди предназначены друг другу судьбой — оба любят одну, она сама любит обоих, да и они оба между собой… Узы брака, освященные церковью, для свободных умов давно ничего не значат…
— Это для нас с вами ничего не значат, — усмехнулся высокий, худощавый молодой человек в пальто и несвежем шарфе, дважды обмотанном вокруг шеи — тот был таким длинным, что его концы спускались до пола. — Мы, люди искусства, понимаем, что такое высшая любовь — а те, кого называют знатью, до сих пор скованы условностями света.
— Пусть так… Но все же: для чего уезжать так далеко, что это за бегство на фронт, за море, на другой континент — как будто форма изощренного самоубийства?
— Да я ведь уже объяснял! — стукнул кулаками о стол третий спутник — коренастый мужчина, тоже в пальто, но добротно сшитом: по виду — литературный или театральный критик. — Дело вовсе не в несчастной любви, все это ваши романтические бредни! Бирюзовые Земли заполыхали вслед за Багряными — колонии одна за другой требуют свободы, а Новая Акона уже объявила себя республикой! Положение Талига отчаянное — с одной стороны наступает Дриксен, с другой Гайифа, а теперь добавились еще и заморские территории. Само собой, туда перебрасывают опытных военных: вот так, а не «ах, бедный Арно, трагический герой современности», — передразнил он.
(«Арно, зовите меня просто Арно, дорогая Манон, к чему эти церемонии». — «Алонсо, просто Алонсо, обойдемся без титулов!» — и опять: почему? Эти двое, два главных героя сегодняшних светских сплетен, никогда не были ей представлены — если и посещали ее выступления, то только как простые зрители).
— …и будет воспитывать ее ребенка! — перекрыло общий гул восклицание. В ответ рассмеялись:
— По Каракису?
— Нет, нет, по-человечески… — остаток фразы потонул в шуме аплодисментов: квартет закончил играть, и его провожали со сцены — не так бурно, как Манон, но вполне доброжелательно.
— С Дриксен заключили мир, невыгодный для обеих сторон, — раздавалось из-за столика по соседству с богемным, где собрался еще один политический кружок: там, с головой уйдя в спор, тоже не слушали музыкантов, пропустили и окончание прошлого номера, и начало следующего — не сбил серьезного настроя даже громогласный возглас конферансье: «Спешите видеть! Впервые в нашем театре — неподражаемый, уникальный ансамбль народной музыки — из Кагеты! Встречайте!» Говорил то ли военный — похоже, отставной, определенно из Талига, — то ли штатский — политик или бюрократ: ронял слова отрывисто, скучным, казенным голосом, как будто читал доклад: — На гайифском фронте изменений нет. Точнее, есть в худшую сторону: ожидали, что, потерпев неудачу в Золотых Берегах, Гайифа отступится и займется внутренними делами, но просчитались — они бросили все силы на границу с Талигом, так что эта война наверняка затянется еще на несколько лет. Если, конечно, неучтенный фактор в виде каданских сил не переломит ситуацию…
Пятеро кагетцев, одетых в нарочито вычурные костюмы, настроили инструменты, и полилась бодрая плясовая музыка — Манон пришло на ум, что им не хватает танцовщиков — танцовщиц; и перед глазами сами собой возникли образы движений: здесь поворот, изогнуться (изящно склонившись, выгнув спину, поставив одну ногу на пуфик, медленно снимает шелковый чулок…), поклониться, прыжок, антраша: не обсудить ли с Балинтом, не предложить ли дополнить номер?
— Бедняги, — сочувственно сказала еще одна дама, указывая веером на сцену. — Пришлось ведь, наверное, бежать: кошмар, кто бы мог подумать, что в Кагете разгорится такой пожар.
— А все Кадана, — поддакнула вторая. — В газетах писали: пламя первым наверняка перекинется в Гаунау, но, вот странно, получилось, что Кагета приняла удар, а о Гаунау… не слышали? Я вот не слышала, — она развела руками.
— Дикие нравы, горячая кровь, — снисходительно объяснил их спутник. — Они там резали друг дружку столетиями: то кланы этих, как их, казаронов что-нибудь не поделят, то чей-то прадед убил чьего-то еще прапрадеда — и пожалуйста, вековая вражда, кровная месть. Рабочее движение? Ха, не смешите меня!
— Неудивительно, что Надор решил отмежеваться от Каданы и вернуться в Талиг, кому приятно такое соседство…
— …о, кстати, а тот надорец, — уловив слово, подхватили мысль за столиком через два от этого, — вы его уже не застали? Как жаль! Очень примечательная личность! Мы все здесь ему так благодарны: этот его проект, эти его железнодорожные тоннели — поглядите, как расцвел теперь Алат, когда из Талига появился к нам прямой быстрый путь. А сам — милейший, милейший человек: по всему видно, порядочный, примерный семьянин, и серьезный — иногда до забавности. Представляете, ему ведь предложили контракт в Багряных Землях — в Золотых Берегах, — так он все выяснял: не военные ли дела, не нарушит ли он принципов — мол, в Надоре нейтралитет, он не имеет права… А власти Золотых Берегов — Свободных Берегов, как они себя называют, — говорят, в безнадежном положении: все разрушено, поезда почти не ходят, горы трясет, то обвал, то оползень. Уж не знаю, сколько они ему посулили, но он в конце концов согласился. А еще… постойте, да это ведь Манон! Манон Арли! Сударыня, какая честь! Выпейте с нами — красного, белого, игристого?
Манон, натянув самую обворожительную из улыбок, начала было прикидывать, как же ей улизнуть — сказать ли, что они обознались, приняли ее за актрису, и ей очень, конечно, лестно, но увы, нет; или признаться, что да, она, но сослаться на срочные дела; или… — но тут ее спас Балинт. Вынырнув из полумрака — следил за ней или случайно оказался рядом? — он крепко ухватил ее под локоть и, отсалютовав зрителям бокалом, заявил:
— Госпожа Арли пока никак не может к вам присоединиться, друзья: у нее выступление. Ступайте, моя милая, переодевайтесь: следующий выход — ваш. Господа, минуточку внимания, — он возвысил голос так, чтобы его было слышно повсюду в зале. — Всего через четверть часа на бис для вас станцует непревзойденная Манон Арли!
Эпилог 2. Ринальди и бездна
читать дальше— Ну что же, опять неудача? — бездна заколыхалась, расползаясь неровным пятном, выбрасывая и втягивая чернильные щупальца, переливаясь сотнями оттенков темноты. — Опять ничего не получилось? Не пора ли признать, что бороться — бессмысленно?
— Это еще почему? — невозмутимым тоном спросил Ринальди. — Не все, конечно, гладко, но люди есть люди: жизнь течет своим чередом.
— Убивают друг друга, отбирают игрушки, никак не поделят бусину; пламя все ярче, очаги вспыхивают все чаще, гаснет один — загораются два; буйны, беспокойны, жестоки, глупы, — перечислила бездна. — И ты потерял еще одного Ракана.
— Потерял? — нахмурился Ринальди. — Во-первых, их и так было минимум два — а во-вторых, кого это я потерял?
— Ах, ты еще не видел… — бездна рассмеялась: ее хохот ощущался мелкой дрожью, пробежавшей по жилам. — Упустил… Посмотрим? — предложила она.
— Посмотрим.
Луис Алва, распластавшись на животе, лежал на краю обрыва и, вытянув обе руки перед собой, сосредоточенно, виток за витком, вытягивал из-под груды камней уложенные здесь прежде провода: отсоединив их, можно было добраться и до спрятанного в расселине заряда. Стоило войне закончиться, как горы, словно и они ощутили обретенную свободу, принялись протестовать: за последние годы их столько раз взрывали, столько поездов скинули в пропасть, разрушили и искурочили столько хорн железнодорожного полотна, проложенного поверх скал, крепко пришитого к ним, что они теперь перестали держаться прочно: порода плыла, земля дрожала, камни скатывались и осыпались вниз. Свободные Берега догадались нанять инженера, который разбирался в горном деле лучше других и сумел бы, пожалуй, усмирить скалы, но, пока он не приехал — вызвали из Надора, не меньше месяца уйдет на сборы, дорогу до порта, долгий переход морем, — было решено, что Луис со своими людьми пройдется по всем местам, где закладывал взрывчатку, и уберет хотя бы ее.
Подземный толчок заставил Луиса выпустить провода и вцепиться в плоский камень — почти ровную плиту — под собой. Он хотел скомандовать отступление: стоило осторожно, без лишних движений, не поднимая головы, не вставая на ноги, задом отползти от края и добраться до площадки, где был установлен лагерь — судя по всему, грозило начаться землетрясение. Но он не успел: справа раздался отчаянный крик, и уступ, на котором сидели двое его помощников, откололся и полетел вниз, увлекая их за собой. Луис вскочил, размотал веревку, висевшую на поясе, огляделся: бросить им — уже поздно; зацепить за камень, обвязаться, спуститься самому — вдруг еще живы, вдруг не упали на дно, застряли на полдороге, еще можно спасти… Скалу снова тряхнуло, сверху посыпались камни, плита под ногами накренилась, ноги заскользили; Луис попытался схватиться за скалу, но не удержался…
— А твои Скалы опять не спасли твоего Ракана, — саркастически заметила бездна, когда видение погасло.
Пароход, который вез Льюиса Окделла, тем временем еще только подходил к главному порту Свободных Берегов: теперь путь мимо Гайифы был заказан, так что континент приходилось огибать с другой стороны — по южному маршруту, вокруг мыса Фрэдена. Стоя на палубе, Льюис смотрел, как вырастают перед ним на горизонте горы, и чувствовал смутное беспокойство и их неясную дрожь.
— Что значит «опять»? — спросил Ринальди. — И при чем здесь вообще Скалы?
— У тебя ведь на каждый Излом с ними выходит какая-то неприятная история: то убьет, то попытается убить, то сам умрет… Разве твои приятели тебе не рассказали — конечно, пока были живы, — смех бездны снова продрал Ринальди до костей, — что Скалы должны быть щитом?
— Это совершенно не относится к делу! Во-первых, у нас пока не Излом, во-вторых, сейчас другие обстоятельства. Ракан не исчез из мира, Скалы с ним не в ссоре…
— Ну, до Излома, может, вы и не доживете: а если и доживете, то пожалеете об этом! Зачем дожидаться, пока вас перемелет Излом? Он ведь точно станет для вас последним! Да вы и сами справитесь: в вас неистребима тяга к разрушению — вы только и делаете, что мучаете друг друга и сами себя. Посмотри, чего ты добился, возвращая эти души из прошлого? Ничего! Не проще ли смириться, сделать всего один маленький шаг — ко мне, в мои объятия? Принять меня, стать со мной одним целым?
— Разрушение… — пробормотал Ринальди словно про себя. — Не только ведь — разрушение. Кто-то ведь и созидает. Вот женщина: чем была знаменита? Красотой, сильной волей, ярким характером, не более того: чего стоило ее самодурство! А теперь — трудится не покладая рук, спасает жизни… Или мужчина: раньше — запутался в интригах, перехитрил сам себя, глупо погиб. Теперь — занял себя полезным делом, старался помочь другим, даже помог…
— Так помог, что сделал только хуже, испугался, сдался и теперь прожигает жизнь впустую! Одна личность ведь ничего не значит: это капля в море, песчинка в пустыне. А люди в целом — люди никогда не меняются: они порочны по натуре. Все твои подопечные так или иначе — не смогут противостоять толпе: или пойдут за ней, или будут ею растоптаны. Толпа же легко доведет вашу бусину до гибели.
— Созидание, — повторил Ринальди. — Ты мне сама подсказала выход! Теперь я лучше представляю, что делать: до Излома еще больше ста лет, и мы обязательно справимся.
***
Но если я когда-нибудь
Сойду в долину тени смертной,
Покуда бусину колотит
Очередной жестокий бой,
Я все равно паду на той,
На той Второй Двадцатилетней,
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной.
Сойду в долину тени смертной,
Покуда бусину колотит
Очередной жестокий бой,
Я все равно паду на той,
На той Второй Двадцатилетней,
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной.
____________________________________
Примечания
читать дальшеКаноничные герои эпохи Двадцатилетней войны (конец 200-х. гг. К.С.), так или иначе участвующие в этом фике:
- Алонсо Алва — политик, полководец, герой Двадцатилетней и других кампаний;
- Луис Алва по прозвищу «Белый ворон» — политик, полководец, судя по датам жизни — отец Алонсо (но это нигде прямо не подтверждается), погиб на охоте в Багряных Землях в возрасте 73 лет;
- Арно Савиньяк — военный, генерал, погибший в сражении при Каделе;
- Морис Савиньяк — отец Арно, который женился на его вдове, чтобы не раскрывать публике подробности тайного брака, но легализовать ребенка Арно;
- Раймонда Савиньяк-Алва (урожд. Карлион, Сакаци) — красавица, жена сначала Арно, потом Мориса, потом Алонсо;
- Вильям Карлион — старший брат Раймонды по отцу (упомянут только в Приложениях);
- Алиенора Карлион — старшая сестра Раймонды по отцу (упомянута только в Приложениях);
- Рене Эпинэ — военный, маршал;
- Алонсо Дьегаррон — друг и соратник Алонсо (упомянут только в «Ветре Каделы»);
- Кракл — неудачливый генерал, участник битвы при Каделе, допустивший тактическую ошибку;
- Поль Пеллот — маршал Талига, предатель, попытавшийся устроить мятеж и перейти на сторону врага;
- Каракис — гайифский стратег, командующий в битве при Каделе (упомянут в «Ветре Каделы» и в переиздании, а в первом издании канона гайифскими войсками командовал Леман Теркасс);
- Кавва — дриксенский фельдмаршал, который был разбит Алонсо Алвой и ушел в монастырь;
- Льюис Окделл — военный, генерал, наряду с кансилльером Джеральдом упоминается как один из благонадежных Окделлов;
- Алексис — император Гайифы (упомянут только в Приложениях);
- Стивен Хейл — военный, капитан, участник битвы при Каделе, в предыдущем сражении был ранен алебардой (упомянут только в «Ветре Каделы»);
- Танкред Манрик — политик, экстерриор, занимался вопросом самостоятельности Алата (упомянут только в Приложениях);
- Карл (Второй) Оллар — король, во время правления которого Талиг выиграл Двадцатилетнюю;
- Генрих Оллар — его брат, принц-консорт Каданы, во время болезни брата попытался устроить в Талиге переворот и был казнен; имя жены Генриха, каданской королевы, не приводится;
- Балинт Мекчеи — первый из алатских герцогов, военный, политик, борец за независимость Алата, союзник Талига, друг Алонсо;
- Манон Арли — куртизанка, «дарившая свою благосклонность одновременно маршалу Алонсо Алве и его кузену королю Карлу Второму».
При изложении истории Кэртианы в Круге Ветра фик ориентируется на тексты команды с ЗФБ-2024, в первую очередь — на фик «Р.О. и Р.О.» и серию «Время лечит».
@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: Арда, Воображаемый мир: ОЭ, Реальный мир
вторник, 08 октября 2024
Пожиратель младенцев
Если что, в этих закрытых записях километры историй, которые для меня пишет нейросеть, и ничего такого, что можно было бы показать публично!
@темы: Ex diariis
12:11
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 26 сентября 2024
07:28
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 05 сентября 2024
Пожиратель младенцев
Этот фик написала на ФБ-2024 и выложила в команде "Забор"... на самом деле, написала просто так, только потому, что пару месяцев у меня вообще не писалось, и вот вдруг текст пошел, и когда уже стало понятно, что это будет макси, то подруги из фандомного чата ( 
), которым я показывала текст в процессе, по мере написания, сказали, что вполне можно выложить и "через Забор", а не просто от себя.
ОБВМ про текстФик этот построен на базе двух цитат. Первая - из "диссера по Камше". Вот она: "Переломный момент – или момент перемены модулей – происходит под занавес Лаикского эпизода в сцене с крысой, которую сам автор считает знаковой. По мнению В. Камши, здесь имеет место параллелизм, необходимый для объяснения подлинной сути двух главных героев-«репортеров»: Ричарда Окделла и Робера Эпинэ (...) Смена модуля происходит на несколько абзацев раньше появления грызуна. Обучение в школе заканчивается тем, что молодых людей представляют королю и знати, и последние выбирают себе в оруженосцы того выпускника, которого захотят. Ричарда планируют взять на службу сторонники отца, однако сам он предпочел бы вернуться домой. Но накануне кузен сообщает ему, что кардинал Сильвестр запретил брать Окделла в оруженосцы. Читатель (но не автор!) оценивает это как бессмысленную провокацию: глупо вызывать в столицу подростка из опальной семьи, чтобы нанести ему публичное оскорбление. Именно так создаются враги власти. Как же реагирует на это сообщение спокойный, выдержанный Ричард? Ведь он, конечно, понимает, что его собираются унизить. В этом месте и происходит замена работающего модуля. Дик Окделл-Шелтон молча вернулся бы в Надор, объявив долгую и упорную войну кардиналу. Ричард-Перегрин Окделл в детской ярости обдумывает, на кого бы ему завтра броситься с кинжалом: на короля, кардинала или маршала."
То есть именно в эпизоде с крысой происходит переход Ричарда из одного, в терминологии автора диссера, модуля, в другой: из модуля Стивенсона в модуль Хейер (отсюда эпиграф! Эта книга стала "не про нас", когда модуль Стивенсона закончился). И вот я все думала: можно ли прикрутить сюда не внешнее, а внутритекстовое, внутри-мировое объяснение... Итак, Ричард встречается с крысой, и мерзкий раттон, распространяя флюиды, начинает его облучать, так что Ричард немного забывает себя, странно меняется. Потом мерзкий раттон его кусает и запускает ему в организм маленького и не менее мерзкого раттончика. Тот по руке поднимается выше, цепляется где-то в груди, в легких, около сердца и, угнездившись там, начинает расти. На самом деле, эта концепция - в Ричарде, прямо в груди, сидит и развивается раттон, который и вызывает его загадочные превращения от тома к тому, - сложилась у меня довольно давно. Раттон растет, отравляет Ричарда, параллельно питается белковым веществом его мозга, так что Ричард становится и "хуже", и глупее, потихоньку теряет разум, и спасения в каноне не находит. Конечно же, его можно спасти: конечно, это будет травматично и опасно. Конечно, раттон не выдерживает какого-то проявления великодушия, доблести, самопожертвования, и начинает рваться наружу. Конечно, не обойтись и без "рук короля". Может быть, на ранней стадии поможет новое ранение в руку, раттон вырвется через этот канал. Дальше, когда он подрастет, придется задействовать ранение в грудь, это крысе точно не понравится. Да, и считаю еще, что крысу растревожили Ричардовы поломанные ребра в ЛП, примерно с этого момента, по моим ощущениям, его образ начинает скатываться более резко.
И вот раттона извлекают... Ричард болеет, но начинает приходить в себя и пытается как бы вернуться в "модуль Стивенсона", снова стать таким, каким он был в самом начале цикла; не то чтобы это полностью получится, ведь есть и обычные изменения личности: он все-таки растет, накапливает опыт... Но к канонному падению возвращения уже нет.
Кстати, кто-то из читателей немного обиделся на Рокэ в "Альбоме": кажется, за то, что он говорит, мол, с вами и так все было понятно с самого начала... так вот, он ведь имеет в виду, что с самого начала, уже на Фабиановом дне, чувствовал вокруг Ричарда эту тень раттона, но только не мог сформулировать...
Про Ричарда с раттоном в груди у меня есть три сюжета (и вообще... это как бы мой базовый концепт, который я закладываю тайно и держу в голове... если Ричард в очередном моем фике с "избиением Окделла" оказался ранен в грудь, то раттон, скорее всего, из него теперь удален): Ричард в Фельпе, Ричард и спасение Рокэ из Багерлее, Ричард в роли короля Холода: вместо того, чтобы убивать Катарину, идет сражаться с зеленью... Я об этих сюжетах даже писала когда-то в Телеге. В первых двух случаях раттона еще можно удалить так, что Ричард выживет, а вот в третьем ему точно не жить, раттон слишком прочно угнездился в груди... может быть, когда-нибудь напишу, снова завуалировав крысу так, чтобы не повторяться. Может, и про Фельп напишу, но там сюжет страшно банальный, я даже заказывала его у нейросети.
Так что здесь сюжет про Багерлее.. и пришло время для второй цитаты. Она непосредственно от автора канона, с лестницы, и я вынесла ее в саммари фика: "В теории даже не исключен вариант, что, если бы Алва в итоге уволок юношу с собой, они все вместе попали бы в какую-нибудь передрягу, и Ричард, по своему обыкновению, сперва заметавшись, выполнил приказ эра Рокэ и они бы вместе вырвались, это бы зачлось". В общем, сложная система взаимозачетов, и мы имеем разрешение на фиксит прямо от Камши! Грех было не воспользоваться!
Сам сюжет, "Альбом страданий", я сочинила где-то зимой, и он прерывался тогда там, где Айрис приезжает и начинает рисовать, и с Ричардом все, все совсем плохо... и там была линия с побегом из Багерлее и с раттоном, конечно, но еще не было блужданий Ричарда по dark valley, в смысле по почти-посмертному лесу. А к маю оно оформилось вот в этот текст.
К этом тексту есть три совершенно чудесные иллюстрации от LouieMccoy: Цилла в лесу, с рисунком в руках, Рокэ и "руки короля" (
правда, я так счастлива, именно так и представляла эту сцену, я же намеренно вложила в уста Рокэ тем самые кодовые фразы, которые, как сообщает Профессор, произносит истинный король после того, как вывел кого-то из dark valley: ешь, спи и будь готов, когда я вернусь. Рокэ, конечно, выдал другие формулировки, но смысл, гм, медицинских назначений был тот же!) и Гизелла с Айрис: Айрис пытается нарисовать пейзаж Надорского замка, но никак не может заставить себя изобразить склеп... бедная моя девочка.
Итак, встречайте!
В ролях: Ричард, Айрис, Рокэ, Цилла, Катарина, Арно, немного Валентин, немного Гизелла и, конечно же, неизменный recurring character, великий мавританский врач!
Осторожно, Ричард ранен, болеет, все рыдают и прочие предупреждения этого рода!
Альбом
читать дальшеАйрис (1)
читать дальшеЕсли бы Айрис умела рисовать…
Нет, конечно же, она умела — конечно же, ее, как и любую девицу из хорошей семьи, немного учили и танцам, и музыке, и пению, и вот живописи: ментора нанимал для них с Диконом еще отец, и матушка потом рассчитала его не сразу, так что Айрис знала и композицию, и перспективу, и не путалась в тенях, и твердой рукой накладывала штриховку, и линии у нее не дрожали, и краски ложились ровно, и портреты получались похожими и даже не очень косили.
Не так: если бы Айрис была настоящей художницей, если бы слава о ней гремела на весь Талиг, если бы, только кинув взгляд на картину, искушенный ценитель сразу замечал бы: «О, новый пейзаж юной герцогини Окделл — хорош, до чего же хорош» — так вот, если бы она была известной художницей и вздумала бы превратить свой альбом в серию гравюр — пусть печатают и продают, — или выставлять в салонах, то назвала бы его «Альбом страданий». Селине, с которой Айрис поделилась, название отчего-то не понравилось: слишком претенциозно, слишком печально, лучше бы что-нибудь жизнеутверждающее, да и неточно, ведь там не только страдания, там же разные эскизы, все подряд, ну что ты, нужно смотреть вперед, Айри, не цепляться за свою тревогу, и вообще — все еще наладится, все уже налаживается, посмотри, ведь все почти хорошо. Айрис тогда на нее рявкнула, Селина с обиженным видом отошла, и они не разговаривали два вечера, пока Луиза их не помирила.
Альбом этот и карандаши Айрис купила еще по дороге, на ярмарке в Фирзее — они ехали Торским трактом, чтобы держаться подальше от столицы, — и собиралась вообще-то подарить его Дикону на день рождения, хотя до дня рождения, правда, оставалось еще целых два месяца. Но получилось так, что в первый же день альбом как будто сам собой оказался у нее на коленях, и пальцы сами собой взялись за карандаш: ей надо было успокоиться, чем-то занять руки и мысли — на вышивание и смотреть-то было неприятно, — а Дикону пока было совсем не до рисования, так что Айрис решила, что купит для него новый поближе к делу, если, конечно… (продолжение мысли Айрис старательно отгоняла: если, конечно, он доживет; если он очнется; если он сумеет удержать карандаш; если…). И вот все те дни, что они гостили в Ноймарском замке — прошла только неделя, а как будто целая вечность, — Айрис старательно рисовала. Наброски, то небрежные, то более четкие, покрывали страницу за страницей, теснились, наползали друг на друга, заполняли все свободное место, не оставляя пустым ни уголка: заснеженный сад, вид на флигель, крыльцо флигеля, оконная рама — прочерчена каждая трещина, обведен каждый сучок; цветы из зимней оранжереи на подоконнике; Дикон на подушках, арфа ее величества, ее величество с сыном, Гизелла, присев, завязывает ленты на туфле, лицо Дикона, голова запрокинута, губы полуоткрыты; ее величество с дочерью; брат Гизеллы Маркус верхом, в вихре метели, размытая фигура; склянки с тинктурами на столике; морда лошади, чернильный прибор, вазочка с яблочным вареньем, голая ветка дерева, узор из виньеток, две чашки шадди и сливочник; головка Сэль, белокурый локон Сэль, шпилька с россыпью рубинов в прическе у Гизеллы, цветок в прическе у герцогини Георгии, Дикон в профиль, Дикон зажмурился, прикусил губу; рука Дикона (левая, на одеяле), рука самой Айрис (очень детально), Луиза за пяльцами, снова рука Дикона (правая, в бинтах). Айрис еще думала: если собрать все рисунки и — нет, не показывать в салонах, не сделать из них гравюры, не издавать — собрать все вместе; нет, собрать только те, которые с Диконом, вложить в письмо и отослать матушке — то, может быть, матушка простит его: проникнется, посочувствует; испугается, как сама Айрис; снимет проклятие, снова признает сыном. Из-за ее проклятия, наверное, все и разладилось: когда Айрис получила те письма — получается, уже чуть ли не месяц назад, а отослали их еще раньше, — то ведь писали, что Дикон, хоть и был ранен, но уже пришел в себя, и Айрис рассчитывала, что застанет его вполне бодрым и выспросит, что у них там произошло в столице и как же они все оказались в Ноймаре; а вышло так, что, приехав, она нашла его совсем больным, в ужасной горячке, без памяти — и никто не мог толком сказать, когда же и отчего же ему стало хуже. Слуга, приставленный к нему, здоровенный широкоплечий детина, только чесал в затылке да считал на пальцах: «Почитайте, неделю назад — или две — или три — нет, три многовато: две или одну, ваш-свет»… Три недели означало, что виновато проклятие, а одна — что Дикона подкосили новости из столицы, которые на самом деле, если Айрис все правильно поняла, вроде бы должны были его только порадовать.
Сама Айрис узнала подробности тоже уже только в Ноймаре.
***
В тот день Айрис получила три письма сразу: привез их армейский курьер, запыхавшийся, весь взмыленный — Айрис, увидев его у ворот, сама чуть не задохнулась от волнения: неужели из Олларии, от герцога Эпинэ, неужели добрые вести? Или, еще лучше, от графа Савиньяка — войска на подходе, начинают марш на столицу? Новостей не было уже давно: сначала все дороги замело, потом вокруг трясло горы — в графстве Рокслей даже были разрушения (правда, вроде бы обошлось без жертв), так что гонцы или не могли проехать, или боялись. И вот наконец-то метели стихли, успокоились и горы, и Айрис с прежней силой начала ждать вестей.
Все три письма, однако, оказались из Ноймарского замка: одно — от виконта Сэ (Арно: Айрис помнила его, Дикон много рассказывал, год назад, той зимой, когда Айрис еще надеялась, что из брата выйдет толк — теперь не хотела даже думать о нем; но виконт Сэ, кажется, служил на севере, не бывал в Олларии и уж точно не имел дел с узурпатором — может быть, хотел передать что-то от графа Савиньяка?), другое — от герцога Придда (к нему Айрис относилась двойственно: с одной стороны, он открыто недолюбливал Дикона, они даже дрались на дуэли — а значит, косвенно был на ее стороне, сходился с нею во взглядах; с другой стороны — так же открыто служил узурпатору и никак не мог по доброй воле оказаться в Ноймаре), а третье — от ее величества, подписанное ее собственной рукой (почерк Айрис знала: значит, ни фрейлин, ни секретаря при королеве нет, и как очутилась в Ноймаре она — еще одна загадка). Письмо от виконта Сэ казалось тоньше других, и Айрис открыла его первым. «Дорогая герцогиня Айрис, пишу вам на правах друга вашего брата, — начинал он неторопливо, с непринужденной учтивостью, но уже на третьей строчке словно пустился вскачь: — Дело в том, что Дикон и Придд, — (Дикон, значит, по имени, а Придд — по фамилии и без титула), — сумели выручить из тюрьмы герцога Алву и Их Величеств, — (герцог Алва у виконта был поставлен выше королевской четы, и Айрис с ним согласилась), — и переправить их в Ноймар. Дикон был тяжело ранен, сейчас немного поправился, но еще плохо себя чувствует, и, я уверен, был бы рад увидеть вас! Засим остаюсь… и т. д.». В конце перо оставило кляксу, как будто рука виконта немного дрогнула — как будто он хотел добавить что-то еще, но остановил себя.
Голова у Айрис закружилась, а сердце едва не выпрыгнуло из груди: она так долго, так тщательно уверяла себя, что Дикон полностью пропал, безвозвратно потерян; что она всегда знала, каков он на самом деле, не ждала от него иного — не ждала ничего хорошего, сразу поверила в его подлость, низость; что он бесполезен, никчемен, глуп; что она не хочет о нем слышать, что он ей не брат — убеждала насильно, и вот — и вот как же обманулась; как же оказался неправ ее разум и как права — душа!
Письмо от герцога Придда было более сухим и формальным («Дражайшая герцогиня…»): он писал обстоятельно, но обтекаемо и, сообщив много подробностей, так и не раскрыл, договорились ли они с Диконом заранее, всегда ли Дикон был на их стороне или вдруг передумал, а если передумал, то из-за чего же… и как же они сумели добраться до Ноймара незамеченными, и как же выдержали долгую дорогу, быструю скачку: Дикон — раненый, герцог Алва — после тюрьмы, ее величество — в положении. На суде, писал Придд, герцог Алва был признан виновным (как проходил суд, он тоже утаил — Айрис надеялась выяснить и это у Дикона), но взят на поруки кардиналом Левием; когда его перевозили в Нохское аббатство, отряд Придда перехватил карету (где был Дикон?); потом они забрали из тюрьмы его величество (и почему нельзя было сделать этого раньше, до суда?), потом убедили ее величество ехать с ними (снова тайна), тут наконец спохватились солдаты; в них стреляли, ранен оказался только Дикон (да что же с ним?), и... и… (тут опять пробел) — и они все приехали в Ноймар. Герцог Алва созвал генералов, взял часть армии и отправился отбивать столицу, а Дикон остался в Ноймарском замке.
Отложив письмо Придда, Айрис почувствовала, как будто вынырнула из-под толщи мутной воды, и, помотав головой и поморгав, взялась за послание королевы. Та, ни словом ни обмолвившись об их приключениях, писала, что создает в Ноймаре маленький, камерный, временный двор — пока не сумеет вернуться в столицу, — и призывает своих верных фрейлин к себе. Помолвка с герцогом Эпинэ, замечала королева, больше не имеет силы (почему же? — нужно будет спросить отдельно), так что Айрис снова свободна и должна прибыть ко двору как можно скорее.
Айрис, поднявшись, направилась было искать Луизу и Сэль — сказать, чтобы собирались, что они завтра же выезжают, — и тут услышала грохот, звон стекла, крики; тут же, разбуженная шумом, зарыдала маленькая Розмэри; из своей комнаты, приоткрыв дверь, выглянула перепуганная Дейдри, и Айрис, приложив палец к губам, велела ей сидеть тихо, а сама бросилась вниз. Бушевала матушка: на полу валялся футляр от письма и обрывки бумаги, и Айрис, подняв один, различила знакомый почерк: «Дражайшая герцогиня…» — герцог Придд, по недомыслию или из коварства, отправил, видимо, матушке такое же письмо, как и ей самой.
Тогда-то матушка и прокляла Дикона, и отреклась от него; и, слушая ее «У меня больше нет сына! Он мне больше не сын!» — Айрис слышала в ее словах — свои («Ты мне больше не брат, я тебя убью, убью…»), с горечью видела в ней — себя. Наутро матушка, конечно, не вышла их проводить, осталась с ней и тетушка Аурелия, и только дядюшка Эйвон, смахнув слезу, вздохнул: «Вот так, по этому же тракту, в этом же экипаже, еще лет семь назад, еще до всего, и ваши батюшка с матушкой отправлялись погостить к герцогине Георгии».
***
— Все рисуете? — спросила Гизелла, перегибаясь Айрис через плечо и заглядывая в ее альбом. — Не хотите пойти помузицировать? Или прогуляться?
Айрис прикрыла ладонью новый набросок — двор Надорского замка, уголок стены, три дерева; и все пропорции как будто искажены, потому что на месте фамильного склепа — пустота, белое пятно; Айрис запрещала себе думать о нем, но все время возвращалась к нему в мыслях, — и покачала головой:
— Нет настроения.
— Ох, понимаю, — сочувственно протянула Гизелла. — Знаете, когда Эрвин был ранен, лежал больной, мы тоже совершенно ни о чем не могли думать! Но вам все-таки стоит развеяться!
Айрис поморщилась: опять этот фальшивый тон! Гизелла вообще, казалось, дружила с ней только потому, что так положено — потому что считала Айрис для себя ровней: они одного возраста, Айрис тоже герцогиня, из древнего рода, теперь уже не в опале; тоже еще девица, тоже помолвлена… хотя Айрис пора бы разорвать помолвку с герцогом Эпинэ, он ведь до конца оставался при узурпаторе, и даже если его помилуют, она не собирается иметь с ним дела, раз он бросил Дикона, и не подумал помочь, и вообще занимался неизвестно чем, пока Дикон…
— Слышите, как будто едут! — встрепенулась Гизелла. — Интересно, кто бы это мог быть, — она передернула плечами. — Теперь всегда немного волнуюсь. Я ведь вам рассказывала, как случилось в тот раз? Мы сидели здесь же, в гостиной, все было тихо, и вдруг, как из ниоткуда — голоса, стук копыт; и вот во дворе уже стоят две кареты и два всадника. До сих пор не представляю, как же мы не услышали тогда шум издалека! Пойдемте посмотрим, — она потянула Айрис к окну. — Ого, какой роскошный экипаж! Чей же он? Никогда не видела, чтобы в карету запрягали чистокровных морисков!
Арно
читать дальшеЕсли бы Арно знал, какую дурную службу (дважды! — ладно, второй раз вроде бы вышло не так плохо, но все равно!) ему сослужит девичий альбом Гизеллы — надушенная, изящно украшенная тетрадочка в четверть листа, вся исписанная и изрисованная с разных сторон, — он бы и пальцем до него не дотронулся. Остался бы в Старой Придде, не поехал бы в Ноймар…
Нет, поехал бы, конечно: иначе пропустил бы слишком много интересного, да и вообще — поехали ведь все.
Известие о том, что и его величество, и ее величество, и Первый маршал спаслись из плена в Олларии и прибыли в Ноймар (точнее, это наверняка Рокэ вырвался сам и вызволил их величеств), пришло в Старую Придду, когда Арно уже заскучал. Немного развлекало его общение с пленным дриксом — о, с Рупертом они быстро нашли общий язык, и теперь Арно даже жалел, что того нет рядом, — но в остальном делать было откровенно нечего: после Торки и Гельбе жизнь здесь казалась тихой, почти замершей — все выжидают, строят планы, просчитывают ближайшие кампании, а ты знай себе упражняйся да оттачивай навыки. Рокэ же, едва оказавшись в Ноймаре, взялся созывать туда генералов: должно быть, намечался большой военный совет — действительно, не будет же Первый маршал сам мотаться по гарнизонам, — и туда отправились почти все, кто квартировал сейчас в Старой Придде, так что Арно, прикомандированный к генералу Ариго, тоже ехал. Вальдеса вот никто не звал (Рокэ, наверное, не знал ведь, что и тот явился в Придду, и поэтому писал в Хексберг), но и он увязался следом, да еще и пытался настоять, чтобы с собой взяли дриксенских пленных — почему бы не предъявить их королю, почему бы не предоставить Первому маршалу решать, что с ними делать? Конечно, он просто рад был, что Рокэ на свободе, и хотел поскорее увидеть друга, убедиться, что тот жив и здоров. Арно отлично его понимал — и сам бы не прочь был встретиться с друзьями, но Катершванцев точно оставят в Торке, а Дик… а о Дике рассказывали разное, странное, не то клеветали, не то выдумывали, не то говорили всерьез, и Арно уже не знал, чему верить. Итак, Вальдес предлагал захватить с собой и пленных — но Ноймаринен запретил.
— Что им там делать? Вот еще не хватало, — проворчал он. — У меня и так там уже проходной двор: какие-то монахи, виконты, теньенты, заложники, не заложники, свои оруженосцы, чужие оруженосцы, — при этих словах так мрачно уставился на Арно, что тот едва не растерялся: в конце концов, разве не сам Ноймаринен и приказал Арно временно оставить генерала Давенпорта и сопровождать Ариго?
Тайна «чужих оруженосцев» раскрылась почти сразу, как они прибыли в Ноймар: судьба, видно, подслушала, как Арно сетовал на то, что не сумеет увидеться с друзьями, и подкинула ему двух однокорытников разом. Герцог Придд, правда, не очень его интересовал — Арно недолюбливал его еще с Лаик и теперь не особенно верил, что тот действительно способен на геройство, действительно, по своей воле, взялся спасать короля… так что при встрече с ним Арно только холодно кивнул и сквозь зубы пробормотал приветствие, а после они старались друг друга не замечать. Но вот Дик, Дик! Арно во всем был прав — прав был, что не верил той подлой клевете, что не сомневался в нем! Но и с Диком было не поговорить: Арно, отпросившись у генералов на вечер и завтрашнее утро, до совета, сунулся было к нему в комнату (почему не со всеми, почему в отдельной комнате, неужели под арестом?), постучал, заглянул в щелку, ничего не успел толком рассмотреть, и его тут же буквально вытолкали прочь: герцог Окделл ранен, в беспамятстве, к нему нельзя.
Что же, оставалась Гизелла, с которой Арно успел познакомиться, еще когда прошлый раз был в Ноймаре: дружил немного, конечно, и с Маркусом, но тот вечно где-то пропадал, так что его никогда не получалось застать. Арно сам не знал, почему так спокойно принял новости о Дике: может быть, уже привык — сам он не бывал еще ранен, но сколько его товарищей успело перебывать в лазарете; может быть, в глубине души не сомневался, что раз Рокэ здесь, то Дику ничего не грозит. Так или иначе, но, пообещав себе заглянуть к Дику попозже, когда над тем не будут хлопотать лекари, он отправился на поиски Гизеллы.
И вот на следующий день, когда он, устроившись в девичьей гостиной (в Ноймарском замке отдельная гостиная была отведена для дочерей герцога и их подруг), рисовал в уголке Гизеллиного альбома несуразный цветочек, третий по счету (роза, ромашка и теперь вот тюльпан — к счастью, обошлось без стихов, их бы Арно не вынес), его и застал Рокэ.
— Гм, — сказал тот насмешливо, — это, конечно, все очень мило, теньент Сэ¸ но напоминаю, что уже начинается Совет Меча, и там ждут всех офицеров — «всех» означает, знаешь ли, и теньентов.
Выглядел он при этом так, как будто вовсе не спал последнюю ночь, а может, и несколько ночей кряду — бледнее обычного, голос чуть глуше, чем помнилось Арно, и положил руку на спинку кресла так, как будто искал опору. Но ведь он сам не был ранен? Впрочем, почему бы и не спросить прямо?
— Рокэ… — Арно огляделся: кажется, рядом никого, и можно просто по имени. — Вы ведь не ранены сами?
— Что? К чему этот вопрос? — Рокэ прижал ладони к глазам. — О, нет, нет, конечно нет. Арно, пойдем, Совет, — он потрепал Арно по волосам и как будто хотел еще что-то добавить («со мной все в порядке, не переживай» — или, может, «с Ричардом все будет хорошо, не волнуйся»), но промолчал.
Военный совет назывался сегодня Советом Меча потому, что на нем присутствовал король. Прослужив полтора года на севере, Арно никогда не бывал на таких: никогда не видел вблизи, как ведет их Рокэ, как он спорит с генералами, приказывает, ищет пути, сравнивает варианты, предлагает решение; и никогда не слышал, как открыто пререкаются с королем.
— Я требую, чтобы в первую очередь нам была возвращена столица! — повторил король. — В самом деле, не переносить же мне двор сюда, в Ноймар! Или прикажете обосноваться в Придде? Или, быть может, перебраться на юг?
— Войска нужны на севере! — отрезал Ноймаринен. — Столица подождет: месяц-другой — и узурпатор сдастся сам, или его скинут свои же.
— Между прочим, холтийцы меняют место столицы каждый Круг, — заметил Рокэ. — Удачное начинание, вам не кажется? Не перенять ли у них традицию?
— Рокэ, прекратите!
Арно старался слушать внимательно, но, когда спор пошел уже на третий виток, отвлекся и принялся рассматривать собравшихся. Придд, между прочим, тоже был здесь: ну да, оруженосец ведь (ну, успел побыть оруженосцем, даже если сейчас уже нет), а значит — офицер; наверняка у себя в столице не успел дослужиться до теньента, так, корнет…
— …полковник Придд направляется в Торку…
Полковник! Арно чуть не подскочил на месте: полковник! Это его, получается, так наградили за спасение короля? Тогда Дика, наверное, тоже повысили… ну надо же, полковники! Правда, звание Дика так и не упомянули, но Арно вполне мог выяснить его и сам. Сегодня же и спросит, сразу после Совета.
Но получилось так, что король настоял на своем, и назавтра же решено было выдвигаться на столицу, так что весь вечер и все утро Арно бегал по поручениям, и у него не хватало времени не то что заглянуть к Дику или расспросить о нем, а вообще присесть. Ноймаринен оставался на севере, а вот генерал Ариго сопровождал Рокэ, так что и Арно отправился с ними и уже предвкушал новое приключение: никогда еще не сражался под началом Первого маршала, и вот — повезло! Рокэ, кстати, поутру казался еще более уставшим, чем накануне, но, стоило ему сесть в седло, как он мгновенно преобразился, словно и не было ни того странного плена, ни тюрьмы, ни лишений, ни этих бессонных ночей — вот что имеют в виду, когда говорят: «война была его стихией».
Они сделали четыре дневных перехода, когда Рокэ вдруг понадобилось послать весточку (весточку! Выбирайте выражения, теньент Сэ — не весточку, а приказ или распоряжение) Ноймаринену. Оглядев лагерь, он остановил взгляд на Арно, подозвал его и велел:
— Теньент Сэ, вы возвращаетесь в Ноймар: отвезете пакет для герцога Ноймаринена и останетесь при нем до прибытия генерала Давенпорта, а после снова поступаете в его распоряжение. Уверен, ты там не заскучаешь, — добавил он с усмешкой. — Тебя там есть кому развлечь: всегда можно, скажем, помузицировать в приятной дамской компании.
Так альбом Гизеллы подвел Арно в первый раз.
Правда, нашлись в этом его возвращении и плюсы: оказалось, что за эти дни Дик как раз успел прийти в себя, и ему уже получше, и к нему пускают, и с ним можно поговорить — и, может быть, Рокэ знал об этом, так что имел в виду не только Гизеллу.
На этот раз комната Дика была пуста — ни слуг, ни лекарей, ни сиделок, никого, так что Арно, постучавшись и не получив ответа, открыл дверь и вошел. Дик лежал неподвижно, чуть повернув голову; лицо его на фоне белых подушек казалось серым, волосы были коротко острижены — куда короче, чем в Лаик. Арно сел в кресло, поколебался немного — потрясти Дика за плечо или лучше не надо, вдруг ему будет больно, вон сколько бинтов — и, решив все-таки пока лишний раз не тревожить, позвал:
— Дик… не спишь? — и тут же закусил губу и поморщился: глупее вопроса не придумать! Не спал бы — так, наверное, сразу бы заметил, как Арно вошел?
— А? — Дик открыл глаза, дважды медленно моргнул, как бы не понимая, где он и кто с ним говорит. А вдруг у него лихорадка — уже началась или еще не прошла? Арно попробовал вспомнить, как обычно бывает при ранениях: вроде бы обычно начинается день на третий, вроде бы держится несколько недель… но тут взгляд Дика прояснился: — А… Арно… — он вымученно улыбнулся. — Здорово… что ты… пришел.
— Дик, как ты? — Арно мысленно закатил глаза: второй по счету дурацкий вопрос, еще глупее первого! Как он — понятно, что плохо! Вон даже толком не может говорить!
— Ничего… — Дик подал ему левую руку — не сумел даже приподнять, не протянул — только пододвинул немного по одеялу; правая рука, на перевязи, вся забинтованная до самых кончиков пальцев, осталась без движения. — Так рад… видеть. Прости… не писал…
— Ерунда, я и сам не писал! — Арно сжал его ладонь. — Слушай, столько всего случилось! Как же вы все это провернули в столице? Неужели ты правда, ну, внедрился в стан врага?
— Нет… не совсем… совсем нет… это сложно… сам не знаю… сейчас… как объяснить… — выговорил Дик, и Арно уже пожалел, что спросил: ну что привязался, ну не мог, что ли, подождать; он набрал уже воздуху в грудь (а вот Дику воздуха как будто не хватало), чтобы перебить: Дик, не надо, потом, позже, я же вижу, что тебе трудно сейчас говорить — но тот все же продолжил: — Все немного… как в дымке… после Лаик… как будто… не совсем я.
— Это от потери крови, наверное, или от лихорадки, — постарался успокоить его Арно. — Поправишься и объяснишь. Не нужно сейчас. Потом еще — у тебя же были кампании и в Варасте, и в Фельпе, тоже интересно! Или в Фельп ты вроде не ездил?
— Кольца… не носишь, — заметил Дик невпопад. — Я думал… кольца… ребятам… тебе… всем подарить.
— Ну что ты, какие кольца! Знаешь, давай я лучше тебе что-нибудь пока расскажу. Вот, например, однажды мы с разведкой… Кстати, откуда больше хочешь послушать байки — из Торки или из Гельбе?
— Торки… — Дик опять прикрыл глаза и немного помолчал, водя пальцами по ладони Арно — искал ли кольцо, хотел ли показать, что слушает, не заснул. — Тоже поеду… служить… туда… наверное. Надо было бы… сразу… выбрать.
— В смысле, через полтора года попросишь перевести тебя в Торку — когда закончишь службу… — Арно чуть было не сказал: у Рокэ, но вовремя спохватился: — у Первого маршала? Да он ведь, может, тебя оставит при себе порученцем? Так часто делают!
— Нет… сейчас… сразу. То есть когда…
— Ну, глупости! — перебил Арно. — Оруженосец должен состоять при своем господине, а Рокэ, — ну вот, все-таки прорвалось «Рокэ», болван! — а Первый маршал прямо говорил, что летом планирует продолжить кампанию против Бордона, и там ты к нему присоединишься, если будешь уже здоров.
Сейчас, правда, глядя на Дика, распростертого на постели, слыша его прерывистое дыхание, слушая бессмысленные, несвязные речи, Арно сомневался, что тот успеет поправиться до лета — вообще сумеет поправиться, вообще будет жив.
Оруженосец должен состоять при своем господине — смешно, а сам-то! Тогда, на Совете, Рокэ, произнося эту фразу — которую Арно сейчас, недолго думая, повторил, — имел-то в виду вовсе не Дика.
— На северном направлении будут действовать в том числе полки генерала Давенпорта, — говорил тогда Рокэ, когда чаша весов в обсуждении «столица, Дриксен или Гаунау» склонилась окончательно на сторону столицы. — Он еще не прибыл, так что, Рудольф, поручаю это все вам. А кстати, — он повернулся и в упор уставился на Арно, — разве теньент Сэ не состоит при генерале оруженосцем? Что он в таком случае здесь делает?
— Так точно, но сейчас временно состою при генерале Ариго! — бодро отрапортовал Арно.
— Оруженосец должен находиться рядом со своим господином, — назидательно сказал Рокэ — по нему никогда нельзя было угадать, говорит он в шутку или всерьез. — Вот, например, не нужно далеко ходить: герцог Окделл сейчас здесь, а летом будет сопровождать меня на юг, где мы собираемся начать второй этап Бордонской кампании. Да, он одно время отсутствовал, но только потому, что я поручал ему секретное задание… Теньент, генерал Давенпорт ведь тоже оформил вашу отлучку как полагается?
Что за блажь напала теперь на Рокэ, раз он вдруг вспомнил об официальных бумажках? И какое ему дело до Арно? И, между прочим, понимаете, Придд у нас, значит, полковник, а Окделл — просто герцог, как будто вовсе без звания!
— Рокэ, какой юг, какой Бордон? — всплеснул руками король. — Имейте совесть, в мальчике восемь пуль! Скажите спасибо, если к лету он только встанет с постели! И вообще, не уходите от темы: когда вы намерены взять столицу?
Восемь пуль… как же тогда, на Совете, Арно не придал этому значения?
— Дик, — спросил он прямо, разом забыв все наставления: больных не тревожить, не волновать, не заводить разговоров о болезни, — слушай, в тебя действительно попало целых восемь пуль? Или это картечь?
— Н-не знаю… говорят, да. Достали… пять.
— А вот это, — Арно кивнул на его руку (что здесь ответишь: «Кошмар какой, держись»?). — Саблей?
— Это? — Дик проследил за его взглядом и с удивлением уставился на руку, как будто впервые ее видел. — Это, а, нет. Это… крыса.
— Какая еще крыса? — Арно нахмурился: крыса, крыса, был ведь уже с Диком случай… — Нет, погоди: крыса была еще в Лаик! Укусила тебя, помнишь? Почти два года назад, не сейчас… Не помнишь? Дик!
Он потянулся потрогать Дику лоб — явно ведь уже бредит, заговаривается, его лихорадит. Тот оказался теплым — теплее здорового — но не настолько горячим, чтобы списать бред на подступившую лихорадку.
— Крыса, — упрямо повторил Дик, глядя на Арно в упор. — Жила здесь… в груди… Вырвалась…
— Дик, давай я схожу, например, раздобуду для тебя компресс, а заодно что-нибудь почитать? — предложил Арно, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. — Подождешь меня?
— Давай… — пробормотал Дик и затих.
Выйдя от него, Арно аккуратно притворил дверь и, отступив с десяток шагов, уткнулся лбом в стену и стоял так, жмурясь, кусая губы, сжимая и разжимая кулаки; потом глубоко вздохнул и, потерев глаза, направился в библиотеку.
Итак, стихи или приключения, роман о любви или философский трактат? Арно взял с полки наугад одну из потрепанных книг — видно было, что ее много читали, — и раскрыл посередине.
Арно содрогнулся: нет, не годится! Так-то, подумаешь, не гадает же он по книге, в самом деле, — попался неудачный сонет, он просто не станет читать его вслух… Досчитав про себя до четырех, он закрыл книгу и, положив корешком на ладонь, позволил ей раскрыться самой.
Опять! Арно решительно захлопнул книгу, поспешил вернуть ее на полку и, поискав что-нибудь приятное глазу, вытащил маленький томик в более новом, менее затертом переплете — «Антология надорской поэзии». Дик, конечно, будет рад.
И третий раз… Арно прикусил костяшку пальца: еще один сонет о смерти, еще одна элегия о надгробиях, и он разрыдается, как ребенок. Он с силой втиснул книгу на самую дальнюю полку шкафа и повернулся было к соседнему — может быть, с ним повезет больше, — но тут на другом краю комнаты — там, где книжные шкафы отгораживали укромный уголок, с диванами, креслами и камином, — замаячила знакомая высокая фигура: герцог Придд, будь он неладен, решил скоротать вечер за чтением и, как назло, заметил Арно.
— Ищете что почитать, теньент? — любезным тоном спросил он. — Рыцарские романы вот здесь, в этом шкафу, а там, где вы стоите, только поэзия.
Наверное, Арно стоило бы промолчать или ответить односложно, но он был уже так расстроен, даже напуган (в чем никогда не признался бы себе), что не сдержался — Придд, на свою беду, подвернулся очень кстати.
— Уже не ищу, — с вызовом ответил Арно. — Смотрю на вас, полковник, и думаю, как же так получается, что негодяи и подлецы вечно остаются целы и невредимы, а вот честные, благородные люди умирают от ран!
И не просто умирают — вот почему тот, кто держит в руках нити человеческой жизни — мироздание ли, Создатель, или судьба, — не даровал Дику стремительную, чистую смерть, а обрек на медленную агонию, мучительное умирание?
— Значит, задаетесь вопросами о смысле жизни и имеете в виду, что судьба несправедлива. Что же, философские трактаты здесь тоже есть: на полке рядом с метафизикой, под военным делом.
— Нет: имею в виду, что вам не верю, что неизвестно чем вы занимались в столице и что у вас сейчас на уме — что очень подозрительно, почему же это на вас ни царапины, в том время как Дик…
— Я вас понял, — равнодушно сказал Придд и положил руку на бедро — туда, где обычно носят шпагу, словно на призрачный эфес. — Можете не продолжать, теньент. Где и когда вам угодно?
— Сейчас же! Нет, через десять минут, мне нужно кое-что закончить… В парке, возле беседки!
И вот, когда Арно, сбегав к Дику, чтобы сказать ему, что только быстренько уладит одно неотложное дело и сразу вернется, а потом к себе — взять шпагу, снова встретился с Приддом и бок о бок с ним направлялся к задней двери, ведущей прямо в парк, и они как раз проходили мимо кабинета, который обычно пустовал, их остановил строгий голос:
— Молодые люди, вы не забыли, что дуэли в армии запрещены?
— И не говорите, что вы собирались тренироваться в фехтовании по пояс в снегу, — со смешком добавил второй.
В кабинете их было трое: сам герцог Ноймаринен, маршал фок Варзов и генерал Давенпорт — и надо же было им всем уже съехаться в Ноймар, и надо же было Арно напороться на них!
— Займитесь лучше делом, теньент, — вступил Давенпорт. — Уверен, вы давно не упражнялись в стрельбе — ступайте постреляйте, например, по мишеням. Площадка расчищена, все подготовлено.
— И вам, Придд, не мешало бы, — добавил фок Варзов. — Идите, теньент Сэ вам все покажет. Ваши шпаги оставьте здесь.
— И найдите себе оба другую — свободную — девицу, а не чужую невесту! — напутствовал их напоследок Ноймаринен.
Смысл его слов Арно разгадал, когда они с Приддом уже развернулись и шли теперь нарочито медленно, не глядя друг на друга, в обратную сторону — к тем дверям, которые вели на задний двор, где и была устроена площадка для стрельбы.
— Думаете, эти двое не поделили Гизеллу? — донесся до них голос Давенпорта.
— Ну а кого еще? Не Георгию же! Других девиц у меня тут нет! — грохнул Ноймаринен.
Варзов в ответ рассмеялся:
— Мало ли, поводов для дуэлей всегда достаточно!
— Да что же я, слепой: не вижу, как этот малюет ей цветочки в тетрадке? Такой же юбочник, как и все они! Одно слово — Савиньяк!
Так альбом Гизеллы подвел Арно второй раз.
— Самое обидное, что я в нее ни чуточки, вот ни на столько не влюблен! — возмутился Арно. — Мы просто дружим! И потом, она невеста Альберто — не стану же я обманывать друга! Она мне как сестра — если бы у меня была сестра, как я возрастом или помладше, то вот они могли бы подружиться, ведь у Гизеллы здесь никого нет, она совсем одна. И что это значит: найдите себе другую девицу — где они прикажут эту девицу искать? Ее высочество еще совсем дитя, фрейлин при ее величестве пока нет… А кстати, у Дика ведь есть сестра, она разве не во фрейлинах? Ох, интересно, ей уже сообщили? Ей же, наверное, нужно знать…
— Они в ссоре, — холодно заметил Придд, и только теперь Арно осознал, перед кем только что изливал душу.
— Верить вам на слово не стану, — отрезал он. — Что же, смотрите, мы на месте. Предлагаю сделать так: шестнадцать выстрелов по мишеням, а кто проиграет, тот приносит извинения — и пишет письмо герцогине Окделл.
В результате проиграл, конечно, Придд, и принес свои извинения, хотя извиняться-то ему было не за что, но уговор есть уговор. На самом деле, он показал себя неплохим стрелком — отстал от Арно всего на один выстрел; и как-то так получилось, что он оказался и неплохим собеседником, да и человеком вполне достойным — в общем, Арно несколько устыдился и поэтому написал короткое письмо для сестры Дика и сам; и, раз уж взялся за чернильный прибор, то заодно сочинил еще короткие записки для Берто и Катершванцев.
________________________________
Примечание:
Использованы стихотворения из сборника поэзии 17 века: «Сонет надежды» и «Мертвец говорит из своей могилы» А. Грифиуса и «Элегия на смерть доктора Донна» Т. Кэрью.
Ричард (1)
читать дальшеЕсли бы Ричарда попросили нарисовать крысу, он бы, конечно, изобразил ту, с которой столкнулся в Лаик — жирную, злобную, наглую тварь: со встречи с ней и начался, наверное, тот путь, который привел его в конце концов сюда. Ричард отчетливо помнил ее маленькие глазки, усы, делавшие ее похожей на полковника Шроссе — сам полковник уже подзабылся, покрылся пеленой тумана, как и многое из былой его жизни, из детства, но крыса запечатлелась. Он помнил ее лоснящуюся шерсть, длинный тонкий хвост и острые зубы — о, зубы особенно хорошо.
Но крыс у него не просили: его нечаянная спутница любила, как все дети, яркое, блестящее и необычное, так что Ричард исправно рисовал для нее диковинных зверей, невиданных птиц, драконов, единорогов и грифонов, кареты и замки, принцев, королей и принцесс. А ведь совсем недавно — до того, как все пошло кувырком, — он и представить не мог, что всего через каких-то несколько дней станет проводить время, развлекая маленькую девочку рисованием. Не мог даже предположить, куда повернет его стезя, как круто изогнется дорога его судьбы.
На самом деле, тогда, сидя со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, под прицелом трех пистолетов на мостовой возле полувыломанной ограды, в глухом переулке неподалеку от Нохи, Ричард чувствовал странное умиротворение: как будто события наконец-то пошли своим чередом, приняли правильный, ожидаемый оборот, мир вернулся в нужную колею. И по всем законам, и по тому, что открылось во время суда, и по тому, как велась защита, герцог Алва был невиновен — а значит, должен был быть на свободе. Это знал, конечно, Придд — искушенный законник; чувствовал Робер, добрая душа; понимал и сам Ричард — и разумом, и честью, и сердцем; верил в это, конечно, и Альдо — иначе не выяснял бы так дотошно, возможен ли поединок по закону: ведь на судебном поединке Создатель ли, Абвении ли даруют победу тому, кто прав — а не тому, кто сильнее или опытнее, и, будь прав Альдо, он бы победил; верь Альдо в то, что прав, он сразу вышел бы на поединок без сомнений. Но Альдо, значит, не верил — и значит, теперь, когда Алва оказался на свободе, истинный приговор, «невиновен», — воплотился; и голос Ричарда не имеет больше силы, его решение теперь отменено, стерто; и совесть Ричарда как будто сделалась спокойнее.
Грудь Ричарда снова сдавило, горло на мгновение словно перехватило удавкой — не так, как при надорской болезни, иначе, мимолетный приступ, скоро пройдет. В последнее время — последние недели, наверное; нет, последние несколько месяцев — так бывало, когда на весы в его душе ложились: на одну чашу — его честь, или порядочность, или доводы рассудка, на другую — его верность, или дружба (дружба с Альдо), или любовь; и вот, когда первая чаша начинала перевешивать, когда Ричард задумывался, не поступает ли против чести, не предает ли ее, то в груди у него как будто что-то скреблось, мешало, не давало вдохнуть. Может быть, это началось еще осенью, когда Ричард был ранен, повредил грудь; может быть, чуть раньше или позже — он не помнил точно. Как только же Ричард принимал решение: не честь, но верность; не разум, но дружба — приступ сразу прекращался, как не бывало. Последний раз с ним было такое сегодня же, всего полдня назад, на суде — и вот опять, опять сейчас.
— Эй! — Ричарда вздернули на ноги. — Пошли, там тебя зовут! Вперед, вперед, шагай!
Ричард передернул плечами: мол, не толкайтесь, сам дойду — и, задрав голову, двинулся туда, где переулок, расширяясь, превращался в маленькую площадь, многоугольный пятачок, на котором едва сумели бы разминуться две кареты; туда, где стояли, выстроившись полукругом, сомкнув спины, люди Придда — все головорезы, все предатели; туда, где беседовали двое. Когда Ричарда, вытащив заранее кляп и все-таки подтолкнув напоследок в спину, вывели на площадь, оба — и Придд, и Алва — оборвали беседу и, одновременно повернувшись, посмотрели на него. Алва окинул Ричарда быстрым взглядом и вернулся к прерванному разговору.
— Повторяю вам, герцог: как я уже говорил, я никуда не поеду без короля. Точнее, если угодно: не имею права быть на свободе, пока его величество в тюрьме.
Сейчас, в свете факелов, он казался совсем измученным и больным: цепи с него сняли, но на манжетах виднелась кровь — почти как тогда, чуть меньше года назад, в Октавианскую ночь: Алва ведь в тот раз умудрился обо что-то пораниться. Подумать только, даже года не прошло, а как сильно все успело перемениться.
— И значит, — медленно ответил Придд, — вы имеете в виду, что остаетесь в столице?
— Может быть, герцог Алва имеет в виду, что, наоборот… — подал голос третий, которого прежде Ричард не заметил: это оказался Мевен — к его радости, живой, не в путах, невредимый, только на щеке краснела ссадина, вторя крови у Алвы на запястьях. Откуда же все-таки кровь — неужели из-за цепей? И к чему вообще были эти цепи? И неужели Альдо, вопреки уверениям, что с почетным пленником, благородным врагом, обращаться будут как подобает, приказывал его пытать? Не то чтобы Ричард был против — иногда чувствовал вдруг такую ненависть, что и убил бы (уже пытался ведь убить, и вот — попробовал бы снова), и пытал бы сам; но чаще думал все-таки, что правильнее была бы честная, законная казнь, если бы к этому привел суд, или поединок — в конце концов, у них ведь еще намечена дуэль, и что-то в Ричарде готово было потребовать ее прямо сейчас.
— О да: считаю, что если вам удалось вызволить одного пленника, то нетрудно освободить и другого. Вы, герцог, после вашего выступления на суде, боюсь, уже не на таком уж хорошем счету, чтобы явиться в Багерлее и потребовать отдать вам заключенного для каких-то секретных дел. Но теперь у нас есть куда более благонадежный человек — доверенное лицо, близкий друг короля, — он выделил это «короля» так, что в голосе явно послышалась насмешка. — Если он придет и скажет, что вы, например, везете заключенного на допрос, или на последнюю исповедь в Ноху, или еще куда-то — придумаете сами, — то никто, конечно, не станет задавать ему вопросов. Да, Окделл?
— Я не собираюсь в этом участвовать! — возмутился Ричард.
— Ну естественно, — Алва засмеялся. — Чего я ждал: Скалы верны своему государю, да? Так вот, герцог Окделл: я же вижу, в глубине души ведь вы уже сомневаетесь, уже начали колебаться, уже не уверены, где истина, уже пытаетесь расслышать, что же вам нашептывает ваша хваленая честь. Но, чтобы разрешить ваши сомнения, сделаем проще: если вы откажетесь или попробуете что-то выкинуть по дороге, позвать на помощь, сбежать, наброситься на нас или тех, кто будет вас сопровождать, или иначе нам помешать, то ваш приятель, — он кивнул на Мевена, — умрет.
Один из головорезов тут же заломил Мевену руки за спину, второй — навел на его голову пистолет.
— Монах тоже, — пробасил третий, и отсвет факела выхватил из темноты бледное перепуганное лицо брата Пьетро — помощника кардинала Левия, который должен был сопроводить Алву в Ноху: получается, Нокс погиб, а монашек остался жив.
Ричард потер кулаком грудь — опять это странное стеснение, как будто камень давит на сердце, только почему-то справа, не слева. Ведь никто, кроме них с Альдо, не знал о завещании; никто не мог знать о том, кто имеет и не имеет права на трон; и не мог ведь Алва прочитать в его глазах, что он, Ричард, знает; что он, Ричард, пусть верен Альдо, пусть готов за него погибнуть, пусть способен сохранить его главный секрет, но — сомневается.
— Опустите их, — сказал он. — Я… согласен. Я выполню ваши условия, герцог Алва.
— Что же, — тот задержал на нем взгляд, потом повернулся к Придду и, слегка усмехнувшись, повторил: — Что же, господа бывшие оруженосцы, ступайте спасать своего короля, которому вы оба когда-то приносили присягу, и будьте так любезны его уберечь.
Чуть позже, трясясь сначала в карете (вторая карета, закрытая, совсем простая, без гербов, с черными глухими занавесками, явилась тут же, словно уже ждала за углом), а потом верхом («развяжете и дадите пересесть на коня, когда доедете до людного места»), Ричард все думал о королях — о том, как причудливо складывается судьба, как переплетаются и путаются ее нити. Он чувствовал себя зачарованным, оцепенелым, как будто Алва заколдовал его, как умеют заклинатели змей, одним взглядом, парой фраз подчинил своей воле. А говорили ведь, что зачарован и сам Алва — что то ли благословлен, то ли проклят, и поэтому не может умереть: получается, еще и потому, даже будь он действительно виновен, казнь не сумела бы совершиться. Что же до королей — Ричард цеплялся за эту мысль, потому что другие бродили, норовили разбежаться — что же до королей, то Фердинанд ведь, если верить завещанию, все равно не был настоящим королем, законным правителем: потомок узурпатора, он, по прихоти предка, не имел прав на трон — а значит, был обычным человеком, рядовым дворянином; и если так, то для чего же держать его в тюрьме? Знает ли Алва — догадывается ли, кому так безоговорочно предан, кому так самоотверженно служит (как служил бы сам Ричард — Альдо); подозревает ли, что они с Фердинандом оба занимают чужое место, что с рождения обоим были предназначены другие роли: Алва должен был быть на троне, Фердинанд — у его ног?
О завещаниях, конечно, никто не мог узнать: Ричард с Альдо сожгли оба листка, сожгли сразу, как только прочитали, и никто их не видел, никто не подслушал. Ричард, конечно, не расскажет — будет молчать, даже если его станут пытать… но ведь может проговориться нечаянно, во сне, в бреду (заболеет или будет ранен); выдаст себя жестом, взглядом, выражением лица — уже, может быть, выдал. Альдо, конечно, тем более не расскажет — хотя мало кто угадает, что взбредет тому в голову. А что если завещаний было несколько, что если сохранились копии, что если их уже успели найти — что если нашел и прочитал сам Алва? Отчего же он тогда защищает того, кто отобрал принадлежащее ему по праву? И мало того, Фердинанд ведь буквально вчера оговорил его на суде! Что же это — благородство духа (странно так думать об Алве: герцог Алва и благородство — шутка, нелепица) или часть его коварной игры? Король же…
— К королю я иду сам, вы стоите сначала около меня — пока я объясняюсь с тюремщиками, — а потом у двери камеры, — резкий голос Придда оборвал размышления Ричарда; он при этом принял такой надменный вид, что при других обстоятельствах Ричард неминуемо вызвал бы его на месте, невзирая на тот их давешний — еще сегодняшний! — полный насмешек разговор о дуэлях.
Ждать долго не пришлось: появление двух герцогов разом, наверное, произвело на тюремщиков впечатление, и те согласились, что раз его величество приказал увезти его бывшее величество на допрос глубокой ночью, то так, конечно, тому и быть, не о чем спорить. В камере короля Придд тоже не задержался: должно быть, не стал тому ничего объяснять и только сильнее напугал, потому что король, выйдя в коридор, выглядел еще более жалким и несчастным, чем на суде: шейный платок повязан небрежно, теплый плащ наброшен кое-как, шляпа нахлобучена на глаза, на одном из сапог расстегнута пряжка. Сочувствие липким комом заворочалось у Ричарда в груди (опять, опять это мерзкое ощущение!), но уж не ему-то было обнадеживать бывшего короля.
И бывшего ли? Вот здесь, наверное, и должно было все закончиться — правление Альдо, его короткий путь к трону, стремительный полет наверх. Теперь, когда оба — и Алва, и Фердинанд — на свободе, они, конечно, вернут себе власть: не этому ли Ричард должен был противостоять, сколько мог; не в этом ли клялся Альдо? Думать о том, что он предает сюзерена — уже предал друга, — было мучительно, и разум Ричарда, сдавшись, принялся сочинять для него утешительную сказку: быть может, с Альдо договорятся; быть может, он по своей воле сложит с себя корону — он ведь знает сам, что трон ему не принадлежит (на этом Ричард постарался отогнать новый виток рассуждений о завещании); быть может, уедет далеко, присоединится к той экспедиции к Золотым Берегам, о которой однажды рассказывал Робер; там добудет себе и земли, и корону, и трон. Ричард же будет его сопровождать — или нет, Ричард, предатель, не будет иметь права больше стоять рядом с Альдо; так что… попросится, наверное, в Торку, не откажут же ему, пусть хоть разжалуют, хотя было бы куда разжаловать, и Ричард…
Тем временем их процессия без приключений добралась до того знакомого переулка неподалеку от Нохи, и Ричард, чтобы не смотреть на воссоединение Алвы с королем, отвернулся и уставился на серую стену дома. Он прекрасно мог вообразить, что там происходит: возможно, они обнялись; возможно, Алва встал на одно колено; возможно, поцеловал королю руку — возможно, король поцеловал его в лоб. До Ричарда долетали возгласы: «А Карл?», «А Катарина?» — и неразборчивое бормотание: так и так, ваше величество, дети там-то, ее величество здесь, в двух кварталах…
— Я никуда не поеду без Катарины! — воскликнул король, повторив, сам того не зная, слова Алвы: никуда не поеду без короля. По отряду пробежал ропот, кто-то снова забормотал, заговорил горячо, зашептал, и наконец безмятежный голос произнес:
— Ее величеству нужно церковное утешение… Для исповедника любые двери открыты, — и, прежде чем эти слова достигли разума Ричарда, его сердце уже осознало: Катари! Он увидит Катари, будет с ней рядом, она едет с ними! Сам Ричард, конечно, тоже вынужден будет ехать: его не стали снова связывать, мало того — еще во время их вылазки в Багерлее вернули шпагу и кинжал, но трое из отряда продолжали настороженно коситься на него, недвусмысленно давая понять, что не выпустят, что он — все еще заложник.
Катари! Она появилась бесшумно, почти незаметно: тонкая фигурка, до пят закутанная в плащ; из-под капюшона выбился светлый локон. Катари! Она не повернула головы, не посмотрела на него; не успела поговорить даже с Алвой — монах под руку подвел ее к карете с темными шторами, помог забраться внутрь, где уже сидел Фердинанд, сам проворно юркнул в другую; Алва, сделав жест рукой — вперед, выступаем! — присоединился к нему; хлопнули дверцы, застучали копыта, отряд тронулся с места, и Ричард двинулся вместе со всеми.
Так получилось, что за ним теперь почти не следили — он чуть отстал и мог бы сейчас, наверное, оторваться от отряда и скрыться; но первая карета уехала далеко вперед, вторая двигалась медленнее, и Ричарду все казалось, что занавеска отодвинется, Катари выглянет из окошка, подзовет его, скажет ему на прощание хоть пару слов; а может, он обманывался, и его до сих пор держали на прицеле и, попытайся он сбежать, тут же застрелили бы; а может быть, убили бы Мевена, который скакал теперь верхом наравне со всеми. Так или иначе — оттого ли, что Ричард отстал, или потому что ему подсказали камни, дрожь мостовой, — но он услышал шум первым и успел развернуться в то мгновение, когда в глубине переулка заметались огни, раздались крики и выстрелы. Какая-то часть Ричарда возликовала: их настигла стража — а значит, он спасен, Альдо спасен, Алва вернется в тюрьму, теперь уже казни не миновать. Другая же его часть — должно быть, та, которая еще год назад мечтала, как он героически погибнет, закрывая собой то Катари, то эра, то, позже, сюзерена, — швырнула его вперед, заставила спрыгнуть с коня, выхватить шпагу, кинжал и броситься наперерез преследователям прежде, чем первый выступил из темноты — прежде, чем первая пуля воткнулась в задник кареты.
— Катари! — крикнул он и тут же спохватился — Катари нельзя было теперь назвать по имени: — Ваше величество! Скорее, спасайтесь! Я их задержу!
Его с силой толкнуло в плечо, в бедро, обожгло запястье, в груди словно взорвался огненный шар, руку вспороло болью от ключицы до пальцев, и все померкло.
Интермедия
читать дальшеЕсли бы случайный прохожий забрел той ночью в часть города, которая тянулась от Нохи к воротам, выходящим на северный тракт, и не заплутал бы в переплетении улочек, переулков, тупиков, крошечных площадей, то, даже глядя на стычку со стороны, спокойно, не охваченный горячкой боя, даже присмотревшись пристальнее, он не сумел бы сказать, кто же отвлек преследователей — герцог Ричард Окделл (для нашего наблюдателя, если он не знает дворян в лицо, — совсем молодой еще человек, военный, дворянского сословия), который бросился им навстречу, закрывая грудью карету, или же огромная крыса, с оглушительным визгом выскочившая неизвестно откуда — черная, облезлая, вся грязная, вся чем-то измазанная, она прошмыгнула под ногами у солдат и исчезла так же внезапно, как и появилась.
Прохожие, конечно, в этот поздний час сидели по домам, да и места здесь были безлюдные, глухие, так что крысу никто толком не разглядел. Но, так или иначе, а нападавшие замешкались, и этой мимолетной заминки, этой пары мгновений форы хватило, чтобы гвардейцы из отряда герцога Придда — те, кто сопровождал карету с королем, — вытащили пистолеты и вступили в бой. Вскоре все было кончено: отгремели выстрелы, рассеялся пороховой дым, и на мостовой остались лежать пятеро преследователей — солдаты в форме столичных патрульных; ближе к карете, неловко откинув руку, на спине неподвижно лежал и герцог Окделл.
— Все наши целы, — осмотревшись, объявил один из гвардейцев. — Едем, вперед! — он прислушался: вдали раздавался топот ног и приглушенные голоса. — Там еще новые на подходе, а мы уже и так отстали. Трогай!
— Погодите, стойте, стойте! — дверца кареты распахнулась, и король, опустив на землю сперва одну ногу, затем другую, выбрался наружу.
— Ваше величество… Нет-нет, что вы, не выходите, у нас нет времени!
Король всплеснул руками:
— Мы же не можем бросить раненого? Молодой человек нас защитил! Может быть, он еще жив!
Наклонившись к телу Ричарда, он подхватил того под мышки и попытался приподнять.
— Ваше величество… где вы? Что вы делаете? — слабым, едва слышным голосом позвала королева. — Оставьте его, он ведь уже мертв или вот-вот умрет… Фердинанд, мы в опасности, нужно уезжать!
— Душа моя, но ведь это мальчик Рокэ! — откликнулся король. — Его оруженосец, Окделл! Как же мы его оставим! А ну-ка, — он огляделся, — Мевен, помогите-ка мне!
Вдвоем с Мевеном они затащили Ричарда в карету, усадили — уложили — на сиденье, король забрался следом, захлопнул дверцу, и хвост отряда наконец тронулся. Королева, вся побледнев, сделавшись как будто еще прозрачнее и тоньше, отодвинулась в самый угол и, сжав в руках четки, закрыла глаза. Карета набрала ход, покатилась быстрее, чаще застучали копыта коней, холодный ветер рванул занавеску. Король, вынув из кармана носовой платок, принялся бездумно оттирать руки, замаранные красным, потом опомнился, швырнул испорченный платок под ноги, достал другой, размотал и снял шейный и, сев так, чтобы дать себе больше места, начал ощупывать раненому грудь, плечи, живот. Он кое-как перетянул ему бедро и повернулся к супруге:
— Катарина, душа моя, не найдется ли у вас лишнего платка? Или, может быть, нижние юбки… оборки, воланы?
— Платок возьмите, — не открывая глаз, королева протянула ему истерзанный клочок батиста. — Юбки… не смогу.
— Вы так побледнели… Вам дурно, нехорошо? Вы больны? Приказать остановиться?
— Столько крови, — голос королевы, и так совсем тихий, дрогнул. — А я… нет, это неважно. Здесь другое… расскажу позже, не здесь.
— Потерпите же, душа моя, — попросил король. — До первого же постоялого двора, там мы отдохнем, вам станет лучше, и Рокэ обязательно придумает, что делать!
Королева кивнула, сильнее зажмурилась и замерла. Король, осторожно погладив ее по руке, вздохнул, расстегнул камзол, выпростал нижнюю сорочку и, резко дернув, оторвал снизу широкую полосу ткани. Платка королевы хватило только на то, чтобы перевязать раненому запястье; на другие бинты ушла половина сорочки. Снова потянуло холодом. Поежившись, король плотнее запахнул плащ и, откинувшись затылком на спинку сиденья, закрыл было глаза, но тут карету тряхнуло, и особенно резкий порыв ветра ворвался внутрь.
— Ко-роль! Ха, смотри-ка, король, король, самый настоящий! — раздался звонкий голос: девочка, лет шести, бежала за каретой, корчила рожи, смеялась и улюлюкала: — Тра-ля-ля, тру-ля-ля, похищаем короля! А ты же правда ко-роль?
— Дитя, что ты тут делаешь ночью совсем одна? — нахмурился король. — Где твои родители? Ступай-ка домой!
— Ой, король, а такой дурак! А где второй ваш? Там, да? — голос девочки потонул в реве ветра, она отстала и, пробежав еще немного, остановилась и замахала руками.
— До чего узурпатор довел столицу! — возмутился король. — Нет, вы видели, душа моя? Беспризорники ночами бегают по улицам! Ребенок, совсем раздетый, в одной рубашке, босая, такая еще маленькая — ведь ненамного старше Карла, чуть младше Октавии! Ох... многое бы отдал, чтобы сейчас их увидеть!
«Увидеть… увидеть… — подхватил ветер. — Король, король, король хочет увидеть детей… детей…»
— Вы же не собираетесь… — королева распахнула глаза, выпрямилась и произнесла куда более твердым голосом, чем прежде: — Фердинанд, только не говорите, что собираетесь посадить к нам еще и нищенку! Создатель знает, сколько на ней грязи! Неизвестно, где она шаталась! А вдруг она чем-то больна? У нас тут с вами и так…
— Нет, нет, что вы! Мевен! — король постучал по стенке кареты. — Мевен, вернитесь, разыщите ребенка, отдайте ей хотя бы теплый плащ!
— Да? — вместо Мевена в окошко просунулось бледное лицо: это был Удо Борн — один из братьев графа Борна, изгнанник, вернувшийся в Талиг вместе с узурпатором. Король от неожиданности вздрогнул:
— Вы? Вы тоже с нами? Разве вы не служите узурпатору, Бо…
— Не говорите с ним, — одними губами, но раздельно произнесла Катарина. — Не называйте его по имени. Не смотрите на него. Не приглашайте войти. Уйдет сам.
— Служу только своей королеве, — Борн широко улыбнулся, сверкнул глазами, приподнял шляпу и, отвесив куртуазный поклон, отодвинулся от окошка.
Сделалось еще холоднее, от дыхания в воздухе заклубился пар, снаружи закружилась метель, и из этой метели не то выступили, не то соткались всадники — диковинная, разношерстная компания, словно шуткой судьбы сведенная вместе. Был здесь священник-олларианец, была совсем молодая девушка, был юноша, ее ровесник, в унарской форме; были двое средних лет — мужчина и женщина — оба тяжелые, грузные, оба одеты по-военному, оба вооружены; замыкала процессию, будто в насмешку, будто шут при дворе королей старых времен, та самая девочка-оборванка на облезлой, тощей лошадке. Разделившись, они обступили кареты — и первую, в которой ехали герцог Алва и монах, и вторую, которая везла их величеств, — и те понеслись вскачь; замелькали мимо дома, заборы, кусты, деревья, каменные стены.
Пролетев в этом бешеном танце пару — или пару десятков, или пару сотен — хорн, но по времени — не дольше пары минут, кареты на удивление плавно остановились.
В окна бил солнечный свет, впереди возвышалась громада Ноймарского замка.
На подъездной дорожке перед парадными дверями очутились только обе кареты и всего пара всадников: отряд гвардейцев остался в предместьях столицы, а диковинный эскорт растворился при свете дня, рассеялся, как дым. Алва выбрался из кареты первым, постоял немного, держась за дверцу, потер лоб, огляделся и двинулся было ко второй карете — но к ним уже спешили из замка: управляющий, два конюха, три лакея, десяток слуг; шествовала сама герцогиня Георгия, за ней, стараясь подстроиться под шаг матери, Гизелла; и наконец, вырвавшись от нянек, бежали Октавия и Карл.
— Рокэ! Нет, это просто невозможно! Откуда вы? Как въехали в ворота? Что там в столице? Почему не сообщили? Почему мы ничего не слышали? Ах! Фердинанд! И ты здесь!
— Тетя Катари! Что с вами, какая вы бледная! Какие же вы все бледные! Помочь вам? Обопритесь на меня!
— Мама!
— Папа!
— Мама, мама!
— Рокэ, но все-таки, — повторила Георгия, снова оборачиваясь к Алве после того, как обняла уже и брата, и невестку, и распорядилась готовить комнаты, и отправила управляющего проследить, чтобы открыли именно те, в которых всегда останавливались и их величества, и герцог Алва. — Рокэ, что же это такое? В столице переворот или вы бежали? Как же проехали незамеченными? И что это с вами за молодые люди?
— А, позвольте представить, — Алва выбрал из вороха вопросов тот, на который легче всего было ответить. — Герцог Придд — вы с ним наверняка уже встречались — и виконт Мевен. Что же до остального…
— Рокэ, да у вас кровь! — перебила его Георгия. — Вы видели себя в зеркале? Вам срочно нужен лекарь! Фердинанд, и у тебя ведь тоже! Катарина, душа моя, и вы, кажется, совсем больны! Вы дойдете сами?
— Ох, нет, это не моя, — Фердинанд покачал головой. — Геора, но лекарь нам совершенно необходим: у нас в карете раненый, он без сознания, истекает кровью, и он…
— Лекаря сюда и носилки! — приказала Георгия и хотела добавить что-то еще, но тут случилось сразу три события: Октавия, сунувшая было нос в карету, пискнула и отскочила; к Катарине подобрался монах, приехавший вместе с Алвой, и, оказавшись рядом, подставил ей плечо; а сам Алва, вдруг пошатнувшись, осел на руки слуг.
***
Через три дня Фердинанд, расположившись в кресле в покоях герцога Алвы, следил, как тот, сидя в кровати (не то чтобы лекарь запрещал ему вставать — попробовал бы кто-то запретить что-то Алве; но он действительно был еще не очень здоров и предыдущие два дня пролежал буквально пластом), проглядывает одно за другим и раскладывает по разным сторонам донесения, которые уже начали стекаться в Ноймарский замок из ближайших гарнизонов. Король успел и попросить прощения, даже как будто покаяться («Рокэ, простите меня, тогда, на суде, я…»), и не раз поблагодарить («Рокэ, как же вам удалось составить такой план…»), и пожать руку, и получить новые подтверждения верности («Служу Талигу и своему королю» — хотя бы сейчас обошлось без клятв), и вот теперь пытался завести речь о делах государственных и более насущных.
— Молодых людей, конечно, нужно наградить, — рассуждал король. — Ордена, подарки, наградное оружие — все это само собой разумеется. Герцог Придд выразил желание служить в армии — выпишете ему патент? С повышением звания, конечно, и подыщем ему место поприятнее — вы все это знаете лучше меня!
— Да-да, я и сам об этом думал, — кивнул Рокэ и взял из пачки справа очередной лист. — Можно сразу полковника, и направить в Торку — это легко устроить.
— А вот герцог Окделл… — король замялся.
— Судьба герцога Окделла не особенно меня интересует, — равнодушно сказал Рокэ, не отрывая взгляда от донесения. — Неужели он тоже с нами? Надеюсь, Георгия покрепче его заперла. Если вы хотите, чтобы я решал его судьбу, то…
— Рокэ, что вы! — король всплеснул руками. — Почему запереть, почему под замок! Ваш оруженосец ведь спас нас с ее величеством! Ах, да вы, верно, еще не знаете: тогда успели уехать далеко вперед, а мы отстали, а после — сами были больны…
— Он даже не мой оруженосец, — возразил Рокэ тем же равнодушным тоном. — Я освободил его от присяги.
— Ну, это было, наверное, при узурпаторе, так что не имеет силы, тем более без моей печати. Рокэ, по́лно, да что с вами! Опомнитесь: вы на свободе, мы все в безопасности, больше нет нужды притворяться! Ох, как же искусно вы все устроили: ведь казалось, что молодые люди, оба, искренне служат узурпатору, ничем себя не выдавали — кто бы мог себе вообразить, что на самом деле все это — часть вашего плана.
— Хм, допустим, — Рокэ отложил лист и посмотрел на короля с чуть бо́льшим интересом. — Так что же там с Окделлом?
— Опалу мы, конечно, снимем — уже сняли, я уже подписал указ; если что-то было конфисковано и сохранилось, вернем. Но вот наградить, — король помрачнел, — наградить, возможно, придется уже посмертно: орден вручить наследникам, повысить звание — дают ведь иногда следующее звание, когда отправляют в отставку, верно? И, Рокэ, вы ведь лучше знаете его обстоятельства: быть может, мы сумели бы сделать что-то для его семьи? У него ведь есть младшие сестры? Одна состояла при Катарине, а других, может быть, тоже стоит призвать ко двору? Выделить им приданое? Найти хорошие партии?
— Он умер? — резко спросил Рокэ.
— Нет, пока нет, но… Здешний лекарь — Георгия держит его при себе: да он же наверняка заходил и к вам! — полагает, что получится его спасти, если отнять руку и ногу, — король передернул плечами. — А ваш монах — тот, который приехал с вами, он сейчас постоянно при Катарине, — считает, что это поможет лишь ненадолго и только усугубит и продлит страдания — и, знаете, я не врач, но склонен с ним согласиться, так что пока запретил, и без моего разрешения ничего опрометчивого делать не станут.
— Да у вас там, я вижу, собрался целый консилиум — много же я пропустил.
— Рокэ, вам бы только шутить! Как не совестно! Знаете, Георгия страшно переживает — простите, я понимаю, что для вас это печальные, горькие воспоминания, но ваш мальчик ведь заслонил нас собой: в нас стреляли, он бросился под пули. Она не может не сравнивать — не может не думать, как повторяется судьба.
— Кинулся вас загораживать от пуль? Узнаю юного Окделла, — хмыкнул Рокэ. — Что же, посмотрим: может быть, получится что-то сделать, и юноша еще получит свою награду из ваших рук, стоя на двух ногах.
Вечером того же дня Рокэ, как и обещал королю, заглянул в комнату, где лежал Ричард. Тот был устроен в одноэтажном флигеле, выходящем окнами на сад — подальше от суматохи замка, чтобы раненого никто не тревожил; чтобы рядом, в соседних комнатах, можно было бы разместить приставленных к нему слуг, или поселить сиделку, или помощника лекаря; чтобы в комнате было больше свежего воздуха и света, чтобы весной (если он доживет, конечно, до весны) там скорее запахло цветами; чтобы, когда больной начнет вставать, ему не пришлось бы спускаться и подниматься по бесконечным лестницам замка. Но сейчас, зимой, здесь было сумрачно, и темноту разгоняло только пламя свечей, да и обстановка казалась скучной, совсем аскетичной: большая кровать без балдахина, столик, уставленный лекарствами, и кресло у изголовья.
— Показывайте, что там за раны, — велел Рокэ лекарю. Тот, ничем не выказав удивления — должно быть, его заранее предупредили о грядущем визите; а то, что герцог Алва сведущ в лекарском деле, он узнал и сам, — охотно принялся объяснять: горячки пока нет, но это скорее дурной признак — жизненные силы убывают, надежды остается меньше; все оттого, что раненым занялись не сразу: сначала эта тяжелая поездка в карете, потом — потом нужно ведь было помочь и ее величеству, и самому герцогу Алве; так вот, пять пуль извлекли — левое плечо, левое запястье, правая нога; еще две в правом бедре: нехорошая, глубокая рана. Еще три не нашли, и это странно: и непохоже, чтобы навылет, и не могли же они пропасть, но характер ран явно указывает… — собственно, герцог Алва все увидит сам.
Действительно, было над чем задуматься: правая рука была словно распорота по всей длине, а грудь, тоже справа, — растерзана как будто изнутри. Рокэ потер глаза, приказал принести еще света, горячей воды, снадобий по его списку — если, конечно, они найдутся в замке, если нет — послать в деревню или в соседний городок, к аптекарю. Он заново вычистил раны, заново, по-своему, наложил повязки и, выдворив наконец и лекаря, и всех слуг, сел в кресло и положил Ричарду руку на лоб.
Ричард (2)
читать дальшеВ лесу тоже было темно. Не так, как в коридоре, где Ричард оказался поначалу — там приходилось пробираться на ощупь, касаясь пальцами каменных стен, и Ричард не мог даже определить точно, рукотворные они или созданы природой. Коридор вел вперед, причудливо изгибаясь; проход то сужался, то снова расширялся; кое-где Ричард задевал макушкой потолок, иногда, прощупывая трещины, выступы, неровности камня, ощущал под ладонью влагу и мох — верных спутников и подземелий, и пещер. Света там совсем не было, но воздуха хватало — и вообще дышалось на удивление легко: так, как не бывало, наверное, еще с Лаик или даже с отъезда в Лаик из дома — потом же вечно то и дело что-то давило, или теснило, или тревожило в груди. Или нет, позже: в Лаик грудная болезнь еще не вернулась, да и потом случалась только раз или два, и несерьезно, и не доходила до приступов — но все это неважно: главное, что теперь она опять отступила. Не было и волнения: стены тянулись бесконечно, коридор никак не желал заканчиваться, за новым поворотом открывался только очередной проход, точно такой же, как и предыдущий, и Ричард начал уже отстраненно думать, что, наверное, останется здесь навсегда, так и будет вечно идти в темноте; а может, он вообще ходит по кругу; может, коридор закольцован, и из него просто нет выхода — но эта мысль не вызвала у него беспокойства, не затронула ни единой струны в душе. И вот наконец коридор оборвался: Ричард не заметил ни двери, ни лаза, только пальцы вместо стены вдруг схватились за пустоту, а под ногами вместо твердого камня мягко спружинила земля: он оказался в лесу — а позже, пройдя немного вперед и потом вернувшись, не смог обнаружить ни здания, ни скалы, ни разрытой земли, никакого входа, никакого окошка — как будто вокруг всегда был только лес, а коридор не то испарился, не то просто ему привиделся.
В лесу уже можно было оглядеться: тусклый свет пробивался сквозь густо переплетенные ветви, и Ричард пусть с трудом, но различал и стволы деревьев, и заросшую тропинку, и кусты, и траву под ногами, и листья папоротников, и разбросанные то там, то тут муравейники. Лес был, наверное, летним: по крайней мере, Ричард, одетый только в свободную рубаху и полотняные штаны, по-крестьянски, без колета, камзола, плаща, ничуть не мерз — но приметы времени года от него ускользали: не получалось задержать взгляд, увидеть, понять, есть ли на деревьях листва, молодая ли она, только пробивается, или уже желтеет, начинает опадать, или вошла в полную силу, или это вообще хвоя; лежит ли снег (нет, снег вроде бы не лежал, от снега сделалось бы светлее, и пробираться по сугробам было бы тяжело); лежит ли ковер из листьев, или игл, или валежника, или сухой травы, или мха; цветут ли цветы, зреют ли ягоды, пахнет ли нагретым сеном, или грибами, или первым морозцем — Ричард как будто отмечал это, запоминал и тут же забывал. Глаза постепенно привыкли к сумраку, и теперь, продолжая идти вперед, он уже знал, что не заблудился, не кружит, не проходит в четвертый раз одно и то же место: пусть деталей было и не уловить, но вот же — деревья совсем другие, иначе выгнута ветка, иначе сложен шатер кроны, иначе выведены узоры травы и мха.
Еще в лесу был Голос. Он, бестелесный, незнакомый, первый раз заговорил с Ричардом, когда тот присел отдохнуть на удобном пригорке, между двух деревьев (сосен ли, елей, дубов?), привалившись спиной к валуну, вросшему в землю: здесь начали появляться камни. Не то чтобы Ричарду нужен был отдых: он не уставал, хотя шел уже давно — правда, день и ночь не сменяли друг друга (или сменяли, но этого было не угадать), и неизвестно было, сколько времени прошло; не чувствовал ни жажды, ни голода. Но что-то внутри шептало, что нет смысла спешить, что он успевает, придет вовремя, так что можно и остановиться на пару часов (минут? дней?). Итак, Ричард сел, опираясь спиной на теплый камень, вытянув ноги, сорвал травинку и принялся растирать ее в пальцах, и тогда-то Голос и обратился к нему.
— Прячешься, Надорэа? — спросил он: в нем звучали насмешливые нотки, какие Ричард уже слышал когда-то у кого-то — или нет, не слышал. — Все бегаешь? А ведь твой король тебя ищет, волнуется!
— Король? — переспросил Ричард раньше, чем сообразил: ну конечно, Альдо наверняка выслал отряд на их поиски — Ричард же уехал вместе с беглецами; или не уехал сам, а его увезли силой, пленного, связанного, заложником? Нет, Ричард точно решил тогда остаться, еще и выступил потом против солдат короны — получается, предал Альдо, изменил своему королю, оказался ему неверен. А тот беспокоится о своем вероломном вассале — то есть, наверное, переживает-то сильнее всего Робер, но и Альдо немного передалось. Как же Ричард посмотрит теперь ему в глаза? Что же скажет?
— Король, король, — ворчливо отозвался Голос и затих.
Потом он еще не раз заводил с Ричардом туманные беседы: как будто подслушав его мысли, говорил о королях, клятвах, верности, предательстве — но являлся только на привалах, только когда Ричард находил укромное местечко и садился отдохнуть; шагая же вперед, выискивая теряющуюся в траве тропинку, перешагивая через поваленные стволы, разводя руками ветви, Ричард был предоставлен сам себе и все размышлял, размышлял теперь о своих делах.
Что же он скажет Альдо, когда они встретятся? «Мой государь, будьте милосердны, простите меня: сам не знаю, что на меня тогда нашло», — нет, глупо: Альдо не ценит этих витиеватостей, этих церемоний (о, он любит церемонии, но с Ричардом ведь они друзья, всегда общаются накоротке). Быть может, сказать: «Альдо, прости, друг, но ведь и ты был не прав», — Альдо действительно был не везде прав, и сейчас Ричард видел это яснее. А быть может, и не говорить ничего, Альдо поймет сам, хлопнет по плечу, рассмеется: «Выше нос, Надорэа! Не бери в голову! Мы еще повоюем!» Или: «Ну что же, здесь не получилось, так найдем другие пути. Пойдешь со мной, Дикон?» И Ричард ответит: нет, не пойду — то есть предаст его снова.
— Итак, одного короля ты предал, — задумчиво начал Голос на очередном привале. — Перед другим ты клялся, третьего ты спас; причем клялся перед одним, а принес клятву другому — то есть, наоборот, перед вторым, а принес первому. Немудрено запутаться! А в обратную сторону? Посмотрим… Один король тебя спас, другой тебя спас, а третий — ну, в принципе, и третий, то есть второй, тоже спас. Слишком много королей у тебя, Надорэа! Целых три короля!
— Четыре, четыре, четыре короля! — нараспев продекламировал новый голос — детский, звонкий, — и из-за дерева выскочила маленькая девочка. Подбежав к Ричарду, она остановилась, уперла руки в бока взрослым жестом, который у нее смотрелся забавно, отставила ногу, задрала голову и показала небесам язык: — У-у-у, четыре короля, говорю! Че-ты-ре!
— Погоди! — окликнул ее Ричард. — Ты же из столицы, да? Дочка ювелира?
— Да не ювелира! — девочка топнула ногой. — А ты, ты тут что сидишь! — она подергала его за рукав, потом помотала головой и засмеялась: — В гостиницу приехали четыре короля! Знаешь такой пасьянс? Папаша раскладывал, ну, показывал! Не знаешь? В гостиницу приехали четыре короля, с ними приехали четыре королевы, у дверей поставили четырех стражников, на двери навесили четыре замка́. А ночью все перемешалось!
— И что же? — спросил Ричард, протянув было к ней руку: поймать, усадить рядом, хотя бы отряхнуть от сухих листьев — он ведь видел ее еще в городе, зимой, и она была такая же растрепанная и чумазая, одета в ту же легкую сорочку.
— А ничего: один остался в столице, три уехали, а теперь один сидит тут в лесу! — девочка дернула его за прядку волос и, не успел Ричард опомниться, припустила прочь. Он кинулся следом, но она — снова, как тогда, в столице, — словно испарилась.
Вернулась она через несколько привалов (раньше Ричард бы сказал: дней, но дни здесь не считались): Голос, как будто обидевшись, давно не появлялся, но мысли Ричарда текли по колее, проложенной их последним разговором. Поступить так с Альдо было, конечно, со стороны Ричарда и подло, и низко — но разве Ричард не совершал и подлости, и низости раньше? Взять вот хотя бы то покушение на Алву или его решение на суде: кроме дружбы или любви, что же еще тогда толкало Ричарда под руку? И мог ли он выбрать другой путь? Или все равно бы не получилось?
Расчистив себе от травы, прелых листьев и мелких камешков маленький уголок, Ричард бездумно чертил палочкой на земле: в лесу, пока он шел, незаметно делалось все светлее, и теперь вокруг видно было лучше, чем поначалу.
— Рисуешь? — раздалось прямо над ухом. — Это что, лошадь? Ну и непохоже совсем!
Ричард поднял глаза: рядом с ним, склонив голову набок, стояла давешняя девочка — непонятно, как это она сумела так бесшумно к нему подобраться, — и с любопытством наблюдала за ним. Линии на земле и правда сложились в узор, немного напоминающий лошадиную морду — вытянутый нос, треугольнички ушей, две точки — глаз и ноздря. Ричард добавил шею, потом туловище и ноги, волнистыми линиями пририсовал гриву и хвост, подумал и начертил еще уздечку, траву и забор: лошадь стояла спокойно и косила на них большим круглым глазом.
— Так лучше! — оценила девочка. — А пятнышки еще, пятнышки давай!
Ричард послушно изобразил у лошади на крупе два неровных пятна — одно ближе к хвосту, другое на спине, там, где надевают седло.
— Нет, белые! — девочка топнула ногой. — Нужно белые! У моей белые!
— Ну знаешь, — Ричард развел руками, — белые на земле не получится: земля сама же темная. Если на бумаге — тогда, конечно…
— Просто не умеешь! Дурацкая картинка! Вообще не лошадь никакая!
Не успел Ричард ответить, как девочка прыгнула вперед и принялась затаптывать рисунок, поднимая тучу пыли, стараясь размазать, стереть, не оставить и следа от линий; потом, сжав кулаки, сморщила нос, развернулась и бросилась в лес.
— Погоди, стой! — Ричард вскочил — но опять, сколько бы ни искал ее, ни звал, она не откликалась — исчезла, испарилась.
На следующем же привале девочка появилась вновь: вышла, как ни в чем не бывало, из-за дерева, немного смущенно огляделась: как будто хотела извиниться или, может быть, проверяла, не заметил ли Ричард, что она ревела, — и, вытащив из-за спины, протянула ему ворох бумажных листов и пучок восковых карандашей. Листы, мятые по краям, все заскорузлые, пожелтевшие от времени, были сшиты наподобие альбома — и альбом этот, похоже, то ли когда-то промок, то ли долго лежал в сырости, так что на сгибе даже темнели разводы плесени: неизвестно, на какой свалке девочка его подобрала.
— Ладно, — со вздохом сказал Ричард. — Давай, нарисую.
И он нарисовал для девочки лошадку, с белыми пятнами, как положено; потом другую, запряженную в карету: на карете долго и тщательно вычерчивал завитушки — карета была украшена со вкусом, убрана драгоценностями, вся сияла и переливалась; потом еще одну лошадь, в стойле; потом одну с крыльями и другую — с золотистым рогом во лбу (золотистого цвета не было, но был желтый); потом почему-то трех медведей и двух волков. Потом девочка захотела дракона, а сама, пока Ричард корпел над его пастью, чешуей, гребнем, лапами, когтями, пламенем, пока штриховал темный провал входа в пещеру, выводил разбросанные вокруг кости, — сама выдрала из альбома лист и, усевшись рядом с Ричардом, прижавшись спиной к его боку, вытянув ноги, тоже принялась рисовать.
— Вот, королева! — девочка сунула ему под нос рисунок, когда дракон был почти готов: оставался только ядовитый шип на хвосте. — Это я! Красиво?
— Гм, очень, — вежливо ответил Ричард: на королеве было платье с юбкой необъятных размеров, кое-где полосатой, кое-где в ромбик, в горошек, в цветочек, а местами — где художнице надоело или было лень — закрашенной небрежно, неровной штриховкой; темные локоны, выбивавшиеся из-под короны, волной спускались королеве на плечи. — Только это ведь принцесса?
— Королева! — упрямо повторила девочка и шлепнула листок ему на колени. — Нарисуй ей короля!
Король сначала получался похожим на Альдо, так что Ричард закрасил ему волосы в черный — под стать его королеве, — потом, подумав, добавил внушительные усы и бородку клином, насупленные брови и вообще зверское выражение лица; дал ему в одну руку меч, в другую скипетр — опять выходило так, будто Альдо взялся за регалии Раканов, поэтому Ричард меч переделал в мушкет, скипетр — в штандарт; нахлобучил ему корону, набросил на плечи подбитый горностаем плащ и под конец зачем-то парой росчерков добавил шпоры.
— Это не ты! — воскликнула девочка, возмущенно тыкая пальцем королю в лицо. — Ты не такой!
— Ну конечно, разве я-то король? — рассмеялся Ричард. Девочка посмотрела на него, как на умалишенного, молча вырвала из рук рисунок и, отступив на шаг, растворилась в воздухе, даже не потрудившись спрятаться за деревья.
Позже, когда она появилась снова, они больше не возвращались к этой теме, так что Ричард рисовал теперь только зверей и птиц, драконов и единорогов, замки, кареты и фонтаны. Местность тем временем становилась все более горной, природа вокруг — все более знакомой, и все сильнее крепло чувство, что цель близка и путешествие вот-вот закончится. Тропинка, карабкаясь вверх, петляла между валунов, пока наконец не вывела Ричарда на плоскую площадку между скал, откуда открывался чудесный вид на Надорский замок — ту самую, которую сторожили каменные морды вепрей; ту самую, на которой, по преданиям, совершали обряды древние Повелители Скал. Ричард бывал здесь не раз: раньше она выглядела иначе — по-другому лежали груды камней, в другую сторону повернуты, чуть смещены веприные головы; да и замок как будто стоял немного не на месте, как будто виделся теперь с другого ракурса — словно или он, или площадка переместились, тоже сдвинулись. Но замок был именно тот, и площадка — именно та, и все вокруг казалось родным, дышало спокойствием, безмятежностью детства.
Ричард погладил вепря, провел пальцами по клыку, уселся рядом, опираясь на него затылком, и посмотрел на замок. Тот стоял неподвижно — тверд и незыблем, незыблем и тверд — странно, отчего бы ему и не стоять неподвижно? Словно в ответ на его мысли, землю тряхнуло, и вниз сорвалась пара камешков. Ричард еще долго сидел, прислушиваясь, настороженно глядя на замок, стараясь уловить неладное, учуять беду — но тот подземный толчок был, должно быть, единственным, случайной шуткой природы, и постепенно Ричард успокоился, позволил себе расслабить плечи, устроиться удобнее. Воздух был чист и прозрачен, неярко светило солнце (раннее ли, вечернее ли, было ли оно на небе вообще?), а замок стоял себе, как будто убеждая: не волнуйся, все хорошо, ничего не случится.
— Не волнуйся, Надорэа, — сказал Голос. — Тебе зачлось. Все будет хорошо. Ничего не случится.
«Что случится? Что должно было случиться?» — хотел спросить Ричард, но тут за спиной под чужими шагами зашуршали мелкие камни, и знакомый насмешливый голос — настоящий, человеческий, мирской голос — произнес:
— Любуетесь пейзажем, юноша? Я, значит, две недели кряду гоняюсь за вами по бурелому, а вы решили заглянуть в родное гнездышко?
Ричард вздрогнул, едва не подпрыгнул на месте и обернулся: перед ним стоял герцог Алва — не такой, каким Ричард видел его в последний раз, или каким он был на суде, в цепях, или уже после суда, а такой, каким он запомнился в Фабианов день, после Октавианской ночи, в Варасте, а сильнее всего — на королевском приеме по возвращении из Варасты. От него веяло величием, неуловимой силой, и с губ Ричарда сами собой сорвались те слова, которые он готовил для встречи с Альдо:
— Эр… — нет, уже не эр, он ведь говорил: «господа бывшие оруженосцы», и еще раньше, с Робером передавал, что освободил Ричарда от службы; да и не считалась же теперь служба, конечно. — Монсеньор, простите меня: сам не знаю, что на меня нашло.
— Зато я знаю, — Алва хмыкнул и подошел ближе. — С тобой все было понятно еще в Фабианов день. Человек, конечно, сам творец своих неприятностей, но некоторые вещи невозможно изменить, и они происходят без нашего желания — хотя иногда и удается переломить судьбу, хотя кто-то и сумеет сделать это раньше или позже. Но где же ваше пристрастие к красивым жестам, юноша? Где ваши дидериховские фразы? Неужели не броситесь на колени, не станете мне целовать руки?
Ричард поднялся: на колени, конечно, он не упал, а вместо этого выпрямился, поднял голову и твердо произнес:
— Герцог Алва, если это необходимо, я приму наказание!
— А как же: «Герцог Алва, у нас с вами дуэль», — напомнил ему тот. — Уже не нужно? Или позже, не здесь? Вижу, две недели в лесу немного научили вас сдержанности. Или ты раньше умел, а потом разучился? — он чуть прищурился и без перехода вдруг спросил: — Ты знаешь, что в тебе сидела крыса? Вот здесь, в груди, возле сердца? — он кончиками пальцев дотронулся Ричарду до груди справа — вовсе не возле сердца, а с другой стороны: там, где всегда раньше давило, скребло и тянуло.
— Крыса?
— О да, огромная и довольно мерзкая, но как будто не очень настоящая… Но не суть. О чем мы там говорили? Ах да, о наказании: знаете, так сложилось, что вместо наказания вас ожидает награда, и не одна — вы умудрились ненароком совершить подвиг, и его величество очень настаивал… Не люблю этих громких слов об искуплении грехов, так что давайте будем считать, что я вас простил. Ну что же, вы спокойны? Наконец нагулялись? Готовы возвращаться?
«Куда? — хотел спросить Ричард. — Возвращаться — куда?» — но его перебили:
— Мой король! Не отдам! Мой, мой, мой!
Ричардова маленькая приятельница то ли наблюдала уже какое-то время за их разговором, то ли, по обыкновению, соткалась прямо из воздуха и теперь возмущалась, услышав, что у нее собираются отобрать друга.
— Моя госпожа, — Алва наклонился к ней с таким серьезным видом, как будто говорил не с ребенком, а с настоящей королевой. — Видите ли, Повелитель Скал — как и вообще все Повелители — будет нужен мне на Изломе, и я не могу вам его отдать.
Он так и сказал: «нужен мне», не «нам», как будто сам был вовсе не одним из Повелителей; наверное, Ричард в глубине души уже знал, почему так.
— Все равно мой! — девочка приникла к Ричарду, прижалась, вцепилась в него, обнимая; он тоже приобнял ее за плечи и успокаивающе погладил.
— Обещаю, что найду для вас нового короля, — сказал Алва. — Разыщу самого подходящего: это будет самый лучший король, какого только можно найти — такой, каких раньше еще не бывало.
— Ну… хорошо. Но ты все равно еще придешь и мне порисуешь! — велела она Ричарду и, шлепнув его по ноге, обратилась к Алве: — Ладно, забирай! Ой, смотри, Император, там тебе все машут!
Ричард посмотрел туда, куда она ткнула пальцем: на дальнем утесе стояло человек десять — все как будто скрыты туманом, как будто немного бестелесные, очертания словно слегка размыты. Ему показалось, что он видит среди других и Арамону, и отца Германа, и Паоло, и Удо Борна — но это было, наверное, просто игрой воображения. Ричард все же помахал им и, повернувшись к Алве, протянул ему руку:
— Герцог Алва, я готов.
Тот подал руку в ответ, сжал его ладонь, и мир перевернулся.
***
На грудь давило, словно на ней лежал груз весом под сотню пессан; в бедро ввинчивался раскаленный штырь, руку как будто тянули клещами. Дышать было трудно — насколько легко дышалось в лесу, настолько тяжело это давалось теперь: Ричард попробовал сделать вдох, глубокий не получился; он все же судорожно вдохнул, раз, другой, и еще — но воздуха не хватало, и голова кружилась, и вокруг опять сгустилась темнота.
Его вздернули вверх, подтянули под мышки, приподняли, подпихнули под спину подушку, уложили полусидя, сунули под нос плошку, исходящую ароматным травяным дымом.
— Дыши, Ричард, дыши! Ну же, давай! Я не для того вытаскивал тебя из Рассвета, чтобы ты задохнулся в первую же минуту! Ну… раз… два… вдох — и выдох, еще вдох… молодец. Да, молодец. Хорошо.
Теперь, когда воздух понемногу, словно толчками, проникал в грудь, темнота перед глазами слегка рассеялась, и Ричард сумел оглядеться: он лежал на кровати в незнакомой комнате, по дощатому потолку плясали тени, а за окном, освещая заснеженный сад, потихоньку разгорался тусклый зимний рассвет. Рядом на кресле сидел Алва и держал в руках ту самую плошку с горячей водой и серебряный кувшин.
— Очнулись? — спросил он ровным тоном, как будто и не уговаривал только что Ричарда дышать, и не хвалил: «Молодец… хорошо…» — Что же, главное мы обсудили — если вы, конечно, запомнили… запомнили ведь?
— Эр… Ро… кэ… я… — выдавил Ричард: говорить оказалось еще сложнее, и каждый слог он выталкивал из себя, как каменное ядро.
— Ш-ш-ш, — перебил Алва, — тебе вредно пока говорить. У тебя ранено легкое, вот здесь, — он положил Ричарду руку на грудь, тем же жестом, каким во сне указывал, где именно сидела крыса. — Так вот, самое главное: сегодня двенадцатое Зимних Ветров, мы в Ноймаре, их величества тоже здесь, его величество очень вам благодарен и собирается неплохо наградить — и да, вы снова, точнее все еще, мой оруженосец.
— Слу… ша… ю… эра, — стоило бы: «монсеньора», но Ричард сейчас не сумел бы выговорить длинного слова. — При… ка… зы…
Алва рассмеялся:
— Поправляйтесь, приходите в себя, выполняйте предписания лекарей, не расстраивайте здешних дам… И извольте не умирать и дождаться, пока я вернусь! — он знакомым жестом потрепал Ричарда по голове. — Я сегодня должен уехать: конечно, без вас, детали вам расскажут уже без меня, как расскажут и все остальные новости. Но к лету, думаю, вы уже встанете на ноги, и мы с вами съездим вместе на какую-нибудь еще войну — например, ждет своего часа Бордонская кампания.
***
Арно думал, что Ричард умирает: он старался не показывать виду, говорить бодро, не обращать внимания на то, насколько Ричард болен — болтал с ним, пересказывал забавные случаи, новости и сплетни, читал ему вслух — все как будто невзначай, как будто они вместе фехтовали, или скакали бок о бок верхом, или Ричард сидел рядом, а не лежал перед ним, распластанный на постели. Но в голосе Арно то прорывалось сочувствие или страх, то слышалась странная сдержанность — как будто он не знал, что сказать или как сказать, как будто утаивал что-то от Ричарда, чтобы лишний раз его не расстраивать. Ричард и сам в их первую встречу думал, что чувствует себя уже лучше, и говорить ему легче, и выглядит он уже не так плохо — но по глазам Арно понял, что тот напуган и не ожидал увидеть Ричарда — таким. Позже, когда Арно рассказал ему о несостоявшейся дуэли с Приддом — как они столкнулись в библиотеке, как Арно наговорил ему грубостей, как они друг друга вызвали, как герцог Ноймаринен запретил дуэль, да еще и решил, что они поссорились из-за Гизеллы — «а ведь она мне просто друг, Дик, представь!» — Ричард в ответ вспомнил свою собственную, совершившуюся дуэль (шрама, оставленного шпагой Придда, наверное, теперь уже и не найти — его перекроет новый широкий шрам, когда рана на руке наконец заживет) и заодно обмолвился, что, когда он лежал в горячке после дуэли, его как будто навестил Паоло, а потом Ричард видел его снова в том недавнем длинном сне.
— Значит, Паоло все-таки умер, — задумчиво сказал Арно: Ричард не сразу сообразил, почему он так решил. — Получается, смотри, сколько из нашего выпуска: Паоло, потом Эстебан, теперь вот… — он осекся, но Ричард знал, что он хотел сказать: «Теперь вот и ты скоро умрешь».
Потом Ричарду вроде бы стало немного лучше — да и вообще, он ведь должен был выполнить приказ Алвы: не умереть, пока тот не вернется (значило ли это, что, когда тот вернется, Ричард все-таки умрет?), — так что Арно успокоился, а потом, пообещав напоследок с загадочным видом, что Ричарда скоро снова будет кому развлекать, отбыл вместе со своим эром, генералом Давенпортом, в Торку.
Ричард решил тогда, что он имеет в виду Гизеллу, о которой прожужжал ему все уши: Дик, представляешь, она рассказывала, что у них в Ноймаре девочек, дворянских дочек, даже герцогинь, учат заботиться о раненых, так что она к тебе, наверное, еще зайдет! Гизелла правда зашла, но всего один раз: сопровождала Катарину, которая вдруг посетила его — на следующий день после того, как из замка разъехались военные. У Ричарда, правда, тогда уже начиналась лихорадка — нет, началась раньше, а в тот день уже усилилась, уже терзала его, — и он не сумел поприветствовать ее как следует, не смог даже произнести ни слова, а только, вяло поворачивая голову, следил глазами: вот она входит, вот садится у изголовья, вот протягивает руку, кладет прохладную — благословенно прохладную — ладонь ему на лоб; вот за ней следом заходит Гизелла, несет в руках охапку цветов — откуда цветы зимой? из оранжереи? — ставит их в вазу на окне, расправляет, оглаживает листья; вот Катарина пальцами касается его запястья, проходится по шраму от пули — та рана зажила на удивление быстро, быстрее других, — и тихо произносит что-то, чего Ричард уже не может уловить.
Ему не рассказывали тревожных новостей, но он все равно знал, что Алва с войсками отправился отбивать столицу — то есть выступил против Альдо; значит, Альдо скоро лишится трона. Ричард старался повторять для себя то, о чем думал тогда, в лесу: Альдо ему друг, но не его король (теперь, после леса, Ричард знал — знал не разумом, но сердцем — что тот не король и по человеческим меркам, по завещанию, и по духовным, по крови); утешал себя, что Алва не таков, чтобы, свергнув, сразу казнить Альдо: может быть, они договорятся, придут к согласию, Альдо позволят уехать, он покинет Талиг — вообще Золотые Земли, отправится в экспедицию…
Но все оказалось тщетно: вскоре пришли новости, которых от Ричарда скрыть не сумели — столица взята, Альдо погиб, а значит, Ричард все-таки предал своего короля. В тот день приступ лихорадки начался внезапно, не дожидаясь вечера, и Ричард снова погрузился во мрак — только теперь здесь не было уже ни коридора, ни леса, ни Голоса, ни девочки, а были только жар, и холод, и боль.
______________________________
Примечание:
Конечно же, Ричард нарисовал для Циллы и барашка, и то, как удав съел слона!
Айрис (2)
читать дальшеВторой альбом Айрис все-таки купила — на самом деле, купила еще два: один себе, потому что в старом место совсем закончилось, и другой, точно такой же, совсем простой, — для Дикона: так она как будто убеждала себя, что альбом обязательно ему понадобится. Купила и новые карандаши, округлые и немного шероховатые — такие приятно брать в руку; и особый уголь — не мараться же угольком из камина; и еще пюпитр, деревянную подставку для бумаги, на которой можно было рисовать даже в кровати, и удобно было бы опереть локоть. Пюпитр этот углядела Гизелла: они были в лавке втроем — Айрис, Гизелла и Селина; Гизелла все перебирала, лениво рассматривала изящно украшенные альбомы — с лентами, с позолотой, с тиснением, даже в кружевах, — и вдруг, встрепенувшись, дернула Айрис за рукав:
— Смотрите! Мне кажется, вам подойдет. Вы же ищете подарок для Ричарда? — она называла Дикона по имени, как будто они были давно знакомы, хотя виделись-то всего раз или два, и Дикон почти не разговаривал с ней: сама ведь и рассказывала Айрис, как сопровождала ее величество, когда та навещала больного, и «вы бы видели, как он на нее смотрел: он безнадежно, безнадежно влюблен!».
Так Айрис купила и подставку, привезла в Ноймар сама, не доверяя посыльным торговца и слугам, и спрятала до поры, чтобы вручить на день рождения: до того оставалось еще больше месяца, и можно было надеяться — и Айрис старательно надеялась, а с появлением мэтра надежда получила веские основания, — можно было надеяться, что за это время Дикону станет лучше.
Эту поездку ее величество и герцогиня Георгия потом еще долго припоминали Айрис при каждом удобном случае: к его величеству съехался Совет — новый тессорий, новый супрем, все из штатских, ждали и нового кансилльера, — так что он не скучал, а вот двор ее величества пока оставался совсем крохотным — Айрис, Селина и Луиза, даже меньше, чем прежде. Герцогиня Георгия и Гизелла, правда, тоже составляли им компанию, но другие фрейлины и дамы, покинув ее величество еще осенью, не спешили возвращаться. Кто-то разбежался по имениям, подальше от невзгод, кто-то ожидал в столице — как графиня Рокслей: Айрис писала ей, еще когда у них случилась беда с за́мком, успокаивала, что все спаслись, что малышка Розмэри в Надоре — та ответила, поблагодарила, просила присмотреть за ребенком, но сама, по ее словам, была так занята, что никак не могла бы уехать из столицы.
Сегодня читали жития святых — причем ее величество выбрала эсператистскую книгу (его величество одним из первых указов утвердил примирение церквей, раз уж эсператистский кардинал так радел за него и герцога Алву, что даже как будто помог бежать), то ли в пику золовке — ведь у герцогини Георгии и его величества сестра служила настоятельницей в олларианском монастыре, — то ли чтобы порадовать монаха, брата Пьетро, который теперь окормлял и ее, и саму Айрис, и Дикона — всех, кто с рождения тайно исповедовал эсператизм. Книга была не на старогальтарском, но на таком древнем изводе талиг, что понять получалось едва ли половину — особенно если, как Айрис, не следить за чтением и все время отвлекаться. Читали по кругу, сейчас книга была у Селины, а очередь Айрис пока не подошла — и она надеялась, что так и не дойдет, что ее позовут отсюда раньше, чем та закончит.
«Вложи же персты свое в язвы оны, и исцелиша же ся е», — мелодичным голосом читала Селина. Айрис отвернулась, прикусила губу, прижала руку ко лбу и постаралась подавить всхлип. Нашли о чем читать! Нужно было вообще не приходить сегодня — посидела бы у себя, отговорилась бы мигренью, или усталостью, или недомоганием — охотно поверили бы. Айрис и так не находила себе места от тревоги, не могла даже занять руки, жалела даже, что не озаботилась раздобыть четки — может, попросить у монаха? Но ее величество так настаивала, чтобы она обязательно посетила их камерный вечер — много уже пропустила, все недосуг, все занята — а сегодня ведь свободна. И действительно: сегодня мэтр решительно выдворил ее из комнаты Дикона — почти что вытолкал за дверь, и она бы обиделась, накричала бы на него, если бы он не пообещал, что позовет ее назад, когда закончит. Сегодня, говорил он, по его прогнозам, рана на ноге наконец должна очиститься, из нее должно выйти все лишнее, и будет понятно, насколько пострадала кость, и, дай Четверо (он так и говорил: по воле Четверых, во имя Четверых), после дело пойдет на лад. Что он там делает с Диконом? Чувствует ли Дикон? Больно ли ему? Страшно ли, как ей? — о, нет, конечно, ему-то не страшно, он храбрый, но и сама Айрис ведь всегда считала себя смелой, а оказалась такой трусихой. Или мэтр его усыпил? А может, ему лучше было бы пока остаться в беспамятстве? Нет, конечно же нет: хорошо, что он пришел в себя, ведь это значит…
— Вы же не собираетесь в столицу, дорогая? Не в вашем ведь положении? — резко спросила Георгия. Айрис вздрогнула: погрузившись в свои мысли, она и не заметила, как житие закончилось, новое начинать не стали и теперь беседуют — опять собрались спорить, опять на старую тему: ее величество и герцогиня, кажется, не очень-то ладили.
— Если его величеству будет угодно, конечно, мой долг как супруги и королевы — его сопровождать, — ее величество потупилась, небрежным движением разгладила складки юбки. — Но там еще ничего не готово: герцог Алва сообщит, когда придет время возвращаться, а пока мы ждем.
— Да что вы! — Георгия всплеснула руками. — Ехать по зимним дорогам! Хорошо, допустим, не по зимним: весной, в середине весны — но тогда тем более опасно! Трястись в карете, ночевать неизвестно где, потом эти приемы, торжества — столько волнений! И малышу, и старшим будет лучше здесь, на севере: в городе вечно эта скученность, теснота, духота, особенно летом — даже во дворце, да даже и в Тарнике! Нет, прошу вас: останьтесь с нами до осени, пусть Фердинанд едет один!
Гизелла, поймав взгляд Айрис, закатила глаза, и, будь Айрис сегодня повеселее, она бы украдкой фыркнула. Селина сидела с безмятежным видом, чинно сложив руки на коленях, и, слушая ее величество, согласно кивала.
— Я знала одну даму, которая на последнем сроке даже каталась верхом, — ее величество улыбнулась. — Родился чудесный ребенок, здоровый, крепкий: обещает вырасти полководцем. И работают же крестьянки в поле до последнего дня. В самом деле, я ведь не больна!
— Неужели вы так скучаете без ваших дам, моя дорогая?
— О, немного, — королева перевела глаза на Айрис. — Иногда грустно быть одной. Герцогиня Окделл вот, например, постоянно то у брата, то в разъездах.
И ведь ездила-то Айрис только потому, что ей велел мэтр! Не просто же развеяться, погулять по лавкам, накупить подарков! Едва появившись в замке (а это он прибыл в том роскошном экипаже, запряженном одними морисками, и еще двух коней вели в поводу), мэтр начал распоряжаться слугами: приказал немедленно провести его к больному и скрылся так стремительно, что ни Айрис, ни Гизелла, ни герцогиня Георгия не успели выйти во двор и поприветствовать его как полагается. Айрис, опомнившись, бросилась за ним и, добравшись до флигеля, еще с улицы услышала, как мэтр распекает приставленных к Дикону слуг.
— В этом доме кто-нибудь умеет считать? Вы можете сказать определенно: одна неделя, две, три?! — он строго посмотрел на Айрис, растрепанную, запыхавшуюся, раскрасневшуюся от бега, и продолжал, глядя на нее в упор: — В любой болезни и любом лечении есть три части: телесная, душевная и непостижимая. Если я спрашиваю, не шестнадцать ли дней минуло, не дважды ли по шестнадцать, значит, это важно!
— Дикон болеет уже точно больше недели, я здесь как раз неделю, а ему стало хуже раньше — знаете, наверное, получается, две, — быстро ответила Айрис. — А первый раз Дикон пролежал без памяти как раз шестнадцать дней — вроде бы: я здесь тогда еще не была. Может быть, вам лучше поговорить с местным лекарем?
Мэтр сделал неопределенный жест рукой — мол, зовите, не помешает, — хмыкнул и прошел в комнату Дикона, закрыв перед носом у Айрис дверь. Какое-то время оттуда доносились только приглушенные шорохи, бормотание и шелест (и, может быть, еще Дикон тихонько стонал), потом раздался стук и звон, дверь снова отворилась, и мэтр, держа двумя пальцами откупоренную склянку с лекарством, протянул ее Айрис и сурово сказал:
— Вот это, — он отряхнул руку, — никуда не годится. Мне нужен кто-то разумный, чтобы съездить к аптекарю и купить по списку все необходимое. Не слуга. Не этот ваш управляющий. Я надеюсь, уж вы-то способны сосчитать до ста и не перепутаете унции и пессаны?
— А Дикон… как он? Он же поправится?
— Я здесь именно для этого, — снисходительно ответил мэтр и добавил мягче: — Я же вам говорил: телесное, душевное и непостижимое. Я позабочусь о телесном, вы — о душевном, а герцог — о непостижимом.
Так и получилось, что следующим же утром Айрис отправилась в соседний городок к аптекарю, прихватив с собой Селину — для компании, Гизеллу — как проводника, и Луизу, конечно, потому что не могут же юные девицы разъезжать по городу в одиночку. Тогда-то они заглянули и в лавку художника; тогда-то Айрис и купила для Дикона новый подарок.
Еще через день у Дикона спал жар, еще через один он наконец пришел в себя, а еще через четыре мэтр вот решил, что пришло время всерьез заняться его раной.
— …герцогиня Окделл, — сказала Георгия. Айрис чуть не подпрыгнула, сделала вдох поглубже, чтобы объясниться, и только тогда поняла, что это не обращаются к ней, а продолжают ее обсуждать: «при вас ведь останется герцогиня Окделл» — точнее, ее величество и герцогиня Георгия перешли ко второй их излюбленной теме, о которой тоже постоянно спорили: нужен ли маленькой принцессе Октавии свой собственный двор. Айрис знала их аргументы наперечет: Октавия еще совсем дитя — нет, ей нужно привыкать к придворной жизни, к обществу фрейлин — она вполне может проводить время с моими дамами — малышке скучно без сверстниц — но вы все равно ведь предлагаете, дорогая сестрица, каких-то великовозрастных девиц…
— Конечно, герцогиня останется при мне, о другом не может быть и речи! — отрезала королева: судя по всему, она в конце концов сдалась перед напором Георгии, и теперь они выясняли, кто из фрейлин будет служить при ней, а кто перейдет Октавии.
— Кстати, ведь у герцога есть еще младшие сестры? Кажется, две? — спросила Георгия. — Помните, Рокэ еще хлопотал о них перед Фердинандом?
— Да, и мне потом тоже писал — напоминал, чтобы я не забыла, очень в его духе… нужно будет отправить письма вдовствующей герцогине и опекуну.
— Я вам одолжу своего секретаря, дорогая, не возиться же самой! Моя милая, — Георгия повернулась к Айрис, — подскажите, а кто же ваш опекун?
Но Айрис не успела ни ответить, ни как следует осознать, о чем же идет речь — неужели Дейдри и Эдит тоже призывают ко двору? — и пусть только матушка попробует воспротивиться… — не успела, потому что как раз в этот момент скрипнула дверь, и лакей доложил, что мэтр закончил и приглашает юную герцогиню Окделл к себе. Айрис вскочила и, перебив Луизино «это граф Ларак, Эйвон Ларак, сударыня», наскоро пробормотав извинения и изобразив смазанный реверанс, кинулась прочь из комнаты.
— Герцогиня Окделл очень привязана к брату, — заметила Георгия спокойно, но с едва заметной ноткой осуждения в голосе.
— Ее можно понять, — вздохнула королева. — Знаете, только потеряв родного человека, понимаешь, как он тебе был дорог…
Дальше Айрис уже не расслышала. Ну надо же, «Рокэ хлопотал», «Рокэ писал мне»! Айрис до сих пор становилось горько при мысли о герцоге Алве: в самом деле, он писал кому угодно — писал королю, королеве, герцогине Георгии, герцогу Рудольфу, писал и Дикону, но только не ей. Она и почерк-то его увидела первый раз четыре дня назад.
Тогда, четыре дня назад, едва Дикон очнулся (это случилось не ранним утром, как вечно обещают в романах, а в середине дня, так что Айрис уже давно сидела с ним рядом), мэтр дал им вволю наобниматься — насколько Дикон был способен обняться, конечно, — а потом, постучав пальцами по столику, на котором лежал сложенный вчетверо листок, велел:
— Это нужно прочитать немедленно. Герцог приказал передать записку сразу по приезде, но не рассчитал, что молодой человек без него снова впадет в беспамятство. Читайте, а я пока оставлю вас, молодые люди.
Айрис протянула руку за письмом: оно было без футляра, но с печатью — герб герцога Алвы, летящий ворон, заключенный в абрис щита; подписано незамысловато: «Герцогу Р. Окделлу» — и больше ничего.
— Прочитаешь сам или я тебе вслух? — предложила Айрис.
— Ты… давай лучше ты.
— Ладно… Тут даже без обращения, итак… «Первым делом напоминаю вам, юноша, о нашем уговоре: вы обещали мне не умирать, так что извольте выполнить обещание и остаться в живых». Ты что, правда ему такое обещал? — Айрис сжала Дикону пальцы.
— Ну да… Кажется, — он нахмурился. — Не очень хорошо помню, но, кажется, да.
— «Направляю к вам мэтра… — слушай, тут, наверное, его имя, но я не могу разобрать: буквы какие-то странные. Морисский, что ли? Так вот… — Направляю к вам мэтра и ожидаю, что он поставит вас на ноги быстрее, чем любой другой. Помнится, я, в свою очередь, обещал, что возьму вас с собой в Бордонскую кампанию — но мэтр считает, что вам к тому времени будет еще рано садиться в седло, поэтому сделаем иначе. Когда вы полностью поправитесь — когда мэтр будет полностью уверен, что вы поправились, — вам, теньент Окделл…», — о, смотри, тебя произвели в теньенты!
— Придда в полковники, — буркнул Дикон.
— Ну да… но ты его еще перегонишь! Подумаешь, полковник: ты, может, года через три уже будешь генералом! Так вот: «…вам, теньент Окделл, будет предписано явиться в мое распоряжение». Явиться в мое распоряжение, — повторила Айрис. — Он всегда так пишет?
— Не знаю, — Дикон пожал плечами, поморщился, прикрыл глаза. — Он мне раньше не писал.
— Надо же! Я думала, уж должен был, наверное! «О том, где я буду в этот момент, вы узнаете из армейских сводок и донесений, которые присылают в Ноймар». Нет, представляешь, он даже не вызовет тебя отдельным приказом! Разве так делают? Ладно, дальше: «Также направляю вам ваших коней — Сону и еще одного, с которым мы, к сожалению, не представлены».
— Это, наверное, Карас! — обрадовался Дикон. — Отлично! Я же, — он наморщил лоб, — потерял его… думал, что потерял — тогда, в столице… мы ведь без него сюда приехали… я даже не знал, что с ним. Может, Робер его подобрал.
— Ага… Кстати, Робера же помиловали: ее величество говорила. Знаешь, занятно: мы ведь с ним еще давно мечтали, как выручим герцога Алву, как спасем вместе столицу… Эта наша помолвка, планы эти призвать графа Савиньяка… А получилось, что все сделал ты, а он — ничего, — задумчиво сказала Айрис. — А еще… Дикон, что? Что с тобой? — он вдруг уронил руку и вяло провел пальцами по одеялу, как будто хотел сжать их в кулак или ухватить что-то невидимое. — Тебе нехорошо? Позвать мэтра?
— Нет, нет, все в порядке… — Дикон отвернул голову и уставился на стену возле окна. — Получается, он предал Альдо еще раньше, чем я… А я и не знал. Даже не думал, не мог даже представить…
— Хочешь, после дочитаем, а ты сейчас отдохнешь? — быстро спросила Айрис. — Или смотри, тут совсем немного еще, пара фраз. Вот, слушай… «И наконец, к нашим с вами тайным делам: я нашел для нашей общей маленькой знакомой нового короля. Как вы уже, наверное, знаете, ваш приятель погиб, защищая себя, свой дворец, корону и престол. Не буду пересказывать вам подробности — новости передадут и без меня, — скажу лишь, что он не подошел. Но при штурме столицы было убито также несколько военных, в том числе некто Карваль, наверняка вам известный. История немного сложнее, чем выглядит на первый взгляд, — опять же, не буду вдаваться в детали, все потом, — но ему в любом случае грозил бы трибунал, а так он показался мне подходящим, и наша знакомая согласилась его принять». Странно, я думала, что этот Карваль был всегда верен Роберу, а тут, смотри-ка, трибунал, почему? И вообще, если честно, здесь совсем непонятно: что за знакомая, что за король, это же не его величество? Но раз это ваши тайные дела…
— Нет, я понимаю, — глухо сказал он. — Надо же. Карваль. Айри, слушай, — он на ощупь нашарил ее руку, переплел их пальцы. — Слушай, я должен тебе сказать: все… не совсем правда. Я не собирался… освобождать Алву, это все получилось само собой. Думал… что верен Альдо. Что… он мой истинный король. Что должен… остаться на троне. Что защищаем… Талигойю.
Раньше Айрис бы, наверное, рассердилась, даже раскричалась бы (как тогда в столице: подонок, подлец, негодяй), обвинила бы его: да что тебе этот Альдо, да неужели ты не видел, каков он; а то еще залепила бы пощечину, вцепилась бы в волосы, хорошенько бы оттаскала. Но волосы теперь были совсем короткие, их стригли почти наголо, чтобы не спутывались; и Дикон уже морщился от боли, уже шумно дышал, уже все дольше молчал, делал паузы все длиннее; и сам лежал такой бледный, и так ослаб, и так исхудал — и горячка, так измотавшая его, опять, кажется, возвращалась, — что Айрис только тихо спросила:
— Но сейчас ведь ты передумал? Уже не нужна эта твоя Талигойя?
— Теперь нет, — Дикон вздохнул. — Теперь по-другому. Теперь… не думаю.
— Вот и хорошо, — Айрис обняла его и сидела с ним так, пока его дыхание не стало снова ровным.
И вот сегодня, четыре дня спустя, Дикон, уже повеселевший, уже куда более спокойный, сидя в постели, листал ее альбом, уложив его себе на колени и переворачивая страницы левой рукой. Айрис, кстати, прежде чем принести ему этот альбом, вырвала оттуда все рисунки, где был изображен он сам, и тот, где она дорисовала в конце концов склеп в Надорском замке, — и, скатав в трубочку, сунула в футляр вместе с письмом и отослала домой — правда, не матушке, с матушки бы сталось бросить письмо в огонь, не открывая, — а дядюшке.
— Слушай, а кто вот это? — Дикон потряс страницу за уголок. — Лицо вроде бы знакомое, что-то неуловимое как будто… не могу вспомнить.
Айрис, мгновенно перебрав всех обитателей замка, кого Дикон мог не знать или не запомнить, приготовилась уже объяснять — это Маркус, сын герцога, он бывает редко, наездами; это герцогиня Георгия, она не заходила к тебе, наверное, или заходила, пока ты спал; это принцесса Октавия, детей точно к тебе не пускали, даже когда ты неплохо себя чувствовал — ее величество как-то обмолвилась; это… — но ошиблась.
— А, это же Сэль! — воскликнула она, увидев рисунок: головка Селины вполоборота, белокурый локон, выбившись из прически, спадает на плечо. — Селина, моя подруга. Слушай, ты же точно ее видел, еще в том году, в Олларии!
— Нет, другое… Ладно, неважно, — Дикон мотнул головой. — А вот это чья лошадь?
Позже Айрис спросила у мэтра — втайне от Дикона, чтобы его зря не тревожить: что же с рукой, и не будет ли неловко уже через месяц подарить карандаши, и как нога, и когда он поднимется с постели, и когда ему разрешат сесть в седло, и можно ли будет ехать весной в столицу, а летом в полк, и что там грудь, и…
— В столицу! В седле! — проворчал мэтр. — Будет хорошо, если, когда сойдет снег, молодой человек сумеет сам добраться, — он взглянул за окно, — ну хотя бы вот до этой беседки. А карандаши… это можно попробовать, положим, через неделю, отчего же нет.
***
И вот в середине весны, как раз когда сошел снег, они сидели в той самой беседке, и теперь уже Айрис следила, как из-под руки Дикона ложатся на бумагу твердые, четкие линии. Замок почти опустел: их величества, вопреки уговорам, все-таки отбыли в столицу — хотели приурочить торжества по поводу возвращения не то к Фабианову дню, не то к дню рождения королевы. Дикону ехать пока запретили даже в карете — не столько из-за дороги, сколько потому, что столичный воздух был бы ему вреден, как опасно было бы и лишнее волнение; так что он получил свой орден из рук короля здесь, в Ноймаре, на камерном и не очень парадном Совете, обставленном настолько просто, что ему даже не пришлось вставать на одно колено (и кто бы ему, в самом деле, разрешил?). Герцогиня Георгия тоже думала уезжать — перебраться в Старую Придду, поближе к столице, перевезти с собой королевских детей и устроить-таки для принцессы Октавии там собственный двор.
Матушка, правда, наотрез отказалась отпускать туда девочек, но Айрис надеялась, что дядюшка сумеет ее убедить: все-таки ведь ее величество просила об этом сама. Кстати, матушка писала и Дикону — точнее, написала только одно письмо, и только ему, для Айрис не прислала ни строчки; но в том письме больше не было ни проклятий, ни жестоких слов: она, должно быть, смирилась.
— А кто это? — с любопытством спросила Айрис, глядя, как появляется на рисунке новая фигура: Дикон изобразил отчего-то сначала дракона, потом, перелистнув страницу, набросал очертания лошади и вот теперь пририсовывал рядом девочку в богато украшенном платье — совсем маленькую, младше Октавии, но старше Анжелики. — Лицо как будто на чье-то похоже. Это же не Октавия? Та же светленькая?
— А, нет, нет, это… — Дикон помедлил, — это одна хорошая знакомая. Жалко, так и не узнал, как ее зовут.
Кода
читать дальшеПервый раз Николя Карваль понял, что его обманули, когда, проделав едва ли не галопом длиннющий путь с самого юга города и добравшись наконец до северных предместий, обнаружил только большой — человек в двести — отряд «лиловых», гвардейцев Придда, — и больше никого. Карваль уже был зол, как тысяча кошек: на дурацкое это приказание сторожить южные рубежи, на эфемерных кэналлийцев, которых там никогда и не было, на так называемого короля, который все это выдумал, на монсеньора, с которым вроде бы составили удачный план, а тот пошел прахом; на метель, холод, ночь; и на еще более идиотский приказ выдвигаться немедленно с юга на север, потому что герцог Алва-де бежал из-под стражи, и последний раз его видели неподалеку от северных ворот. На Алву и его спасителей он тоже злился, как злился и на дуралеев-гвардейцев из городской стражи, которые не только попытались напасть на беглецов, так еще и оказались сами перебиты. И вот, вне себя от ярости, холода и усталости, он не нашел ничего умнее, как спросить напрямик: не видели ли, мол, «лиловые» герцога Алву или, может, карету, которая его везла. Командир «лиловых» — Гирке, его звали Гирке, какой-то родич Придда — развел руками: нет, сами только что сюда явились, самих ведь точно так же отрядили в погоню, вот ищем, никого не нашли. По тому, какое невозмутимое он состроил при этом лицо, с каким невинным видом улыбнулся и как блеснули у него из-под шляпы глаза, Карвал догадался: врет, стервец, определенно врет — сам небось и спровадил беглецов куда подальше, а теперь строит тут из себя оскорбленную добродетель. Наверняка Придд-то все и устроил: вот ведь проныра, и успел-таки опередить их с монсеньором — вырвал, как говорится, кусок хлеба прямо изо рта.
Что же, сейчас они были, получается, на одной стороне.
— Понятно, — сказал Карваль сухо. — Что же, продолжайте поиски на северном направлении, гм, полковник, а мы пока прочешем окрестности — мало ли, знаете, где можно скрыться: леса, поля, проселки.
— По распоряжению герцога двигаемся к Фебидам, — спокойно ответил Гирке. Карваль поймал его взгляд; они оба медленно кивнули, пожали руки и расстались, вполне поняв друг друга.
Второй раз Карваль догадался, что его обманули, когда, стоило им с монсеньором договориться, что они пошлют в ставку Алвы тайного парламентера и начнут уже планировать, как откроют городские ворота, Карваля с его отрядом вдруг назначили защищать дворец. Обманули его с двух сторон — герцог Алва, будь он неладен, начал штурм раньше, чем они с монсеньором рассчитывали, а так называемый король, будь он, в свою очередь, неладен четырежды, похоже, стал подозревать Карваля, и поздно уже было гадать, где же они просчитались. Поговорить с монсеньором, даже словом с ним перемолвиться, даже увидеть его, не получилось, так что пришлось пока выполнять приказ. Карваль расставил своих людей, сформировал линии обороны и только принялся прикидывать, разумнее ли будет, скажем, открыто перейти на сторону победителя или сначала ему сдаться — как для него все закончилось.
Третий же раз Карваль был уверен, что герцог Алва обманет его — но ошибся.
Алва нашел его уже не в столице, уже после всего, уже когда Карваль прошел мимо, особо не разглядывая, кошкиной прорвы картин, развешанных на стенах по обе стороны бесконечно длинного коридора. Он как раз добрался до развилки и размышлял, правое или левое ответвление выбрать, когда ему на плечо легла рука.
— Генерал Карваль, предлагаю вам повышение в звании, — сказал герцог Алва без предисловий, как будто продолжал с середины уже начатую беседу — не озаботившись приветствием (допустим, по субординации, он должен был, наоборот, ожидать приветствия, но ведь не дал Карвалю и слова сказать), не выяснив, действительно ли перед ним тот, кого он искал, и не объяснив, чего же ему, собственно, нужно. — До главнокомандующего.
— Выпишете мне маршальский патент? — уточнил Карваль.
— Гм, нет. Тут другое: король ведь считается верховным главнокомандующим страны, верно? Предлагаю вам стать королем.
— Королем? — с недоверием спросил Карваль: тогда-то и решил, что его обманывают, и вообще странный этот разговор откровенно смущал — хотя смущал, наверное, меньше, чем мог бы, будь Карваль жив. — Какой же страны?
— О, не страны. Королем Холода.
— Ну… Ну допустим, хорошо. Что нужно будет делать?
— Здесь легко: во-первых, слушаться свою королеву, а во-вторых, драться. Ну и по мелочи: командовать приданными вам силами — это вы умеете, вырабатывать тактику боя — с этим тоже справитесь; справились бы даже и со стратегией, но этого не требуется. Ну так что же? — герцог Алва испытующе взглянул Карвалю в лицо и, видимо, разглядев в его глазах согласие — или любопытство, которое принял за согласие, — крикнул: — Моя госпожа! Я нашел для вас короля!
— Где? Кого? — из левого прохода выскочила взъерошенная девчонка лет шести. — Кого нашел? Ты обещал самого лучшего! — она завертела головой, ткнула в Карваля пальцем. — Вот этого, что ли?
— Считаю, что он вам как раз подойдет, — галантно ответил Алва. — И он согласен. Идет на это добровольно. Да, генерал?
На самом деле, Карваль был и правда согласен: все лучше, чем сгинуть навеки, уйти в небытие; лучше, чем гореть в Закате (или блаженствовать в Рассвете, но Карвалю-то, во что бы он ни верил, Рассвет не грозил), да и лучше даже, чем вообще встретиться с неведомым.
— Так точно, господин Первый маршал, — сказал он.
Девчонка, поцокав языком, скептически оглядела его с головы до пят, потом медленно обошла кругом, подергала сзади за полу мундира, пощупала перевязь и шпагу (Карваль был одет здесь полностью по форме), обвела пальцем пряжку. Потом, снова оказавшись перед ним, она вытащила — то ли из-за спины, то ли из складок платьица, то ли вообще из ниоткуда — растрепанную тетрадку, раскрыла, полистала, нашла нужную страницу и уставилась на нее. Потом перевела взгляд на Карваля, опять в тетрадку и опять на Карваля и наконец вынесла вердикт:
— Ладно… Вроде похож!
— Тогда мы в расчете, моя госпожа, — сказал Алва. — Оставляю вас с вашим королем. Удачи вам в ваших начинаниях и позвольте откланяться.
— Иди, иди уже! — махнула на него рукой девчонка, а когда он повернулся, чтобы уходить, высунула язык, скорчила рожу и показала ему в спину длинный нос.
***
— Так, ну вы капеллан, тут все понятно, — сказал Карваль, обозревая собравшуюся перед ним компанию — приданные ему силы, по выражению герцога Алвы. — А этот паренек при вас — ваш помощник, служка?
— Я военный! — бодро ответил мальчишка: даже не обиделся, легкий характер, удачное свойство натуры. — Планировал армейскую карьеру, сударь.
— Ладно, зачислю вас туда, где будет недобор, — отмахнулся Карваль. — А вы вот кто по званию, откуда, где служили?
— Капитан, — отрапортовал толстяк, стоявший следующим. — Заведовал школой оруженосцев Лаик.
— Пехота, — определил Карваль: кем бы тот ни был в начале карьеры, такую необъятную тушу выдержит мало какая лошадь. — Так, дальше. А это кто у вас? Повариха?
— Капитан Гастаки, военно-морской флот Бордона, — пробасила тетка, фигурой и объемами не уступавшая соседу, и притянула к себе юную девицу — по контрасту, тоненькую как тростинка. — И мой адъютант теньент Лагидис.
— У вас что, на флоте одни бабы? Точнее, скажем так: у нас что, на флоте будут одни бабы? — Карваль нахмурился. — А впрочем, ладно: хоть какой-то, да флот. Дальше… А, дальше Борн, я вас знаю. Кавалерия. Будете моим порученцем.
— Эй, да хватит уже! — капризным голосом воскликнула девчонка — его, Карваля, королева, — которая до того привела ему весь этот сброд, объявила, что это его будущее войско, велела знакомиться, а сама уселась на пригорке и, как будто сразу утратив к ним интерес, уткнула нос в свою тетрадку с рисунками. — Хватит, ну, король, сколько можно! Что ты вообще делаешь?
— Провожу смотр, моя королева. Определяю, какие у меня есть рода войск.
— Рода, войска, смотр! — девчонка вскочила и замахала на него тетрадкой. — Давай уже, собирайся, пора: вон, видишь, начинается? — и она указала вдаль, в глубину леса — туда, где, становясь все заметнее, клубился зеленый туман.
***
Если бы случайный свидетель этой сцены перевел тогда взгляд южнее — с застывшего в холодной, мрачной неподвижности леса на жаркое летнее марево, где сам воздух будто бы дрожит от натянутых в нем невидимых струн, — то он, конечно… А впрочем, что значит — тогда; что значит — южнее? Есть ли в безвременье время, есть ли в неведомом — место; существует ли в мире нездешнем людское «здесь и сейчас»?
Нет, скажем иначе: если бы случайный прохожий заглянул в тот полдень в середине лета — уже лета, потому что время и впрямь, если даже оно там и есть, течет в таинственных краях чуть иначе, — если бы наш случайный прохожий заглянул в ту пору в Кэналлоа, в предместья Алвасете, туда, где тянутся, радуя глаз буйной зеленью (совсем не того тоскливого оттенка, в какой был окрашен туман), гранатовые рощи, виноградники и апельсиновые сады, он увидел бы на дороге, ведущей к замку, одинокого всадника. Молодой человек, одетый чуть менее легко, чем стоило бы по такой жаре, и чуть более бледный, чем ожидают от юности, ехал шагом, не особенно торопясь, крутил головой, с интересом смотря по сторонам, и все выглядывал впереди что-то, известное лишь ему. Заметил бы наш наблюдатель и мужчину, который, устроившись в тени раскидистого дерева, прямо на земле, дремал, закрыв лицо шляпой. Молодой человек проехал было мимо, потом вдруг резко дернул поводья, развернулся, спешился и чуть ли не бегом бросился к мужчине.
— А, юноша, — поприветствовал его тот, ленивым жестом снимая шляпу с лица и садясь. — Все-таки добрались. Только не говорите, что гоняетесь за мной с самого Бордона!
Ричард — а это был, конечно, Ричард, герцог Окделл, юный оруженосец герцога Алвы, — помотал головой:
— Нет! Вы ведь были потом на границе с Гайифой, но там я вас не застал, и вот…
— Ну да, — сказал Рокэ. — Выяснилось, что нам обязательно нужны переговоры с моими родичами — морисками, — а проще всего их устроить здесь. Гайифа нас больше не побеспокоит, а на севере без меня пока что и так неплохо справляются. Но зачем вы-то вообще отправились на юг: не легче ли было остаться в Ноймаре и дождаться меня там? Я все равно скоро собираюсь в Хексберг — морем, — а оттуда вернулся бы в ставку Рудольфа.
— Но вы велели прибыть в ваше расположение, когда я буду готов! Вы ведь сами писали: и первый раз, и потом, — Ричард озадаченно нахмурился.
— И правда, писал, — Рокэ, прищурившись, цепко оглядел его: — И ты действительно совсем не хромаешь, — он похлопал рукой рядом с собой. — Но все-таки садись. Там, в корзинке, кажется, еще осталось вино — кажется, даже еще холодное.
— А переговоры? — спросил Ричард, присев на землю. — И еще…
— Переговоры были с утра и продолжатся завтра утром. А другое важное — это ведь что-то важное, верно? — подождет до вечера, — Рокэ снова улегся, заложив руки за голову. — Это Кэналлоа, Ричард: днем здесь отдыхают.
— Хорошо, — Ричард улыбнулся и все-таки притянул к себе корзинку с вином. — И да, это важно, эр Рокэ: нужно обсудить.
— И ты все-таки научился улыбаться, — заметил Рокэ. — Или всегда умел, потом разучился, а теперь снова вспомнил?
), которым я показывала текст в процессе, по мере написания, сказали, что вполне можно выложить и "через Забор", а не просто от себя.ОБВМ про текстФик этот построен на базе двух цитат. Первая - из "диссера по Камше". Вот она: "Переломный момент – или момент перемены модулей – происходит под занавес Лаикского эпизода в сцене с крысой, которую сам автор считает знаковой. По мнению В. Камши, здесь имеет место параллелизм, необходимый для объяснения подлинной сути двух главных героев-«репортеров»: Ричарда Окделла и Робера Эпинэ (...) Смена модуля происходит на несколько абзацев раньше появления грызуна. Обучение в школе заканчивается тем, что молодых людей представляют королю и знати, и последние выбирают себе в оруженосцы того выпускника, которого захотят. Ричарда планируют взять на службу сторонники отца, однако сам он предпочел бы вернуться домой. Но накануне кузен сообщает ему, что кардинал Сильвестр запретил брать Окделла в оруженосцы. Читатель (но не автор!) оценивает это как бессмысленную провокацию: глупо вызывать в столицу подростка из опальной семьи, чтобы нанести ему публичное оскорбление. Именно так создаются враги власти. Как же реагирует на это сообщение спокойный, выдержанный Ричард? Ведь он, конечно, понимает, что его собираются унизить. В этом месте и происходит замена работающего модуля. Дик Окделл-Шелтон молча вернулся бы в Надор, объявив долгую и упорную войну кардиналу. Ричард-Перегрин Окделл в детской ярости обдумывает, на кого бы ему завтра броситься с кинжалом: на короля, кардинала или маршала."
То есть именно в эпизоде с крысой происходит переход Ричарда из одного, в терминологии автора диссера, модуля, в другой: из модуля Стивенсона в модуль Хейер (отсюда эпиграф! Эта книга стала "не про нас", когда модуль Стивенсона закончился). И вот я все думала: можно ли прикрутить сюда не внешнее, а внутритекстовое, внутри-мировое объяснение... Итак, Ричард встречается с крысой, и мерзкий раттон, распространяя флюиды, начинает его облучать, так что Ричард немного забывает себя, странно меняется. Потом мерзкий раттон его кусает и запускает ему в организм маленького и не менее мерзкого раттончика. Тот по руке поднимается выше, цепляется где-то в груди, в легких, около сердца и, угнездившись там, начинает расти. На самом деле, эта концепция - в Ричарде, прямо в груди, сидит и развивается раттон, который и вызывает его загадочные превращения от тома к тому, - сложилась у меня довольно давно. Раттон растет, отравляет Ричарда, параллельно питается белковым веществом его мозга, так что Ричард становится и "хуже", и глупее, потихоньку теряет разум, и спасения в каноне не находит. Конечно же, его можно спасти: конечно, это будет травматично и опасно. Конечно, раттон не выдерживает какого-то проявления великодушия, доблести, самопожертвования, и начинает рваться наружу. Конечно, не обойтись и без "рук короля". Может быть, на ранней стадии поможет новое ранение в руку, раттон вырвется через этот канал. Дальше, когда он подрастет, придется задействовать ранение в грудь, это крысе точно не понравится. Да, и считаю еще, что крысу растревожили Ричардовы поломанные ребра в ЛП, примерно с этого момента, по моим ощущениям, его образ начинает скатываться более резко.
И вот раттона извлекают... Ричард болеет, но начинает приходить в себя и пытается как бы вернуться в "модуль Стивенсона", снова стать таким, каким он был в самом начале цикла; не то чтобы это полностью получится, ведь есть и обычные изменения личности: он все-таки растет, накапливает опыт... Но к канонному падению возвращения уже нет.
Кстати, кто-то из читателей немного обиделся на Рокэ в "Альбоме": кажется, за то, что он говорит, мол, с вами и так все было понятно с самого начала... так вот, он ведь имеет в виду, что с самого начала, уже на Фабиановом дне, чувствовал вокруг Ричарда эту тень раттона, но только не мог сформулировать...
Про Ричарда с раттоном в груди у меня есть три сюжета (и вообще... это как бы мой базовый концепт, который я закладываю тайно и держу в голове... если Ричард в очередном моем фике с "избиением Окделла" оказался ранен в грудь, то раттон, скорее всего, из него теперь удален): Ричард в Фельпе, Ричард и спасение Рокэ из Багерлее, Ричард в роли короля Холода: вместо того, чтобы убивать Катарину, идет сражаться с зеленью... Я об этих сюжетах даже писала когда-то в Телеге. В первых двух случаях раттона еще можно удалить так, что Ричард выживет, а вот в третьем ему точно не жить, раттон слишком прочно угнездился в груди... может быть, когда-нибудь напишу, снова завуалировав крысу так, чтобы не повторяться. Может, и про Фельп напишу, но там сюжет страшно банальный, я даже заказывала его у нейросети.
Так что здесь сюжет про Багерлее.. и пришло время для второй цитаты. Она непосредственно от автора канона, с лестницы, и я вынесла ее в саммари фика: "В теории даже не исключен вариант, что, если бы Алва в итоге уволок юношу с собой, они все вместе попали бы в какую-нибудь передрягу, и Ричард, по своему обыкновению, сперва заметавшись, выполнил приказ эра Рокэ и они бы вместе вырвались, это бы зачлось". В общем, сложная система взаимозачетов, и мы имеем разрешение на фиксит прямо от Камши! Грех было не воспользоваться!
Сам сюжет, "Альбом страданий", я сочинила где-то зимой, и он прерывался тогда там, где Айрис приезжает и начинает рисовать, и с Ричардом все, все совсем плохо... и там была линия с побегом из Багерлее и с раттоном, конечно, но еще не было блужданий Ричарда по dark valley, в смысле по почти-посмертному лесу. А к маю оно оформилось вот в этот текст.
К этом тексту есть три совершенно чудесные иллюстрации от LouieMccoy: Цилла в лесу, с рисунком в руках, Рокэ и "руки короля" (
правда, я так счастлива, именно так и представляла эту сцену, я же намеренно вложила в уста Рокэ тем самые кодовые фразы, которые, как сообщает Профессор, произносит истинный король после того, как вывел кого-то из dark valley: ешь, спи и будь готов, когда я вернусь. Рокэ, конечно, выдал другие формулировки, но смысл, гм, медицинских назначений был тот же!) и Гизелла с Айрис: Айрис пытается нарисовать пейзаж Надорского замка, но никак не может заставить себя изобразить склеп... бедная моя девочка. Итак, встречайте!
В ролях: Ричард, Айрис, Рокэ, Цилла, Катарина, Арно, немного Валентин, немного Гизелла и, конечно же, неизменный recurring character, великий мавританский врач!
Осторожно, Ричард ранен, болеет, все рыдают и прочие предупреждения этого рода!
Альбом
Мы, конечно, помним Стивенсона:
Эта книга — не про нас!
Ю. Ким
Эта книга — не про нас!
Ю. Ким
читать дальшеАйрис (1)
читать дальшеЕсли бы Айрис умела рисовать…
Нет, конечно же, она умела — конечно же, ее, как и любую девицу из хорошей семьи, немного учили и танцам, и музыке, и пению, и вот живописи: ментора нанимал для них с Диконом еще отец, и матушка потом рассчитала его не сразу, так что Айрис знала и композицию, и перспективу, и не путалась в тенях, и твердой рукой накладывала штриховку, и линии у нее не дрожали, и краски ложились ровно, и портреты получались похожими и даже не очень косили.
Не так: если бы Айрис была настоящей художницей, если бы слава о ней гремела на весь Талиг, если бы, только кинув взгляд на картину, искушенный ценитель сразу замечал бы: «О, новый пейзаж юной герцогини Окделл — хорош, до чего же хорош» — так вот, если бы она была известной художницей и вздумала бы превратить свой альбом в серию гравюр — пусть печатают и продают, — или выставлять в салонах, то назвала бы его «Альбом страданий». Селине, с которой Айрис поделилась, название отчего-то не понравилось: слишком претенциозно, слишком печально, лучше бы что-нибудь жизнеутверждающее, да и неточно, ведь там не только страдания, там же разные эскизы, все подряд, ну что ты, нужно смотреть вперед, Айри, не цепляться за свою тревогу, и вообще — все еще наладится, все уже налаживается, посмотри, ведь все почти хорошо. Айрис тогда на нее рявкнула, Селина с обиженным видом отошла, и они не разговаривали два вечера, пока Луиза их не помирила.
Альбом этот и карандаши Айрис купила еще по дороге, на ярмарке в Фирзее — они ехали Торским трактом, чтобы держаться подальше от столицы, — и собиралась вообще-то подарить его Дикону на день рождения, хотя до дня рождения, правда, оставалось еще целых два месяца. Но получилось так, что в первый же день альбом как будто сам собой оказался у нее на коленях, и пальцы сами собой взялись за карандаш: ей надо было успокоиться, чем-то занять руки и мысли — на вышивание и смотреть-то было неприятно, — а Дикону пока было совсем не до рисования, так что Айрис решила, что купит для него новый поближе к делу, если, конечно… (продолжение мысли Айрис старательно отгоняла: если, конечно, он доживет; если он очнется; если он сумеет удержать карандаш; если…). И вот все те дни, что они гостили в Ноймарском замке — прошла только неделя, а как будто целая вечность, — Айрис старательно рисовала. Наброски, то небрежные, то более четкие, покрывали страницу за страницей, теснились, наползали друг на друга, заполняли все свободное место, не оставляя пустым ни уголка: заснеженный сад, вид на флигель, крыльцо флигеля, оконная рама — прочерчена каждая трещина, обведен каждый сучок; цветы из зимней оранжереи на подоконнике; Дикон на подушках, арфа ее величества, ее величество с сыном, Гизелла, присев, завязывает ленты на туфле, лицо Дикона, голова запрокинута, губы полуоткрыты; ее величество с дочерью; брат Гизеллы Маркус верхом, в вихре метели, размытая фигура; склянки с тинктурами на столике; морда лошади, чернильный прибор, вазочка с яблочным вареньем, голая ветка дерева, узор из виньеток, две чашки шадди и сливочник; головка Сэль, белокурый локон Сэль, шпилька с россыпью рубинов в прическе у Гизеллы, цветок в прическе у герцогини Георгии, Дикон в профиль, Дикон зажмурился, прикусил губу; рука Дикона (левая, на одеяле), рука самой Айрис (очень детально), Луиза за пяльцами, снова рука Дикона (правая, в бинтах). Айрис еще думала: если собрать все рисунки и — нет, не показывать в салонах, не сделать из них гравюры, не издавать — собрать все вместе; нет, собрать только те, которые с Диконом, вложить в письмо и отослать матушке — то, может быть, матушка простит его: проникнется, посочувствует; испугается, как сама Айрис; снимет проклятие, снова признает сыном. Из-за ее проклятия, наверное, все и разладилось: когда Айрис получила те письма — получается, уже чуть ли не месяц назад, а отослали их еще раньше, — то ведь писали, что Дикон, хоть и был ранен, но уже пришел в себя, и Айрис рассчитывала, что застанет его вполне бодрым и выспросит, что у них там произошло в столице и как же они все оказались в Ноймаре; а вышло так, что, приехав, она нашла его совсем больным, в ужасной горячке, без памяти — и никто не мог толком сказать, когда же и отчего же ему стало хуже. Слуга, приставленный к нему, здоровенный широкоплечий детина, только чесал в затылке да считал на пальцах: «Почитайте, неделю назад — или две — или три — нет, три многовато: две или одну, ваш-свет»… Три недели означало, что виновато проклятие, а одна — что Дикона подкосили новости из столицы, которые на самом деле, если Айрис все правильно поняла, вроде бы должны были его только порадовать.
Сама Айрис узнала подробности тоже уже только в Ноймаре.
***
В тот день Айрис получила три письма сразу: привез их армейский курьер, запыхавшийся, весь взмыленный — Айрис, увидев его у ворот, сама чуть не задохнулась от волнения: неужели из Олларии, от герцога Эпинэ, неужели добрые вести? Или, еще лучше, от графа Савиньяка — войска на подходе, начинают марш на столицу? Новостей не было уже давно: сначала все дороги замело, потом вокруг трясло горы — в графстве Рокслей даже были разрушения (правда, вроде бы обошлось без жертв), так что гонцы или не могли проехать, или боялись. И вот наконец-то метели стихли, успокоились и горы, и Айрис с прежней силой начала ждать вестей.
Все три письма, однако, оказались из Ноймарского замка: одно — от виконта Сэ (Арно: Айрис помнила его, Дикон много рассказывал, год назад, той зимой, когда Айрис еще надеялась, что из брата выйдет толк — теперь не хотела даже думать о нем; но виконт Сэ, кажется, служил на севере, не бывал в Олларии и уж точно не имел дел с узурпатором — может быть, хотел передать что-то от графа Савиньяка?), другое — от герцога Придда (к нему Айрис относилась двойственно: с одной стороны, он открыто недолюбливал Дикона, они даже дрались на дуэли — а значит, косвенно был на ее стороне, сходился с нею во взглядах; с другой стороны — так же открыто служил узурпатору и никак не мог по доброй воле оказаться в Ноймаре), а третье — от ее величества, подписанное ее собственной рукой (почерк Айрис знала: значит, ни фрейлин, ни секретаря при королеве нет, и как очутилась в Ноймаре она — еще одна загадка). Письмо от виконта Сэ казалось тоньше других, и Айрис открыла его первым. «Дорогая герцогиня Айрис, пишу вам на правах друга вашего брата, — начинал он неторопливо, с непринужденной учтивостью, но уже на третьей строчке словно пустился вскачь: — Дело в том, что Дикон и Придд, — (Дикон, значит, по имени, а Придд — по фамилии и без титула), — сумели выручить из тюрьмы герцога Алву и Их Величеств, — (герцог Алва у виконта был поставлен выше королевской четы, и Айрис с ним согласилась), — и переправить их в Ноймар. Дикон был тяжело ранен, сейчас немного поправился, но еще плохо себя чувствует, и, я уверен, был бы рад увидеть вас! Засим остаюсь… и т. д.». В конце перо оставило кляксу, как будто рука виконта немного дрогнула — как будто он хотел добавить что-то еще, но остановил себя.
Голова у Айрис закружилась, а сердце едва не выпрыгнуло из груди: она так долго, так тщательно уверяла себя, что Дикон полностью пропал, безвозвратно потерян; что она всегда знала, каков он на самом деле, не ждала от него иного — не ждала ничего хорошего, сразу поверила в его подлость, низость; что он бесполезен, никчемен, глуп; что она не хочет о нем слышать, что он ей не брат — убеждала насильно, и вот — и вот как же обманулась; как же оказался неправ ее разум и как права — душа!
Письмо от герцога Придда было более сухим и формальным («Дражайшая герцогиня…»): он писал обстоятельно, но обтекаемо и, сообщив много подробностей, так и не раскрыл, договорились ли они с Диконом заранее, всегда ли Дикон был на их стороне или вдруг передумал, а если передумал, то из-за чего же… и как же они сумели добраться до Ноймара незамеченными, и как же выдержали долгую дорогу, быструю скачку: Дикон — раненый, герцог Алва — после тюрьмы, ее величество — в положении. На суде, писал Придд, герцог Алва был признан виновным (как проходил суд, он тоже утаил — Айрис надеялась выяснить и это у Дикона), но взят на поруки кардиналом Левием; когда его перевозили в Нохское аббатство, отряд Придда перехватил карету (где был Дикон?); потом они забрали из тюрьмы его величество (и почему нельзя было сделать этого раньше, до суда?), потом убедили ее величество ехать с ними (снова тайна), тут наконец спохватились солдаты; в них стреляли, ранен оказался только Дикон (да что же с ним?), и... и… (тут опять пробел) — и они все приехали в Ноймар. Герцог Алва созвал генералов, взял часть армии и отправился отбивать столицу, а Дикон остался в Ноймарском замке.
Отложив письмо Придда, Айрис почувствовала, как будто вынырнула из-под толщи мутной воды, и, помотав головой и поморгав, взялась за послание королевы. Та, ни словом ни обмолвившись об их приключениях, писала, что создает в Ноймаре маленький, камерный, временный двор — пока не сумеет вернуться в столицу, — и призывает своих верных фрейлин к себе. Помолвка с герцогом Эпинэ, замечала королева, больше не имеет силы (почему же? — нужно будет спросить отдельно), так что Айрис снова свободна и должна прибыть ко двору как можно скорее.
Айрис, поднявшись, направилась было искать Луизу и Сэль — сказать, чтобы собирались, что они завтра же выезжают, — и тут услышала грохот, звон стекла, крики; тут же, разбуженная шумом, зарыдала маленькая Розмэри; из своей комнаты, приоткрыв дверь, выглянула перепуганная Дейдри, и Айрис, приложив палец к губам, велела ей сидеть тихо, а сама бросилась вниз. Бушевала матушка: на полу валялся футляр от письма и обрывки бумаги, и Айрис, подняв один, различила знакомый почерк: «Дражайшая герцогиня…» — герцог Придд, по недомыслию или из коварства, отправил, видимо, матушке такое же письмо, как и ей самой.
Тогда-то матушка и прокляла Дикона, и отреклась от него; и, слушая ее «У меня больше нет сына! Он мне больше не сын!» — Айрис слышала в ее словах — свои («Ты мне больше не брат, я тебя убью, убью…»), с горечью видела в ней — себя. Наутро матушка, конечно, не вышла их проводить, осталась с ней и тетушка Аурелия, и только дядюшка Эйвон, смахнув слезу, вздохнул: «Вот так, по этому же тракту, в этом же экипаже, еще лет семь назад, еще до всего, и ваши батюшка с матушкой отправлялись погостить к герцогине Георгии».
***
— Все рисуете? — спросила Гизелла, перегибаясь Айрис через плечо и заглядывая в ее альбом. — Не хотите пойти помузицировать? Или прогуляться?
Айрис прикрыла ладонью новый набросок — двор Надорского замка, уголок стены, три дерева; и все пропорции как будто искажены, потому что на месте фамильного склепа — пустота, белое пятно; Айрис запрещала себе думать о нем, но все время возвращалась к нему в мыслях, — и покачала головой:
— Нет настроения.
— Ох, понимаю, — сочувственно протянула Гизелла. — Знаете, когда Эрвин был ранен, лежал больной, мы тоже совершенно ни о чем не могли думать! Но вам все-таки стоит развеяться!
Айрис поморщилась: опять этот фальшивый тон! Гизелла вообще, казалось, дружила с ней только потому, что так положено — потому что считала Айрис для себя ровней: они одного возраста, Айрис тоже герцогиня, из древнего рода, теперь уже не в опале; тоже еще девица, тоже помолвлена… хотя Айрис пора бы разорвать помолвку с герцогом Эпинэ, он ведь до конца оставался при узурпаторе, и даже если его помилуют, она не собирается иметь с ним дела, раз он бросил Дикона, и не подумал помочь, и вообще занимался неизвестно чем, пока Дикон…
— Слышите, как будто едут! — встрепенулась Гизелла. — Интересно, кто бы это мог быть, — она передернула плечами. — Теперь всегда немного волнуюсь. Я ведь вам рассказывала, как случилось в тот раз? Мы сидели здесь же, в гостиной, все было тихо, и вдруг, как из ниоткуда — голоса, стук копыт; и вот во дворе уже стоят две кареты и два всадника. До сих пор не представляю, как же мы не услышали тогда шум издалека! Пойдемте посмотрим, — она потянула Айрис к окну. — Ого, какой роскошный экипаж! Чей же он? Никогда не видела, чтобы в карету запрягали чистокровных морисков!
Арно
читать дальшеЕсли бы Арно знал, какую дурную службу (дважды! — ладно, второй раз вроде бы вышло не так плохо, но все равно!) ему сослужит девичий альбом Гизеллы — надушенная, изящно украшенная тетрадочка в четверть листа, вся исписанная и изрисованная с разных сторон, — он бы и пальцем до него не дотронулся. Остался бы в Старой Придде, не поехал бы в Ноймар…
Нет, поехал бы, конечно: иначе пропустил бы слишком много интересного, да и вообще — поехали ведь все.
Известие о том, что и его величество, и ее величество, и Первый маршал спаслись из плена в Олларии и прибыли в Ноймар (точнее, это наверняка Рокэ вырвался сам и вызволил их величеств), пришло в Старую Придду, когда Арно уже заскучал. Немного развлекало его общение с пленным дриксом — о, с Рупертом они быстро нашли общий язык, и теперь Арно даже жалел, что того нет рядом, — но в остальном делать было откровенно нечего: после Торки и Гельбе жизнь здесь казалась тихой, почти замершей — все выжидают, строят планы, просчитывают ближайшие кампании, а ты знай себе упражняйся да оттачивай навыки. Рокэ же, едва оказавшись в Ноймаре, взялся созывать туда генералов: должно быть, намечался большой военный совет — действительно, не будет же Первый маршал сам мотаться по гарнизонам, — и туда отправились почти все, кто квартировал сейчас в Старой Придде, так что Арно, прикомандированный к генералу Ариго, тоже ехал. Вальдеса вот никто не звал (Рокэ, наверное, не знал ведь, что и тот явился в Придду, и поэтому писал в Хексберг), но и он увязался следом, да еще и пытался настоять, чтобы с собой взяли дриксенских пленных — почему бы не предъявить их королю, почему бы не предоставить Первому маршалу решать, что с ними делать? Конечно, он просто рад был, что Рокэ на свободе, и хотел поскорее увидеть друга, убедиться, что тот жив и здоров. Арно отлично его понимал — и сам бы не прочь был встретиться с друзьями, но Катершванцев точно оставят в Торке, а Дик… а о Дике рассказывали разное, странное, не то клеветали, не то выдумывали, не то говорили всерьез, и Арно уже не знал, чему верить. Итак, Вальдес предлагал захватить с собой и пленных — но Ноймаринен запретил.
— Что им там делать? Вот еще не хватало, — проворчал он. — У меня и так там уже проходной двор: какие-то монахи, виконты, теньенты, заложники, не заложники, свои оруженосцы, чужие оруженосцы, — при этих словах так мрачно уставился на Арно, что тот едва не растерялся: в конце концов, разве не сам Ноймаринен и приказал Арно временно оставить генерала Давенпорта и сопровождать Ариго?
Тайна «чужих оруженосцев» раскрылась почти сразу, как они прибыли в Ноймар: судьба, видно, подслушала, как Арно сетовал на то, что не сумеет увидеться с друзьями, и подкинула ему двух однокорытников разом. Герцог Придд, правда, не очень его интересовал — Арно недолюбливал его еще с Лаик и теперь не особенно верил, что тот действительно способен на геройство, действительно, по своей воле, взялся спасать короля… так что при встрече с ним Арно только холодно кивнул и сквозь зубы пробормотал приветствие, а после они старались друг друга не замечать. Но вот Дик, Дик! Арно во всем был прав — прав был, что не верил той подлой клевете, что не сомневался в нем! Но и с Диком было не поговорить: Арно, отпросившись у генералов на вечер и завтрашнее утро, до совета, сунулся было к нему в комнату (почему не со всеми, почему в отдельной комнате, неужели под арестом?), постучал, заглянул в щелку, ничего не успел толком рассмотреть, и его тут же буквально вытолкали прочь: герцог Окделл ранен, в беспамятстве, к нему нельзя.
Что же, оставалась Гизелла, с которой Арно успел познакомиться, еще когда прошлый раз был в Ноймаре: дружил немного, конечно, и с Маркусом, но тот вечно где-то пропадал, так что его никогда не получалось застать. Арно сам не знал, почему так спокойно принял новости о Дике: может быть, уже привык — сам он не бывал еще ранен, но сколько его товарищей успело перебывать в лазарете; может быть, в глубине души не сомневался, что раз Рокэ здесь, то Дику ничего не грозит. Так или иначе, но, пообещав себе заглянуть к Дику попозже, когда над тем не будут хлопотать лекари, он отправился на поиски Гизеллы.
И вот на следующий день, когда он, устроившись в девичьей гостиной (в Ноймарском замке отдельная гостиная была отведена для дочерей герцога и их подруг), рисовал в уголке Гизеллиного альбома несуразный цветочек, третий по счету (роза, ромашка и теперь вот тюльпан — к счастью, обошлось без стихов, их бы Арно не вынес), его и застал Рокэ.
— Гм, — сказал тот насмешливо, — это, конечно, все очень мило, теньент Сэ¸ но напоминаю, что уже начинается Совет Меча, и там ждут всех офицеров — «всех» означает, знаешь ли, и теньентов.
Выглядел он при этом так, как будто вовсе не спал последнюю ночь, а может, и несколько ночей кряду — бледнее обычного, голос чуть глуше, чем помнилось Арно, и положил руку на спинку кресла так, как будто искал опору. Но ведь он сам не был ранен? Впрочем, почему бы и не спросить прямо?
— Рокэ… — Арно огляделся: кажется, рядом никого, и можно просто по имени. — Вы ведь не ранены сами?
— Что? К чему этот вопрос? — Рокэ прижал ладони к глазам. — О, нет, нет, конечно нет. Арно, пойдем, Совет, — он потрепал Арно по волосам и как будто хотел еще что-то добавить («со мной все в порядке, не переживай» — или, может, «с Ричардом все будет хорошо, не волнуйся»), но промолчал.
Военный совет назывался сегодня Советом Меча потому, что на нем присутствовал король. Прослужив полтора года на севере, Арно никогда не бывал на таких: никогда не видел вблизи, как ведет их Рокэ, как он спорит с генералами, приказывает, ищет пути, сравнивает варианты, предлагает решение; и никогда не слышал, как открыто пререкаются с королем.
— Я требую, чтобы в первую очередь нам была возвращена столица! — повторил король. — В самом деле, не переносить же мне двор сюда, в Ноймар! Или прикажете обосноваться в Придде? Или, быть может, перебраться на юг?
— Войска нужны на севере! — отрезал Ноймаринен. — Столица подождет: месяц-другой — и узурпатор сдастся сам, или его скинут свои же.
— Между прочим, холтийцы меняют место столицы каждый Круг, — заметил Рокэ. — Удачное начинание, вам не кажется? Не перенять ли у них традицию?
— Рокэ, прекратите!
Арно старался слушать внимательно, но, когда спор пошел уже на третий виток, отвлекся и принялся рассматривать собравшихся. Придд, между прочим, тоже был здесь: ну да, оруженосец ведь (ну, успел побыть оруженосцем, даже если сейчас уже нет), а значит — офицер; наверняка у себя в столице не успел дослужиться до теньента, так, корнет…
— …полковник Придд направляется в Торку…
Полковник! Арно чуть не подскочил на месте: полковник! Это его, получается, так наградили за спасение короля? Тогда Дика, наверное, тоже повысили… ну надо же, полковники! Правда, звание Дика так и не упомянули, но Арно вполне мог выяснить его и сам. Сегодня же и спросит, сразу после Совета.
Но получилось так, что король настоял на своем, и назавтра же решено было выдвигаться на столицу, так что весь вечер и все утро Арно бегал по поручениям, и у него не хватало времени не то что заглянуть к Дику или расспросить о нем, а вообще присесть. Ноймаринен оставался на севере, а вот генерал Ариго сопровождал Рокэ, так что и Арно отправился с ними и уже предвкушал новое приключение: никогда еще не сражался под началом Первого маршала, и вот — повезло! Рокэ, кстати, поутру казался еще более уставшим, чем накануне, но, стоило ему сесть в седло, как он мгновенно преобразился, словно и не было ни того странного плена, ни тюрьмы, ни лишений, ни этих бессонных ночей — вот что имеют в виду, когда говорят: «война была его стихией».
Они сделали четыре дневных перехода, когда Рокэ вдруг понадобилось послать весточку (весточку! Выбирайте выражения, теньент Сэ — не весточку, а приказ или распоряжение) Ноймаринену. Оглядев лагерь, он остановил взгляд на Арно, подозвал его и велел:
— Теньент Сэ, вы возвращаетесь в Ноймар: отвезете пакет для герцога Ноймаринена и останетесь при нем до прибытия генерала Давенпорта, а после снова поступаете в его распоряжение. Уверен, ты там не заскучаешь, — добавил он с усмешкой. — Тебя там есть кому развлечь: всегда можно, скажем, помузицировать в приятной дамской компании.
Так альбом Гизеллы подвел Арно в первый раз.
Правда, нашлись в этом его возвращении и плюсы: оказалось, что за эти дни Дик как раз успел прийти в себя, и ему уже получше, и к нему пускают, и с ним можно поговорить — и, может быть, Рокэ знал об этом, так что имел в виду не только Гизеллу.
На этот раз комната Дика была пуста — ни слуг, ни лекарей, ни сиделок, никого, так что Арно, постучавшись и не получив ответа, открыл дверь и вошел. Дик лежал неподвижно, чуть повернув голову; лицо его на фоне белых подушек казалось серым, волосы были коротко острижены — куда короче, чем в Лаик. Арно сел в кресло, поколебался немного — потрясти Дика за плечо или лучше не надо, вдруг ему будет больно, вон сколько бинтов — и, решив все-таки пока лишний раз не тревожить, позвал:
— Дик… не спишь? — и тут же закусил губу и поморщился: глупее вопроса не придумать! Не спал бы — так, наверное, сразу бы заметил, как Арно вошел?
— А? — Дик открыл глаза, дважды медленно моргнул, как бы не понимая, где он и кто с ним говорит. А вдруг у него лихорадка — уже началась или еще не прошла? Арно попробовал вспомнить, как обычно бывает при ранениях: вроде бы обычно начинается день на третий, вроде бы держится несколько недель… но тут взгляд Дика прояснился: — А… Арно… — он вымученно улыбнулся. — Здорово… что ты… пришел.
— Дик, как ты? — Арно мысленно закатил глаза: второй по счету дурацкий вопрос, еще глупее первого! Как он — понятно, что плохо! Вон даже толком не может говорить!
— Ничего… — Дик подал ему левую руку — не сумел даже приподнять, не протянул — только пододвинул немного по одеялу; правая рука, на перевязи, вся забинтованная до самых кончиков пальцев, осталась без движения. — Так рад… видеть. Прости… не писал…
— Ерунда, я и сам не писал! — Арно сжал его ладонь. — Слушай, столько всего случилось! Как же вы все это провернули в столице? Неужели ты правда, ну, внедрился в стан врага?
— Нет… не совсем… совсем нет… это сложно… сам не знаю… сейчас… как объяснить… — выговорил Дик, и Арно уже пожалел, что спросил: ну что привязался, ну не мог, что ли, подождать; он набрал уже воздуху в грудь (а вот Дику воздуха как будто не хватало), чтобы перебить: Дик, не надо, потом, позже, я же вижу, что тебе трудно сейчас говорить — но тот все же продолжил: — Все немного… как в дымке… после Лаик… как будто… не совсем я.
— Это от потери крови, наверное, или от лихорадки, — постарался успокоить его Арно. — Поправишься и объяснишь. Не нужно сейчас. Потом еще — у тебя же были кампании и в Варасте, и в Фельпе, тоже интересно! Или в Фельп ты вроде не ездил?
— Кольца… не носишь, — заметил Дик невпопад. — Я думал… кольца… ребятам… тебе… всем подарить.
— Ну что ты, какие кольца! Знаешь, давай я лучше тебе что-нибудь пока расскажу. Вот, например, однажды мы с разведкой… Кстати, откуда больше хочешь послушать байки — из Торки или из Гельбе?
— Торки… — Дик опять прикрыл глаза и немного помолчал, водя пальцами по ладони Арно — искал ли кольцо, хотел ли показать, что слушает, не заснул. — Тоже поеду… служить… туда… наверное. Надо было бы… сразу… выбрать.
— В смысле, через полтора года попросишь перевести тебя в Торку — когда закончишь службу… — Арно чуть было не сказал: у Рокэ, но вовремя спохватился: — у Первого маршала? Да он ведь, может, тебя оставит при себе порученцем? Так часто делают!
— Нет… сейчас… сразу. То есть когда…
— Ну, глупости! — перебил Арно. — Оруженосец должен состоять при своем господине, а Рокэ, — ну вот, все-таки прорвалось «Рокэ», болван! — а Первый маршал прямо говорил, что летом планирует продолжить кампанию против Бордона, и там ты к нему присоединишься, если будешь уже здоров.
Сейчас, правда, глядя на Дика, распростертого на постели, слыша его прерывистое дыхание, слушая бессмысленные, несвязные речи, Арно сомневался, что тот успеет поправиться до лета — вообще сумеет поправиться, вообще будет жив.
Оруженосец должен состоять при своем господине — смешно, а сам-то! Тогда, на Совете, Рокэ, произнося эту фразу — которую Арно сейчас, недолго думая, повторил, — имел-то в виду вовсе не Дика.
— На северном направлении будут действовать в том числе полки генерала Давенпорта, — говорил тогда Рокэ, когда чаша весов в обсуждении «столица, Дриксен или Гаунау» склонилась окончательно на сторону столицы. — Он еще не прибыл, так что, Рудольф, поручаю это все вам. А кстати, — он повернулся и в упор уставился на Арно, — разве теньент Сэ не состоит при генерале оруженосцем? Что он в таком случае здесь делает?
— Так точно, но сейчас временно состою при генерале Ариго! — бодро отрапортовал Арно.
— Оруженосец должен находиться рядом со своим господином, — назидательно сказал Рокэ — по нему никогда нельзя было угадать, говорит он в шутку или всерьез. — Вот, например, не нужно далеко ходить: герцог Окделл сейчас здесь, а летом будет сопровождать меня на юг, где мы собираемся начать второй этап Бордонской кампании. Да, он одно время отсутствовал, но только потому, что я поручал ему секретное задание… Теньент, генерал Давенпорт ведь тоже оформил вашу отлучку как полагается?
Что за блажь напала теперь на Рокэ, раз он вдруг вспомнил об официальных бумажках? И какое ему дело до Арно? И, между прочим, понимаете, Придд у нас, значит, полковник, а Окделл — просто герцог, как будто вовсе без звания!
— Рокэ, какой юг, какой Бордон? — всплеснул руками король. — Имейте совесть, в мальчике восемь пуль! Скажите спасибо, если к лету он только встанет с постели! И вообще, не уходите от темы: когда вы намерены взять столицу?
Восемь пуль… как же тогда, на Совете, Арно не придал этому значения?
— Дик, — спросил он прямо, разом забыв все наставления: больных не тревожить, не волновать, не заводить разговоров о болезни, — слушай, в тебя действительно попало целых восемь пуль? Или это картечь?
— Н-не знаю… говорят, да. Достали… пять.
— А вот это, — Арно кивнул на его руку (что здесь ответишь: «Кошмар какой, держись»?). — Саблей?
— Это? — Дик проследил за его взглядом и с удивлением уставился на руку, как будто впервые ее видел. — Это, а, нет. Это… крыса.
— Какая еще крыса? — Арно нахмурился: крыса, крыса, был ведь уже с Диком случай… — Нет, погоди: крыса была еще в Лаик! Укусила тебя, помнишь? Почти два года назад, не сейчас… Не помнишь? Дик!
Он потянулся потрогать Дику лоб — явно ведь уже бредит, заговаривается, его лихорадит. Тот оказался теплым — теплее здорового — но не настолько горячим, чтобы списать бред на подступившую лихорадку.
— Крыса, — упрямо повторил Дик, глядя на Арно в упор. — Жила здесь… в груди… Вырвалась…
— Дик, давай я схожу, например, раздобуду для тебя компресс, а заодно что-нибудь почитать? — предложил Арно, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. — Подождешь меня?
— Давай… — пробормотал Дик и затих.
Выйдя от него, Арно аккуратно притворил дверь и, отступив с десяток шагов, уткнулся лбом в стену и стоял так, жмурясь, кусая губы, сжимая и разжимая кулаки; потом глубоко вздохнул и, потерев глаза, направился в библиотеку.
Итак, стихи или приключения, роман о любви или философский трактат? Арно взял с полки наугад одну из потрепанных книг — видно было, что ее много читали, — и раскрыл посередине.
…Едва начавши жить, я быстро шел к концу,
Исполнен ужаса, отчаянья, смятенья.
Болезни, бедствия, безмерность угнетенья
Порой не выдержать и стойкому бойцу,
А я бессилием был равен мертвецу…
Исполнен ужаса, отчаянья, смятенья.
Болезни, бедствия, безмерность угнетенья
Порой не выдержать и стойкому бойцу,
А я бессилием был равен мертвецу…
Арно содрогнулся: нет, не годится! Так-то, подумаешь, не гадает же он по книге, в самом деле, — попался неудачный сонет, он просто не станет читать его вслух… Досчитав про себя до четырех, он закрыл книгу и, положив корешком на ладонь, позволил ей раскрыться самой.
Ты жив. Я мертв. Но ты и я —
Почти одно и то же.
Я — твой двойник. Я — тень твоя.
Во всем с тобой мы схожи.
Почти одно и то же.
Я — твой двойник. Я — тень твоя.
Во всем с тобой мы схожи.
Опять! Арно решительно захлопнул книгу, поспешил вернуть ее на полку и, поискав что-нибудь приятное глазу, вытащил маленький томик в более новом, менее затертом переплете — «Антология надорской поэзии». Дик, конечно, будет рад.
Прости, что я прервал высоких строф подобьем
Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,
Благоговейный вздох, что был — хвала судьбе! —
Скорей, чем слабый стих, элегией тебе.
Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,
Благоговейный вздох, что был — хвала судьбе! —
Скорей, чем слабый стих, элегией тебе.
И третий раз… Арно прикусил костяшку пальца: еще один сонет о смерти, еще одна элегия о надгробиях, и он разрыдается, как ребенок. Он с силой втиснул книгу на самую дальнюю полку шкафа и повернулся было к соседнему — может быть, с ним повезет больше, — но тут на другом краю комнаты — там, где книжные шкафы отгораживали укромный уголок, с диванами, креслами и камином, — замаячила знакомая высокая фигура: герцог Придд, будь он неладен, решил скоротать вечер за чтением и, как назло, заметил Арно.
— Ищете что почитать, теньент? — любезным тоном спросил он. — Рыцарские романы вот здесь, в этом шкафу, а там, где вы стоите, только поэзия.
Наверное, Арно стоило бы промолчать или ответить односложно, но он был уже так расстроен, даже напуган (в чем никогда не признался бы себе), что не сдержался — Придд, на свою беду, подвернулся очень кстати.
— Уже не ищу, — с вызовом ответил Арно. — Смотрю на вас, полковник, и думаю, как же так получается, что негодяи и подлецы вечно остаются целы и невредимы, а вот честные, благородные люди умирают от ран!
И не просто умирают — вот почему тот, кто держит в руках нити человеческой жизни — мироздание ли, Создатель, или судьба, — не даровал Дику стремительную, чистую смерть, а обрек на медленную агонию, мучительное умирание?
— Значит, задаетесь вопросами о смысле жизни и имеете в виду, что судьба несправедлива. Что же, философские трактаты здесь тоже есть: на полке рядом с метафизикой, под военным делом.
— Нет: имею в виду, что вам не верю, что неизвестно чем вы занимались в столице и что у вас сейчас на уме — что очень подозрительно, почему же это на вас ни царапины, в том время как Дик…
— Я вас понял, — равнодушно сказал Придд и положил руку на бедро — туда, где обычно носят шпагу, словно на призрачный эфес. — Можете не продолжать, теньент. Где и когда вам угодно?
— Сейчас же! Нет, через десять минут, мне нужно кое-что закончить… В парке, возле беседки!
И вот, когда Арно, сбегав к Дику, чтобы сказать ему, что только быстренько уладит одно неотложное дело и сразу вернется, а потом к себе — взять шпагу, снова встретился с Приддом и бок о бок с ним направлялся к задней двери, ведущей прямо в парк, и они как раз проходили мимо кабинета, который обычно пустовал, их остановил строгий голос:
— Молодые люди, вы не забыли, что дуэли в армии запрещены?
— И не говорите, что вы собирались тренироваться в фехтовании по пояс в снегу, — со смешком добавил второй.
В кабинете их было трое: сам герцог Ноймаринен, маршал фок Варзов и генерал Давенпорт — и надо же было им всем уже съехаться в Ноймар, и надо же было Арно напороться на них!
— Займитесь лучше делом, теньент, — вступил Давенпорт. — Уверен, вы давно не упражнялись в стрельбе — ступайте постреляйте, например, по мишеням. Площадка расчищена, все подготовлено.
— И вам, Придд, не мешало бы, — добавил фок Варзов. — Идите, теньент Сэ вам все покажет. Ваши шпаги оставьте здесь.
— И найдите себе оба другую — свободную — девицу, а не чужую невесту! — напутствовал их напоследок Ноймаринен.
Смысл его слов Арно разгадал, когда они с Приддом уже развернулись и шли теперь нарочито медленно, не глядя друг на друга, в обратную сторону — к тем дверям, которые вели на задний двор, где и была устроена площадка для стрельбы.
— Думаете, эти двое не поделили Гизеллу? — донесся до них голос Давенпорта.
— Ну а кого еще? Не Георгию же! Других девиц у меня тут нет! — грохнул Ноймаринен.
Варзов в ответ рассмеялся:
— Мало ли, поводов для дуэлей всегда достаточно!
— Да что же я, слепой: не вижу, как этот малюет ей цветочки в тетрадке? Такой же юбочник, как и все они! Одно слово — Савиньяк!
Так альбом Гизеллы подвел Арно второй раз.
— Самое обидное, что я в нее ни чуточки, вот ни на столько не влюблен! — возмутился Арно. — Мы просто дружим! И потом, она невеста Альберто — не стану же я обманывать друга! Она мне как сестра — если бы у меня была сестра, как я возрастом или помладше, то вот они могли бы подружиться, ведь у Гизеллы здесь никого нет, она совсем одна. И что это значит: найдите себе другую девицу — где они прикажут эту девицу искать? Ее высочество еще совсем дитя, фрейлин при ее величестве пока нет… А кстати, у Дика ведь есть сестра, она разве не во фрейлинах? Ох, интересно, ей уже сообщили? Ей же, наверное, нужно знать…
— Они в ссоре, — холодно заметил Придд, и только теперь Арно осознал, перед кем только что изливал душу.
— Верить вам на слово не стану, — отрезал он. — Что же, смотрите, мы на месте. Предлагаю сделать так: шестнадцать выстрелов по мишеням, а кто проиграет, тот приносит извинения — и пишет письмо герцогине Окделл.
В результате проиграл, конечно, Придд, и принес свои извинения, хотя извиняться-то ему было не за что, но уговор есть уговор. На самом деле, он показал себя неплохим стрелком — отстал от Арно всего на один выстрел; и как-то так получилось, что он оказался и неплохим собеседником, да и человеком вполне достойным — в общем, Арно несколько устыдился и поэтому написал короткое письмо для сестры Дика и сам; и, раз уж взялся за чернильный прибор, то заодно сочинил еще короткие записки для Берто и Катершванцев.
________________________________
Примечание:
Использованы стихотворения из сборника поэзии 17 века: «Сонет надежды» и «Мертвец говорит из своей могилы» А. Грифиуса и «Элегия на смерть доктора Донна» Т. Кэрью.
Ричард (1)
читать дальшеЕсли бы Ричарда попросили нарисовать крысу, он бы, конечно, изобразил ту, с которой столкнулся в Лаик — жирную, злобную, наглую тварь: со встречи с ней и начался, наверное, тот путь, который привел его в конце концов сюда. Ричард отчетливо помнил ее маленькие глазки, усы, делавшие ее похожей на полковника Шроссе — сам полковник уже подзабылся, покрылся пеленой тумана, как и многое из былой его жизни, из детства, но крыса запечатлелась. Он помнил ее лоснящуюся шерсть, длинный тонкий хвост и острые зубы — о, зубы особенно хорошо.
Но крыс у него не просили: его нечаянная спутница любила, как все дети, яркое, блестящее и необычное, так что Ричард исправно рисовал для нее диковинных зверей, невиданных птиц, драконов, единорогов и грифонов, кареты и замки, принцев, королей и принцесс. А ведь совсем недавно — до того, как все пошло кувырком, — он и представить не мог, что всего через каких-то несколько дней станет проводить время, развлекая маленькую девочку рисованием. Не мог даже предположить, куда повернет его стезя, как круто изогнется дорога его судьбы.
На самом деле, тогда, сидя со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, под прицелом трех пистолетов на мостовой возле полувыломанной ограды, в глухом переулке неподалеку от Нохи, Ричард чувствовал странное умиротворение: как будто события наконец-то пошли своим чередом, приняли правильный, ожидаемый оборот, мир вернулся в нужную колею. И по всем законам, и по тому, что открылось во время суда, и по тому, как велась защита, герцог Алва был невиновен — а значит, должен был быть на свободе. Это знал, конечно, Придд — искушенный законник; чувствовал Робер, добрая душа; понимал и сам Ричард — и разумом, и честью, и сердцем; верил в это, конечно, и Альдо — иначе не выяснял бы так дотошно, возможен ли поединок по закону: ведь на судебном поединке Создатель ли, Абвении ли даруют победу тому, кто прав — а не тому, кто сильнее или опытнее, и, будь прав Альдо, он бы победил; верь Альдо в то, что прав, он сразу вышел бы на поединок без сомнений. Но Альдо, значит, не верил — и значит, теперь, когда Алва оказался на свободе, истинный приговор, «невиновен», — воплотился; и голос Ричарда не имеет больше силы, его решение теперь отменено, стерто; и совесть Ричарда как будто сделалась спокойнее.
Грудь Ричарда снова сдавило, горло на мгновение словно перехватило удавкой — не так, как при надорской болезни, иначе, мимолетный приступ, скоро пройдет. В последнее время — последние недели, наверное; нет, последние несколько месяцев — так бывало, когда на весы в его душе ложились: на одну чашу — его честь, или порядочность, или доводы рассудка, на другую — его верность, или дружба (дружба с Альдо), или любовь; и вот, когда первая чаша начинала перевешивать, когда Ричард задумывался, не поступает ли против чести, не предает ли ее, то в груди у него как будто что-то скреблось, мешало, не давало вдохнуть. Может быть, это началось еще осенью, когда Ричард был ранен, повредил грудь; может быть, чуть раньше или позже — он не помнил точно. Как только же Ричард принимал решение: не честь, но верность; не разум, но дружба — приступ сразу прекращался, как не бывало. Последний раз с ним было такое сегодня же, всего полдня назад, на суде — и вот опять, опять сейчас.
— Эй! — Ричарда вздернули на ноги. — Пошли, там тебя зовут! Вперед, вперед, шагай!
Ричард передернул плечами: мол, не толкайтесь, сам дойду — и, задрав голову, двинулся туда, где переулок, расширяясь, превращался в маленькую площадь, многоугольный пятачок, на котором едва сумели бы разминуться две кареты; туда, где стояли, выстроившись полукругом, сомкнув спины, люди Придда — все головорезы, все предатели; туда, где беседовали двое. Когда Ричарда, вытащив заранее кляп и все-таки подтолкнув напоследок в спину, вывели на площадь, оба — и Придд, и Алва — оборвали беседу и, одновременно повернувшись, посмотрели на него. Алва окинул Ричарда быстрым взглядом и вернулся к прерванному разговору.
— Повторяю вам, герцог: как я уже говорил, я никуда не поеду без короля. Точнее, если угодно: не имею права быть на свободе, пока его величество в тюрьме.
Сейчас, в свете факелов, он казался совсем измученным и больным: цепи с него сняли, но на манжетах виднелась кровь — почти как тогда, чуть меньше года назад, в Октавианскую ночь: Алва ведь в тот раз умудрился обо что-то пораниться. Подумать только, даже года не прошло, а как сильно все успело перемениться.
— И значит, — медленно ответил Придд, — вы имеете в виду, что остаетесь в столице?
— Может быть, герцог Алва имеет в виду, что, наоборот… — подал голос третий, которого прежде Ричард не заметил: это оказался Мевен — к его радости, живой, не в путах, невредимый, только на щеке краснела ссадина, вторя крови у Алвы на запястьях. Откуда же все-таки кровь — неужели из-за цепей? И к чему вообще были эти цепи? И неужели Альдо, вопреки уверениям, что с почетным пленником, благородным врагом, обращаться будут как подобает, приказывал его пытать? Не то чтобы Ричард был против — иногда чувствовал вдруг такую ненависть, что и убил бы (уже пытался ведь убить, и вот — попробовал бы снова), и пытал бы сам; но чаще думал все-таки, что правильнее была бы честная, законная казнь, если бы к этому привел суд, или поединок — в конце концов, у них ведь еще намечена дуэль, и что-то в Ричарде готово было потребовать ее прямо сейчас.
— О да: считаю, что если вам удалось вызволить одного пленника, то нетрудно освободить и другого. Вы, герцог, после вашего выступления на суде, боюсь, уже не на таком уж хорошем счету, чтобы явиться в Багерлее и потребовать отдать вам заключенного для каких-то секретных дел. Но теперь у нас есть куда более благонадежный человек — доверенное лицо, близкий друг короля, — он выделил это «короля» так, что в голосе явно послышалась насмешка. — Если он придет и скажет, что вы, например, везете заключенного на допрос, или на последнюю исповедь в Ноху, или еще куда-то — придумаете сами, — то никто, конечно, не станет задавать ему вопросов. Да, Окделл?
— Я не собираюсь в этом участвовать! — возмутился Ричард.
— Ну естественно, — Алва засмеялся. — Чего я ждал: Скалы верны своему государю, да? Так вот, герцог Окделл: я же вижу, в глубине души ведь вы уже сомневаетесь, уже начали колебаться, уже не уверены, где истина, уже пытаетесь расслышать, что же вам нашептывает ваша хваленая честь. Но, чтобы разрешить ваши сомнения, сделаем проще: если вы откажетесь или попробуете что-то выкинуть по дороге, позвать на помощь, сбежать, наброситься на нас или тех, кто будет вас сопровождать, или иначе нам помешать, то ваш приятель, — он кивнул на Мевена, — умрет.
Один из головорезов тут же заломил Мевену руки за спину, второй — навел на его голову пистолет.
— Монах тоже, — пробасил третий, и отсвет факела выхватил из темноты бледное перепуганное лицо брата Пьетро — помощника кардинала Левия, который должен был сопроводить Алву в Ноху: получается, Нокс погиб, а монашек остался жив.
Ричард потер кулаком грудь — опять это странное стеснение, как будто камень давит на сердце, только почему-то справа, не слева. Ведь никто, кроме них с Альдо, не знал о завещании; никто не мог знать о том, кто имеет и не имеет права на трон; и не мог ведь Алва прочитать в его глазах, что он, Ричард, знает; что он, Ричард, пусть верен Альдо, пусть готов за него погибнуть, пусть способен сохранить его главный секрет, но — сомневается.
— Опустите их, — сказал он. — Я… согласен. Я выполню ваши условия, герцог Алва.
— Что же, — тот задержал на нем взгляд, потом повернулся к Придду и, слегка усмехнувшись, повторил: — Что же, господа бывшие оруженосцы, ступайте спасать своего короля, которому вы оба когда-то приносили присягу, и будьте так любезны его уберечь.
Чуть позже, трясясь сначала в карете (вторая карета, закрытая, совсем простая, без гербов, с черными глухими занавесками, явилась тут же, словно уже ждала за углом), а потом верхом («развяжете и дадите пересесть на коня, когда доедете до людного места»), Ричард все думал о королях — о том, как причудливо складывается судьба, как переплетаются и путаются ее нити. Он чувствовал себя зачарованным, оцепенелым, как будто Алва заколдовал его, как умеют заклинатели змей, одним взглядом, парой фраз подчинил своей воле. А говорили ведь, что зачарован и сам Алва — что то ли благословлен, то ли проклят, и поэтому не может умереть: получается, еще и потому, даже будь он действительно виновен, казнь не сумела бы совершиться. Что же до королей — Ричард цеплялся за эту мысль, потому что другие бродили, норовили разбежаться — что же до королей, то Фердинанд ведь, если верить завещанию, все равно не был настоящим королем, законным правителем: потомок узурпатора, он, по прихоти предка, не имел прав на трон — а значит, был обычным человеком, рядовым дворянином; и если так, то для чего же держать его в тюрьме? Знает ли Алва — догадывается ли, кому так безоговорочно предан, кому так самоотверженно служит (как служил бы сам Ричард — Альдо); подозревает ли, что они с Фердинандом оба занимают чужое место, что с рождения обоим были предназначены другие роли: Алва должен был быть на троне, Фердинанд — у его ног?
О завещаниях, конечно, никто не мог узнать: Ричард с Альдо сожгли оба листка, сожгли сразу, как только прочитали, и никто их не видел, никто не подслушал. Ричард, конечно, не расскажет — будет молчать, даже если его станут пытать… но ведь может проговориться нечаянно, во сне, в бреду (заболеет или будет ранен); выдаст себя жестом, взглядом, выражением лица — уже, может быть, выдал. Альдо, конечно, тем более не расскажет — хотя мало кто угадает, что взбредет тому в голову. А что если завещаний было несколько, что если сохранились копии, что если их уже успели найти — что если нашел и прочитал сам Алва? Отчего же он тогда защищает того, кто отобрал принадлежащее ему по праву? И мало того, Фердинанд ведь буквально вчера оговорил его на суде! Что же это — благородство духа (странно так думать об Алве: герцог Алва и благородство — шутка, нелепица) или часть его коварной игры? Король же…
— К королю я иду сам, вы стоите сначала около меня — пока я объясняюсь с тюремщиками, — а потом у двери камеры, — резкий голос Придда оборвал размышления Ричарда; он при этом принял такой надменный вид, что при других обстоятельствах Ричард неминуемо вызвал бы его на месте, невзирая на тот их давешний — еще сегодняшний! — полный насмешек разговор о дуэлях.
Ждать долго не пришлось: появление двух герцогов разом, наверное, произвело на тюремщиков впечатление, и те согласились, что раз его величество приказал увезти его бывшее величество на допрос глубокой ночью, то так, конечно, тому и быть, не о чем спорить. В камере короля Придд тоже не задержался: должно быть, не стал тому ничего объяснять и только сильнее напугал, потому что король, выйдя в коридор, выглядел еще более жалким и несчастным, чем на суде: шейный платок повязан небрежно, теплый плащ наброшен кое-как, шляпа нахлобучена на глаза, на одном из сапог расстегнута пряжка. Сочувствие липким комом заворочалось у Ричарда в груди (опять, опять это мерзкое ощущение!), но уж не ему-то было обнадеживать бывшего короля.
И бывшего ли? Вот здесь, наверное, и должно было все закончиться — правление Альдо, его короткий путь к трону, стремительный полет наверх. Теперь, когда оба — и Алва, и Фердинанд — на свободе, они, конечно, вернут себе власть: не этому ли Ричард должен был противостоять, сколько мог; не в этом ли клялся Альдо? Думать о том, что он предает сюзерена — уже предал друга, — было мучительно, и разум Ричарда, сдавшись, принялся сочинять для него утешительную сказку: быть может, с Альдо договорятся; быть может, он по своей воле сложит с себя корону — он ведь знает сам, что трон ему не принадлежит (на этом Ричард постарался отогнать новый виток рассуждений о завещании); быть может, уедет далеко, присоединится к той экспедиции к Золотым Берегам, о которой однажды рассказывал Робер; там добудет себе и земли, и корону, и трон. Ричард же будет его сопровождать — или нет, Ричард, предатель, не будет иметь права больше стоять рядом с Альдо; так что… попросится, наверное, в Торку, не откажут же ему, пусть хоть разжалуют, хотя было бы куда разжаловать, и Ричард…
Тем временем их процессия без приключений добралась до того знакомого переулка неподалеку от Нохи, и Ричард, чтобы не смотреть на воссоединение Алвы с королем, отвернулся и уставился на серую стену дома. Он прекрасно мог вообразить, что там происходит: возможно, они обнялись; возможно, Алва встал на одно колено; возможно, поцеловал королю руку — возможно, король поцеловал его в лоб. До Ричарда долетали возгласы: «А Карл?», «А Катарина?» — и неразборчивое бормотание: так и так, ваше величество, дети там-то, ее величество здесь, в двух кварталах…
— Я никуда не поеду без Катарины! — воскликнул король, повторив, сам того не зная, слова Алвы: никуда не поеду без короля. По отряду пробежал ропот, кто-то снова забормотал, заговорил горячо, зашептал, и наконец безмятежный голос произнес:
— Ее величеству нужно церковное утешение… Для исповедника любые двери открыты, — и, прежде чем эти слова достигли разума Ричарда, его сердце уже осознало: Катари! Он увидит Катари, будет с ней рядом, она едет с ними! Сам Ричард, конечно, тоже вынужден будет ехать: его не стали снова связывать, мало того — еще во время их вылазки в Багерлее вернули шпагу и кинжал, но трое из отряда продолжали настороженно коситься на него, недвусмысленно давая понять, что не выпустят, что он — все еще заложник.
Катари! Она появилась бесшумно, почти незаметно: тонкая фигурка, до пят закутанная в плащ; из-под капюшона выбился светлый локон. Катари! Она не повернула головы, не посмотрела на него; не успела поговорить даже с Алвой — монах под руку подвел ее к карете с темными шторами, помог забраться внутрь, где уже сидел Фердинанд, сам проворно юркнул в другую; Алва, сделав жест рукой — вперед, выступаем! — присоединился к нему; хлопнули дверцы, застучали копыта, отряд тронулся с места, и Ричард двинулся вместе со всеми.
Так получилось, что за ним теперь почти не следили — он чуть отстал и мог бы сейчас, наверное, оторваться от отряда и скрыться; но первая карета уехала далеко вперед, вторая двигалась медленнее, и Ричарду все казалось, что занавеска отодвинется, Катари выглянет из окошка, подзовет его, скажет ему на прощание хоть пару слов; а может, он обманывался, и его до сих пор держали на прицеле и, попытайся он сбежать, тут же застрелили бы; а может быть, убили бы Мевена, который скакал теперь верхом наравне со всеми. Так или иначе — оттого ли, что Ричард отстал, или потому что ему подсказали камни, дрожь мостовой, — но он услышал шум первым и успел развернуться в то мгновение, когда в глубине переулка заметались огни, раздались крики и выстрелы. Какая-то часть Ричарда возликовала: их настигла стража — а значит, он спасен, Альдо спасен, Алва вернется в тюрьму, теперь уже казни не миновать. Другая же его часть — должно быть, та, которая еще год назад мечтала, как он героически погибнет, закрывая собой то Катари, то эра, то, позже, сюзерена, — швырнула его вперед, заставила спрыгнуть с коня, выхватить шпагу, кинжал и броситься наперерез преследователям прежде, чем первый выступил из темноты — прежде, чем первая пуля воткнулась в задник кареты.
— Катари! — крикнул он и тут же спохватился — Катари нельзя было теперь назвать по имени: — Ваше величество! Скорее, спасайтесь! Я их задержу!
Его с силой толкнуло в плечо, в бедро, обожгло запястье, в груди словно взорвался огненный шар, руку вспороло болью от ключицы до пальцев, и все померкло.
Интермедия
читать дальшеЕсли бы случайный прохожий забрел той ночью в часть города, которая тянулась от Нохи к воротам, выходящим на северный тракт, и не заплутал бы в переплетении улочек, переулков, тупиков, крошечных площадей, то, даже глядя на стычку со стороны, спокойно, не охваченный горячкой боя, даже присмотревшись пристальнее, он не сумел бы сказать, кто же отвлек преследователей — герцог Ричард Окделл (для нашего наблюдателя, если он не знает дворян в лицо, — совсем молодой еще человек, военный, дворянского сословия), который бросился им навстречу, закрывая грудью карету, или же огромная крыса, с оглушительным визгом выскочившая неизвестно откуда — черная, облезлая, вся грязная, вся чем-то измазанная, она прошмыгнула под ногами у солдат и исчезла так же внезапно, как и появилась.
Прохожие, конечно, в этот поздний час сидели по домам, да и места здесь были безлюдные, глухие, так что крысу никто толком не разглядел. Но, так или иначе, а нападавшие замешкались, и этой мимолетной заминки, этой пары мгновений форы хватило, чтобы гвардейцы из отряда герцога Придда — те, кто сопровождал карету с королем, — вытащили пистолеты и вступили в бой. Вскоре все было кончено: отгремели выстрелы, рассеялся пороховой дым, и на мостовой остались лежать пятеро преследователей — солдаты в форме столичных патрульных; ближе к карете, неловко откинув руку, на спине неподвижно лежал и герцог Окделл.
— Все наши целы, — осмотревшись, объявил один из гвардейцев. — Едем, вперед! — он прислушался: вдали раздавался топот ног и приглушенные голоса. — Там еще новые на подходе, а мы уже и так отстали. Трогай!
— Погодите, стойте, стойте! — дверца кареты распахнулась, и король, опустив на землю сперва одну ногу, затем другую, выбрался наружу.
— Ваше величество… Нет-нет, что вы, не выходите, у нас нет времени!
Король всплеснул руками:
— Мы же не можем бросить раненого? Молодой человек нас защитил! Может быть, он еще жив!
Наклонившись к телу Ричарда, он подхватил того под мышки и попытался приподнять.
— Ваше величество… где вы? Что вы делаете? — слабым, едва слышным голосом позвала королева. — Оставьте его, он ведь уже мертв или вот-вот умрет… Фердинанд, мы в опасности, нужно уезжать!
— Душа моя, но ведь это мальчик Рокэ! — откликнулся король. — Его оруженосец, Окделл! Как же мы его оставим! А ну-ка, — он огляделся, — Мевен, помогите-ка мне!
Вдвоем с Мевеном они затащили Ричарда в карету, усадили — уложили — на сиденье, король забрался следом, захлопнул дверцу, и хвост отряда наконец тронулся. Королева, вся побледнев, сделавшись как будто еще прозрачнее и тоньше, отодвинулась в самый угол и, сжав в руках четки, закрыла глаза. Карета набрала ход, покатилась быстрее, чаще застучали копыта коней, холодный ветер рванул занавеску. Король, вынув из кармана носовой платок, принялся бездумно оттирать руки, замаранные красным, потом опомнился, швырнул испорченный платок под ноги, достал другой, размотал и снял шейный и, сев так, чтобы дать себе больше места, начал ощупывать раненому грудь, плечи, живот. Он кое-как перетянул ему бедро и повернулся к супруге:
— Катарина, душа моя, не найдется ли у вас лишнего платка? Или, может быть, нижние юбки… оборки, воланы?
— Платок возьмите, — не открывая глаз, королева протянула ему истерзанный клочок батиста. — Юбки… не смогу.
— Вы так побледнели… Вам дурно, нехорошо? Вы больны? Приказать остановиться?
— Столько крови, — голос королевы, и так совсем тихий, дрогнул. — А я… нет, это неважно. Здесь другое… расскажу позже, не здесь.
— Потерпите же, душа моя, — попросил король. — До первого же постоялого двора, там мы отдохнем, вам станет лучше, и Рокэ обязательно придумает, что делать!
Королева кивнула, сильнее зажмурилась и замерла. Король, осторожно погладив ее по руке, вздохнул, расстегнул камзол, выпростал нижнюю сорочку и, резко дернув, оторвал снизу широкую полосу ткани. Платка королевы хватило только на то, чтобы перевязать раненому запястье; на другие бинты ушла половина сорочки. Снова потянуло холодом. Поежившись, король плотнее запахнул плащ и, откинувшись затылком на спинку сиденья, закрыл было глаза, но тут карету тряхнуло, и особенно резкий порыв ветра ворвался внутрь.
— Ко-роль! Ха, смотри-ка, король, король, самый настоящий! — раздался звонкий голос: девочка, лет шести, бежала за каретой, корчила рожи, смеялась и улюлюкала: — Тра-ля-ля, тру-ля-ля, похищаем короля! А ты же правда ко-роль?
— Дитя, что ты тут делаешь ночью совсем одна? — нахмурился король. — Где твои родители? Ступай-ка домой!
— Ой, король, а такой дурак! А где второй ваш? Там, да? — голос девочки потонул в реве ветра, она отстала и, пробежав еще немного, остановилась и замахала руками.
— До чего узурпатор довел столицу! — возмутился король. — Нет, вы видели, душа моя? Беспризорники ночами бегают по улицам! Ребенок, совсем раздетый, в одной рубашке, босая, такая еще маленькая — ведь ненамного старше Карла, чуть младше Октавии! Ох... многое бы отдал, чтобы сейчас их увидеть!
«Увидеть… увидеть… — подхватил ветер. — Король, король, король хочет увидеть детей… детей…»
— Вы же не собираетесь… — королева распахнула глаза, выпрямилась и произнесла куда более твердым голосом, чем прежде: — Фердинанд, только не говорите, что собираетесь посадить к нам еще и нищенку! Создатель знает, сколько на ней грязи! Неизвестно, где она шаталась! А вдруг она чем-то больна? У нас тут с вами и так…
— Нет, нет, что вы! Мевен! — король постучал по стенке кареты. — Мевен, вернитесь, разыщите ребенка, отдайте ей хотя бы теплый плащ!
— Да? — вместо Мевена в окошко просунулось бледное лицо: это был Удо Борн — один из братьев графа Борна, изгнанник, вернувшийся в Талиг вместе с узурпатором. Король от неожиданности вздрогнул:
— Вы? Вы тоже с нами? Разве вы не служите узурпатору, Бо…
— Не говорите с ним, — одними губами, но раздельно произнесла Катарина. — Не называйте его по имени. Не смотрите на него. Не приглашайте войти. Уйдет сам.
— Служу только своей королеве, — Борн широко улыбнулся, сверкнул глазами, приподнял шляпу и, отвесив куртуазный поклон, отодвинулся от окошка.
Сделалось еще холоднее, от дыхания в воздухе заклубился пар, снаружи закружилась метель, и из этой метели не то выступили, не то соткались всадники — диковинная, разношерстная компания, словно шуткой судьбы сведенная вместе. Был здесь священник-олларианец, была совсем молодая девушка, был юноша, ее ровесник, в унарской форме; были двое средних лет — мужчина и женщина — оба тяжелые, грузные, оба одеты по-военному, оба вооружены; замыкала процессию, будто в насмешку, будто шут при дворе королей старых времен, та самая девочка-оборванка на облезлой, тощей лошадке. Разделившись, они обступили кареты — и первую, в которой ехали герцог Алва и монах, и вторую, которая везла их величеств, — и те понеслись вскачь; замелькали мимо дома, заборы, кусты, деревья, каменные стены.
Пролетев в этом бешеном танце пару — или пару десятков, или пару сотен — хорн, но по времени — не дольше пары минут, кареты на удивление плавно остановились.
В окна бил солнечный свет, впереди возвышалась громада Ноймарского замка.
На подъездной дорожке перед парадными дверями очутились только обе кареты и всего пара всадников: отряд гвардейцев остался в предместьях столицы, а диковинный эскорт растворился при свете дня, рассеялся, как дым. Алва выбрался из кареты первым, постоял немного, держась за дверцу, потер лоб, огляделся и двинулся было ко второй карете — но к ним уже спешили из замка: управляющий, два конюха, три лакея, десяток слуг; шествовала сама герцогиня Георгия, за ней, стараясь подстроиться под шаг матери, Гизелла; и наконец, вырвавшись от нянек, бежали Октавия и Карл.
— Рокэ! Нет, это просто невозможно! Откуда вы? Как въехали в ворота? Что там в столице? Почему не сообщили? Почему мы ничего не слышали? Ах! Фердинанд! И ты здесь!
— Тетя Катари! Что с вами, какая вы бледная! Какие же вы все бледные! Помочь вам? Обопритесь на меня!
— Мама!
— Папа!
— Мама, мама!
— Рокэ, но все-таки, — повторила Георгия, снова оборачиваясь к Алве после того, как обняла уже и брата, и невестку, и распорядилась готовить комнаты, и отправила управляющего проследить, чтобы открыли именно те, в которых всегда останавливались и их величества, и герцог Алва. — Рокэ, что же это такое? В столице переворот или вы бежали? Как же проехали незамеченными? И что это с вами за молодые люди?
— А, позвольте представить, — Алва выбрал из вороха вопросов тот, на который легче всего было ответить. — Герцог Придд — вы с ним наверняка уже встречались — и виконт Мевен. Что же до остального…
— Рокэ, да у вас кровь! — перебила его Георгия. — Вы видели себя в зеркале? Вам срочно нужен лекарь! Фердинанд, и у тебя ведь тоже! Катарина, душа моя, и вы, кажется, совсем больны! Вы дойдете сами?
— Ох, нет, это не моя, — Фердинанд покачал головой. — Геора, но лекарь нам совершенно необходим: у нас в карете раненый, он без сознания, истекает кровью, и он…
— Лекаря сюда и носилки! — приказала Георгия и хотела добавить что-то еще, но тут случилось сразу три события: Октавия, сунувшая было нос в карету, пискнула и отскочила; к Катарине подобрался монах, приехавший вместе с Алвой, и, оказавшись рядом, подставил ей плечо; а сам Алва, вдруг пошатнувшись, осел на руки слуг.
***
Через три дня Фердинанд, расположившись в кресле в покоях герцога Алвы, следил, как тот, сидя в кровати (не то чтобы лекарь запрещал ему вставать — попробовал бы кто-то запретить что-то Алве; но он действительно был еще не очень здоров и предыдущие два дня пролежал буквально пластом), проглядывает одно за другим и раскладывает по разным сторонам донесения, которые уже начали стекаться в Ноймарский замок из ближайших гарнизонов. Король успел и попросить прощения, даже как будто покаяться («Рокэ, простите меня, тогда, на суде, я…»), и не раз поблагодарить («Рокэ, как же вам удалось составить такой план…»), и пожать руку, и получить новые подтверждения верности («Служу Талигу и своему королю» — хотя бы сейчас обошлось без клятв), и вот теперь пытался завести речь о делах государственных и более насущных.
— Молодых людей, конечно, нужно наградить, — рассуждал король. — Ордена, подарки, наградное оружие — все это само собой разумеется. Герцог Придд выразил желание служить в армии — выпишете ему патент? С повышением звания, конечно, и подыщем ему место поприятнее — вы все это знаете лучше меня!
— Да-да, я и сам об этом думал, — кивнул Рокэ и взял из пачки справа очередной лист. — Можно сразу полковника, и направить в Торку — это легко устроить.
— А вот герцог Окделл… — король замялся.
— Судьба герцога Окделла не особенно меня интересует, — равнодушно сказал Рокэ, не отрывая взгляда от донесения. — Неужели он тоже с нами? Надеюсь, Георгия покрепче его заперла. Если вы хотите, чтобы я решал его судьбу, то…
— Рокэ, что вы! — король всплеснул руками. — Почему запереть, почему под замок! Ваш оруженосец ведь спас нас с ее величеством! Ах, да вы, верно, еще не знаете: тогда успели уехать далеко вперед, а мы отстали, а после — сами были больны…
— Он даже не мой оруженосец, — возразил Рокэ тем же равнодушным тоном. — Я освободил его от присяги.
— Ну, это было, наверное, при узурпаторе, так что не имеет силы, тем более без моей печати. Рокэ, по́лно, да что с вами! Опомнитесь: вы на свободе, мы все в безопасности, больше нет нужды притворяться! Ох, как же искусно вы все устроили: ведь казалось, что молодые люди, оба, искренне служат узурпатору, ничем себя не выдавали — кто бы мог себе вообразить, что на самом деле все это — часть вашего плана.
— Хм, допустим, — Рокэ отложил лист и посмотрел на короля с чуть бо́льшим интересом. — Так что же там с Окделлом?
— Опалу мы, конечно, снимем — уже сняли, я уже подписал указ; если что-то было конфисковано и сохранилось, вернем. Но вот наградить, — король помрачнел, — наградить, возможно, придется уже посмертно: орден вручить наследникам, повысить звание — дают ведь иногда следующее звание, когда отправляют в отставку, верно? И, Рокэ, вы ведь лучше знаете его обстоятельства: быть может, мы сумели бы сделать что-то для его семьи? У него ведь есть младшие сестры? Одна состояла при Катарине, а других, может быть, тоже стоит призвать ко двору? Выделить им приданое? Найти хорошие партии?
— Он умер? — резко спросил Рокэ.
— Нет, пока нет, но… Здешний лекарь — Георгия держит его при себе: да он же наверняка заходил и к вам! — полагает, что получится его спасти, если отнять руку и ногу, — король передернул плечами. — А ваш монах — тот, который приехал с вами, он сейчас постоянно при Катарине, — считает, что это поможет лишь ненадолго и только усугубит и продлит страдания — и, знаете, я не врач, но склонен с ним согласиться, так что пока запретил, и без моего разрешения ничего опрометчивого делать не станут.
— Да у вас там, я вижу, собрался целый консилиум — много же я пропустил.
— Рокэ, вам бы только шутить! Как не совестно! Знаете, Георгия страшно переживает — простите, я понимаю, что для вас это печальные, горькие воспоминания, но ваш мальчик ведь заслонил нас собой: в нас стреляли, он бросился под пули. Она не может не сравнивать — не может не думать, как повторяется судьба.
— Кинулся вас загораживать от пуль? Узнаю юного Окделла, — хмыкнул Рокэ. — Что же, посмотрим: может быть, получится что-то сделать, и юноша еще получит свою награду из ваших рук, стоя на двух ногах.
Вечером того же дня Рокэ, как и обещал королю, заглянул в комнату, где лежал Ричард. Тот был устроен в одноэтажном флигеле, выходящем окнами на сад — подальше от суматохи замка, чтобы раненого никто не тревожил; чтобы рядом, в соседних комнатах, можно было бы разместить приставленных к нему слуг, или поселить сиделку, или помощника лекаря; чтобы в комнате было больше свежего воздуха и света, чтобы весной (если он доживет, конечно, до весны) там скорее запахло цветами; чтобы, когда больной начнет вставать, ему не пришлось бы спускаться и подниматься по бесконечным лестницам замка. Но сейчас, зимой, здесь было сумрачно, и темноту разгоняло только пламя свечей, да и обстановка казалась скучной, совсем аскетичной: большая кровать без балдахина, столик, уставленный лекарствами, и кресло у изголовья.
— Показывайте, что там за раны, — велел Рокэ лекарю. Тот, ничем не выказав удивления — должно быть, его заранее предупредили о грядущем визите; а то, что герцог Алва сведущ в лекарском деле, он узнал и сам, — охотно принялся объяснять: горячки пока нет, но это скорее дурной признак — жизненные силы убывают, надежды остается меньше; все оттого, что раненым занялись не сразу: сначала эта тяжелая поездка в карете, потом — потом нужно ведь было помочь и ее величеству, и самому герцогу Алве; так вот, пять пуль извлекли — левое плечо, левое запястье, правая нога; еще две в правом бедре: нехорошая, глубокая рана. Еще три не нашли, и это странно: и непохоже, чтобы навылет, и не могли же они пропасть, но характер ран явно указывает… — собственно, герцог Алва все увидит сам.
Действительно, было над чем задуматься: правая рука была словно распорота по всей длине, а грудь, тоже справа, — растерзана как будто изнутри. Рокэ потер глаза, приказал принести еще света, горячей воды, снадобий по его списку — если, конечно, они найдутся в замке, если нет — послать в деревню или в соседний городок, к аптекарю. Он заново вычистил раны, заново, по-своему, наложил повязки и, выдворив наконец и лекаря, и всех слуг, сел в кресло и положил Ричарду руку на лоб.
Ричард (2)
читать дальшеВ лесу тоже было темно. Не так, как в коридоре, где Ричард оказался поначалу — там приходилось пробираться на ощупь, касаясь пальцами каменных стен, и Ричард не мог даже определить точно, рукотворные они или созданы природой. Коридор вел вперед, причудливо изгибаясь; проход то сужался, то снова расширялся; кое-где Ричард задевал макушкой потолок, иногда, прощупывая трещины, выступы, неровности камня, ощущал под ладонью влагу и мох — верных спутников и подземелий, и пещер. Света там совсем не было, но воздуха хватало — и вообще дышалось на удивление легко: так, как не бывало, наверное, еще с Лаик или даже с отъезда в Лаик из дома — потом же вечно то и дело что-то давило, или теснило, или тревожило в груди. Или нет, позже: в Лаик грудная болезнь еще не вернулась, да и потом случалась только раз или два, и несерьезно, и не доходила до приступов — но все это неважно: главное, что теперь она опять отступила. Не было и волнения: стены тянулись бесконечно, коридор никак не желал заканчиваться, за новым поворотом открывался только очередной проход, точно такой же, как и предыдущий, и Ричард начал уже отстраненно думать, что, наверное, останется здесь навсегда, так и будет вечно идти в темноте; а может, он вообще ходит по кругу; может, коридор закольцован, и из него просто нет выхода — но эта мысль не вызвала у него беспокойства, не затронула ни единой струны в душе. И вот наконец коридор оборвался: Ричард не заметил ни двери, ни лаза, только пальцы вместо стены вдруг схватились за пустоту, а под ногами вместо твердого камня мягко спружинила земля: он оказался в лесу — а позже, пройдя немного вперед и потом вернувшись, не смог обнаружить ни здания, ни скалы, ни разрытой земли, никакого входа, никакого окошка — как будто вокруг всегда был только лес, а коридор не то испарился, не то просто ему привиделся.
В лесу уже можно было оглядеться: тусклый свет пробивался сквозь густо переплетенные ветви, и Ричард пусть с трудом, но различал и стволы деревьев, и заросшую тропинку, и кусты, и траву под ногами, и листья папоротников, и разбросанные то там, то тут муравейники. Лес был, наверное, летним: по крайней мере, Ричард, одетый только в свободную рубаху и полотняные штаны, по-крестьянски, без колета, камзола, плаща, ничуть не мерз — но приметы времени года от него ускользали: не получалось задержать взгляд, увидеть, понять, есть ли на деревьях листва, молодая ли она, только пробивается, или уже желтеет, начинает опадать, или вошла в полную силу, или это вообще хвоя; лежит ли снег (нет, снег вроде бы не лежал, от снега сделалось бы светлее, и пробираться по сугробам было бы тяжело); лежит ли ковер из листьев, или игл, или валежника, или сухой травы, или мха; цветут ли цветы, зреют ли ягоды, пахнет ли нагретым сеном, или грибами, или первым морозцем — Ричард как будто отмечал это, запоминал и тут же забывал. Глаза постепенно привыкли к сумраку, и теперь, продолжая идти вперед, он уже знал, что не заблудился, не кружит, не проходит в четвертый раз одно и то же место: пусть деталей было и не уловить, но вот же — деревья совсем другие, иначе выгнута ветка, иначе сложен шатер кроны, иначе выведены узоры травы и мха.
Еще в лесу был Голос. Он, бестелесный, незнакомый, первый раз заговорил с Ричардом, когда тот присел отдохнуть на удобном пригорке, между двух деревьев (сосен ли, елей, дубов?), привалившись спиной к валуну, вросшему в землю: здесь начали появляться камни. Не то чтобы Ричарду нужен был отдых: он не уставал, хотя шел уже давно — правда, день и ночь не сменяли друг друга (или сменяли, но этого было не угадать), и неизвестно было, сколько времени прошло; не чувствовал ни жажды, ни голода. Но что-то внутри шептало, что нет смысла спешить, что он успевает, придет вовремя, так что можно и остановиться на пару часов (минут? дней?). Итак, Ричард сел, опираясь спиной на теплый камень, вытянув ноги, сорвал травинку и принялся растирать ее в пальцах, и тогда-то Голос и обратился к нему.
— Прячешься, Надорэа? — спросил он: в нем звучали насмешливые нотки, какие Ричард уже слышал когда-то у кого-то — или нет, не слышал. — Все бегаешь? А ведь твой король тебя ищет, волнуется!
— Король? — переспросил Ричард раньше, чем сообразил: ну конечно, Альдо наверняка выслал отряд на их поиски — Ричард же уехал вместе с беглецами; или не уехал сам, а его увезли силой, пленного, связанного, заложником? Нет, Ричард точно решил тогда остаться, еще и выступил потом против солдат короны — получается, предал Альдо, изменил своему королю, оказался ему неверен. А тот беспокоится о своем вероломном вассале — то есть, наверное, переживает-то сильнее всего Робер, но и Альдо немного передалось. Как же Ричард посмотрит теперь ему в глаза? Что же скажет?
— Король, король, — ворчливо отозвался Голос и затих.
Потом он еще не раз заводил с Ричардом туманные беседы: как будто подслушав его мысли, говорил о королях, клятвах, верности, предательстве — но являлся только на привалах, только когда Ричард находил укромное местечко и садился отдохнуть; шагая же вперед, выискивая теряющуюся в траве тропинку, перешагивая через поваленные стволы, разводя руками ветви, Ричард был предоставлен сам себе и все размышлял, размышлял теперь о своих делах.
Что же он скажет Альдо, когда они встретятся? «Мой государь, будьте милосердны, простите меня: сам не знаю, что на меня тогда нашло», — нет, глупо: Альдо не ценит этих витиеватостей, этих церемоний (о, он любит церемонии, но с Ричардом ведь они друзья, всегда общаются накоротке). Быть может, сказать: «Альдо, прости, друг, но ведь и ты был не прав», — Альдо действительно был не везде прав, и сейчас Ричард видел это яснее. А быть может, и не говорить ничего, Альдо поймет сам, хлопнет по плечу, рассмеется: «Выше нос, Надорэа! Не бери в голову! Мы еще повоюем!» Или: «Ну что же, здесь не получилось, так найдем другие пути. Пойдешь со мной, Дикон?» И Ричард ответит: нет, не пойду — то есть предаст его снова.
— Итак, одного короля ты предал, — задумчиво начал Голос на очередном привале. — Перед другим ты клялся, третьего ты спас; причем клялся перед одним, а принес клятву другому — то есть, наоборот, перед вторым, а принес первому. Немудрено запутаться! А в обратную сторону? Посмотрим… Один король тебя спас, другой тебя спас, а третий — ну, в принципе, и третий, то есть второй, тоже спас. Слишком много королей у тебя, Надорэа! Целых три короля!
— Четыре, четыре, четыре короля! — нараспев продекламировал новый голос — детский, звонкий, — и из-за дерева выскочила маленькая девочка. Подбежав к Ричарду, она остановилась, уперла руки в бока взрослым жестом, который у нее смотрелся забавно, отставила ногу, задрала голову и показала небесам язык: — У-у-у, четыре короля, говорю! Че-ты-ре!
— Погоди! — окликнул ее Ричард. — Ты же из столицы, да? Дочка ювелира?
— Да не ювелира! — девочка топнула ногой. — А ты, ты тут что сидишь! — она подергала его за рукав, потом помотала головой и засмеялась: — В гостиницу приехали четыре короля! Знаешь такой пасьянс? Папаша раскладывал, ну, показывал! Не знаешь? В гостиницу приехали четыре короля, с ними приехали четыре королевы, у дверей поставили четырех стражников, на двери навесили четыре замка́. А ночью все перемешалось!
— И что же? — спросил Ричард, протянув было к ней руку: поймать, усадить рядом, хотя бы отряхнуть от сухих листьев — он ведь видел ее еще в городе, зимой, и она была такая же растрепанная и чумазая, одета в ту же легкую сорочку.
— А ничего: один остался в столице, три уехали, а теперь один сидит тут в лесу! — девочка дернула его за прядку волос и, не успел Ричард опомниться, припустила прочь. Он кинулся следом, но она — снова, как тогда, в столице, — словно испарилась.
Вернулась она через несколько привалов (раньше Ричард бы сказал: дней, но дни здесь не считались): Голос, как будто обидевшись, давно не появлялся, но мысли Ричарда текли по колее, проложенной их последним разговором. Поступить так с Альдо было, конечно, со стороны Ричарда и подло, и низко — но разве Ричард не совершал и подлости, и низости раньше? Взять вот хотя бы то покушение на Алву или его решение на суде: кроме дружбы или любви, что же еще тогда толкало Ричарда под руку? И мог ли он выбрать другой путь? Или все равно бы не получилось?
Расчистив себе от травы, прелых листьев и мелких камешков маленький уголок, Ричард бездумно чертил палочкой на земле: в лесу, пока он шел, незаметно делалось все светлее, и теперь вокруг видно было лучше, чем поначалу.
— Рисуешь? — раздалось прямо над ухом. — Это что, лошадь? Ну и непохоже совсем!
Ричард поднял глаза: рядом с ним, склонив голову набок, стояла давешняя девочка — непонятно, как это она сумела так бесшумно к нему подобраться, — и с любопытством наблюдала за ним. Линии на земле и правда сложились в узор, немного напоминающий лошадиную морду — вытянутый нос, треугольнички ушей, две точки — глаз и ноздря. Ричард добавил шею, потом туловище и ноги, волнистыми линиями пририсовал гриву и хвост, подумал и начертил еще уздечку, траву и забор: лошадь стояла спокойно и косила на них большим круглым глазом.
— Так лучше! — оценила девочка. — А пятнышки еще, пятнышки давай!
Ричард послушно изобразил у лошади на крупе два неровных пятна — одно ближе к хвосту, другое на спине, там, где надевают седло.
— Нет, белые! — девочка топнула ногой. — Нужно белые! У моей белые!
— Ну знаешь, — Ричард развел руками, — белые на земле не получится: земля сама же темная. Если на бумаге — тогда, конечно…
— Просто не умеешь! Дурацкая картинка! Вообще не лошадь никакая!
Не успел Ричард ответить, как девочка прыгнула вперед и принялась затаптывать рисунок, поднимая тучу пыли, стараясь размазать, стереть, не оставить и следа от линий; потом, сжав кулаки, сморщила нос, развернулась и бросилась в лес.
— Погоди, стой! — Ричард вскочил — но опять, сколько бы ни искал ее, ни звал, она не откликалась — исчезла, испарилась.
На следующем же привале девочка появилась вновь: вышла, как ни в чем не бывало, из-за дерева, немного смущенно огляделась: как будто хотела извиниться или, может быть, проверяла, не заметил ли Ричард, что она ревела, — и, вытащив из-за спины, протянула ему ворох бумажных листов и пучок восковых карандашей. Листы, мятые по краям, все заскорузлые, пожелтевшие от времени, были сшиты наподобие альбома — и альбом этот, похоже, то ли когда-то промок, то ли долго лежал в сырости, так что на сгибе даже темнели разводы плесени: неизвестно, на какой свалке девочка его подобрала.
— Ладно, — со вздохом сказал Ричард. — Давай, нарисую.
И он нарисовал для девочки лошадку, с белыми пятнами, как положено; потом другую, запряженную в карету: на карете долго и тщательно вычерчивал завитушки — карета была украшена со вкусом, убрана драгоценностями, вся сияла и переливалась; потом еще одну лошадь, в стойле; потом одну с крыльями и другую — с золотистым рогом во лбу (золотистого цвета не было, но был желтый); потом почему-то трех медведей и двух волков. Потом девочка захотела дракона, а сама, пока Ричард корпел над его пастью, чешуей, гребнем, лапами, когтями, пламенем, пока штриховал темный провал входа в пещеру, выводил разбросанные вокруг кости, — сама выдрала из альбома лист и, усевшись рядом с Ричардом, прижавшись спиной к его боку, вытянув ноги, тоже принялась рисовать.
— Вот, королева! — девочка сунула ему под нос рисунок, когда дракон был почти готов: оставался только ядовитый шип на хвосте. — Это я! Красиво?
— Гм, очень, — вежливо ответил Ричард: на королеве было платье с юбкой необъятных размеров, кое-где полосатой, кое-где в ромбик, в горошек, в цветочек, а местами — где художнице надоело или было лень — закрашенной небрежно, неровной штриховкой; темные локоны, выбивавшиеся из-под короны, волной спускались королеве на плечи. — Только это ведь принцесса?
— Королева! — упрямо повторила девочка и шлепнула листок ему на колени. — Нарисуй ей короля!
Король сначала получался похожим на Альдо, так что Ричард закрасил ему волосы в черный — под стать его королеве, — потом, подумав, добавил внушительные усы и бородку клином, насупленные брови и вообще зверское выражение лица; дал ему в одну руку меч, в другую скипетр — опять выходило так, будто Альдо взялся за регалии Раканов, поэтому Ричард меч переделал в мушкет, скипетр — в штандарт; нахлобучил ему корону, набросил на плечи подбитый горностаем плащ и под конец зачем-то парой росчерков добавил шпоры.
— Это не ты! — воскликнула девочка, возмущенно тыкая пальцем королю в лицо. — Ты не такой!
— Ну конечно, разве я-то король? — рассмеялся Ричард. Девочка посмотрела на него, как на умалишенного, молча вырвала из рук рисунок и, отступив на шаг, растворилась в воздухе, даже не потрудившись спрятаться за деревья.
Позже, когда она появилась снова, они больше не возвращались к этой теме, так что Ричард рисовал теперь только зверей и птиц, драконов и единорогов, замки, кареты и фонтаны. Местность тем временем становилась все более горной, природа вокруг — все более знакомой, и все сильнее крепло чувство, что цель близка и путешествие вот-вот закончится. Тропинка, карабкаясь вверх, петляла между валунов, пока наконец не вывела Ричарда на плоскую площадку между скал, откуда открывался чудесный вид на Надорский замок — ту самую, которую сторожили каменные морды вепрей; ту самую, на которой, по преданиям, совершали обряды древние Повелители Скал. Ричард бывал здесь не раз: раньше она выглядела иначе — по-другому лежали груды камней, в другую сторону повернуты, чуть смещены веприные головы; да и замок как будто стоял немного не на месте, как будто виделся теперь с другого ракурса — словно или он, или площадка переместились, тоже сдвинулись. Но замок был именно тот, и площадка — именно та, и все вокруг казалось родным, дышало спокойствием, безмятежностью детства.
Ричард погладил вепря, провел пальцами по клыку, уселся рядом, опираясь на него затылком, и посмотрел на замок. Тот стоял неподвижно — тверд и незыблем, незыблем и тверд — странно, отчего бы ему и не стоять неподвижно? Словно в ответ на его мысли, землю тряхнуло, и вниз сорвалась пара камешков. Ричард еще долго сидел, прислушиваясь, настороженно глядя на замок, стараясь уловить неладное, учуять беду — но тот подземный толчок был, должно быть, единственным, случайной шуткой природы, и постепенно Ричард успокоился, позволил себе расслабить плечи, устроиться удобнее. Воздух был чист и прозрачен, неярко светило солнце (раннее ли, вечернее ли, было ли оно на небе вообще?), а замок стоял себе, как будто убеждая: не волнуйся, все хорошо, ничего не случится.
— Не волнуйся, Надорэа, — сказал Голос. — Тебе зачлось. Все будет хорошо. Ничего не случится.
«Что случится? Что должно было случиться?» — хотел спросить Ричард, но тут за спиной под чужими шагами зашуршали мелкие камни, и знакомый насмешливый голос — настоящий, человеческий, мирской голос — произнес:
— Любуетесь пейзажем, юноша? Я, значит, две недели кряду гоняюсь за вами по бурелому, а вы решили заглянуть в родное гнездышко?
Ричард вздрогнул, едва не подпрыгнул на месте и обернулся: перед ним стоял герцог Алва — не такой, каким Ричард видел его в последний раз, или каким он был на суде, в цепях, или уже после суда, а такой, каким он запомнился в Фабианов день, после Октавианской ночи, в Варасте, а сильнее всего — на королевском приеме по возвращении из Варасты. От него веяло величием, неуловимой силой, и с губ Ричарда сами собой сорвались те слова, которые он готовил для встречи с Альдо:
— Эр… — нет, уже не эр, он ведь говорил: «господа бывшие оруженосцы», и еще раньше, с Робером передавал, что освободил Ричарда от службы; да и не считалась же теперь служба, конечно. — Монсеньор, простите меня: сам не знаю, что на меня нашло.
— Зато я знаю, — Алва хмыкнул и подошел ближе. — С тобой все было понятно еще в Фабианов день. Человек, конечно, сам творец своих неприятностей, но некоторые вещи невозможно изменить, и они происходят без нашего желания — хотя иногда и удается переломить судьбу, хотя кто-то и сумеет сделать это раньше или позже. Но где же ваше пристрастие к красивым жестам, юноша? Где ваши дидериховские фразы? Неужели не броситесь на колени, не станете мне целовать руки?
Ричард поднялся: на колени, конечно, он не упал, а вместо этого выпрямился, поднял голову и твердо произнес:
— Герцог Алва, если это необходимо, я приму наказание!
— А как же: «Герцог Алва, у нас с вами дуэль», — напомнил ему тот. — Уже не нужно? Или позже, не здесь? Вижу, две недели в лесу немного научили вас сдержанности. Или ты раньше умел, а потом разучился? — он чуть прищурился и без перехода вдруг спросил: — Ты знаешь, что в тебе сидела крыса? Вот здесь, в груди, возле сердца? — он кончиками пальцев дотронулся Ричарду до груди справа — вовсе не возле сердца, а с другой стороны: там, где всегда раньше давило, скребло и тянуло.
— Крыса?
— О да, огромная и довольно мерзкая, но как будто не очень настоящая… Но не суть. О чем мы там говорили? Ах да, о наказании: знаете, так сложилось, что вместо наказания вас ожидает награда, и не одна — вы умудрились ненароком совершить подвиг, и его величество очень настаивал… Не люблю этих громких слов об искуплении грехов, так что давайте будем считать, что я вас простил. Ну что же, вы спокойны? Наконец нагулялись? Готовы возвращаться?
«Куда? — хотел спросить Ричард. — Возвращаться — куда?» — но его перебили:
— Мой король! Не отдам! Мой, мой, мой!
Ричардова маленькая приятельница то ли наблюдала уже какое-то время за их разговором, то ли, по обыкновению, соткалась прямо из воздуха и теперь возмущалась, услышав, что у нее собираются отобрать друга.
— Моя госпожа, — Алва наклонился к ней с таким серьезным видом, как будто говорил не с ребенком, а с настоящей королевой. — Видите ли, Повелитель Скал — как и вообще все Повелители — будет нужен мне на Изломе, и я не могу вам его отдать.
Он так и сказал: «нужен мне», не «нам», как будто сам был вовсе не одним из Повелителей; наверное, Ричард в глубине души уже знал, почему так.
— Все равно мой! — девочка приникла к Ричарду, прижалась, вцепилась в него, обнимая; он тоже приобнял ее за плечи и успокаивающе погладил.
— Обещаю, что найду для вас нового короля, — сказал Алва. — Разыщу самого подходящего: это будет самый лучший король, какого только можно найти — такой, каких раньше еще не бывало.
— Ну… хорошо. Но ты все равно еще придешь и мне порисуешь! — велела она Ричарду и, шлепнув его по ноге, обратилась к Алве: — Ладно, забирай! Ой, смотри, Император, там тебе все машут!
Ричард посмотрел туда, куда она ткнула пальцем: на дальнем утесе стояло человек десять — все как будто скрыты туманом, как будто немного бестелесные, очертания словно слегка размыты. Ему показалось, что он видит среди других и Арамону, и отца Германа, и Паоло, и Удо Борна — но это было, наверное, просто игрой воображения. Ричард все же помахал им и, повернувшись к Алве, протянул ему руку:
— Герцог Алва, я готов.
Тот подал руку в ответ, сжал его ладонь, и мир перевернулся.
***
На грудь давило, словно на ней лежал груз весом под сотню пессан; в бедро ввинчивался раскаленный штырь, руку как будто тянули клещами. Дышать было трудно — насколько легко дышалось в лесу, настолько тяжело это давалось теперь: Ричард попробовал сделать вдох, глубокий не получился; он все же судорожно вдохнул, раз, другой, и еще — но воздуха не хватало, и голова кружилась, и вокруг опять сгустилась темнота.
Его вздернули вверх, подтянули под мышки, приподняли, подпихнули под спину подушку, уложили полусидя, сунули под нос плошку, исходящую ароматным травяным дымом.
— Дыши, Ричард, дыши! Ну же, давай! Я не для того вытаскивал тебя из Рассвета, чтобы ты задохнулся в первую же минуту! Ну… раз… два… вдох — и выдох, еще вдох… молодец. Да, молодец. Хорошо.
Теперь, когда воздух понемногу, словно толчками, проникал в грудь, темнота перед глазами слегка рассеялась, и Ричард сумел оглядеться: он лежал на кровати в незнакомой комнате, по дощатому потолку плясали тени, а за окном, освещая заснеженный сад, потихоньку разгорался тусклый зимний рассвет. Рядом на кресле сидел Алва и держал в руках ту самую плошку с горячей водой и серебряный кувшин.
— Очнулись? — спросил он ровным тоном, как будто и не уговаривал только что Ричарда дышать, и не хвалил: «Молодец… хорошо…» — Что же, главное мы обсудили — если вы, конечно, запомнили… запомнили ведь?
— Эр… Ро… кэ… я… — выдавил Ричард: говорить оказалось еще сложнее, и каждый слог он выталкивал из себя, как каменное ядро.
— Ш-ш-ш, — перебил Алва, — тебе вредно пока говорить. У тебя ранено легкое, вот здесь, — он положил Ричарду руку на грудь, тем же жестом, каким во сне указывал, где именно сидела крыса. — Так вот, самое главное: сегодня двенадцатое Зимних Ветров, мы в Ноймаре, их величества тоже здесь, его величество очень вам благодарен и собирается неплохо наградить — и да, вы снова, точнее все еще, мой оруженосец.
— Слу… ша… ю… эра, — стоило бы: «монсеньора», но Ричард сейчас не сумел бы выговорить длинного слова. — При… ка… зы…
Алва рассмеялся:
— Поправляйтесь, приходите в себя, выполняйте предписания лекарей, не расстраивайте здешних дам… И извольте не умирать и дождаться, пока я вернусь! — он знакомым жестом потрепал Ричарда по голове. — Я сегодня должен уехать: конечно, без вас, детали вам расскажут уже без меня, как расскажут и все остальные новости. Но к лету, думаю, вы уже встанете на ноги, и мы с вами съездим вместе на какую-нибудь еще войну — например, ждет своего часа Бордонская кампания.
***
Арно думал, что Ричард умирает: он старался не показывать виду, говорить бодро, не обращать внимания на то, насколько Ричард болен — болтал с ним, пересказывал забавные случаи, новости и сплетни, читал ему вслух — все как будто невзначай, как будто они вместе фехтовали, или скакали бок о бок верхом, или Ричард сидел рядом, а не лежал перед ним, распластанный на постели. Но в голосе Арно то прорывалось сочувствие или страх, то слышалась странная сдержанность — как будто он не знал, что сказать или как сказать, как будто утаивал что-то от Ричарда, чтобы лишний раз его не расстраивать. Ричард и сам в их первую встречу думал, что чувствует себя уже лучше, и говорить ему легче, и выглядит он уже не так плохо — но по глазам Арно понял, что тот напуган и не ожидал увидеть Ричарда — таким. Позже, когда Арно рассказал ему о несостоявшейся дуэли с Приддом — как они столкнулись в библиотеке, как Арно наговорил ему грубостей, как они друг друга вызвали, как герцог Ноймаринен запретил дуэль, да еще и решил, что они поссорились из-за Гизеллы — «а ведь она мне просто друг, Дик, представь!» — Ричард в ответ вспомнил свою собственную, совершившуюся дуэль (шрама, оставленного шпагой Придда, наверное, теперь уже и не найти — его перекроет новый широкий шрам, когда рана на руке наконец заживет) и заодно обмолвился, что, когда он лежал в горячке после дуэли, его как будто навестил Паоло, а потом Ричард видел его снова в том недавнем длинном сне.
— Значит, Паоло все-таки умер, — задумчиво сказал Арно: Ричард не сразу сообразил, почему он так решил. — Получается, смотри, сколько из нашего выпуска: Паоло, потом Эстебан, теперь вот… — он осекся, но Ричард знал, что он хотел сказать: «Теперь вот и ты скоро умрешь».
Потом Ричарду вроде бы стало немного лучше — да и вообще, он ведь должен был выполнить приказ Алвы: не умереть, пока тот не вернется (значило ли это, что, когда тот вернется, Ричард все-таки умрет?), — так что Арно успокоился, а потом, пообещав напоследок с загадочным видом, что Ричарда скоро снова будет кому развлекать, отбыл вместе со своим эром, генералом Давенпортом, в Торку.
Ричард решил тогда, что он имеет в виду Гизеллу, о которой прожужжал ему все уши: Дик, представляешь, она рассказывала, что у них в Ноймаре девочек, дворянских дочек, даже герцогинь, учат заботиться о раненых, так что она к тебе, наверное, еще зайдет! Гизелла правда зашла, но всего один раз: сопровождала Катарину, которая вдруг посетила его — на следующий день после того, как из замка разъехались военные. У Ричарда, правда, тогда уже начиналась лихорадка — нет, началась раньше, а в тот день уже усилилась, уже терзала его, — и он не сумел поприветствовать ее как следует, не смог даже произнести ни слова, а только, вяло поворачивая голову, следил глазами: вот она входит, вот садится у изголовья, вот протягивает руку, кладет прохладную — благословенно прохладную — ладонь ему на лоб; вот за ней следом заходит Гизелла, несет в руках охапку цветов — откуда цветы зимой? из оранжереи? — ставит их в вазу на окне, расправляет, оглаживает листья; вот Катарина пальцами касается его запястья, проходится по шраму от пули — та рана зажила на удивление быстро, быстрее других, — и тихо произносит что-то, чего Ричард уже не может уловить.
Ему не рассказывали тревожных новостей, но он все равно знал, что Алва с войсками отправился отбивать столицу — то есть выступил против Альдо; значит, Альдо скоро лишится трона. Ричард старался повторять для себя то, о чем думал тогда, в лесу: Альдо ему друг, но не его король (теперь, после леса, Ричард знал — знал не разумом, но сердцем — что тот не король и по человеческим меркам, по завещанию, и по духовным, по крови); утешал себя, что Алва не таков, чтобы, свергнув, сразу казнить Альдо: может быть, они договорятся, придут к согласию, Альдо позволят уехать, он покинет Талиг — вообще Золотые Земли, отправится в экспедицию…
Но все оказалось тщетно: вскоре пришли новости, которых от Ричарда скрыть не сумели — столица взята, Альдо погиб, а значит, Ричард все-таки предал своего короля. В тот день приступ лихорадки начался внезапно, не дожидаясь вечера, и Ричард снова погрузился во мрак — только теперь здесь не было уже ни коридора, ни леса, ни Голоса, ни девочки, а были только жар, и холод, и боль.
______________________________
Примечание:
Конечно же, Ричард нарисовал для Циллы и барашка, и то, как удав съел слона!
Айрис (2)
читать дальшеВторой альбом Айрис все-таки купила — на самом деле, купила еще два: один себе, потому что в старом место совсем закончилось, и другой, точно такой же, совсем простой, — для Дикона: так она как будто убеждала себя, что альбом обязательно ему понадобится. Купила и новые карандаши, округлые и немного шероховатые — такие приятно брать в руку; и особый уголь — не мараться же угольком из камина; и еще пюпитр, деревянную подставку для бумаги, на которой можно было рисовать даже в кровати, и удобно было бы опереть локоть. Пюпитр этот углядела Гизелла: они были в лавке втроем — Айрис, Гизелла и Селина; Гизелла все перебирала, лениво рассматривала изящно украшенные альбомы — с лентами, с позолотой, с тиснением, даже в кружевах, — и вдруг, встрепенувшись, дернула Айрис за рукав:
— Смотрите! Мне кажется, вам подойдет. Вы же ищете подарок для Ричарда? — она называла Дикона по имени, как будто они были давно знакомы, хотя виделись-то всего раз или два, и Дикон почти не разговаривал с ней: сама ведь и рассказывала Айрис, как сопровождала ее величество, когда та навещала больного, и «вы бы видели, как он на нее смотрел: он безнадежно, безнадежно влюблен!».
Так Айрис купила и подставку, привезла в Ноймар сама, не доверяя посыльным торговца и слугам, и спрятала до поры, чтобы вручить на день рождения: до того оставалось еще больше месяца, и можно было надеяться — и Айрис старательно надеялась, а с появлением мэтра надежда получила веские основания, — можно было надеяться, что за это время Дикону станет лучше.
Эту поездку ее величество и герцогиня Георгия потом еще долго припоминали Айрис при каждом удобном случае: к его величеству съехался Совет — новый тессорий, новый супрем, все из штатских, ждали и нового кансилльера, — так что он не скучал, а вот двор ее величества пока оставался совсем крохотным — Айрис, Селина и Луиза, даже меньше, чем прежде. Герцогиня Георгия и Гизелла, правда, тоже составляли им компанию, но другие фрейлины и дамы, покинув ее величество еще осенью, не спешили возвращаться. Кто-то разбежался по имениям, подальше от невзгод, кто-то ожидал в столице — как графиня Рокслей: Айрис писала ей, еще когда у них случилась беда с за́мком, успокаивала, что все спаслись, что малышка Розмэри в Надоре — та ответила, поблагодарила, просила присмотреть за ребенком, но сама, по ее словам, была так занята, что никак не могла бы уехать из столицы.
Сегодня читали жития святых — причем ее величество выбрала эсператистскую книгу (его величество одним из первых указов утвердил примирение церквей, раз уж эсператистский кардинал так радел за него и герцога Алву, что даже как будто помог бежать), то ли в пику золовке — ведь у герцогини Георгии и его величества сестра служила настоятельницей в олларианском монастыре, — то ли чтобы порадовать монаха, брата Пьетро, который теперь окормлял и ее, и саму Айрис, и Дикона — всех, кто с рождения тайно исповедовал эсператизм. Книга была не на старогальтарском, но на таком древнем изводе талиг, что понять получалось едва ли половину — особенно если, как Айрис, не следить за чтением и все время отвлекаться. Читали по кругу, сейчас книга была у Селины, а очередь Айрис пока не подошла — и она надеялась, что так и не дойдет, что ее позовут отсюда раньше, чем та закончит.
«Вложи же персты свое в язвы оны, и исцелиша же ся е», — мелодичным голосом читала Селина. Айрис отвернулась, прикусила губу, прижала руку ко лбу и постаралась подавить всхлип. Нашли о чем читать! Нужно было вообще не приходить сегодня — посидела бы у себя, отговорилась бы мигренью, или усталостью, или недомоганием — охотно поверили бы. Айрис и так не находила себе места от тревоги, не могла даже занять руки, жалела даже, что не озаботилась раздобыть четки — может, попросить у монаха? Но ее величество так настаивала, чтобы она обязательно посетила их камерный вечер — много уже пропустила, все недосуг, все занята — а сегодня ведь свободна. И действительно: сегодня мэтр решительно выдворил ее из комнаты Дикона — почти что вытолкал за дверь, и она бы обиделась, накричала бы на него, если бы он не пообещал, что позовет ее назад, когда закончит. Сегодня, говорил он, по его прогнозам, рана на ноге наконец должна очиститься, из нее должно выйти все лишнее, и будет понятно, насколько пострадала кость, и, дай Четверо (он так и говорил: по воле Четверых, во имя Четверых), после дело пойдет на лад. Что он там делает с Диконом? Чувствует ли Дикон? Больно ли ему? Страшно ли, как ей? — о, нет, конечно, ему-то не страшно, он храбрый, но и сама Айрис ведь всегда считала себя смелой, а оказалась такой трусихой. Или мэтр его усыпил? А может, ему лучше было бы пока остаться в беспамятстве? Нет, конечно же нет: хорошо, что он пришел в себя, ведь это значит…
— Вы же не собираетесь в столицу, дорогая? Не в вашем ведь положении? — резко спросила Георгия. Айрис вздрогнула: погрузившись в свои мысли, она и не заметила, как житие закончилось, новое начинать не стали и теперь беседуют — опять собрались спорить, опять на старую тему: ее величество и герцогиня, кажется, не очень-то ладили.
— Если его величеству будет угодно, конечно, мой долг как супруги и королевы — его сопровождать, — ее величество потупилась, небрежным движением разгладила складки юбки. — Но там еще ничего не готово: герцог Алва сообщит, когда придет время возвращаться, а пока мы ждем.
— Да что вы! — Георгия всплеснула руками. — Ехать по зимним дорогам! Хорошо, допустим, не по зимним: весной, в середине весны — но тогда тем более опасно! Трястись в карете, ночевать неизвестно где, потом эти приемы, торжества — столько волнений! И малышу, и старшим будет лучше здесь, на севере: в городе вечно эта скученность, теснота, духота, особенно летом — даже во дворце, да даже и в Тарнике! Нет, прошу вас: останьтесь с нами до осени, пусть Фердинанд едет один!
Гизелла, поймав взгляд Айрис, закатила глаза, и, будь Айрис сегодня повеселее, она бы украдкой фыркнула. Селина сидела с безмятежным видом, чинно сложив руки на коленях, и, слушая ее величество, согласно кивала.
— Я знала одну даму, которая на последнем сроке даже каталась верхом, — ее величество улыбнулась. — Родился чудесный ребенок, здоровый, крепкий: обещает вырасти полководцем. И работают же крестьянки в поле до последнего дня. В самом деле, я ведь не больна!
— Неужели вы так скучаете без ваших дам, моя дорогая?
— О, немного, — королева перевела глаза на Айрис. — Иногда грустно быть одной. Герцогиня Окделл вот, например, постоянно то у брата, то в разъездах.
И ведь ездила-то Айрис только потому, что ей велел мэтр! Не просто же развеяться, погулять по лавкам, накупить подарков! Едва появившись в замке (а это он прибыл в том роскошном экипаже, запряженном одними морисками, и еще двух коней вели в поводу), мэтр начал распоряжаться слугами: приказал немедленно провести его к больному и скрылся так стремительно, что ни Айрис, ни Гизелла, ни герцогиня Георгия не успели выйти во двор и поприветствовать его как полагается. Айрис, опомнившись, бросилась за ним и, добравшись до флигеля, еще с улицы услышала, как мэтр распекает приставленных к Дикону слуг.
— В этом доме кто-нибудь умеет считать? Вы можете сказать определенно: одна неделя, две, три?! — он строго посмотрел на Айрис, растрепанную, запыхавшуюся, раскрасневшуюся от бега, и продолжал, глядя на нее в упор: — В любой болезни и любом лечении есть три части: телесная, душевная и непостижимая. Если я спрашиваю, не шестнадцать ли дней минуло, не дважды ли по шестнадцать, значит, это важно!
— Дикон болеет уже точно больше недели, я здесь как раз неделю, а ему стало хуже раньше — знаете, наверное, получается, две, — быстро ответила Айрис. — А первый раз Дикон пролежал без памяти как раз шестнадцать дней — вроде бы: я здесь тогда еще не была. Может быть, вам лучше поговорить с местным лекарем?
Мэтр сделал неопределенный жест рукой — мол, зовите, не помешает, — хмыкнул и прошел в комнату Дикона, закрыв перед носом у Айрис дверь. Какое-то время оттуда доносились только приглушенные шорохи, бормотание и шелест (и, может быть, еще Дикон тихонько стонал), потом раздался стук и звон, дверь снова отворилась, и мэтр, держа двумя пальцами откупоренную склянку с лекарством, протянул ее Айрис и сурово сказал:
— Вот это, — он отряхнул руку, — никуда не годится. Мне нужен кто-то разумный, чтобы съездить к аптекарю и купить по списку все необходимое. Не слуга. Не этот ваш управляющий. Я надеюсь, уж вы-то способны сосчитать до ста и не перепутаете унции и пессаны?
— А Дикон… как он? Он же поправится?
— Я здесь именно для этого, — снисходительно ответил мэтр и добавил мягче: — Я же вам говорил: телесное, душевное и непостижимое. Я позабочусь о телесном, вы — о душевном, а герцог — о непостижимом.
Так и получилось, что следующим же утром Айрис отправилась в соседний городок к аптекарю, прихватив с собой Селину — для компании, Гизеллу — как проводника, и Луизу, конечно, потому что не могут же юные девицы разъезжать по городу в одиночку. Тогда-то они заглянули и в лавку художника; тогда-то Айрис и купила для Дикона новый подарок.
Еще через день у Дикона спал жар, еще через один он наконец пришел в себя, а еще через четыре мэтр вот решил, что пришло время всерьез заняться его раной.
— …герцогиня Окделл, — сказала Георгия. Айрис чуть не подпрыгнула, сделала вдох поглубже, чтобы объясниться, и только тогда поняла, что это не обращаются к ней, а продолжают ее обсуждать: «при вас ведь останется герцогиня Окделл» — точнее, ее величество и герцогиня Георгия перешли ко второй их излюбленной теме, о которой тоже постоянно спорили: нужен ли маленькой принцессе Октавии свой собственный двор. Айрис знала их аргументы наперечет: Октавия еще совсем дитя — нет, ей нужно привыкать к придворной жизни, к обществу фрейлин — она вполне может проводить время с моими дамами — малышке скучно без сверстниц — но вы все равно ведь предлагаете, дорогая сестрица, каких-то великовозрастных девиц…
— Конечно, герцогиня останется при мне, о другом не может быть и речи! — отрезала королева: судя по всему, она в конце концов сдалась перед напором Георгии, и теперь они выясняли, кто из фрейлин будет служить при ней, а кто перейдет Октавии.
— Кстати, ведь у герцога есть еще младшие сестры? Кажется, две? — спросила Георгия. — Помните, Рокэ еще хлопотал о них перед Фердинандом?
— Да, и мне потом тоже писал — напоминал, чтобы я не забыла, очень в его духе… нужно будет отправить письма вдовствующей герцогине и опекуну.
— Я вам одолжу своего секретаря, дорогая, не возиться же самой! Моя милая, — Георгия повернулась к Айрис, — подскажите, а кто же ваш опекун?
Но Айрис не успела ни ответить, ни как следует осознать, о чем же идет речь — неужели Дейдри и Эдит тоже призывают ко двору? — и пусть только матушка попробует воспротивиться… — не успела, потому что как раз в этот момент скрипнула дверь, и лакей доложил, что мэтр закончил и приглашает юную герцогиню Окделл к себе. Айрис вскочила и, перебив Луизино «это граф Ларак, Эйвон Ларак, сударыня», наскоро пробормотав извинения и изобразив смазанный реверанс, кинулась прочь из комнаты.
— Герцогиня Окделл очень привязана к брату, — заметила Георгия спокойно, но с едва заметной ноткой осуждения в голосе.
— Ее можно понять, — вздохнула королева. — Знаете, только потеряв родного человека, понимаешь, как он тебе был дорог…
Дальше Айрис уже не расслышала. Ну надо же, «Рокэ хлопотал», «Рокэ писал мне»! Айрис до сих пор становилось горько при мысли о герцоге Алве: в самом деле, он писал кому угодно — писал королю, королеве, герцогине Георгии, герцогу Рудольфу, писал и Дикону, но только не ей. Она и почерк-то его увидела первый раз четыре дня назад.
Тогда, четыре дня назад, едва Дикон очнулся (это случилось не ранним утром, как вечно обещают в романах, а в середине дня, так что Айрис уже давно сидела с ним рядом), мэтр дал им вволю наобниматься — насколько Дикон был способен обняться, конечно, — а потом, постучав пальцами по столику, на котором лежал сложенный вчетверо листок, велел:
— Это нужно прочитать немедленно. Герцог приказал передать записку сразу по приезде, но не рассчитал, что молодой человек без него снова впадет в беспамятство. Читайте, а я пока оставлю вас, молодые люди.
Айрис протянула руку за письмом: оно было без футляра, но с печатью — герб герцога Алвы, летящий ворон, заключенный в абрис щита; подписано незамысловато: «Герцогу Р. Окделлу» — и больше ничего.
— Прочитаешь сам или я тебе вслух? — предложила Айрис.
— Ты… давай лучше ты.
— Ладно… Тут даже без обращения, итак… «Первым делом напоминаю вам, юноша, о нашем уговоре: вы обещали мне не умирать, так что извольте выполнить обещание и остаться в живых». Ты что, правда ему такое обещал? — Айрис сжала Дикону пальцы.
— Ну да… Кажется, — он нахмурился. — Не очень хорошо помню, но, кажется, да.
— «Направляю к вам мэтра… — слушай, тут, наверное, его имя, но я не могу разобрать: буквы какие-то странные. Морисский, что ли? Так вот… — Направляю к вам мэтра и ожидаю, что он поставит вас на ноги быстрее, чем любой другой. Помнится, я, в свою очередь, обещал, что возьму вас с собой в Бордонскую кампанию — но мэтр считает, что вам к тому времени будет еще рано садиться в седло, поэтому сделаем иначе. Когда вы полностью поправитесь — когда мэтр будет полностью уверен, что вы поправились, — вам, теньент Окделл…», — о, смотри, тебя произвели в теньенты!
— Придда в полковники, — буркнул Дикон.
— Ну да… но ты его еще перегонишь! Подумаешь, полковник: ты, может, года через три уже будешь генералом! Так вот: «…вам, теньент Окделл, будет предписано явиться в мое распоряжение». Явиться в мое распоряжение, — повторила Айрис. — Он всегда так пишет?
— Не знаю, — Дикон пожал плечами, поморщился, прикрыл глаза. — Он мне раньше не писал.
— Надо же! Я думала, уж должен был, наверное! «О том, где я буду в этот момент, вы узнаете из армейских сводок и донесений, которые присылают в Ноймар». Нет, представляешь, он даже не вызовет тебя отдельным приказом! Разве так делают? Ладно, дальше: «Также направляю вам ваших коней — Сону и еще одного, с которым мы, к сожалению, не представлены».
— Это, наверное, Карас! — обрадовался Дикон. — Отлично! Я же, — он наморщил лоб, — потерял его… думал, что потерял — тогда, в столице… мы ведь без него сюда приехали… я даже не знал, что с ним. Может, Робер его подобрал.
— Ага… Кстати, Робера же помиловали: ее величество говорила. Знаешь, занятно: мы ведь с ним еще давно мечтали, как выручим герцога Алву, как спасем вместе столицу… Эта наша помолвка, планы эти призвать графа Савиньяка… А получилось, что все сделал ты, а он — ничего, — задумчиво сказала Айрис. — А еще… Дикон, что? Что с тобой? — он вдруг уронил руку и вяло провел пальцами по одеялу, как будто хотел сжать их в кулак или ухватить что-то невидимое. — Тебе нехорошо? Позвать мэтра?
— Нет, нет, все в порядке… — Дикон отвернул голову и уставился на стену возле окна. — Получается, он предал Альдо еще раньше, чем я… А я и не знал. Даже не думал, не мог даже представить…
— Хочешь, после дочитаем, а ты сейчас отдохнешь? — быстро спросила Айрис. — Или смотри, тут совсем немного еще, пара фраз. Вот, слушай… «И наконец, к нашим с вами тайным делам: я нашел для нашей общей маленькой знакомой нового короля. Как вы уже, наверное, знаете, ваш приятель погиб, защищая себя, свой дворец, корону и престол. Не буду пересказывать вам подробности — новости передадут и без меня, — скажу лишь, что он не подошел. Но при штурме столицы было убито также несколько военных, в том числе некто Карваль, наверняка вам известный. История немного сложнее, чем выглядит на первый взгляд, — опять же, не буду вдаваться в детали, все потом, — но ему в любом случае грозил бы трибунал, а так он показался мне подходящим, и наша знакомая согласилась его принять». Странно, я думала, что этот Карваль был всегда верен Роберу, а тут, смотри-ка, трибунал, почему? И вообще, если честно, здесь совсем непонятно: что за знакомая, что за король, это же не его величество? Но раз это ваши тайные дела…
— Нет, я понимаю, — глухо сказал он. — Надо же. Карваль. Айри, слушай, — он на ощупь нашарил ее руку, переплел их пальцы. — Слушай, я должен тебе сказать: все… не совсем правда. Я не собирался… освобождать Алву, это все получилось само собой. Думал… что верен Альдо. Что… он мой истинный король. Что должен… остаться на троне. Что защищаем… Талигойю.
Раньше Айрис бы, наверное, рассердилась, даже раскричалась бы (как тогда в столице: подонок, подлец, негодяй), обвинила бы его: да что тебе этот Альдо, да неужели ты не видел, каков он; а то еще залепила бы пощечину, вцепилась бы в волосы, хорошенько бы оттаскала. Но волосы теперь были совсем короткие, их стригли почти наголо, чтобы не спутывались; и Дикон уже морщился от боли, уже шумно дышал, уже все дольше молчал, делал паузы все длиннее; и сам лежал такой бледный, и так ослаб, и так исхудал — и горячка, так измотавшая его, опять, кажется, возвращалась, — что Айрис только тихо спросила:
— Но сейчас ведь ты передумал? Уже не нужна эта твоя Талигойя?
— Теперь нет, — Дикон вздохнул. — Теперь по-другому. Теперь… не думаю.
— Вот и хорошо, — Айрис обняла его и сидела с ним так, пока его дыхание не стало снова ровным.
И вот сегодня, четыре дня спустя, Дикон, уже повеселевший, уже куда более спокойный, сидя в постели, листал ее альбом, уложив его себе на колени и переворачивая страницы левой рукой. Айрис, кстати, прежде чем принести ему этот альбом, вырвала оттуда все рисунки, где был изображен он сам, и тот, где она дорисовала в конце концов склеп в Надорском замке, — и, скатав в трубочку, сунула в футляр вместе с письмом и отослала домой — правда, не матушке, с матушки бы сталось бросить письмо в огонь, не открывая, — а дядюшке.
— Слушай, а кто вот это? — Дикон потряс страницу за уголок. — Лицо вроде бы знакомое, что-то неуловимое как будто… не могу вспомнить.
Айрис, мгновенно перебрав всех обитателей замка, кого Дикон мог не знать или не запомнить, приготовилась уже объяснять — это Маркус, сын герцога, он бывает редко, наездами; это герцогиня Георгия, она не заходила к тебе, наверное, или заходила, пока ты спал; это принцесса Октавия, детей точно к тебе не пускали, даже когда ты неплохо себя чувствовал — ее величество как-то обмолвилась; это… — но ошиблась.
— А, это же Сэль! — воскликнула она, увидев рисунок: головка Селины вполоборота, белокурый локон, выбившись из прически, спадает на плечо. — Селина, моя подруга. Слушай, ты же точно ее видел, еще в том году, в Олларии!
— Нет, другое… Ладно, неважно, — Дикон мотнул головой. — А вот это чья лошадь?
Позже Айрис спросила у мэтра — втайне от Дикона, чтобы его зря не тревожить: что же с рукой, и не будет ли неловко уже через месяц подарить карандаши, и как нога, и когда он поднимется с постели, и когда ему разрешат сесть в седло, и можно ли будет ехать весной в столицу, а летом в полк, и что там грудь, и…
— В столицу! В седле! — проворчал мэтр. — Будет хорошо, если, когда сойдет снег, молодой человек сумеет сам добраться, — он взглянул за окно, — ну хотя бы вот до этой беседки. А карандаши… это можно попробовать, положим, через неделю, отчего же нет.
***
И вот в середине весны, как раз когда сошел снег, они сидели в той самой беседке, и теперь уже Айрис следила, как из-под руки Дикона ложатся на бумагу твердые, четкие линии. Замок почти опустел: их величества, вопреки уговорам, все-таки отбыли в столицу — хотели приурочить торжества по поводу возвращения не то к Фабианову дню, не то к дню рождения королевы. Дикону ехать пока запретили даже в карете — не столько из-за дороги, сколько потому, что столичный воздух был бы ему вреден, как опасно было бы и лишнее волнение; так что он получил свой орден из рук короля здесь, в Ноймаре, на камерном и не очень парадном Совете, обставленном настолько просто, что ему даже не пришлось вставать на одно колено (и кто бы ему, в самом деле, разрешил?). Герцогиня Георгия тоже думала уезжать — перебраться в Старую Придду, поближе к столице, перевезти с собой королевских детей и устроить-таки для принцессы Октавии там собственный двор.
Матушка, правда, наотрез отказалась отпускать туда девочек, но Айрис надеялась, что дядюшка сумеет ее убедить: все-таки ведь ее величество просила об этом сама. Кстати, матушка писала и Дикону — точнее, написала только одно письмо, и только ему, для Айрис не прислала ни строчки; но в том письме больше не было ни проклятий, ни жестоких слов: она, должно быть, смирилась.
— А кто это? — с любопытством спросила Айрис, глядя, как появляется на рисунке новая фигура: Дикон изобразил отчего-то сначала дракона, потом, перелистнув страницу, набросал очертания лошади и вот теперь пририсовывал рядом девочку в богато украшенном платье — совсем маленькую, младше Октавии, но старше Анжелики. — Лицо как будто на чье-то похоже. Это же не Октавия? Та же светленькая?
— А, нет, нет, это… — Дикон помедлил, — это одна хорошая знакомая. Жалко, так и не узнал, как ее зовут.
Кода
читать дальшеПервый раз Николя Карваль понял, что его обманули, когда, проделав едва ли не галопом длиннющий путь с самого юга города и добравшись наконец до северных предместий, обнаружил только большой — человек в двести — отряд «лиловых», гвардейцев Придда, — и больше никого. Карваль уже был зол, как тысяча кошек: на дурацкое это приказание сторожить южные рубежи, на эфемерных кэналлийцев, которых там никогда и не было, на так называемого короля, который все это выдумал, на монсеньора, с которым вроде бы составили удачный план, а тот пошел прахом; на метель, холод, ночь; и на еще более идиотский приказ выдвигаться немедленно с юга на север, потому что герцог Алва-де бежал из-под стражи, и последний раз его видели неподалеку от северных ворот. На Алву и его спасителей он тоже злился, как злился и на дуралеев-гвардейцев из городской стражи, которые не только попытались напасть на беглецов, так еще и оказались сами перебиты. И вот, вне себя от ярости, холода и усталости, он не нашел ничего умнее, как спросить напрямик: не видели ли, мол, «лиловые» герцога Алву или, может, карету, которая его везла. Командир «лиловых» — Гирке, его звали Гирке, какой-то родич Придда — развел руками: нет, сами только что сюда явились, самих ведь точно так же отрядили в погоню, вот ищем, никого не нашли. По тому, какое невозмутимое он состроил при этом лицо, с каким невинным видом улыбнулся и как блеснули у него из-под шляпы глаза, Карвал догадался: врет, стервец, определенно врет — сам небось и спровадил беглецов куда подальше, а теперь строит тут из себя оскорбленную добродетель. Наверняка Придд-то все и устроил: вот ведь проныра, и успел-таки опередить их с монсеньором — вырвал, как говорится, кусок хлеба прямо изо рта.
Что же, сейчас они были, получается, на одной стороне.
— Понятно, — сказал Карваль сухо. — Что же, продолжайте поиски на северном направлении, гм, полковник, а мы пока прочешем окрестности — мало ли, знаете, где можно скрыться: леса, поля, проселки.
— По распоряжению герцога двигаемся к Фебидам, — спокойно ответил Гирке. Карваль поймал его взгляд; они оба медленно кивнули, пожали руки и расстались, вполне поняв друг друга.
Второй раз Карваль догадался, что его обманули, когда, стоило им с монсеньором договориться, что они пошлют в ставку Алвы тайного парламентера и начнут уже планировать, как откроют городские ворота, Карваля с его отрядом вдруг назначили защищать дворец. Обманули его с двух сторон — герцог Алва, будь он неладен, начал штурм раньше, чем они с монсеньором рассчитывали, а так называемый король, будь он, в свою очередь, неладен четырежды, похоже, стал подозревать Карваля, и поздно уже было гадать, где же они просчитались. Поговорить с монсеньором, даже словом с ним перемолвиться, даже увидеть его, не получилось, так что пришлось пока выполнять приказ. Карваль расставил своих людей, сформировал линии обороны и только принялся прикидывать, разумнее ли будет, скажем, открыто перейти на сторону победителя или сначала ему сдаться — как для него все закончилось.
Третий же раз Карваль был уверен, что герцог Алва обманет его — но ошибся.
Алва нашел его уже не в столице, уже после всего, уже когда Карваль прошел мимо, особо не разглядывая, кошкиной прорвы картин, развешанных на стенах по обе стороны бесконечно длинного коридора. Он как раз добрался до развилки и размышлял, правое или левое ответвление выбрать, когда ему на плечо легла рука.
— Генерал Карваль, предлагаю вам повышение в звании, — сказал герцог Алва без предисловий, как будто продолжал с середины уже начатую беседу — не озаботившись приветствием (допустим, по субординации, он должен был, наоборот, ожидать приветствия, но ведь не дал Карвалю и слова сказать), не выяснив, действительно ли перед ним тот, кого он искал, и не объяснив, чего же ему, собственно, нужно. — До главнокомандующего.
— Выпишете мне маршальский патент? — уточнил Карваль.
— Гм, нет. Тут другое: король ведь считается верховным главнокомандующим страны, верно? Предлагаю вам стать королем.
— Королем? — с недоверием спросил Карваль: тогда-то и решил, что его обманывают, и вообще странный этот разговор откровенно смущал — хотя смущал, наверное, меньше, чем мог бы, будь Карваль жив. — Какой же страны?
— О, не страны. Королем Холода.
— Ну… Ну допустим, хорошо. Что нужно будет делать?
— Здесь легко: во-первых, слушаться свою королеву, а во-вторых, драться. Ну и по мелочи: командовать приданными вам силами — это вы умеете, вырабатывать тактику боя — с этим тоже справитесь; справились бы даже и со стратегией, но этого не требуется. Ну так что же? — герцог Алва испытующе взглянул Карвалю в лицо и, видимо, разглядев в его глазах согласие — или любопытство, которое принял за согласие, — крикнул: — Моя госпожа! Я нашел для вас короля!
— Где? Кого? — из левого прохода выскочила взъерошенная девчонка лет шести. — Кого нашел? Ты обещал самого лучшего! — она завертела головой, ткнула в Карваля пальцем. — Вот этого, что ли?
— Считаю, что он вам как раз подойдет, — галантно ответил Алва. — И он согласен. Идет на это добровольно. Да, генерал?
На самом деле, Карваль был и правда согласен: все лучше, чем сгинуть навеки, уйти в небытие; лучше, чем гореть в Закате (или блаженствовать в Рассвете, но Карвалю-то, во что бы он ни верил, Рассвет не грозил), да и лучше даже, чем вообще встретиться с неведомым.
— Так точно, господин Первый маршал, — сказал он.
Девчонка, поцокав языком, скептически оглядела его с головы до пят, потом медленно обошла кругом, подергала сзади за полу мундира, пощупала перевязь и шпагу (Карваль был одет здесь полностью по форме), обвела пальцем пряжку. Потом, снова оказавшись перед ним, она вытащила — то ли из-за спины, то ли из складок платьица, то ли вообще из ниоткуда — растрепанную тетрадку, раскрыла, полистала, нашла нужную страницу и уставилась на нее. Потом перевела взгляд на Карваля, опять в тетрадку и опять на Карваля и наконец вынесла вердикт:
— Ладно… Вроде похож!
— Тогда мы в расчете, моя госпожа, — сказал Алва. — Оставляю вас с вашим королем. Удачи вам в ваших начинаниях и позвольте откланяться.
— Иди, иди уже! — махнула на него рукой девчонка, а когда он повернулся, чтобы уходить, высунула язык, скорчила рожу и показала ему в спину длинный нос.
***
— Так, ну вы капеллан, тут все понятно, — сказал Карваль, обозревая собравшуюся перед ним компанию — приданные ему силы, по выражению герцога Алвы. — А этот паренек при вас — ваш помощник, служка?
— Я военный! — бодро ответил мальчишка: даже не обиделся, легкий характер, удачное свойство натуры. — Планировал армейскую карьеру, сударь.
— Ладно, зачислю вас туда, где будет недобор, — отмахнулся Карваль. — А вы вот кто по званию, откуда, где служили?
— Капитан, — отрапортовал толстяк, стоявший следующим. — Заведовал школой оруженосцев Лаик.
— Пехота, — определил Карваль: кем бы тот ни был в начале карьеры, такую необъятную тушу выдержит мало какая лошадь. — Так, дальше. А это кто у вас? Повариха?
— Капитан Гастаки, военно-морской флот Бордона, — пробасила тетка, фигурой и объемами не уступавшая соседу, и притянула к себе юную девицу — по контрасту, тоненькую как тростинка. — И мой адъютант теньент Лагидис.
— У вас что, на флоте одни бабы? Точнее, скажем так: у нас что, на флоте будут одни бабы? — Карваль нахмурился. — А впрочем, ладно: хоть какой-то, да флот. Дальше… А, дальше Борн, я вас знаю. Кавалерия. Будете моим порученцем.
— Эй, да хватит уже! — капризным голосом воскликнула девчонка — его, Карваля, королева, — которая до того привела ему весь этот сброд, объявила, что это его будущее войско, велела знакомиться, а сама уселась на пригорке и, как будто сразу утратив к ним интерес, уткнула нос в свою тетрадку с рисунками. — Хватит, ну, король, сколько можно! Что ты вообще делаешь?
— Провожу смотр, моя королева. Определяю, какие у меня есть рода войск.
— Рода, войска, смотр! — девчонка вскочила и замахала на него тетрадкой. — Давай уже, собирайся, пора: вон, видишь, начинается? — и она указала вдаль, в глубину леса — туда, где, становясь все заметнее, клубился зеленый туман.
***
Если бы случайный свидетель этой сцены перевел тогда взгляд южнее — с застывшего в холодной, мрачной неподвижности леса на жаркое летнее марево, где сам воздух будто бы дрожит от натянутых в нем невидимых струн, — то он, конечно… А впрочем, что значит — тогда; что значит — южнее? Есть ли в безвременье время, есть ли в неведомом — место; существует ли в мире нездешнем людское «здесь и сейчас»?
Нет, скажем иначе: если бы случайный прохожий заглянул в тот полдень в середине лета — уже лета, потому что время и впрямь, если даже оно там и есть, течет в таинственных краях чуть иначе, — если бы наш случайный прохожий заглянул в ту пору в Кэналлоа, в предместья Алвасете, туда, где тянутся, радуя глаз буйной зеленью (совсем не того тоскливого оттенка, в какой был окрашен туман), гранатовые рощи, виноградники и апельсиновые сады, он увидел бы на дороге, ведущей к замку, одинокого всадника. Молодой человек, одетый чуть менее легко, чем стоило бы по такой жаре, и чуть более бледный, чем ожидают от юности, ехал шагом, не особенно торопясь, крутил головой, с интересом смотря по сторонам, и все выглядывал впереди что-то, известное лишь ему. Заметил бы наш наблюдатель и мужчину, который, устроившись в тени раскидистого дерева, прямо на земле, дремал, закрыв лицо шляпой. Молодой человек проехал было мимо, потом вдруг резко дернул поводья, развернулся, спешился и чуть ли не бегом бросился к мужчине.
— А, юноша, — поприветствовал его тот, ленивым жестом снимая шляпу с лица и садясь. — Все-таки добрались. Только не говорите, что гоняетесь за мной с самого Бордона!
Ричард — а это был, конечно, Ричард, герцог Окделл, юный оруженосец герцога Алвы, — помотал головой:
— Нет! Вы ведь были потом на границе с Гайифой, но там я вас не застал, и вот…
— Ну да, — сказал Рокэ. — Выяснилось, что нам обязательно нужны переговоры с моими родичами — морисками, — а проще всего их устроить здесь. Гайифа нас больше не побеспокоит, а на севере без меня пока что и так неплохо справляются. Но зачем вы-то вообще отправились на юг: не легче ли было остаться в Ноймаре и дождаться меня там? Я все равно скоро собираюсь в Хексберг — морем, — а оттуда вернулся бы в ставку Рудольфа.
— Но вы велели прибыть в ваше расположение, когда я буду готов! Вы ведь сами писали: и первый раз, и потом, — Ричард озадаченно нахмурился.
— И правда, писал, — Рокэ, прищурившись, цепко оглядел его: — И ты действительно совсем не хромаешь, — он похлопал рукой рядом с собой. — Но все-таки садись. Там, в корзинке, кажется, еще осталось вино — кажется, даже еще холодное.
— А переговоры? — спросил Ричард, присев на землю. — И еще…
— Переговоры были с утра и продолжатся завтра утром. А другое важное — это ведь что-то важное, верно? — подождет до вечера, — Рокэ снова улегся, заложив руки за голову. — Это Кэналлоа, Ричард: днем здесь отдыхают.
— Хорошо, — Ричард улыбнулся и все-таки притянул к себе корзинку с вином. — И да, это важно, эр Рокэ: нужно обсудить.
— И ты все-таки научился улыбаться, — заметил Рокэ. — Или всегда умел, потом разучился, а теперь снова вспомнил?
среда, 04 сентября 2024
23:29
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 28 августа 2024
Пожиратель младенцев
Для начала:
1) Академический справочник имеет больше веса, чем Розенталь. То есть если в Академическом одно правило, а у Розенталя другое, то приоритет у Академического. Если в Академическом ничего не сказано про конкретный случай, и его не подвести под более общее правило, вот тогда идем к Розенталю.
2) Я оперирую терминами «открывать» и «закрывать» обороты — то есть если у нас есть некий сегмент предложения, который надо выделять запятыми, то ставим запятую перед ним («открыли») и после него («закрыли»).
Итак, в русском языке существует несколько правил пунктуации, которые не на слуху, выглядят противоречиво или странно, их не всегда учитывают при редактуре, и уж, конечно, ошибки в таких местах не цепляют глаз читателя. Но они все равно остаются правилами, и при бетинге я стараюсь им следовать (или хотя бы сообщать о них автору). Раз уж возникает какое-то недопонимание по поводу бетинга, я на всякий случай распишу эти правила: может быть, кому-то будет полезно!
читать дальше1. Слово «наконец»
Хочется выделить его запятыми в любом случае, но нет, для него правило двойное: в значении времени «когда? — наконец» запятые не нужны, а нужны только в значении логического перечисления (во-первых, А; во-вторых, Б; наконец, В). В практике художественного текста это означает, что запятые не нужны почти никогда: значение времени более частотно.
Ричард размышлял о тех, кто остался дома: о матушке и сестрах, о старой Нэн и Дейзи, о слугах и, наконец, о капитане Руте с его табакеркой. [логическое перечисление]
Ричард никак не мог вспомнить, где же слышал про табак, он долго размышлял и наконец сообразил: табакерка была у капитана Рута. [значение времени]
2. Вводные слова около оборотов
Если вводное слово стоит в самом начале или конце какого-то оборота (причастного, деепричастного, уточнения и т.д.), то запятые нужны только вокруг оборота, а само вводное слово выделять не надо — иначе будет непонятно, относится оно к обороту или к чему-то еще в предложении. Чаще всего это работает на уточнениях со словами типа «например», «в частности»... Но распространяется и на обычные обороты.
У капитана Рута было много диковинок, в частности табакерка.
Ричард вспоминал о Надоре, конечно скучая по родным и близким.
А если вводное слово где-то в середине, или вокруг не запятые, или однозначность достигается иначе, то с запятыми вокруг вводного слова будет все хорошо (на самом деле, вот именно этот пункт не регламентируется! Но на практике я ставлю запятые)
Ричард вспоминал о Надоре, скучая, конечно, по родным.
Ричард вспоминал о Надоре... конечно, скучая по родным.
3. Вводные слова на стыке частей предложения
Если вводное слово попадает около запятой между однородными словами или частями предложения, причем непонятно, оно относится к тому, что идет до него, или к тому, что идет после, то оно как бы «прилепляется» без запятой к тому, к чему мы хотим его привязать. Это правило мутное, предложение начинает выглядеть не очень красиво, и его обычно игнорируют. Я в таких случаях стараюсь вместо запятой поставить что-то еще, и тогда вводное слово без проблем можно выделить.
Ричард вспоминал о доме, конечно подумал и о капитане Руте с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме и, конечно, подумал и о капитане Руте с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме, конечно ему на ум пришел и капитан Рут с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме: конечно, ему на ум пришел и капитан Рут с его табакеркой.
4. Запятая + тире
Если в предложении по какому-то поводу стоит тире (между частями сложного предложения, перед уточнением...), а перед ним идет оборот, который надо закрыть (причастный / вводный и т.д.), то ставим и запятую, и тире.
Вошел капитан Рут, держа в руках табакерку, — и Ричард застыл на месте.
Можно, теоретически, не ставить запятую, если мы в таком случае закрываем отдельное придаточное предложение, но Академический справочник все равно рекомендует.
Вошел капитан Рут, который держал в руках табакерку, — и Ричард застыл на месте.
Если у нас два тире, то есть мы поставили в тире вставную конструкцию, то запятая нужна только перед вторым тире, причем по двум поводам:
— как и в прошлом случае, если мы закрыли какой-то оборот
Капитан Рут — он был старым слугой отца, воспитавшим Ричарда, — вошел в комнату.
— если полностью выбросить вставную конструкцию, а запятая все равно останется нужна, но стоит не на своем месте, а перед вторым тире.
Капитан Рут вошел в комнату — старый слуга отца всегда появлялся неожиданно, — взял понюшку табака и оглушительно чихнул.
Капитан Рут вошел в комнату, взял понюшку табака и оглушительно чихнул.
5. Деепричастие + который
Когда деепричастный оборот сливается с конструкцией с со словом «который», то понадобится только одна запятая перед деепричастием, закрывать такой оборот не нужно.
Ричард вспомнил капитана Рута, подумав о котором сразу представил его табакерку.
6. Короткие и слитные придаточные
Не нужны запятые, если придаточное состоит из одного слова типа «что», «кто», «почему», а дальше предложение не идет.
Не нужны запятые, если конструкция короткая и читается слитно, неразрывно: «есть что сказать», «нашел кому верить», «делал что хотел».
Капитан Рут что-то держал в руках, но Ричард сначала не сообразил что.
Ричарду было что ответить, когда ему заявили, что табака в Кэртиане не существует.
7. «Именно» и подобное + придаточные
Если в предложении встречается сочетание типа «именно когда», «только потому что», то мы произносим их без паузы, и запятую вообще ставить не хочется. Но по правилам она нужна, причем перед частицей (именно, только...).
Ричард заглянул в комнату, именно когда капитан Рут копался в своем сундуке.
8. Большая буква в словах автора после прямой речи
Тот случай, когда у Розенталя и в Академическом справочнике есть различия. Итак, правило у Розенталя: если слова автора идут после прямой речи, но там не указано, что кто-то это сказал / произнес, а просто описываются какие-то события, то такое предложение ставим с большой буквы. А вот в Академическом справочнике о таком частном случае вообще ничего не сказано, поэтому я предполагаю, что, подводя, под общее правило, можно любые слова автора писать с маленькой буквы. Так что сама пишу по общему правилу, но, если автор делает по Розенталю, не исправляю.
— Хорош табачок! Прислали вчера новую партию прямиком из Шира! — дверь распахнулась, и вошел капитан Рут. (по общему правилу)
— Хорош табачок! Прислали вчера новую партию прямиком из Шира! — Дверь распахнулась, и вошел капитан Рут. (по Розенталю)
1) Академический справочник имеет больше веса, чем Розенталь. То есть если в Академическом одно правило, а у Розенталя другое, то приоритет у Академического. Если в Академическом ничего не сказано про конкретный случай, и его не подвести под более общее правило, вот тогда идем к Розенталю.
2) Я оперирую терминами «открывать» и «закрывать» обороты — то есть если у нас есть некий сегмент предложения, который надо выделять запятыми, то ставим запятую перед ним («открыли») и после него («закрыли»).
Итак, в русском языке существует несколько правил пунктуации, которые не на слуху, выглядят противоречиво или странно, их не всегда учитывают при редактуре, и уж, конечно, ошибки в таких местах не цепляют глаз читателя. Но они все равно остаются правилами, и при бетинге я стараюсь им следовать (или хотя бы сообщать о них автору). Раз уж возникает какое-то недопонимание по поводу бетинга, я на всякий случай распишу эти правила: может быть, кому-то будет полезно!
читать дальше1. Слово «наконец»
Хочется выделить его запятыми в любом случае, но нет, для него правило двойное: в значении времени «когда? — наконец» запятые не нужны, а нужны только в значении логического перечисления (во-первых, А; во-вторых, Б; наконец, В). В практике художественного текста это означает, что запятые не нужны почти никогда: значение времени более частотно.
Ричард размышлял о тех, кто остался дома: о матушке и сестрах, о старой Нэн и Дейзи, о слугах и, наконец, о капитане Руте с его табакеркой. [логическое перечисление]
Ричард никак не мог вспомнить, где же слышал про табак, он долго размышлял и наконец сообразил: табакерка была у капитана Рута. [значение времени]
2. Вводные слова около оборотов
Если вводное слово стоит в самом начале или конце какого-то оборота (причастного, деепричастного, уточнения и т.д.), то запятые нужны только вокруг оборота, а само вводное слово выделять не надо — иначе будет непонятно, относится оно к обороту или к чему-то еще в предложении. Чаще всего это работает на уточнениях со словами типа «например», «в частности»... Но распространяется и на обычные обороты.
У капитана Рута было много диковинок, в частности табакерка.
Ричард вспоминал о Надоре, конечно скучая по родным и близким.
А если вводное слово где-то в середине, или вокруг не запятые, или однозначность достигается иначе, то с запятыми вокруг вводного слова будет все хорошо (на самом деле, вот именно этот пункт не регламентируется! Но на практике я ставлю запятые)
Ричард вспоминал о Надоре, скучая, конечно, по родным.
Ричард вспоминал о Надоре... конечно, скучая по родным.
3. Вводные слова на стыке частей предложения
Если вводное слово попадает около запятой между однородными словами или частями предложения, причем непонятно, оно относится к тому, что идет до него, или к тому, что идет после, то оно как бы «прилепляется» без запятой к тому, к чему мы хотим его привязать. Это правило мутное, предложение начинает выглядеть не очень красиво, и его обычно игнорируют. Я в таких случаях стараюсь вместо запятой поставить что-то еще, и тогда вводное слово без проблем можно выделить.
Ричард вспоминал о доме, конечно подумал и о капитане Руте с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме и, конечно, подумал и о капитане Руте с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме, конечно ему на ум пришел и капитан Рут с его табакеркой.
Ричард вспоминал о доме: конечно, ему на ум пришел и капитан Рут с его табакеркой.
4. Запятая + тире
Если в предложении по какому-то поводу стоит тире (между частями сложного предложения, перед уточнением...), а перед ним идет оборот, который надо закрыть (причастный / вводный и т.д.), то ставим и запятую, и тире.
Вошел капитан Рут, держа в руках табакерку, — и Ричард застыл на месте.
Можно, теоретически, не ставить запятую, если мы в таком случае закрываем отдельное придаточное предложение, но Академический справочник все равно рекомендует.
Вошел капитан Рут, который держал в руках табакерку, — и Ричард застыл на месте.
Если у нас два тире, то есть мы поставили в тире вставную конструкцию, то запятая нужна только перед вторым тире, причем по двум поводам:
— как и в прошлом случае, если мы закрыли какой-то оборот
Капитан Рут — он был старым слугой отца, воспитавшим Ричарда, — вошел в комнату.
— если полностью выбросить вставную конструкцию, а запятая все равно останется нужна, но стоит не на своем месте, а перед вторым тире.
Капитан Рут вошел в комнату — старый слуга отца всегда появлялся неожиданно, — взял понюшку табака и оглушительно чихнул.
Капитан Рут вошел в комнату, взял понюшку табака и оглушительно чихнул.
5. Деепричастие + который
Когда деепричастный оборот сливается с конструкцией с со словом «который», то понадобится только одна запятая перед деепричастием, закрывать такой оборот не нужно.
Ричард вспомнил капитана Рута, подумав о котором сразу представил его табакерку.
6. Короткие и слитные придаточные
Не нужны запятые, если придаточное состоит из одного слова типа «что», «кто», «почему», а дальше предложение не идет.
Не нужны запятые, если конструкция короткая и читается слитно, неразрывно: «есть что сказать», «нашел кому верить», «делал что хотел».
Капитан Рут что-то держал в руках, но Ричард сначала не сообразил что.
Ричарду было что ответить, когда ему заявили, что табака в Кэртиане не существует.
7. «Именно» и подобное + придаточные
Если в предложении встречается сочетание типа «именно когда», «только потому что», то мы произносим их без паузы, и запятую вообще ставить не хочется. Но по правилам она нужна, причем перед частицей (именно, только...).
Ричард заглянул в комнату, именно когда капитан Рут копался в своем сундуке.
8. Большая буква в словах автора после прямой речи
Тот случай, когда у Розенталя и в Академическом справочнике есть различия. Итак, правило у Розенталя: если слова автора идут после прямой речи, но там не указано, что кто-то это сказал / произнес, а просто описываются какие-то события, то такое предложение ставим с большой буквы. А вот в Академическом справочнике о таком частном случае вообще ничего не сказано, поэтому я предполагаю, что, подводя, под общее правило, можно любые слова автора писать с маленькой буквы. Так что сама пишу по общему правилу, но, если автор делает по Розенталю, не исправляю.
— Хорош табачок! Прислали вчера новую партию прямиком из Шира! — дверь распахнулась, и вошел капитан Рут. (по общему правилу)
— Хорош табачок! Прислали вчера новую партию прямиком из Шира! — Дверь распахнулась, и вошел капитан Рут. (по Розенталю)
@темы: Языки, Воображаемый мир
воскресенье, 11 августа 2024
01:47
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
пятница, 09 августа 2024
15:27
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
пятница, 05 апреля 2024
Пожиратель младенцев
Можно вывезти толкиниста из фандома, но нельзя вывезти эстель из толкиниста! 
...на самом деле, с этим фиком все было довольно просто, тут даже ОБВМ особенно не расписать. В первую очередь, я хотела порадовать _koshkin kvest_ — сделать так, чтобы какие-то дети из Сильмариллиона оказались спасены, раз уж у нас тут целая вселенная спасателей.
А во вторую, как же не подружить два своих фандома?
читать дальше про фикЗамысел этого сюжета возник у меня тоже еще в самом начале, когда я только пришла в команду. Но тогда я думала над какой-то историей, где спасение детей Диора стояло бы в череде спасений других детей из других вымышленных миров, то есть было завуалировано так, чтобы не было понятно, что я пишу это все ради детей Диора. Ну вот Ричард начинает замечать, что некоторые заявки о пропавших детях откровенно странные: кто-то потерялся в пещере, спускаются в пещеру, там труп индейца... и в конце концов пропажа в лесу, лес, два перепуганных близнеца. Но это было бы чересчур вторично по отношению к моему же давнему фику "Проорлоф", да и навскидку набрать много сюжетов с потерявшимися детьми у меня не получилось, так что эту идею я забросила.
Тогда же, правда, я решила поискать, существуют ли кроссоверы, в которых детей Диора подбирают и потом воспитывают в каком-нибудь другом вымышленном мире (в ГП, скажем, или у Мартина, почему нет), и да, нашла такой! Это сделал Бэтмен (наконец-то я могу показать этот фик!) — и, мало того, во второй части серии Бэтмен судится с Маэдросом и Маглором за то, с кем будут жить маленькие Элронд и Элрос!
А надо сказать, в комиксах Бэтмен тот еще сутяга, его хлебом не корми, дай с кем-нибудь посудиться.
Позже, когда разбирали темы спецквеста, и наша команда вытащила одну из карт Таро (мы в результате отказались от индивидуальной темы и взяли общую — «игрушки, талисманы, сувениры»), Ms. Ada принесла сюжет шведской сказки, связанной с этой картой (один иллюстратор нарисовал колоду Таро по разным народным сказкам): одна принцесса потерялась в лесу, и ее вернул домой орел. И я еще тогда подумала, что знаю таких орлов. Определенно вот знаю!
На спецквест в результате получилась другая тема, и я все думала: может, написать тот фик вне спецквеста и выложить вне конкурса, тем более он такой очевидно мой, что это почти деанон... тем более что я сразу собиралась тэгать Толкин-тим (адресовать фик в подарок им), потому что у Кошкин Квест нет собственного аккаунта на АО3). Но в конце концов придумала, как прикрутить "талисманы", и написала таки на спецквест.
И да, за Дориат, конечно, спасибо Норлин Илонвэ и ее "ДСП", и немного kemenkiri, которая как раз на Весконе разбирала разные варианты сюжета о Гибели Дориата... я там не была и знала о докладе только чуть-чуть в пересказах, но сам факт, что он был, натолкнул меня на мысль сходить в канон проверить свои хэдканоны, и вот, я нашла версию, которая почти по всем деталям меня устроила — из "Повести лет" (Элуреду и Элурину шесть лет, битва за Дориат происходит на границе, в лесу, а вовсе не во дворце... но вот деталь о том, что их мама тоже выжила, я не взяла — взяла наиболее стандартный вариант). Так вот, о ДСП... чтобы прикрутить фик к теме спецквеста, я ввела в сюжет талисманы — камни эльфийской работы, у каждого их детей свой; и эти камни, конечно, могли поговорить с Ричардом, хотя Ричард и ощущал их, ну, примерно как бетон, потому что они рукотворные. И вот эти камни так недружелюбно, так высокомерно настроены к людям, конечно, потому что они созданы дориатским мастером — и Ричарду еще повезло, что он не попытался разговорить второй, потому что мог бы получить в ответ что-то вроде "я с говорящими обезьянами не общаюсь"... и этот камень, может, создал Саэрос (мы ведь не знаем, что у Саэроса не было ювелирных талантов) — а реплика Саэроса про ручную обезьянку есть у Норлин в ДСП, в 6-й главе 1 части!
Фик, конечно, имеет прямое отношение к тому давнему фику "Проорлоф", т.е. "Служба спасения девять-одиннадцать": Манвэ раз за разом посылает орлов в другие воображаемые миры на спасение тамошних героев, и вот наконец находится кто-то, кто спасает героев из его мира! И некоторое отношение имеет также к фику "И воззва", в котором Маэдросу на помощь отправляют Орленка.
А вот никаких особенных моральных и философских глубин в фике нет! Все, что я хотела сказать, я сказала прямо с нем. Дети пережили страшное, дети потерялись, дети уповали на спасение, детей спасли. У власти орлиной орлят миллионы, и вот это все.
...а еще мы в команде решили, что потом детей заберут в Кэналлоа, воспитывать в Алвасетском замке — на море, в тепло, и там будет кому о них позаботиться, кому уделять им достаточно внимания (они же принцы, в конце концов, пусть воспитываются в правящей семье!), и постепенно все у них станет хорошо.
читать дальшеВ тот день Ричард спас двоих.
Не то чтобы именно он сам — нет, он, конечно, — да, не один, да, но ведь и он тоже; не то чтобы именно двоих — нет, вот он сам двоих как раз, ни больше ни меньше; не то чтобы именно спас — нет, конечно же, спас: отыскал, согрел, утешил, передал врачам. Но…
Но сложилось все откровенно странно.
Начинался этот поиск совершенно банально. Двое детей, мальчик и девочка, шесть лет и пять (погодки, прямо как они с Айри), потерялись в лесу — пошли с матерью то ли собирать ягоды, то ли просто гулять, и вот, стоило ей отвернуться буквально на секунду (все родители неизменно так говорят: на секунду, на пять минуточек — а где пять минут, там и полчаса) — так вот, стоило ей на мгновение отвлечься, как дети тут же пропали из виду — забрались в самую чащу, там исчезли, ушли куда-то в глушь, совсем в другую сторону, и не откликались, сколько бы она их ни звала. Испугавшись, она тут же позвонила спасателям: и за это стоило бы сказать ей спасибо — не кинулась в лес сама, не ждала до вечера (а бывают и такие, кто ждет несколько дней), не вернулась домой — нет, послушно осталась на полянке, где потеряла детей. Так что можно было надеяться, что поиск закончится быстро — хотя на такое лучше никогда не рассчитывать, не допускать даже мысли, иначе все пойдет наперекосяк.
На этот раз и не сказать, чтобы пошло наперекосяк. Пошло… странно.
Добравшись до полянки (справились без вертолета: легко проехали сюда на машинах) и поручив заплаканную горе-мамашу психологу, они, как положено, разделились и отправились прочесывать лес. Ричард оказался в паре с Марианной; Баловник и Эвро трусили чуть впереди и пока, кажется, не чуяли следа. Молчали и камни — точнее, камни-то как раз и вели себя необычно: не пытались даже указать, куда забрались их потеряшки, и совершенно не волновались (и это значило, что все в порядке, дети целы, живы, не боятся, скоро найдутся сами) — наоборот, гудели и пели от нетерпения, как будто обещали Ричарду увлекательное приключение, как будто предвкушали встречу с неизведанным и чудесным, как будто мир вокруг полнился волшебством. Лес же был самым обыкновенным; Ричард с Марианной двигались медленно, не переговаривались, поглядывали на собак, то и дело звали детей по именам. Их голоса разносились гулким эхом; в ответ никто не кричал — только тишина, лесные шорохи, стрекотание, треск, — но вот Баловник, а за ним и Эвро остановились у неприметного дерева, дружно сели на землю и уставились на листву, пологом спускавшуюся до земли. Ричард раздвинул плотно сомкнутые ветви и заглянул внутрь.
Дети были здесь. Спрятавшись в шатре из ветвей, укрывшись в тени от жаркого солнца, привалившись к толстому стволу, они дремали, обнявшись, вцепившись друг в друга; в темноте они казались совсем бледными и измученными — успели перепугаться, наревелись вдоволь, устали.
— Джимми, — позвал Ричард. — Мэри! Пора просыпаться!
— А? — ребенок, сидевший ближе, встрепенулся, поднял на него взгляд, отшатнулся, вжался спиной в ствол; в глазах его блеснул ужас. Зашевелился и второй, и теперь оба, съежившись, затравленно смотрели на Ричарда.
— Ну, ну, — подошла и Марианна. — Джимми, что же ты? Пойдемте, мама вас ждет. Сможешь сам выбраться? И сестре поможешь?
— М-мама… — подал голос второй ребенок. — Н-но мама же…
— И сестра не с нами, — настороженно сказал первый: он выглядел чуть разумнее, так что был, наверное, старше — значит, Марианна определила правильно, это мальчик, а вторая — девочка; почему же тогда «не с нами»? Ребенок еще раз пристально посмотрел Ричарду прямо в глаза, потом поморгал, слабо улыбнулся и объяснил: — Я брат, и он брат. А сестры тут нет.
От этого неожиданно взрослого, пронзительного взгляда Ричарда пробрало до костей, по спине пробежали мурашки — но, стоило мальчику отвести глаза, как наваждение пропало.
— И мамы нет, — подтвердил второй. — И п-па… — его голос дрогнул. — Вообще, вообще, в-в-вообще нет…
Ричард и Марианна переглянулись: не могла же мамаша перепутать, дочка у нее или сын? Не могла же одновременно в том же лесу, возле той же полянки, потеряться и другая пара детей? Впрочем, почему нет.
— В любом случае вылезай, — сказал Ричард. — Справишься сам или помочь?
Ребенок мотнул головой, пихнул брата в бок — мол, пойдем, уже отдохнули, — и протянул вперед руки. Ричард, подхватив под мышки, вытащил сначала одного, потом второго: и ему совсем не понравилось, что первый при этом напрягся всем телом, едва не закаменел и прошипел что-то сквозь зубы, а второй, наоборот, обмяк, покорно дал себя поднять и только издал не то всхлип, не то стон. Оба не сумели удержаться на ногах и тут же опустились на землю, вяло свесив головы. Баловник обнюхал их и сочувственно заскулил; Эвро, дружелюбно тявкнув, подошла потереться мордой — но дети только безучастно скользнули взглядом по собакам; один потянулся было погладить, дотронулся до попонки и тут же безвольно уронил руку. Дела обстояли откровенно плохо: будь дети в порядке, обязательно заинтересовались бы, засыпали бы вопросами: а за ухом можно почесать, а не укусит, а хвост почему такой, а почему в костюмчике, а что это за ошейник…
Ричард, нахмурившись, присел рядом; Марианна тем временем взялась за рацию, но не успела нажать на кнопку, как оттуда послышался голос Марселя:
— Нашли, нашли! Ведем к маме, скоро будем! Джимми и Мэри, что надо сказать?
— Спа-си-бо! — хором прокричали в трубку дети; один из них заливисто рассмеялся, на заднем фоне кто-то в ответ звонко залаял — поиск и правда удался, и правда закончился так быстро и легко, как только мог.
— Так ведь и мы… нашли… — растерянно проговорила Марианна, но связь уже отключилась. — Слушай, Дик, похоже, это не те дети…
— Марианна, им совсем худо, посмотри, — перебил Ричард: на свету стало еще заметнее, насколько же дети в самом деле измождены. Он потормошил старшего (старшего ли? — теперь они казались не погодками, а близнецами — так были похожи) и позвал: — Эй… погоди пока засыпать… как тебя зовут?
— Я Рэддо, — пробормотал ребенок: тихо и невнятно, и Ричарду оставалось только надеяться, что разобрал правильно. — Он вот Ринно.
— Ну хорошо. Рэддо, скажи, ты ушибся? Где у тебя болит?
— Нигде, — мальчик покачал головой. — Не ударился. Не болит. Немного болит. Не знаю. Несильно.
— Живот чуть-чуть, — прошелестел второй, Ринно, и теперь нахмурилась уже Марианна: живот — могло означать, что дети наелись ядовитых ягод, или напились воды из лужи, или просто давно не ели, или — да что угодно. Ричард потрогал обоим лбы: температуры пока не было, наоборот — кожа ощущалась неестественно, тревожно холодной. Погладив детей по голове и вздохнув, он поднялся и принялся разворачивать термоодеяла: удачно, что спасателей двое, так что и одеял тоже два. Марианна в это время достала термос, налила сладкого чаю в колпачок и дала сначала одному — тот послушно выпил, хотя и морщился при каждом глотке, и весь дрожал; прямо из термоса сама напоила второго, приобняв и бережно придерживая под затылок: мальчик совсем ослаб и не удержал бы ничего в руках.
— Дик, у них синяки, — мрачно сказала она, глядя, как дети пьют. — На запястьях, одинаковые: за кусты так не зацепишься, — она закрыла термос и, сменив тон на ласковый, обратилась к первому мальчику, Рэддо: — Малыш, скажи, вас кто-то хватал? Тащил за руки? Обижал?
— Они да, они… эти… они схватили… отвели в лес, и говорят… — путано забормотал тот. — А па… а п-п-па-па… а…
— Все — позже, — решительно отрезал Ричард; надел рюкзак, а потом подхватил одного за другим детей на руки. — Сначала выберемся отсюда. Ребята, попробуйте обнять меня за шею, чтобы не свалиться: если будет больно, потерпите чуть-чуть, это недолго, мы скоро придем.
— Я одного понесу, — предложила Марианна.
— Ну уж я справлюсь: они легкие, как котята. Сколько же дней вы шатались по лесу, а?
— Три… — прошептал Ринно куда-то ему в шею.
— Нет, четыре, — поправил брата Рэддо. — Ты просто спал и не заметил.
Четыре дня в лесу! Удивительно, что еще держатся: крепкие же им попались дети! Но какие же легкие, совсем невесомые, не могли же так быстро похудеть…
Следя, чтобы они не вздумали заснуть или тем более потерять сознание и не выпали из его объятий, Ричард вполуха слушал, как Марианна, идущая следом, втолковывает Марселю:
— Здесь у нас сильное обезвоживание, переохлаждение, стресс… Что значит «в смысле»? В смысле, мы тоже нашли двоих детей, это два мальчика, братья, на вид лет шесть: они четверо суток провели в лесу, Марсель! Сам представляешь, в каком они состоянии! Уверен, что не было заявок? Никто не искал? Ладно… Странно, конечно. В общем, нужен дополнительный транспорт, лучше всего вертолет, и хорошо бы сразу медика, и под капельницу их, и потом детского психолога, и… И полицию, наверное, а то тут мутная какая-то история…
— В полицию я и сам позвоню, — бросил Ричард через плечо.
— Ага, да… — отмахнулась Марианна и продолжила в рацию: — То есть вы уезжаете, а нам ждать вертолета? Ты вызовешь? Ладно, поняла, отлично. Ждем. Отбой.
Выбравшись на знакомую полянку и сгрузив детей на заботливо оставленное для них Марселем (и даже расстеленное уже) покрывало, Ричард огляделся и обнаружил, что все и правда уехали, причем забрали обе машины. Что же, в ожидании вертолета (надо надеяться, что пришлют его быстро) можно было бы осмотреть и расспросить детей.
— Какие у вас красивые рубашки, — заметила Марианна. — Никогда не видела таких узоров. Мама вышивала? Ох, прости, прости, малыш, больше не буду про маму, — спохватилась она, видя, что Рэддо, немного повеселевший после прогулки (прокатившись буквально на Ричарде верхом), снова замер, застыл, а Ринно, который, в свою очередь, чуть-чуть взбодрился, теперь сморщил нос и готов был разрыдаться. — Прости, мой хороший. Так я посмотрю рубашку? Давай сюда ручки.
Рубашка, вышитая по вороту и манжетам, и правда смотрелась непривычно — да и вообще во всем облике детей сквозило что-то неуловимо нездешнее: темные волосы, не остриженные по-мальчишески коротко, а длинные, были раньше заплетены в сложные прически (у каждого немного свою: может быть, родители так их различали), но за время странствий по лесу те, конечно, растрепались, местами свалялись и набрали в себя травы, сухих листьев, хвои, перьев, колючек, так что теперь походили больше на вороньи гнезда, полные колтунов, чем на изящные косы. Но даже такими, запутанными и грязными, волосы как будто слегка мерцали — да и от лиц детей словно исходило неявное сияние, а на дне глаз прятались искристые — сейчас почти погасшие — лучики. Все это, конечно, было лишь игрой ума: просто бледность, едва ли не до прозрачности, придавала детям этот потусторонний вид, а отблески от серебристой фольги одеял заставляли кожу светиться.
Рубашки и штаны у детей были просторными, добротно сшитыми, холщовыми — никакого трикотажа, ничего фабричного, ручная работа, незнакомый крой; на поясах вытканы цветные узоры. Беглый осмотр показал, что серьезных травм, к счастью, не было: пусть запястья у одного — правой, у другого — левой руки охватывали кольца из синяков, уже начавших выцветать (и это значило, что детей правда тащили за руки — и, кстати, им могли повредить плечи: растянуть или даже вывихнуть; и поэтому им было все-таки больно держаться Ричарду за шею — но точнее скажут уже врачи); пусть открытые части тела были все расцарапаны, искусаны насекомыми и кое-где расчесаны до крови — но ни переломов, ни даже сильных ушибов вроде бы не нашлось.
— А фамилия у вас какая? — небрежным тоном спросила Марианна, чтобы, затеяв светскую беседу, немного отвлечь детей.
— Фамилия? — переспросил Рэддо. — Фамилия, это, фа-ми-ли…
— Не помнишь? Ну ничего. А родные у вас какие? Бабушки, дедушки… тети…
Рэддо закусил губу и отвернулся, а Ринно несмело начал:
— Ну… тетя… Дядя тоже… и… — он оглянулся на брата, но тот угрюмо молчал, и тогда, собравшись с духом, мальчик заговорил.
Слушая перечень родных и знакомых — а это была основательно разросшаяся, прямо-таки гигантская семья: всевозможные тетушки, дядюшки, нянюшки, двоюродные и троюродные бабки и деды, кузены, кузины, взрослые, старше их самих, племянники и племянницы, какие-то, по-видимому, коллеги отца и подруги матери, — итак, оглушенный этим водопадом, Ричард все смотрел на парные подвески с зелеными камнями у мальчиков на шеях и все старался поймать мысль: почему же имена кажутся ему смутно знакомыми — неизвестными, и не слышал ведь их раньше, но как будто все в одном стиле; все какие-то вычурные, словно на чужом языке, и не на дриксенском, не каданском, не гайи, и с багряноземельскими вроде ничего общего. Наконец промелькнуло имя очередной тетушки, которая то ли жила в их доме, то ли подолгу у них гостила, и Ричард вспомнил: он, кажется, читал; даже если и не читал, то определенно видел имя на страницах книги.
Книга эта, «Роман о путешествии» (так ее называли сокращенно: по-настоящему на обложке стояло нечто вроде «Роман о долгом и полном опасностей путешествии славнейших героев, испытавших…» — а с легкой руки мемуариста-зубоскала, современника автора, к ней накрепко прицепилось прозвище «книга, в которой все идут и идут»), написанная целый Круг с хвостиком назад, считалась сейчас классикой талигойской литературы и предтечей всей современной фантастики. Ее проходили мельком в школе, в младших классах; не знать о ней, не помнить хоть смутно канву главных сюжетных перипетий означало расписаться в собственном бескультурье. Читать ее, правда, особо никто сейчас не читал: слишком сложно было продираться сквозь запутанный устаревший язык, а части к третьей (как тогда обозначали — к третьему тому: всего их было там штук тридцать) становилось уже скучно и хотелось, чтобы действие наконец пошло быстрее — так что все в основном довольствовались подробным пересказом для детей, сочиненным уже в нынешнюю эпоху, лет пятьдесят назад. Ее автор, вроде бы сьентифик-богослов, кабинетный философ, коротавший свои дни в окружении пыльных томов на старогальтарском, дал волю безудержной фантазии и набил книгу до краев всем, что только могло изобрести человеческое воображение: там были и драконы, и великаны, и карлики, и колдовство, и зачарованные леса, и проклятые клады, и убеленные сединами волшебники, и вечно молодые феи, и сражения многотысячных армий… Он наверняка писал для собственного удовольствия и не предполагал даже, что потомки поставят его творение в один ряд с романами той же эпохи — скажем, о морских приключениях и экспедициях в далекие земли.
Так вот, Ричард не знал ни одного человека, которому бы пришло в голову назвать ребенка именем из «Романа о путешествии» — как и из тех, кстати, романов о море и необитаемых островах. Тут же целая семья, так много родни… И если все живут в Надоре, то неизбежно с кем-то из них Ричард успел бы встретиться — хотя бы услышать, имя бы запомнилось. Но нет, никогда. Загадочная и странная история — но больше Ричарда все же интересовали не имена (в конце концов, мало ли как кого зовут, всякое бывает), а подвески с зелеными камнями. Они были парными, но не одинаковыми: одна в виде стилизованного цветка, вторая — звезды со сглаженными лучами (но не эсперы: лучей не семь); висели на тонких цепочках сложного плетения и казались амулетами из тех, что носят не снимая. Камни, пожалуй, стоило расспросить — вызнать у них, что же произошло, кто схватил детей и бросил в лесу, куда пропали родители.
Мальчик тем временем закончил перечислять родных, выдохся и, привалившись к Марианне, затих, прикрыл глаза и как будто задремал. Второй перестал дуться — уже в середине рассказа начал поправлять брата («не тетя же, а двоюродная тетя!»), а теперь, когда тот умолк, обернулся к Ричарду и посмотрел на него вопросительно — как будто раздумывал, можно ли и ему теперь поспать или надо еще держаться.
— Иди сюда, — Ричард приглашающе отвел руку; мальчик подобрался поближе и, прижавшись к его боку, откинул голову. Ричард притянул его к себе, обнял, погладил успокаивающе по плечу и сказал: — Полежи, скоро уже уедем. Знаешь, у тебя правда красивая рубашка; и подвеска тоже интересная. Разрешишь посмотреть?
— Угу, — мальчик кивнул. — Это берилл. Посмотри, только он не любит, когда снимают…
— Я осторожно, — пообещал Ричард и дотронулся до камня.
Тот тоже ощущался… странно, иначе не скажешь — Ричард никогда не испытывал подобного. Камень точно был рукотворным, не природным, — не стекляшка, конечно, и не пластик, иначе Ричард вовсе ничего бы не почувствовал; скорее похож на искусственно выращенные алмазы, какие используют в технике — всевозможных резаках и лазерах; или лабораторные кристаллы, которые даже вставляют иногда в украшения — но и на те он походил не полностью. Когда Ричард попробовал его позвать, тот сначала вообще не отреагировал, потом откликнулся словно нехотя, словно размышлял, нужен ли ему этот контакт, насколько Ричард достоин, есть ли смысл с ним общаться. Потом, когда Ричард наконец вроде бы настроился на него, камень вдруг резко, демонстративно оборвал связь — как будто указывая: знай свое место, человек, ты не имеешь надо мной власти; потом снова отмер, снисходительно прогудел что-то неразборчивое и тихо, на одной ноте запел. Ричарду страшно не понравилось такое пренебрежение — камни всегда признавали его главенство, пусть иногда ленились, но неизменно слушались, — и он приказал резче, чем хотел бы:
«Покажи, что случилось с детьми».
Камень, не обращая на него внимания, продолжал петь; Ричарду пришлось повторить трижды, прежде чем тот ответил:
«При всем уважении к вашим талантам, молодой человек, не знаю, что значит повелитель, но полагаю, что вы не идете ни в какое сравнение с Мастером», — он произнес это так, что в слове «повелитель» явно слышалась маленькая буква, а в слове «Мастер» — заглавная. Ричард в первое мгновение опешил: уж кто-то, а камни его еще не отчитывали; потом подумал, что и правда был не особенно вежлив, смутился и попросил:
«Гм… извини. Но пойми: твой хозяин и его брат попали в беду, и я не представляю, что с ними стряслось, как они здесь оказались, где их родители, кто их обидел! Чтобы им помочь, мне нужно знать, что произошло! Покажи все-таки, пожалуйста, что тебе известно».
«Ладно, — камень чуть смягчился и как будто пожал плечами. — Смотрите, если нужно для дела».
У Ричарда перед глазами замелькали картины, суматошные, рассогласованные, несвязные образы, как всегда у камней: сумятица, все бегают, вопят, что-то рушится, что-то горит, мечется верх-низ; камень болтается на цепочке, видна ткань рубахи, блестящие нити вышивки, потом — поворот — угол стола, резная спинка стула, стена, лепнина на потолке, витражное окно. Люди в доспехах, шлемах, плащах носятся туда-сюда, падает выбитая дверь, врывается еще отряд, перекошенные лица, растрепанные волосы…
«Стоп, стоп! — возмутился Ричард. — Ты показываешь мне историю многовековой давности! Сколько с тех пор прошло Кругов: восемь, шестнадцать?!»
«Я, молодой человек, — высокомерно ответил камень, — показываю вам то, что произошло четыре дня назад».
«Не может быть! Это какое-то древнее сражение, что ты! Конечно, у тебя долгая память, и многие твои сородичи так воспринимают время, но мне-то нужно не это! Посуди сам, разве сейчас носят такие шлемы? Бегают с мечами?»
«Здесь нет, — с нажимом ответил камень. — Сейчас да. Сейчас, но не здесь. Смотрите же дальше».
Еще одно искаженное гримасой лицо, шлем снят; опять кувырок, рубашка, горловина, пояс (ну ведь та самая одежда, та самая вышивка!), взгляд наискосок — и вот второй мальчик, Ринно, перепуганный, стоит замерев, раскрыв рот в безмолвном крике, вот взрослый мужчина хватает его за руку, дергает, тащит за собой, рывок — тащат и второго, хозяина камня… Мелькают стены, двери, порог, чужие спины, опять какие-то доспехи, знамена, копья, пламя, потом все темнее, темнее, листва, лес, ветви деревьев, гуще, сумрачнее, опять толчок — и все остановилось. Ричард досмотрел до того, как те трое воинов, кем бы они ни были, завели детей в самую чащу, бросили там и, развернувшись, один за другим скрылись из вида. Дети пометались немного по поляне — бежать ли за ними, бежать от них, где дом, где мама? — потом взялись за руки, посмотрели на небо, на землю, вокруг себя, друг на друга, синхронно потерли глаза, закусили губы и дружно отогнули первую на их пути ветку. На этом камень, пробормотав: «Ну что, убедились?» — перестал показывать.
Лес был определенно не надорский, внешность — не талигойская, эпоха — не теперешняя, а ситуация — явно не в ведении полиции.
Нет, Ричарду и самому не чужды были видения о прошлом; мало того — он прекрасно представлял, каково это — жить словно одновременно тогда и сейчас, ощущать себя-нынешнего и себя-тогдашнего единым целым, накладывать историю на современность. Нет, Ричард не чурался чудес, свыкся сам с этими чудесами, считал их уже частью обыденного — но точно не был готов вдруг встретить гостей то ли из такой далекой эпохи, что от нее не осталось ни строчки в хрониках, то ли из соседней бусины, то ли вообще — из написанной много лет назад сказки. Но какая, в сущности, разница — чужое ли время, чужая ли бусина, — если прямо перед ним, прямо сейчас, прямо у него на руках оказались маленькие, потерянные, перепуганные, голодные, осиротевшие дети: беда, горе и утрата всюду одинаковы, как одинаковы и забота, помощь, спасение. Ричард теснее прижал к себе мальчика, поблагодарил камень: «Спасибо, ты мне очень помог: теперь понятно — не здесь, но сейчас», крепко зажмурился, моргнул и поднял глаза. Оба ребенка, кажется, спали; Марианна не мигая смотрела на него в упор.
— Ну что там? — спросила она. — Выяснил? Звоним в полицию?
Ричард мотнул головой, поморщился:
— Похоже, полиция здесь уже не поможет… Сложная история — не знаю, как объяснить. Нет, мы сообщим, конечно, и кое-кто там даже поймет, но…
— Хорошо, — она нахмурилась. — Давай потом.
— А? — сонно спросил Рэддо, завозившись у Ричарда на руке. — Берилл тебе спел?
— Да, малыш: обо всем спел. Только, боюсь… боюсь, ваши родные уже не найдутся. Вы слишком далеко, и…
— М-мама и папа точно нет, — пробормотал, не открывая глаз, Ринно. — Потому что они… потому что их… потому что эти ведь их… они…
— Ч-ш-ш, мой хороший, — Марианна наклонилась к нему. — Обещаю, что вас никто не бросит. Вас посмотрит доктор, потом придется, наверное, немного побыть в больнице, потом… потом, знаешь, если никто так и не найдется, то есть ведь много семей, у которых нет своих детей, или уже есть, но они готовы взять и других. Все наладится, мой маленький; все еще впереди.
Они немного посидели в тишине, и Ричард сам уже начал задремывать, как вдруг Рэддо, вывернувшись из его объятий, вцепился ему в рукав и, указывая куда-то наверх, в небо, спросил:
— Это же орел, да? Там ваш орел? За нами? Орел, правда?
Слышался уже шум вертолета, стрекотание лопастей; их знакомо обдало порывом воздуха, на землю легла тень.
— Все правильно, — подтвердил Ричард. — Это вертолет за нами, но считай, все равно что большой железный орел.
— Я знал! — глаза у мальчика загорелись, он вскочил на ноги. — Я же говорил! Говорил, Ринно, что они прилетят! Никак нельзя без них! И мама, и папа говорили, всегда надо надеяться, помнишь, и вот, смотри, все правда!
Ричард потрепал его по макушке, завернул поплотнее в одеяло и, поднявшись сам, взял его на руки.
***
Бонус, прямая отсылка к фику «Служба спасения девять-одиннадцать» 11-летней давности
— Вот видишь, — спокойно сказал Манвэ. — А ты говорил: незачем, вот еще нарушать сюжеты, да никому не нужно, да только вредит. Смотри — я знал: обязательно окупится, всегда окупается.
— О да, — Намо поджал губы. — Сколько ты посылал орлов к чужим? Раз пятнадцать, не меньше! А сколько раз чужие спасли наших? Один! КПД можешь подсчитать сам! Если не получится, ты же у нас поэт, натура творческая, — то спроси Аулэ! Хорошенькое же «окупается».
— Это неважно, — сказал Манвэ. — Такие вещи не измеряются в цифрах, тебе ли не знать.
______________________________
Примечание:
Автор канона где-то говорила, что в образе «книги, в которой все идут и идут», упомянутой в ОВДВ, иронизировала именно над «Властелином колец». Если так, представляется, что читатели через 400 лет будут воспринимать ее, примерно как мы — «Гулливера»: все знают сюжет, но полностью на самом деле читали далеко не все, и язык сложный, и занудно местами.
...на самом деле, с этим фиком все было довольно просто, тут даже ОБВМ особенно не расписать. В первую очередь, я хотела порадовать _koshkin kvest_ — сделать так, чтобы какие-то дети из Сильмариллиона оказались спасены, раз уж у нас тут целая вселенная спасателей.
А во вторую, как же не подружить два своих фандома?читать дальше про фикЗамысел этого сюжета возник у меня тоже еще в самом начале, когда я только пришла в команду. Но тогда я думала над какой-то историей, где спасение детей Диора стояло бы в череде спасений других детей из других вымышленных миров, то есть было завуалировано так, чтобы не было понятно, что я пишу это все ради детей Диора. Ну вот Ричард начинает замечать, что некоторые заявки о пропавших детях откровенно странные: кто-то потерялся в пещере, спускаются в пещеру, там труп индейца... и в конце концов пропажа в лесу, лес, два перепуганных близнеца. Но это было бы чересчур вторично по отношению к моему же давнему фику "Проорлоф", да и навскидку набрать много сюжетов с потерявшимися детьми у меня не получилось, так что эту идею я забросила.
Тогда же, правда, я решила поискать, существуют ли кроссоверы, в которых детей Диора подбирают и потом воспитывают в каком-нибудь другом вымышленном мире (в ГП, скажем, или у Мартина, почему нет), и да, нашла такой! Это сделал Бэтмен (наконец-то я могу показать этот фик!) — и, мало того, во второй части серии Бэтмен судится с Маэдросом и Маглором за то, с кем будут жить маленькие Элронд и Элрос!
А надо сказать, в комиксах Бэтмен тот еще сутяга, его хлебом не корми, дай с кем-нибудь посудиться.Позже, когда разбирали темы спецквеста, и наша команда вытащила одну из карт Таро (мы в результате отказались от индивидуальной темы и взяли общую — «игрушки, талисманы, сувениры»), Ms. Ada принесла сюжет шведской сказки, связанной с этой картой (один иллюстратор нарисовал колоду Таро по разным народным сказкам): одна принцесса потерялась в лесу, и ее вернул домой орел. И я еще тогда подумала, что знаю таких орлов.
Определенно вот знаю!На спецквест в результате получилась другая тема, и я все думала: может, написать тот фик вне спецквеста и выложить вне конкурса, тем более он такой очевидно мой, что это почти деанон... тем более что я сразу собиралась тэгать Толкин-тим (адресовать фик в подарок им), потому что у Кошкин Квест нет собственного аккаунта на АО3). Но в конце концов придумала, как прикрутить "талисманы", и написала таки на спецквест.
И да, за Дориат, конечно, спасибо Норлин Илонвэ и ее "ДСП", и немного kemenkiri, которая как раз на Весконе разбирала разные варианты сюжета о Гибели Дориата... я там не была и знала о докладе только чуть-чуть в пересказах, но сам факт, что он был, натолкнул меня на мысль сходить в канон проверить свои хэдканоны, и вот, я нашла версию, которая почти по всем деталям меня устроила — из "Повести лет" (Элуреду и Элурину шесть лет, битва за Дориат происходит на границе, в лесу, а вовсе не во дворце... но вот деталь о том, что их мама тоже выжила, я не взяла — взяла наиболее стандартный вариант). Так вот, о ДСП... чтобы прикрутить фик к теме спецквеста, я ввела в сюжет талисманы — камни эльфийской работы, у каждого их детей свой; и эти камни, конечно, могли поговорить с Ричардом, хотя Ричард и ощущал их, ну, примерно как бетон, потому что они рукотворные.
И вот эти камни так недружелюбно, так высокомерно настроены к людям, конечно, потому что они созданы дориатским мастером — и Ричарду еще повезло, что он не попытался разговорить второй, потому что мог бы получить в ответ что-то вроде "я с говорящими обезьянами не общаюсь"... и этот камень, может, создал Саэрос (мы ведь не знаем, что у Саэроса не было ювелирных талантов) — а реплика Саэроса про ручную обезьянку есть у Норлин в ДСП, в 6-й главе 1 части!Фик, конечно, имеет прямое отношение к тому давнему фику "Проорлоф", т.е. "Служба спасения девять-одиннадцать": Манвэ раз за разом посылает орлов в другие воображаемые миры на спасение тамошних героев, и вот наконец находится кто-то, кто спасает героев из его мира! И некоторое отношение имеет также к фику "И воззва", в котором Маэдросу на помощь отправляют Орленка.
А вот никаких особенных моральных и философских глубин в фике нет! Все, что я хотела сказать, я сказала прямо с нем. Дети пережили страшное, дети потерялись, дети уповали на спасение, детей спасли. У власти орлиной орлят миллионы, и вот это все.
...а еще мы в команде решили, что потом детей заберут в Кэналлоа, воспитывать в Алвасетском замке — на море, в тепло, и там будет кому о них позаботиться, кому уделять им достаточно внимания (они же принцы, в конце концов, пусть воспитываются в правящей семье!), и постепенно все у них станет хорошо.
Ричард спас двоих
читать дальшеВ тот день Ричард спас двоих.
Не то чтобы именно он сам — нет, он, конечно, — да, не один, да, но ведь и он тоже; не то чтобы именно двоих — нет, вот он сам двоих как раз, ни больше ни меньше; не то чтобы именно спас — нет, конечно же, спас: отыскал, согрел, утешил, передал врачам. Но…
Но сложилось все откровенно странно.
Начинался этот поиск совершенно банально. Двое детей, мальчик и девочка, шесть лет и пять (погодки, прямо как они с Айри), потерялись в лесу — пошли с матерью то ли собирать ягоды, то ли просто гулять, и вот, стоило ей отвернуться буквально на секунду (все родители неизменно так говорят: на секунду, на пять минуточек — а где пять минут, там и полчаса) — так вот, стоило ей на мгновение отвлечься, как дети тут же пропали из виду — забрались в самую чащу, там исчезли, ушли куда-то в глушь, совсем в другую сторону, и не откликались, сколько бы она их ни звала. Испугавшись, она тут же позвонила спасателям: и за это стоило бы сказать ей спасибо — не кинулась в лес сама, не ждала до вечера (а бывают и такие, кто ждет несколько дней), не вернулась домой — нет, послушно осталась на полянке, где потеряла детей. Так что можно было надеяться, что поиск закончится быстро — хотя на такое лучше никогда не рассчитывать, не допускать даже мысли, иначе все пойдет наперекосяк.
На этот раз и не сказать, чтобы пошло наперекосяк. Пошло… странно.
Добравшись до полянки (справились без вертолета: легко проехали сюда на машинах) и поручив заплаканную горе-мамашу психологу, они, как положено, разделились и отправились прочесывать лес. Ричард оказался в паре с Марианной; Баловник и Эвро трусили чуть впереди и пока, кажется, не чуяли следа. Молчали и камни — точнее, камни-то как раз и вели себя необычно: не пытались даже указать, куда забрались их потеряшки, и совершенно не волновались (и это значило, что все в порядке, дети целы, живы, не боятся, скоро найдутся сами) — наоборот, гудели и пели от нетерпения, как будто обещали Ричарду увлекательное приключение, как будто предвкушали встречу с неизведанным и чудесным, как будто мир вокруг полнился волшебством. Лес же был самым обыкновенным; Ричард с Марианной двигались медленно, не переговаривались, поглядывали на собак, то и дело звали детей по именам. Их голоса разносились гулким эхом; в ответ никто не кричал — только тишина, лесные шорохи, стрекотание, треск, — но вот Баловник, а за ним и Эвро остановились у неприметного дерева, дружно сели на землю и уставились на листву, пологом спускавшуюся до земли. Ричард раздвинул плотно сомкнутые ветви и заглянул внутрь.
Дети были здесь. Спрятавшись в шатре из ветвей, укрывшись в тени от жаркого солнца, привалившись к толстому стволу, они дремали, обнявшись, вцепившись друг в друга; в темноте они казались совсем бледными и измученными — успели перепугаться, наревелись вдоволь, устали.
— Джимми, — позвал Ричард. — Мэри! Пора просыпаться!
— А? — ребенок, сидевший ближе, встрепенулся, поднял на него взгляд, отшатнулся, вжался спиной в ствол; в глазах его блеснул ужас. Зашевелился и второй, и теперь оба, съежившись, затравленно смотрели на Ричарда.
— Ну, ну, — подошла и Марианна. — Джимми, что же ты? Пойдемте, мама вас ждет. Сможешь сам выбраться? И сестре поможешь?
— М-мама… — подал голос второй ребенок. — Н-но мама же…
— И сестра не с нами, — настороженно сказал первый: он выглядел чуть разумнее, так что был, наверное, старше — значит, Марианна определила правильно, это мальчик, а вторая — девочка; почему же тогда «не с нами»? Ребенок еще раз пристально посмотрел Ричарду прямо в глаза, потом поморгал, слабо улыбнулся и объяснил: — Я брат, и он брат. А сестры тут нет.
От этого неожиданно взрослого, пронзительного взгляда Ричарда пробрало до костей, по спине пробежали мурашки — но, стоило мальчику отвести глаза, как наваждение пропало.
— И мамы нет, — подтвердил второй. — И п-па… — его голос дрогнул. — Вообще, вообще, в-в-вообще нет…
Ричард и Марианна переглянулись: не могла же мамаша перепутать, дочка у нее или сын? Не могла же одновременно в том же лесу, возле той же полянки, потеряться и другая пара детей? Впрочем, почему нет.
— В любом случае вылезай, — сказал Ричард. — Справишься сам или помочь?
Ребенок мотнул головой, пихнул брата в бок — мол, пойдем, уже отдохнули, — и протянул вперед руки. Ричард, подхватив под мышки, вытащил сначала одного, потом второго: и ему совсем не понравилось, что первый при этом напрягся всем телом, едва не закаменел и прошипел что-то сквозь зубы, а второй, наоборот, обмяк, покорно дал себя поднять и только издал не то всхлип, не то стон. Оба не сумели удержаться на ногах и тут же опустились на землю, вяло свесив головы. Баловник обнюхал их и сочувственно заскулил; Эвро, дружелюбно тявкнув, подошла потереться мордой — но дети только безучастно скользнули взглядом по собакам; один потянулся было погладить, дотронулся до попонки и тут же безвольно уронил руку. Дела обстояли откровенно плохо: будь дети в порядке, обязательно заинтересовались бы, засыпали бы вопросами: а за ухом можно почесать, а не укусит, а хвост почему такой, а почему в костюмчике, а что это за ошейник…
Ричард, нахмурившись, присел рядом; Марианна тем временем взялась за рацию, но не успела нажать на кнопку, как оттуда послышался голос Марселя:
— Нашли, нашли! Ведем к маме, скоро будем! Джимми и Мэри, что надо сказать?
— Спа-си-бо! — хором прокричали в трубку дети; один из них заливисто рассмеялся, на заднем фоне кто-то в ответ звонко залаял — поиск и правда удался, и правда закончился так быстро и легко, как только мог.
— Так ведь и мы… нашли… — растерянно проговорила Марианна, но связь уже отключилась. — Слушай, Дик, похоже, это не те дети…
— Марианна, им совсем худо, посмотри, — перебил Ричард: на свету стало еще заметнее, насколько же дети в самом деле измождены. Он потормошил старшего (старшего ли? — теперь они казались не погодками, а близнецами — так были похожи) и позвал: — Эй… погоди пока засыпать… как тебя зовут?
— Я Рэддо, — пробормотал ребенок: тихо и невнятно, и Ричарду оставалось только надеяться, что разобрал правильно. — Он вот Ринно.
— Ну хорошо. Рэддо, скажи, ты ушибся? Где у тебя болит?
— Нигде, — мальчик покачал головой. — Не ударился. Не болит. Немного болит. Не знаю. Несильно.
— Живот чуть-чуть, — прошелестел второй, Ринно, и теперь нахмурилась уже Марианна: живот — могло означать, что дети наелись ядовитых ягод, или напились воды из лужи, или просто давно не ели, или — да что угодно. Ричард потрогал обоим лбы: температуры пока не было, наоборот — кожа ощущалась неестественно, тревожно холодной. Погладив детей по голове и вздохнув, он поднялся и принялся разворачивать термоодеяла: удачно, что спасателей двое, так что и одеял тоже два. Марианна в это время достала термос, налила сладкого чаю в колпачок и дала сначала одному — тот послушно выпил, хотя и морщился при каждом глотке, и весь дрожал; прямо из термоса сама напоила второго, приобняв и бережно придерживая под затылок: мальчик совсем ослаб и не удержал бы ничего в руках.
— Дик, у них синяки, — мрачно сказала она, глядя, как дети пьют. — На запястьях, одинаковые: за кусты так не зацепишься, — она закрыла термос и, сменив тон на ласковый, обратилась к первому мальчику, Рэддо: — Малыш, скажи, вас кто-то хватал? Тащил за руки? Обижал?
— Они да, они… эти… они схватили… отвели в лес, и говорят… — путано забормотал тот. — А па… а п-п-па-па… а…
— Все — позже, — решительно отрезал Ричард; надел рюкзак, а потом подхватил одного за другим детей на руки. — Сначала выберемся отсюда. Ребята, попробуйте обнять меня за шею, чтобы не свалиться: если будет больно, потерпите чуть-чуть, это недолго, мы скоро придем.
— Я одного понесу, — предложила Марианна.
— Ну уж я справлюсь: они легкие, как котята. Сколько же дней вы шатались по лесу, а?
— Три… — прошептал Ринно куда-то ему в шею.
— Нет, четыре, — поправил брата Рэддо. — Ты просто спал и не заметил.
Четыре дня в лесу! Удивительно, что еще держатся: крепкие же им попались дети! Но какие же легкие, совсем невесомые, не могли же так быстро похудеть…
Следя, чтобы они не вздумали заснуть или тем более потерять сознание и не выпали из его объятий, Ричард вполуха слушал, как Марианна, идущая следом, втолковывает Марселю:
— Здесь у нас сильное обезвоживание, переохлаждение, стресс… Что значит «в смысле»? В смысле, мы тоже нашли двоих детей, это два мальчика, братья, на вид лет шесть: они четверо суток провели в лесу, Марсель! Сам представляешь, в каком они состоянии! Уверен, что не было заявок? Никто не искал? Ладно… Странно, конечно. В общем, нужен дополнительный транспорт, лучше всего вертолет, и хорошо бы сразу медика, и под капельницу их, и потом детского психолога, и… И полицию, наверное, а то тут мутная какая-то история…
— В полицию я и сам позвоню, — бросил Ричард через плечо.
— Ага, да… — отмахнулась Марианна и продолжила в рацию: — То есть вы уезжаете, а нам ждать вертолета? Ты вызовешь? Ладно, поняла, отлично. Ждем. Отбой.
Выбравшись на знакомую полянку и сгрузив детей на заботливо оставленное для них Марселем (и даже расстеленное уже) покрывало, Ричард огляделся и обнаружил, что все и правда уехали, причем забрали обе машины. Что же, в ожидании вертолета (надо надеяться, что пришлют его быстро) можно было бы осмотреть и расспросить детей.
— Какие у вас красивые рубашки, — заметила Марианна. — Никогда не видела таких узоров. Мама вышивала? Ох, прости, прости, малыш, больше не буду про маму, — спохватилась она, видя, что Рэддо, немного повеселевший после прогулки (прокатившись буквально на Ричарде верхом), снова замер, застыл, а Ринно, который, в свою очередь, чуть-чуть взбодрился, теперь сморщил нос и готов был разрыдаться. — Прости, мой хороший. Так я посмотрю рубашку? Давай сюда ручки.
Рубашка, вышитая по вороту и манжетам, и правда смотрелась непривычно — да и вообще во всем облике детей сквозило что-то неуловимо нездешнее: темные волосы, не остриженные по-мальчишески коротко, а длинные, были раньше заплетены в сложные прически (у каждого немного свою: может быть, родители так их различали), но за время странствий по лесу те, конечно, растрепались, местами свалялись и набрали в себя травы, сухих листьев, хвои, перьев, колючек, так что теперь походили больше на вороньи гнезда, полные колтунов, чем на изящные косы. Но даже такими, запутанными и грязными, волосы как будто слегка мерцали — да и от лиц детей словно исходило неявное сияние, а на дне глаз прятались искристые — сейчас почти погасшие — лучики. Все это, конечно, было лишь игрой ума: просто бледность, едва ли не до прозрачности, придавала детям этот потусторонний вид, а отблески от серебристой фольги одеял заставляли кожу светиться.
Рубашки и штаны у детей были просторными, добротно сшитыми, холщовыми — никакого трикотажа, ничего фабричного, ручная работа, незнакомый крой; на поясах вытканы цветные узоры. Беглый осмотр показал, что серьезных травм, к счастью, не было: пусть запястья у одного — правой, у другого — левой руки охватывали кольца из синяков, уже начавших выцветать (и это значило, что детей правда тащили за руки — и, кстати, им могли повредить плечи: растянуть или даже вывихнуть; и поэтому им было все-таки больно держаться Ричарду за шею — но точнее скажут уже врачи); пусть открытые части тела были все расцарапаны, искусаны насекомыми и кое-где расчесаны до крови — но ни переломов, ни даже сильных ушибов вроде бы не нашлось.
— А фамилия у вас какая? — небрежным тоном спросила Марианна, чтобы, затеяв светскую беседу, немного отвлечь детей.
— Фамилия? — переспросил Рэддо. — Фамилия, это, фа-ми-ли…
— Не помнишь? Ну ничего. А родные у вас какие? Бабушки, дедушки… тети…
Рэддо закусил губу и отвернулся, а Ринно несмело начал:
— Ну… тетя… Дядя тоже… и… — он оглянулся на брата, но тот угрюмо молчал, и тогда, собравшись с духом, мальчик заговорил.
Слушая перечень родных и знакомых — а это была основательно разросшаяся, прямо-таки гигантская семья: всевозможные тетушки, дядюшки, нянюшки, двоюродные и троюродные бабки и деды, кузены, кузины, взрослые, старше их самих, племянники и племянницы, какие-то, по-видимому, коллеги отца и подруги матери, — итак, оглушенный этим водопадом, Ричард все смотрел на парные подвески с зелеными камнями у мальчиков на шеях и все старался поймать мысль: почему же имена кажутся ему смутно знакомыми — неизвестными, и не слышал ведь их раньше, но как будто все в одном стиле; все какие-то вычурные, словно на чужом языке, и не на дриксенском, не каданском, не гайи, и с багряноземельскими вроде ничего общего. Наконец промелькнуло имя очередной тетушки, которая то ли жила в их доме, то ли подолгу у них гостила, и Ричард вспомнил: он, кажется, читал; даже если и не читал, то определенно видел имя на страницах книги.
Книга эта, «Роман о путешествии» (так ее называли сокращенно: по-настоящему на обложке стояло нечто вроде «Роман о долгом и полном опасностей путешествии славнейших героев, испытавших…» — а с легкой руки мемуариста-зубоскала, современника автора, к ней накрепко прицепилось прозвище «книга, в которой все идут и идут»), написанная целый Круг с хвостиком назад, считалась сейчас классикой талигойской литературы и предтечей всей современной фантастики. Ее проходили мельком в школе, в младших классах; не знать о ней, не помнить хоть смутно канву главных сюжетных перипетий означало расписаться в собственном бескультурье. Читать ее, правда, особо никто сейчас не читал: слишком сложно было продираться сквозь запутанный устаревший язык, а части к третьей (как тогда обозначали — к третьему тому: всего их было там штук тридцать) становилось уже скучно и хотелось, чтобы действие наконец пошло быстрее — так что все в основном довольствовались подробным пересказом для детей, сочиненным уже в нынешнюю эпоху, лет пятьдесят назад. Ее автор, вроде бы сьентифик-богослов, кабинетный философ, коротавший свои дни в окружении пыльных томов на старогальтарском, дал волю безудержной фантазии и набил книгу до краев всем, что только могло изобрести человеческое воображение: там были и драконы, и великаны, и карлики, и колдовство, и зачарованные леса, и проклятые клады, и убеленные сединами волшебники, и вечно молодые феи, и сражения многотысячных армий… Он наверняка писал для собственного удовольствия и не предполагал даже, что потомки поставят его творение в один ряд с романами той же эпохи — скажем, о морских приключениях и экспедициях в далекие земли.
Так вот, Ричард не знал ни одного человека, которому бы пришло в голову назвать ребенка именем из «Романа о путешествии» — как и из тех, кстати, романов о море и необитаемых островах. Тут же целая семья, так много родни… И если все живут в Надоре, то неизбежно с кем-то из них Ричард успел бы встретиться — хотя бы услышать, имя бы запомнилось. Но нет, никогда. Загадочная и странная история — но больше Ричарда все же интересовали не имена (в конце концов, мало ли как кого зовут, всякое бывает), а подвески с зелеными камнями. Они были парными, но не одинаковыми: одна в виде стилизованного цветка, вторая — звезды со сглаженными лучами (но не эсперы: лучей не семь); висели на тонких цепочках сложного плетения и казались амулетами из тех, что носят не снимая. Камни, пожалуй, стоило расспросить — вызнать у них, что же произошло, кто схватил детей и бросил в лесу, куда пропали родители.
Мальчик тем временем закончил перечислять родных, выдохся и, привалившись к Марианне, затих, прикрыл глаза и как будто задремал. Второй перестал дуться — уже в середине рассказа начал поправлять брата («не тетя же, а двоюродная тетя!»), а теперь, когда тот умолк, обернулся к Ричарду и посмотрел на него вопросительно — как будто раздумывал, можно ли и ему теперь поспать или надо еще держаться.
— Иди сюда, — Ричард приглашающе отвел руку; мальчик подобрался поближе и, прижавшись к его боку, откинул голову. Ричард притянул его к себе, обнял, погладил успокаивающе по плечу и сказал: — Полежи, скоро уже уедем. Знаешь, у тебя правда красивая рубашка; и подвеска тоже интересная. Разрешишь посмотреть?
— Угу, — мальчик кивнул. — Это берилл. Посмотри, только он не любит, когда снимают…
— Я осторожно, — пообещал Ричард и дотронулся до камня.
Тот тоже ощущался… странно, иначе не скажешь — Ричард никогда не испытывал подобного. Камень точно был рукотворным, не природным, — не стекляшка, конечно, и не пластик, иначе Ричард вовсе ничего бы не почувствовал; скорее похож на искусственно выращенные алмазы, какие используют в технике — всевозможных резаках и лазерах; или лабораторные кристаллы, которые даже вставляют иногда в украшения — но и на те он походил не полностью. Когда Ричард попробовал его позвать, тот сначала вообще не отреагировал, потом откликнулся словно нехотя, словно размышлял, нужен ли ему этот контакт, насколько Ричард достоин, есть ли смысл с ним общаться. Потом, когда Ричард наконец вроде бы настроился на него, камень вдруг резко, демонстративно оборвал связь — как будто указывая: знай свое место, человек, ты не имеешь надо мной власти; потом снова отмер, снисходительно прогудел что-то неразборчивое и тихо, на одной ноте запел. Ричарду страшно не понравилось такое пренебрежение — камни всегда признавали его главенство, пусть иногда ленились, но неизменно слушались, — и он приказал резче, чем хотел бы:
«Покажи, что случилось с детьми».
Камень, не обращая на него внимания, продолжал петь; Ричарду пришлось повторить трижды, прежде чем тот ответил:
«При всем уважении к вашим талантам, молодой человек, не знаю, что значит повелитель, но полагаю, что вы не идете ни в какое сравнение с Мастером», — он произнес это так, что в слове «повелитель» явно слышалась маленькая буква, а в слове «Мастер» — заглавная. Ричард в первое мгновение опешил: уж кто-то, а камни его еще не отчитывали; потом подумал, что и правда был не особенно вежлив, смутился и попросил:
«Гм… извини. Но пойми: твой хозяин и его брат попали в беду, и я не представляю, что с ними стряслось, как они здесь оказались, где их родители, кто их обидел! Чтобы им помочь, мне нужно знать, что произошло! Покажи все-таки, пожалуйста, что тебе известно».
«Ладно, — камень чуть смягчился и как будто пожал плечами. — Смотрите, если нужно для дела».
У Ричарда перед глазами замелькали картины, суматошные, рассогласованные, несвязные образы, как всегда у камней: сумятица, все бегают, вопят, что-то рушится, что-то горит, мечется верх-низ; камень болтается на цепочке, видна ткань рубахи, блестящие нити вышивки, потом — поворот — угол стола, резная спинка стула, стена, лепнина на потолке, витражное окно. Люди в доспехах, шлемах, плащах носятся туда-сюда, падает выбитая дверь, врывается еще отряд, перекошенные лица, растрепанные волосы…
«Стоп, стоп! — возмутился Ричард. — Ты показываешь мне историю многовековой давности! Сколько с тех пор прошло Кругов: восемь, шестнадцать?!»
«Я, молодой человек, — высокомерно ответил камень, — показываю вам то, что произошло четыре дня назад».
«Не может быть! Это какое-то древнее сражение, что ты! Конечно, у тебя долгая память, и многие твои сородичи так воспринимают время, но мне-то нужно не это! Посуди сам, разве сейчас носят такие шлемы? Бегают с мечами?»
«Здесь нет, — с нажимом ответил камень. — Сейчас да. Сейчас, но не здесь. Смотрите же дальше».
Еще одно искаженное гримасой лицо, шлем снят; опять кувырок, рубашка, горловина, пояс (ну ведь та самая одежда, та самая вышивка!), взгляд наискосок — и вот второй мальчик, Ринно, перепуганный, стоит замерев, раскрыв рот в безмолвном крике, вот взрослый мужчина хватает его за руку, дергает, тащит за собой, рывок — тащат и второго, хозяина камня… Мелькают стены, двери, порог, чужие спины, опять какие-то доспехи, знамена, копья, пламя, потом все темнее, темнее, листва, лес, ветви деревьев, гуще, сумрачнее, опять толчок — и все остановилось. Ричард досмотрел до того, как те трое воинов, кем бы они ни были, завели детей в самую чащу, бросили там и, развернувшись, один за другим скрылись из вида. Дети пометались немного по поляне — бежать ли за ними, бежать от них, где дом, где мама? — потом взялись за руки, посмотрели на небо, на землю, вокруг себя, друг на друга, синхронно потерли глаза, закусили губы и дружно отогнули первую на их пути ветку. На этом камень, пробормотав: «Ну что, убедились?» — перестал показывать.
Лес был определенно не надорский, внешность — не талигойская, эпоха — не теперешняя, а ситуация — явно не в ведении полиции.
Нет, Ричарду и самому не чужды были видения о прошлом; мало того — он прекрасно представлял, каково это — жить словно одновременно тогда и сейчас, ощущать себя-нынешнего и себя-тогдашнего единым целым, накладывать историю на современность. Нет, Ричард не чурался чудес, свыкся сам с этими чудесами, считал их уже частью обыденного — но точно не был готов вдруг встретить гостей то ли из такой далекой эпохи, что от нее не осталось ни строчки в хрониках, то ли из соседней бусины, то ли вообще — из написанной много лет назад сказки. Но какая, в сущности, разница — чужое ли время, чужая ли бусина, — если прямо перед ним, прямо сейчас, прямо у него на руках оказались маленькие, потерянные, перепуганные, голодные, осиротевшие дети: беда, горе и утрата всюду одинаковы, как одинаковы и забота, помощь, спасение. Ричард теснее прижал к себе мальчика, поблагодарил камень: «Спасибо, ты мне очень помог: теперь понятно — не здесь, но сейчас», крепко зажмурился, моргнул и поднял глаза. Оба ребенка, кажется, спали; Марианна не мигая смотрела на него в упор.
— Ну что там? — спросила она. — Выяснил? Звоним в полицию?
Ричард мотнул головой, поморщился:
— Похоже, полиция здесь уже не поможет… Сложная история — не знаю, как объяснить. Нет, мы сообщим, конечно, и кое-кто там даже поймет, но…
— Хорошо, — она нахмурилась. — Давай потом.
— А? — сонно спросил Рэддо, завозившись у Ричарда на руке. — Берилл тебе спел?
— Да, малыш: обо всем спел. Только, боюсь… боюсь, ваши родные уже не найдутся. Вы слишком далеко, и…
— М-мама и папа точно нет, — пробормотал, не открывая глаз, Ринно. — Потому что они… потому что их… потому что эти ведь их… они…
— Ч-ш-ш, мой хороший, — Марианна наклонилась к нему. — Обещаю, что вас никто не бросит. Вас посмотрит доктор, потом придется, наверное, немного побыть в больнице, потом… потом, знаешь, если никто так и не найдется, то есть ведь много семей, у которых нет своих детей, или уже есть, но они готовы взять и других. Все наладится, мой маленький; все еще впереди.
Они немного посидели в тишине, и Ричард сам уже начал задремывать, как вдруг Рэддо, вывернувшись из его объятий, вцепился ему в рукав и, указывая куда-то наверх, в небо, спросил:
— Это же орел, да? Там ваш орел? За нами? Орел, правда?
Слышался уже шум вертолета, стрекотание лопастей; их знакомо обдало порывом воздуха, на землю легла тень.
— Все правильно, — подтвердил Ричард. — Это вертолет за нами, но считай, все равно что большой железный орел.
— Я знал! — глаза у мальчика загорелись, он вскочил на ноги. — Я же говорил! Говорил, Ринно, что они прилетят! Никак нельзя без них! И мама, и папа говорили, всегда надо надеяться, помнишь, и вот, смотри, все правда!
Ричард потрепал его по макушке, завернул поплотнее в одеяло и, поднявшись сам, взял его на руки.
***
Бонус, прямая отсылка к фику «Служба спасения девять-одиннадцать» 11-летней давности
— Вот видишь, — спокойно сказал Манвэ. — А ты говорил: незачем, вот еще нарушать сюжеты, да никому не нужно, да только вредит. Смотри — я знал: обязательно окупится, всегда окупается.
— О да, — Намо поджал губы. — Сколько ты посылал орлов к чужим? Раз пятнадцать, не меньше! А сколько раз чужие спасли наших? Один! КПД можешь подсчитать сам! Если не получится, ты же у нас поэт, натура творческая, — то спроси Аулэ! Хорошенькое же «окупается».
— Это неважно, — сказал Манвэ. — Такие вещи не измеряются в цифрах, тебе ли не знать.
______________________________
Примечание:
Автор канона где-то говорила, что в образе «книги, в которой все идут и идут», упомянутой в ОВДВ, иронизировала именно над «Властелином колец». Если так, представляется, что читатели через 400 лет будут воспринимать ее, примерно как мы — «Гулливера»: все знают сюжет, но полностью на самом деле читали далеко не все, и язык сложный, и занудно местами.
@темы: Сокраловские истории, Воображаемый мир: Арда, Воображаемый мир: ОЭ
среда, 27 марта 2024
Пожиратель младенцев
Фик для Кристиания как приз за то, что она угадала одно из наших творений на ЗФБ у меня в тотализаторе, по ее заявке: "мне бы хотелось историю, в которой Рокэ-взрослый чему-нибудь учит Ричарда-ребёнка - ну и чтоб Рокэ ироничный, Дик ершистый, но при этом они друг другу очень нравятся и практически друзья"
Так вот, Рокэ взрослый, Ричард маленький, Рокэ кое-чему учит Ричарда, и все это обернуто в довольно дурацкую и завиральную приключенческую историю. Еще дополнительно — мне хотелось (уже несколько месяцев) сочинить и написать сюжет, в котором Ричард, пусть маленький, но что-то сделал бы сам, выступил бы активным участником сюжета, а не только пассивно позволил взрослым о себе позаботиться; выручил бы кого-нибудь или сам себя спас... и вот в этой истории попробовала это воплотить.
Итак, Ричарду семь, Рокэ двадцать пять, и он собирается на свидание; таймлайн и события вокруг улицы Винной, и, конечно, все идет не так.
Примерно 4000 слов, предупреждения стандартные: АУ, ООС, элементы балагана!
(у меня в этом фике остались вопросы к себе по поводу как стиля, так и логики, так что если что-то слишком запутанно или недосказано, спрашивайте!)
читать дальшеВо дворе особняка царила уже знакомая суета. Рокэ не успел даже добраться до площадки у фонтана, где собирался поупражняться со шпагой — едва выйдя из дверей, столкнулся с тремя — нет, четырьмя своими людьми: трое тащили на плечах стремянку (такую длинную, что вдвоем уже не унести, — и кажется, длиннее, чем в прошлый раз), а Хуан руководил и так увлекся («Во-о-он туда, к яблоне, и ставьте аккуратно, и я сейчас…»), что даже не заметил соберано.
— Неужели опять? — спросил Рокэ. — Это который раз за две недели, пятый? Шестой? И откуда же вы его сегодня снимаете?
Хуан вздрогнул, обернулся, махнул рукой — мол, несите-несите, не отвлекайтесь, — кивнул, обозначив поклон, и спокойно — внешне спокойно — ответил:
— Сегодня яблоня, соберано. Молодого дора хватились с полчаса назад.
— И ты так и будешь лазать за ним на каждое дерево, куда ему взбредет в голову забраться, и снимать с каждой стены, карниза и чердака? И так до бесконечности? Не пора ли ему и самому научиться?
— Не до бесконечности, — поправил Хуан, — а пока дор герцог не заберет молодого дора… — он, казалось, хотел добавить что-то еще, но бросил настороженный взгляд в глубину сада — туда, где росла самая старая и самая высокая яблоня, которая помнила ребенком не только самого Рокэ, но и, наверное, еще его отца, если не деда, — и промолчал.
— О, догадываюсь, что ты ответишь: мальчика надо пожалеть, мальчика нельзя неволить, мальчик и так много испытал — и теперь вот изживает свой ужас, стараясь забраться повыше: и хорошо, что не забиться поглубже. Но согласись, что не дело вот так ему потакать? Пойдем, конечно, посмотрим на нашего верхолаза, но погоди пока с лестницей: я сам с ним сперва поговорю.
Итак, суета, успевшая за последние две недели стать знакомой и привычной, означала, что Ричард, граф Горик, благовоспитанный и вполне благоразумный для своих семи лет юноша, снова забрался на дерево во дворе особняка герцогов Алва и теперь сидел там на самой высокой ветке и боялся спускаться вниз.
Последнюю мысль Рокэ проговорил вслух — прокричал, задрав голову, стоя под яблоней, в тени ветвей. Листва была уже по-летнему густой, хоть и по-весеннему светлой, и не давала разглядеть мальчишку целиком: солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, обрисовывали его фигурку, выхватывали облик: белая рубашка, темные штаны, но ноги босые ли, в сапожках или в домашних туфлях — уже не увидеть; не видно и сидит ли он, удобно устроившись на ветке, как на скамейке, или судорожно цепляется за ствол.
В ответ немедленно раздалось возмущенное:
— Я не боюсь!
***
«Я не боюсь!» — с этой фразы, произнесенной тем же возмущенным тоном, тем же звонким голосом, разве что чуть менее бодрым, чуть более усталым, едва заметно дрожащим, и началось их близкое знакомство.
Тот день две недели назад — еще более весенний, беззаботный, весь пронизанный солнечным светом, запахом цветов, разлитым в воздухе ощущением свободы и любви, — начинался чудесно. У Рокэ намечалось свидание — и, может быть, даже судьбоносное объяснение; может быть, даже предложение. Уже отпустив на словах охрану (его сегодня сопровождали только двое — Бенито и Хосе, — и он, конечно, не собирался тащить их за собой), он остановился на углу улицы, кварталах в двух от прелестного домика, где его ожидали, и, вручив поводья Бенито, как раз прикидывал, отдать ли плащ Хосе или все-таки удобнее будет в плаще. Он уже расстегнул булавку, уже потянулся к завязкам — и вдруг что-то резко толкнуло его в бок, в бедро, под колени — с такой силой, что он едва удержался на ногах. Рокэ пошатнулся, но устоял; стремительно развернулся, обвел вокруг себя взглядом — опасность, покушение, враги? — и обнаружил, что на мостовой сидит, растерянно хлопая глазами, ребенок лет семи: мальчишка, выскочив как из ниоткуда, несся, похоже, не разбирая дороги, врезался в него и сам от толчка плюхнулся на землю.
— А ну проваливай! Не видишь, люди стоят?! — заорал Хосе и потянулся то ли отвесить мальчишке подзатыльник, то ли схватить его за шиворот и отшвырнуть подальше — но Рокэ его остановил. Ребенок выглядел форменным беспризорником: босой, весь растрепанный, оборванный, штаны где-то протерты до дыр, и нитки торчат бахромой, а где-то продраны так, что свисают лоскуты; рубашка замызганная, мятая, в грязи и пыли — но что-то в его облике, фигуре, в том, как он держал голову, как разворачивал плечи, как выпрямлял спину, говорило о приличном воспитании — дворянской выучке, менторской муштре (начали наверняка и давать азы фехтования, и мучить танцами, и вдалбливать этикет); да и черты лица, и цвет глаз, и эта решительное упрямство во взгляде, и эти сжатые кулаки, стиснутые зубы — все показалось Рокэ очень знакомым.
— Погоди, Хосе, — сказал Рокэ, отводя его руку, и наклонился к ребенку: — И что же, менторы не научили вас не кидаться на людей, юноша? И где же вы раздобыли такой живописный наряд? И где же умудрились так, не побоюсь этого слова, измазаться? И куда потеряли сапоги, а, маркиз, э-э-э?..
— Ричард, граф Горик, — мальчишка задрал подбородок. Хосе выругался сквозь зубы, повел плечами, как будто безмолвно извиняясь, и принялся над ним хлопотать: вздернув под мышки, поднял, поставил на ноги, стал поворачивать, осматривать и отряхивать.
— Ах, юный граф Горик… Не слышал, чтобы Эгмонт приезжал в столицу. Или вы у кого-то гостите? И к чему же все-таки этот маскарад? И где ваши сапоги? — повторил было Рокэ тем светским тоном, каким ведут ни к чему не обязывающую беседу, но тут Хосе тряхнул мальчика особенно энергично — так что тот ойкнул, дернулся в сторону и даже зажмурился, как будто от боли, и Рокэ, оборвав расспросы, нагнулся к нему и велел: — А ну-ка покажи ладони! Сильно рассадил? — Рокэ взял его за руку и повернул ладонью вверх: та и правда вся оказалась расцарапана до крови. — И где еще ушибся? Не отпирайся: я же вижу, что тебе больно стоять!
— А, это, нет… — мальчик удивленно уставился себе на ладонь, потом поднял глаза на Рокэ. — Это не сейчас, то есть не потому что упал, это еще когда я вылезал из подвала, там были камни, острые, и вот это об них, наверное.
— Из подвала? Не буду даже спрашивать, зачем было забираться в подвал: наверняка там нашлось что-то крайне увлекательное, — хмыкнул Рокэ.
— Я не забирался! — мальчик вывернул руку из его хватки и, опять поморщившись, спрятал за спину. — Меня туда привезли, эти люди, и, ну, там маленькое такое окно, высоко, и решетка, и если только залезть по камням в стене, можно увидеть улицу… и эти все время следили, и…
Рокэ кинул взгляд, полный тоски, на вожделенный домик, от которого его отделала всего пара кварталов: каждый виток этого странного разговора все сильнее отодвигал момент свидания. Он с неудовольствием заметил в дальнем конце улицы — совсем рядом с тем домиком, почти напротив — движение: там хлопали двери, мелькали людские фигуры, слышался топот ног и лязг железа, кто-то орал, кто-то громко ругался. Не иначе как Леворукий принес под окна его малышки этих суматошных соседей: не полезешь же к девице в окно на глазах у всего честного народа.
— …и сапоги они тоже забрали, и эсперу, и дублет, и вот рубашку только оставили, но новую не давали, и выходить тоже не давали, и… — частил тем временем мальчик.
Толпа на том конце улицы все прибывала: теперь там собралось уже человек тридцать, все мужчины, все вооружены, при шпагах — и кое-кто как будто выбежал из тех самых дверей — неужели к малышке нагрянула родня? Как неудачно… Отвлекшись, Рокэ не сразу осознал, о чем говорит мальчик — что он имеет в виду; так что Хосе его опередил:
— Тебя что же, похитили? Держали в подвале? Как же ты вырвался?
— Ну да, и я думал, что вылезу через окно, но там решетка была, но все равно, один камень, если его пошатать, он выпадает, но сначала не выпадал, а сегодня я потрогал, и он выпал, и еще они сказали, я слышал: ну уж недолго осталось, сегодня наконец-то решится — и правда, они ушли, и я пролез через этот лаз… — мальчик осекся, замер и вдруг воскликнул, указывая туда же, куда смотрел Рокэ: — Вон они! Вот эти люди, там! Это они!
Движение там сделалось организованным: похитители (если мальчик не сочинял — но Рокэ ему верил: те и правда выглядели сущими головорезами; как же малышке не повезло с соседями) заметили наконец сбежавшего пленника и, конечно, собирались теперь его вернуть. Рокэ кивнул Хосе и взялся за шпагу. Бенито, придвинувшись так, чтобы сомкнуться с ними плечами, осторожно заметил:
— Соберано, их тридцать, а нас трое.
— Тем лучше! — Рокэ усмехнулся. — Юноша, а вы не стойте тут, зайдите за наши спины!
— Я не боюсь! — возмутился мальчишка и, не сдвинувшись с места, наоборот, принял решительную позу, расставил ноги и раскинул руки, как будто собирался загородить его собой. Хосе хмыкнул, Бенито снисходительно улыбнулся.
— За спину! — рявкнул Рокэ и, схватив мальчишку за плечо, не слушая протестов, оттащил назад и задвинул за себя.
Похитители тем временем медлили: остановились на полдороге и, разглядывая их маленький отряд, переговаривались: то ли не ожидали, что за ребенка вступятся, то ли вообще не думали, что в это время дня на этой улице бывают прохожие, а то ли, чем Леворукий не шутит, узнали самого Рокэ: лестно, если боялись связываться — если решили, что даже десять к одному им не победить. Кто-то уже отделился от толпы и рванул назад — оставалось надеяться, что не за подмогой; другие спорили — кто-то с досады саданул кулаком о стену, кто-то в ярости рванул на себе плащ, кто-то плюнул, кто-то сорвал с себя шляпу и швырнул наземь — но никто не сделал ни шага вперед. Атаковать они не решались, но и расходиться явно не собирались. В довершение ко всему в створе улицы появился сурового вида бергер — в ярко-красном камзоле, со шпагой в руке, причем такого внушительного размера, что та сошла бы за вытащенный из закромов прадедовский меч.
Рокэ понял, что делать им здесь больше нечего.
Свидание однозначно не задалось.
— Кажется, господа не готовы завязать с нами знакомство, — заметил Рокэ. — Ну что же, их дело. Давайте-ка сюда ваши ладони, юноша, и показывайте, что там с ногами. Бенито, подними-ка его на руки: у него, похоже, все ступни исцарапаны. Хосе, вода еще осталась?
Наскоро промыв мальчику, который, кажется, растратил всю решимость на последний порыв и теперь послушно потянулся к Бенито и позволил поднять себя, ссадины водой из фляги, Рокэ посадил его перед собой в седло, и они двинулись домой.
***
— Лошади вот, — сказал Рокэ громко, но как будто в пространство, как будто размышляя про себя, — не умеют спускаться по лестнице. Подниматься умеют, а спускаться — нет, и поэтому, увы, как бы ни хотелось, мы не сможем въехать на коне прямо в кабинет Королевского совета или бальную залу. Бывают, конечно, удобные пологие лестницы — и можно, конечно, попробовать завязать лошади глаза и аккуратно вести ее вперед… но я сам не проверял!
С дерева послышался смешок, потом возглас:
— Я не лошадь!
— Не лошадь, — согласился Рокэ. — А человек легко способен спуститься тем же путем, что и забрался. Даже не придется закрывать глаза. Если так уж страшно глядеть вниз, то смотри, — он снова перешел на «ты»: сам не замечал, как перескакивал с мальчишкой с «ты» на «вы» и обратно, — на ветки или на ствол. Задержи взгляд на чем-то одном, руками зацепись покрепче, нащупай ногой устойчивое положение и…
— Не страшно! Вообще не хочу вниз! Буду здесь сидеть…
— …до самого вечера, устанешь и свалишься, или наш добросердечный Хуан не выдержит и все-таки полезет тебя спасать, как обычно. Ну же: это не трудно. Вот как ты туда забрался? Тем же путем и спустишься.
***
«Как ты туда забрался?» — этот вопрос в последние дни — последние недели полторы — звучал в особняке Алва едва ли не чаще других. Никакого Эгмонта в столице, конечно, не было: мальчика умудрились похитить и увезти прямо из Надора, и почему Эгмонт не спохватился, не послал погоню, не разыскивал сына, было непонятно — и стоило еще выяснить. Рокэ написал ему еще в первый же день: по расчетам, если прикинуть расстояния, то ждать его надо было не раньше, чем через месяц, так что мальчик пока оставался в особняке. Отдавать его приятелям Эгмонта Рокэ не собирался: вся история с похищением выглядела крайне сомнительно, и по оговоркам, по проскользнувшим именам («а эр Оливер сказал папе, что…») он начал подозревать, что там замешаны и Рокслеи, и Эпинэ, и как бы даже не сам супрем.
— Как же ты вообще туда пролез? — спрашивал Рокэ, когда мальчишку, проискав три часа, наконец вытащили из самого дальнего угла чердака, возле смотрового окна, куда вел узкий и невероятно пыльный лаз. Отлежавшись, отъевшись, успокоившись и вообще придя в себя за первые несколько дней, тот начал обследовать особняк и сад с таким рвением, что домочадцы, отвыкшие от маленьких детей (сам Рокэ ведь давно вырос, а его люди предпочитали растить своих детей в Кэналлоа, а не в «этом ужасном городе», где и воздух, и погода, и дома, и улицы, и жители — все не то, и моря нет, и холодно, и грязно, и дожди), с трудом успевали за ним следить. Ричарда снимали с деревьев, с забора, с балконов, с карнизов, с крыши — как считал Хуан, все потому, что ребенок столько времени провел в подвале, под землей, что теперь при любой удобной возможности старался забраться повыше.
— Вот так подтянулся, тут ногой встал, видите, такой уступ, и тут еще камень пропустил, — мальчишка показал на едва заметную выемку в стене, около черного хода. Ссадины на ладонях и ступнях у него быстро зажили, и ничто не мешало ему искать новых приключений. В первый же вечер, сказать по правде, Рокэ ручался бы, что ребенок проведет в постели не меньше недели, а то и двух: его сняли с коня уже совсем обмякшим — напряжение схлынуло, и он будто сразу ослаб и только вяло мотал головой, пока его купали, осматривали, переодевали, кормили и укладывали в кровать. Рокэ нашел у него на боках и животе длинные царапины, увидел на ребрах выцветающие синяки — и, не доверяя себе, приказал послать за врачом: как с мальчиком обходились похитители — не оглушили ли, когда схватили; не издевались ли над ним, пока держали в плену; не повредили ли ему что-то внутри? Но, к счастью, опасения не оправдались: голова оказалась цела, кости не пострадали: чтобы мальчик был смирным, его опаивали каким-то снадобьем, от которого тот поначалу все время спал, а потом то ли стали забывать, то ли понадеялись, что теперь-то уж он привык и точно не сбежит, то ли со дня на день ожидали от Эгмонта выкупа (загадка, конечно, чего именно они хотели от Эгмонта: путаные рассказы Ричарда никак не помогали ее решить).
— И тебя никто не заметил? — спросил Рокэ, пощупав и стену, и выступающие камни, и окошко черного хода.
— Никто никогда не замечает! — гордо ответил мальчишка. — Знаете, вот дома, — он закусил губу, и Рокэ подумал, что тот сейчас расплачется (и что он тогда будет делать с плачущим ребенком), но Ричард только наморщил нос и продолжил: — Дома, давно, еще зимой, знаете, у нас есть такой лаз над часовней, такой проход, — он обвел вокруг себя руками, и Рокэ кивнул: мол, интересно, лаз, слушаю. — …И я туда забрался, и никто не увидел, вообще не видел никто, они даже не посмотрели! Ни папа, ни эр Карл, ни эр Арсен, ни эр Вальтер! Только эр Вальтер, он поднял голову, и прищурился вот так, — Ричард скорчил гримасу, — и сказал…
— «Не пристало порядочному дворянину лазить у людей над головами, молодой человек»? — предположил Рокэ, подражая чопорным интонациям супрема.
— Нет! — мальчик рассмеялся. — Он сказал: «Стрелок промахнется, а яд достанется другому, а кинжал…» — он опять чуть нахмурился, — кинжал… Не помню. Но, честно, вообще не увидел!
— Ясно, — сказал Рокэ и, приобняв его за плечи, подтолкнул в сторону лестницы. — Вижу, дома вы развлекались ничуть не хуже, чем тут у меня.
Позже, пересказывая этот занятный разговор (в самом деле, гости Эгмонта обсуждают яды и кинжалы и явно планируют на кого-то покушение) Арно Савиньяку, Рокэ думал, что зря они тогда, на следующий же день, нагрянули в дом похитителей с вооруженным отрядом. Арно вообще оказался вовлечен случайно: Рокэ и позвал-то его только затем, что сам не представлял, как вести себя с семилетним ребенком (отдать нянькам? нанять менторов? справятся и служанки?) — особенно после того, как под утро тот проснулся от кошмара и перебудил криками весь дом; а у Арно младший сын был примерно такого же возраста. Арно кратко расспросил мальчика, посерьезнел, даже помрачнел, потом предложил взять побольше людей и наведаться в тот дом, где держали Ричарда. Рокэ охотно согласился, понадеявшись, что сумеет украдкой заглянуть и в соседские окна, подать знак, урвать воздушный поцелуй. Он написал малышке еще накануне — раньше, чем Эгмонту; попросил прощения, что не явился; посочувствовал, что ей достались такие беспокойные соседи; спросил, не перепугалась ли она, когда те затеяли шум; и обещал прийти назавтра же, при первой возможности, и если она снова будет одна, и если будет его ждать…
Как же он был не прав; как же они обманулись.
Дом похитителей стоял пустым; дом малышки, наоборот, был битком набит народом — выглянувший на стук в дверь молодчик (кажется, не из тех, кто вчера так решительно поначалу собирался атаковать) заявил, что они ничего не знают ни о каких детях и ни о чьих подвалах и вообще справляют свадьбу сестры. Очевидно, родня сумела перехватить письмо Рокэ — то ли новое, то ли предыдущее, то ли оба — и родители, чтобы наказать строптивую дочь, насильно выдали ее замуж. И ведь так неожиданно, так стремительно устроили этот брак: наверняка уже был на примете и жених, и со священником уже договорились… И вот судьба распорядилась так, что его бедная малышка, почти уже невеста, вдруг в одночасье сделалась чужой женой, замужем за нелюбимым (о, с любой другой Рокэ не остановили бы узы брака, но не здесь, не с ней). Арно стоило трудов его увести; врываться в дом и выяснять, не скрываются ли среди гостей на брачном пиру похитители детей, они тогда, конечно, не стали. Арно потом настаивал, что все равно надо бы провести расследование, причем лучше самим, не отдавая ни в чьи руки; и уже начал, и сумел даже вытянуть кое-какие ниточки, нащупать кое-какие связи.
— Так и знал, что во всем виноват супрем! — вырвалось у него, когда Рокэ закончил.
Было бы что заканчивать, коротенький эпизод — так, курьез; но он почему-то произвел на Арно сильное впечатление: не оттого ли, что в тот мнимый заговор оказался втянут и Карл Борн? Он долго молчал, потом хлопнул Рокэ по плечу — как будто хотел удостовериться, что Рокэ здесь, рядом, и жив. Во всей этой истории, сказал он, конечно, еще полно белых пятен, лакун — еще многое непонятно, многое предстоит выяснить, о, очень многое…
…но все это, конечно, может подождать до приезда Эгмонта, а пока главное, что мальчик на свободе, а сам Рокэ цел, и вообще им всем очень, очень повезло, какое-то необыкновенное стечение обстоятельств — как всегда, впрочем, и бывало у Рокэ.
***
— Там две ветки, они переплелись, и я на них встал! — отчитался Ричард: под руководством Рокэ он успел спуститься от силы на пару бье, половину собственного роста, но до земли было еще далеко. — И, ой, они качаются, эр Рокэ!
Рокэ не помнил, когда успел ему представиться: не в самый первый момент — не тогда, когда мальчик назвал себя (некуртуазно со стороны Рокэ, конечно, но что поделаешь); может быть, когда они ехали домой верхом — да, наверное, как раз тогда, самое время для знакомства: и мальчик, как принято было у него дома, тут же начал величать его на старинный манер, в духе Людей Чести — «эр» и по имени, то есть поставил на одну доску с друзьями отца и прочими важными для него взрослыми. Рокэ сначала думал не о том, а потом поздно было возражать.
— Естественно, качаются, — хмыкнул Рокэ. — Они ведь гибкие; и там, на высоте, ветер.
— А камни никогда не качаются! — обиженно заявил Ричард и, судя по шороху и треску, с силой тряхнул ветку. — Они всегда держат, эр Рокэ, всегда крепкие!
— О, не сомневаюсь, что скалы слушаются наследника своего Повелителя и не дадут тебе упасть — а вот я, увы, уж не знаю отчего, но таких талантов лишен и не смогу приказать ветру, чтобы он тебя не раскачивал. Так что придется тебе самому держаться: цепляйся за ветку потолще обеими руками… сделал? Получилось?
— Угу…
— Теперь развернись немного и ногой нащупай следующее переплетение… и аккуратно ставь туда вторую ногу…
— Так очень медленно!
— Ничего, я подожду: знаете ли, никуда не тороплюсь. Поверьте, я совершенно свободен.
***
О да, Рокэ был сегодня совершенно свободен: Арно уехал еще с утра («поговорю сначала с Карлом, он как раз в столице»), других дел не нашлось, возвращаться в полк пока не требовали (а вообще-то Рокэ совсем не так собирался провести отпуск), так что почему бы ему и не поучить кого-то, например, спускаться с деревьев?
Все лучше, чем раз за разом прокручивать в воображении, повторяя, изменяя на разные лады, одну и ту же сцену: вот распахивается дверь в девичий будуар — или кабинет, может быть, у нее есть свой кабинетик, где она, устроившись за столиком, пишет: дневник, заметки, стихи в альбом подруге, длинные страницы писем; или спаленку — может, она уже готовится ко сну, уже лежит в постели, одетая только в легкую сорочку, едва прикрытая одеялом; нет, весна, ночи уже теплые — прикрыта простыней из тонкого льна… Распахивается с грохотом дверь, бьется в стену, отскакивает; врывается разъяренный отец, за ним перепуганная мать, ломает руки, или судорожно перебирает четки, или тискает платок. У отца в кулаке зажат листок бумаги — его ли новое письмо, ее ли ответ, ее ли черновик, его ли первое, давешнее послание — которое из них перехватили, которое она не утаила? «Вести переписку! Девица на выданье! С неженатым мужчиной! А его репутация! — бушует отец. — Ах ты распутница! Порочная девка! Я этого так не оставлю! Завтра же, завтра же, на рассвете — под венец!» О, она не плачет, его бедная храбрая малышка, только отшатывается, тянет на себя простыню — загородиться от отцовского гнева, — вжимается в стену, подбирает под себя ноги; о, она горда, она не будет оправдываться, врать, умолять о милости, выпрашивать прощение; о, она сильна, она не лишится чувств, не сляжет в горячке; и вот наутро, на рассвете, одетая празднично (но по-простому: подвенечного платья не успели сшить), она уже стоит в домовой часовне, или в церкви в соседнем переулке, где служит знакомый отца; рядом еще один его знакомый, приятель, друг — наверняка уже старик!..
Лучше, конечно, занять себя возней с чужим ребенком, чем снова и снова воображать, как по надуманному поводу он вызовет их одного за другим — отца, братьев, кузенов, наконец мужа; одного за другим убьет их всех, оставит ее молодой вдовой, и вот тогда-то ее, вдову, он сможет наконец сделать…
***
— А можно я немного тут посижу? — звонкий голос Ричарда — уже ближе, откуда-то с полпути до земли — развеял фантазии Рокэ. — Тут такой изгиб интересный, знаете, как кресло?
— Ну уж взялся спускаться — так спускайся, — Рокэ помотал головой, отгоняя остатки морока. — Или, что же, неужели вы устали, юный граф Горик?
— Я не устал! — возмущенно воскликнул мальчик и добавил спокойнее: — А знаете, дома, у нас растет такая ива, высокая, ну, наверное, такая же высокая, как ваша яблоня, и там тоже неудобно спускаться, и мы с папой однажды… — он замялся.
— И с папой однажды? — переспросил Рокэ.
— Папа, ну… Он же скоро приедет, эр Рокэ?
— По моим расчетам, должен довольно скоро. Не сегодня, конечно, но точно через неделю-другую.
— Хорошо, — Ричард вздохнул и замолчал.
Оставшийся путь он проделал быстро: ветки там были толще, росли гуще и держали надежней. Только уже почти поравнявшись с Рокэ, мальчик снова замер и с опаской уставился вниз: наверх он сумел вскарабкаться чуть ли не по голому стволу, а прыгать с такой высоты, конечно, боялся.
— Отцепляйся и прыгай ко мне, — предложил Рокэ, подходя ближе и протягивая к нему руки. — Давай, я поймаю. Смотри, прямо ко мне. Готов?
— Да… — с сомнением ответил мальчик и тут же спохватился: — Да, да, конечно!
Уже прижимая его к себе — поймал на лету, в прыжке, точно как и рассчитывал, — Рокэ почувствовал, как мальчик дрожит, как бешено и заполошно стучит у него сердце; и, перехватив покрепче, погладил его по спине и пожурил — сам не зная, в шутку или всерьез:
— Крыши, чердаки, каменные ограды — это я понимаю: камни, допустим, всегда тебя подхватят, не дадут упасть, уберегут. Но дерево ведь живое и не будет покорно Повелителям Скал. Кто же станет тебя ловить, если ты однажды свалишься?
— Вы, — пробормотал Ричард, утыкаясь носом ему в шею. — Вы, эр Рокэ.
***
(Сцена после титров, грустная)
правда грустная, можно не читать, чтобы не портить впечатление!Следующий раз Рокэ увидел Ричарда только через пять лет, тоже весной, но более промозглой, холодной и унылой. Мальчик — уже почти юноша — встретил их отряд на подходах к замку: он, одетый со все серое (здесь не скрываясь носили эсператистский траур), сидел на полуобвалившейся крепостной стене, неподалеку от подъемного моста через ров — времена изменились, изменилась и манера вести войну, и внешние стены, как и рвы, стали как будто уже не нужны. Когда Рокэ подъехал ближе, Ричард повернул голову и кивнул, но не сдвинулся с места.
— Опять забрались куда повыше, юноша? — поприветствовал его Рокэ. — Неужели снова придется вас снимать?
— Нет, — Ричард бледно улыбнулся и снова нахмурился. — Я сам. Добро пожаловать в Надорский замок, герцог Алва. Вы, — его голос дрогнул, — вы же… к отцу? Я сейчас вас провожу.
Он повел плечами и неловко, скованно, медленно, как будто долго сидел так оцепенело, без движения, спустил одну ногу; стал распрямлять вторую, но на полпути замер, потер лицо ладонями и спросил:
— Как вы думаете, почему эр Оливер… зачем он это сделал, эр Рокэ? Я не понимаю!
Если бы у Рокэ был ответ, он бы, конечно, нашел что сказать еще пять лет назад — нашел как утешить еще Ли.
— Не знаю, Ричард, — признался он, подходя ближе. — Но точно знаю, что больше он уже никому не причинит зла.
— Его казнят? Или вы его убили?
— Он нашел свою смерть в болотах и лежит теперь там, — сказал Рокэ. — Спускайтесь же, герцог Окделл, — он протянул Ричарду руку. — Ну же, прыгай, Ричард: я тебя поймаю.
Так вот, Рокэ взрослый, Ричард маленький, Рокэ кое-чему учит Ричарда, и все это обернуто в довольно дурацкую и завиральную приключенческую историю. Еще дополнительно — мне хотелось (уже несколько месяцев) сочинить и написать сюжет, в котором Ричард, пусть маленький, но что-то сделал бы сам, выступил бы активным участником сюжета, а не только пассивно позволил взрослым о себе позаботиться; выручил бы кого-нибудь или сам себя спас... и вот в этой истории попробовала это воплотить.
Итак, Ричарду семь, Рокэ двадцать пять, и он собирается на свидание; таймлайн и события вокруг улицы Винной, и, конечно, все идет не так.
Примерно 4000 слов, предупреждения стандартные: АУ, ООС, элементы балагана!
(у меня в этом фике остались вопросы к себе по поводу как стиля, так и логики, так что если что-то слишком запутанно или недосказано, спрашивайте!)
…а какая-то белка!
читать дальшеВо дворе особняка царила уже знакомая суета. Рокэ не успел даже добраться до площадки у фонтана, где собирался поупражняться со шпагой — едва выйдя из дверей, столкнулся с тремя — нет, четырьмя своими людьми: трое тащили на плечах стремянку (такую длинную, что вдвоем уже не унести, — и кажется, длиннее, чем в прошлый раз), а Хуан руководил и так увлекся («Во-о-он туда, к яблоне, и ставьте аккуратно, и я сейчас…»), что даже не заметил соберано.
— Неужели опять? — спросил Рокэ. — Это который раз за две недели, пятый? Шестой? И откуда же вы его сегодня снимаете?
Хуан вздрогнул, обернулся, махнул рукой — мол, несите-несите, не отвлекайтесь, — кивнул, обозначив поклон, и спокойно — внешне спокойно — ответил:
— Сегодня яблоня, соберано. Молодого дора хватились с полчаса назад.
— И ты так и будешь лазать за ним на каждое дерево, куда ему взбредет в голову забраться, и снимать с каждой стены, карниза и чердака? И так до бесконечности? Не пора ли ему и самому научиться?
— Не до бесконечности, — поправил Хуан, — а пока дор герцог не заберет молодого дора… — он, казалось, хотел добавить что-то еще, но бросил настороженный взгляд в глубину сада — туда, где росла самая старая и самая высокая яблоня, которая помнила ребенком не только самого Рокэ, но и, наверное, еще его отца, если не деда, — и промолчал.
— О, догадываюсь, что ты ответишь: мальчика надо пожалеть, мальчика нельзя неволить, мальчик и так много испытал — и теперь вот изживает свой ужас, стараясь забраться повыше: и хорошо, что не забиться поглубже. Но согласись, что не дело вот так ему потакать? Пойдем, конечно, посмотрим на нашего верхолаза, но погоди пока с лестницей: я сам с ним сперва поговорю.
Итак, суета, успевшая за последние две недели стать знакомой и привычной, означала, что Ричард, граф Горик, благовоспитанный и вполне благоразумный для своих семи лет юноша, снова забрался на дерево во дворе особняка герцогов Алва и теперь сидел там на самой высокой ветке и боялся спускаться вниз.
Последнюю мысль Рокэ проговорил вслух — прокричал, задрав голову, стоя под яблоней, в тени ветвей. Листва была уже по-летнему густой, хоть и по-весеннему светлой, и не давала разглядеть мальчишку целиком: солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, обрисовывали его фигурку, выхватывали облик: белая рубашка, темные штаны, но ноги босые ли, в сапожках или в домашних туфлях — уже не увидеть; не видно и сидит ли он, удобно устроившись на ветке, как на скамейке, или судорожно цепляется за ствол.
В ответ немедленно раздалось возмущенное:
— Я не боюсь!
***
«Я не боюсь!» — с этой фразы, произнесенной тем же возмущенным тоном, тем же звонким голосом, разве что чуть менее бодрым, чуть более усталым, едва заметно дрожащим, и началось их близкое знакомство.
Тот день две недели назад — еще более весенний, беззаботный, весь пронизанный солнечным светом, запахом цветов, разлитым в воздухе ощущением свободы и любви, — начинался чудесно. У Рокэ намечалось свидание — и, может быть, даже судьбоносное объяснение; может быть, даже предложение. Уже отпустив на словах охрану (его сегодня сопровождали только двое — Бенито и Хосе, — и он, конечно, не собирался тащить их за собой), он остановился на углу улицы, кварталах в двух от прелестного домика, где его ожидали, и, вручив поводья Бенито, как раз прикидывал, отдать ли плащ Хосе или все-таки удобнее будет в плаще. Он уже расстегнул булавку, уже потянулся к завязкам — и вдруг что-то резко толкнуло его в бок, в бедро, под колени — с такой силой, что он едва удержался на ногах. Рокэ пошатнулся, но устоял; стремительно развернулся, обвел вокруг себя взглядом — опасность, покушение, враги? — и обнаружил, что на мостовой сидит, растерянно хлопая глазами, ребенок лет семи: мальчишка, выскочив как из ниоткуда, несся, похоже, не разбирая дороги, врезался в него и сам от толчка плюхнулся на землю.
— А ну проваливай! Не видишь, люди стоят?! — заорал Хосе и потянулся то ли отвесить мальчишке подзатыльник, то ли схватить его за шиворот и отшвырнуть подальше — но Рокэ его остановил. Ребенок выглядел форменным беспризорником: босой, весь растрепанный, оборванный, штаны где-то протерты до дыр, и нитки торчат бахромой, а где-то продраны так, что свисают лоскуты; рубашка замызганная, мятая, в грязи и пыли — но что-то в его облике, фигуре, в том, как он держал голову, как разворачивал плечи, как выпрямлял спину, говорило о приличном воспитании — дворянской выучке, менторской муштре (начали наверняка и давать азы фехтования, и мучить танцами, и вдалбливать этикет); да и черты лица, и цвет глаз, и эта решительное упрямство во взгляде, и эти сжатые кулаки, стиснутые зубы — все показалось Рокэ очень знакомым.
— Погоди, Хосе, — сказал Рокэ, отводя его руку, и наклонился к ребенку: — И что же, менторы не научили вас не кидаться на людей, юноша? И где же вы раздобыли такой живописный наряд? И где же умудрились так, не побоюсь этого слова, измазаться? И куда потеряли сапоги, а, маркиз, э-э-э?..
— Ричард, граф Горик, — мальчишка задрал подбородок. Хосе выругался сквозь зубы, повел плечами, как будто безмолвно извиняясь, и принялся над ним хлопотать: вздернув под мышки, поднял, поставил на ноги, стал поворачивать, осматривать и отряхивать.
— Ах, юный граф Горик… Не слышал, чтобы Эгмонт приезжал в столицу. Или вы у кого-то гостите? И к чему же все-таки этот маскарад? И где ваши сапоги? — повторил было Рокэ тем светским тоном, каким ведут ни к чему не обязывающую беседу, но тут Хосе тряхнул мальчика особенно энергично — так что тот ойкнул, дернулся в сторону и даже зажмурился, как будто от боли, и Рокэ, оборвав расспросы, нагнулся к нему и велел: — А ну-ка покажи ладони! Сильно рассадил? — Рокэ взял его за руку и повернул ладонью вверх: та и правда вся оказалась расцарапана до крови. — И где еще ушибся? Не отпирайся: я же вижу, что тебе больно стоять!
— А, это, нет… — мальчик удивленно уставился себе на ладонь, потом поднял глаза на Рокэ. — Это не сейчас, то есть не потому что упал, это еще когда я вылезал из подвала, там были камни, острые, и вот это об них, наверное.
— Из подвала? Не буду даже спрашивать, зачем было забираться в подвал: наверняка там нашлось что-то крайне увлекательное, — хмыкнул Рокэ.
— Я не забирался! — мальчик вывернул руку из его хватки и, опять поморщившись, спрятал за спину. — Меня туда привезли, эти люди, и, ну, там маленькое такое окно, высоко, и решетка, и если только залезть по камням в стене, можно увидеть улицу… и эти все время следили, и…
Рокэ кинул взгляд, полный тоски, на вожделенный домик, от которого его отделала всего пара кварталов: каждый виток этого странного разговора все сильнее отодвигал момент свидания. Он с неудовольствием заметил в дальнем конце улицы — совсем рядом с тем домиком, почти напротив — движение: там хлопали двери, мелькали людские фигуры, слышался топот ног и лязг железа, кто-то орал, кто-то громко ругался. Не иначе как Леворукий принес под окна его малышки этих суматошных соседей: не полезешь же к девице в окно на глазах у всего честного народа.
— …и сапоги они тоже забрали, и эсперу, и дублет, и вот рубашку только оставили, но новую не давали, и выходить тоже не давали, и… — частил тем временем мальчик.
Толпа на том конце улицы все прибывала: теперь там собралось уже человек тридцать, все мужчины, все вооружены, при шпагах — и кое-кто как будто выбежал из тех самых дверей — неужели к малышке нагрянула родня? Как неудачно… Отвлекшись, Рокэ не сразу осознал, о чем говорит мальчик — что он имеет в виду; так что Хосе его опередил:
— Тебя что же, похитили? Держали в подвале? Как же ты вырвался?
— Ну да, и я думал, что вылезу через окно, но там решетка была, но все равно, один камень, если его пошатать, он выпадает, но сначала не выпадал, а сегодня я потрогал, и он выпал, и еще они сказали, я слышал: ну уж недолго осталось, сегодня наконец-то решится — и правда, они ушли, и я пролез через этот лаз… — мальчик осекся, замер и вдруг воскликнул, указывая туда же, куда смотрел Рокэ: — Вон они! Вот эти люди, там! Это они!
Движение там сделалось организованным: похитители (если мальчик не сочинял — но Рокэ ему верил: те и правда выглядели сущими головорезами; как же малышке не повезло с соседями) заметили наконец сбежавшего пленника и, конечно, собирались теперь его вернуть. Рокэ кивнул Хосе и взялся за шпагу. Бенито, придвинувшись так, чтобы сомкнуться с ними плечами, осторожно заметил:
— Соберано, их тридцать, а нас трое.
— Тем лучше! — Рокэ усмехнулся. — Юноша, а вы не стойте тут, зайдите за наши спины!
— Я не боюсь! — возмутился мальчишка и, не сдвинувшись с места, наоборот, принял решительную позу, расставил ноги и раскинул руки, как будто собирался загородить его собой. Хосе хмыкнул, Бенито снисходительно улыбнулся.
— За спину! — рявкнул Рокэ и, схватив мальчишку за плечо, не слушая протестов, оттащил назад и задвинул за себя.
Похитители тем временем медлили: остановились на полдороге и, разглядывая их маленький отряд, переговаривались: то ли не ожидали, что за ребенка вступятся, то ли вообще не думали, что в это время дня на этой улице бывают прохожие, а то ли, чем Леворукий не шутит, узнали самого Рокэ: лестно, если боялись связываться — если решили, что даже десять к одному им не победить. Кто-то уже отделился от толпы и рванул назад — оставалось надеяться, что не за подмогой; другие спорили — кто-то с досады саданул кулаком о стену, кто-то в ярости рванул на себе плащ, кто-то плюнул, кто-то сорвал с себя шляпу и швырнул наземь — но никто не сделал ни шага вперед. Атаковать они не решались, но и расходиться явно не собирались. В довершение ко всему в створе улицы появился сурового вида бергер — в ярко-красном камзоле, со шпагой в руке, причем такого внушительного размера, что та сошла бы за вытащенный из закромов прадедовский меч.
Рокэ понял, что делать им здесь больше нечего.
Свидание однозначно не задалось.
— Кажется, господа не готовы завязать с нами знакомство, — заметил Рокэ. — Ну что же, их дело. Давайте-ка сюда ваши ладони, юноша, и показывайте, что там с ногами. Бенито, подними-ка его на руки: у него, похоже, все ступни исцарапаны. Хосе, вода еще осталась?
Наскоро промыв мальчику, который, кажется, растратил всю решимость на последний порыв и теперь послушно потянулся к Бенито и позволил поднять себя, ссадины водой из фляги, Рокэ посадил его перед собой в седло, и они двинулись домой.
***
— Лошади вот, — сказал Рокэ громко, но как будто в пространство, как будто размышляя про себя, — не умеют спускаться по лестнице. Подниматься умеют, а спускаться — нет, и поэтому, увы, как бы ни хотелось, мы не сможем въехать на коне прямо в кабинет Королевского совета или бальную залу. Бывают, конечно, удобные пологие лестницы — и можно, конечно, попробовать завязать лошади глаза и аккуратно вести ее вперед… но я сам не проверял!
С дерева послышался смешок, потом возглас:
— Я не лошадь!
— Не лошадь, — согласился Рокэ. — А человек легко способен спуститься тем же путем, что и забрался. Даже не придется закрывать глаза. Если так уж страшно глядеть вниз, то смотри, — он снова перешел на «ты»: сам не замечал, как перескакивал с мальчишкой с «ты» на «вы» и обратно, — на ветки или на ствол. Задержи взгляд на чем-то одном, руками зацепись покрепче, нащупай ногой устойчивое положение и…
— Не страшно! Вообще не хочу вниз! Буду здесь сидеть…
— …до самого вечера, устанешь и свалишься, или наш добросердечный Хуан не выдержит и все-таки полезет тебя спасать, как обычно. Ну же: это не трудно. Вот как ты туда забрался? Тем же путем и спустишься.
***
«Как ты туда забрался?» — этот вопрос в последние дни — последние недели полторы — звучал в особняке Алва едва ли не чаще других. Никакого Эгмонта в столице, конечно, не было: мальчика умудрились похитить и увезти прямо из Надора, и почему Эгмонт не спохватился, не послал погоню, не разыскивал сына, было непонятно — и стоило еще выяснить. Рокэ написал ему еще в первый же день: по расчетам, если прикинуть расстояния, то ждать его надо было не раньше, чем через месяц, так что мальчик пока оставался в особняке. Отдавать его приятелям Эгмонта Рокэ не собирался: вся история с похищением выглядела крайне сомнительно, и по оговоркам, по проскользнувшим именам («а эр Оливер сказал папе, что…») он начал подозревать, что там замешаны и Рокслеи, и Эпинэ, и как бы даже не сам супрем.
— Как же ты вообще туда пролез? — спрашивал Рокэ, когда мальчишку, проискав три часа, наконец вытащили из самого дальнего угла чердака, возле смотрового окна, куда вел узкий и невероятно пыльный лаз. Отлежавшись, отъевшись, успокоившись и вообще придя в себя за первые несколько дней, тот начал обследовать особняк и сад с таким рвением, что домочадцы, отвыкшие от маленьких детей (сам Рокэ ведь давно вырос, а его люди предпочитали растить своих детей в Кэналлоа, а не в «этом ужасном городе», где и воздух, и погода, и дома, и улицы, и жители — все не то, и моря нет, и холодно, и грязно, и дожди), с трудом успевали за ним следить. Ричарда снимали с деревьев, с забора, с балконов, с карнизов, с крыши — как считал Хуан, все потому, что ребенок столько времени провел в подвале, под землей, что теперь при любой удобной возможности старался забраться повыше.
— Вот так подтянулся, тут ногой встал, видите, такой уступ, и тут еще камень пропустил, — мальчишка показал на едва заметную выемку в стене, около черного хода. Ссадины на ладонях и ступнях у него быстро зажили, и ничто не мешало ему искать новых приключений. В первый же вечер, сказать по правде, Рокэ ручался бы, что ребенок проведет в постели не меньше недели, а то и двух: его сняли с коня уже совсем обмякшим — напряжение схлынуло, и он будто сразу ослаб и только вяло мотал головой, пока его купали, осматривали, переодевали, кормили и укладывали в кровать. Рокэ нашел у него на боках и животе длинные царапины, увидел на ребрах выцветающие синяки — и, не доверяя себе, приказал послать за врачом: как с мальчиком обходились похитители — не оглушили ли, когда схватили; не издевались ли над ним, пока держали в плену; не повредили ли ему что-то внутри? Но, к счастью, опасения не оправдались: голова оказалась цела, кости не пострадали: чтобы мальчик был смирным, его опаивали каким-то снадобьем, от которого тот поначалу все время спал, а потом то ли стали забывать, то ли понадеялись, что теперь-то уж он привык и точно не сбежит, то ли со дня на день ожидали от Эгмонта выкупа (загадка, конечно, чего именно они хотели от Эгмонта: путаные рассказы Ричарда никак не помогали ее решить).
— И тебя никто не заметил? — спросил Рокэ, пощупав и стену, и выступающие камни, и окошко черного хода.
— Никто никогда не замечает! — гордо ответил мальчишка. — Знаете, вот дома, — он закусил губу, и Рокэ подумал, что тот сейчас расплачется (и что он тогда будет делать с плачущим ребенком), но Ричард только наморщил нос и продолжил: — Дома, давно, еще зимой, знаете, у нас есть такой лаз над часовней, такой проход, — он обвел вокруг себя руками, и Рокэ кивнул: мол, интересно, лаз, слушаю. — …И я туда забрался, и никто не увидел, вообще не видел никто, они даже не посмотрели! Ни папа, ни эр Карл, ни эр Арсен, ни эр Вальтер! Только эр Вальтер, он поднял голову, и прищурился вот так, — Ричард скорчил гримасу, — и сказал…
— «Не пристало порядочному дворянину лазить у людей над головами, молодой человек»? — предположил Рокэ, подражая чопорным интонациям супрема.
— Нет! — мальчик рассмеялся. — Он сказал: «Стрелок промахнется, а яд достанется другому, а кинжал…» — он опять чуть нахмурился, — кинжал… Не помню. Но, честно, вообще не увидел!
— Ясно, — сказал Рокэ и, приобняв его за плечи, подтолкнул в сторону лестницы. — Вижу, дома вы развлекались ничуть не хуже, чем тут у меня.
Позже, пересказывая этот занятный разговор (в самом деле, гости Эгмонта обсуждают яды и кинжалы и явно планируют на кого-то покушение) Арно Савиньяку, Рокэ думал, что зря они тогда, на следующий же день, нагрянули в дом похитителей с вооруженным отрядом. Арно вообще оказался вовлечен случайно: Рокэ и позвал-то его только затем, что сам не представлял, как вести себя с семилетним ребенком (отдать нянькам? нанять менторов? справятся и служанки?) — особенно после того, как под утро тот проснулся от кошмара и перебудил криками весь дом; а у Арно младший сын был примерно такого же возраста. Арно кратко расспросил мальчика, посерьезнел, даже помрачнел, потом предложил взять побольше людей и наведаться в тот дом, где держали Ричарда. Рокэ охотно согласился, понадеявшись, что сумеет украдкой заглянуть и в соседские окна, подать знак, урвать воздушный поцелуй. Он написал малышке еще накануне — раньше, чем Эгмонту; попросил прощения, что не явился; посочувствовал, что ей достались такие беспокойные соседи; спросил, не перепугалась ли она, когда те затеяли шум; и обещал прийти назавтра же, при первой возможности, и если она снова будет одна, и если будет его ждать…
Как же он был не прав; как же они обманулись.
Дом похитителей стоял пустым; дом малышки, наоборот, был битком набит народом — выглянувший на стук в дверь молодчик (кажется, не из тех, кто вчера так решительно поначалу собирался атаковать) заявил, что они ничего не знают ни о каких детях и ни о чьих подвалах и вообще справляют свадьбу сестры. Очевидно, родня сумела перехватить письмо Рокэ — то ли новое, то ли предыдущее, то ли оба — и родители, чтобы наказать строптивую дочь, насильно выдали ее замуж. И ведь так неожиданно, так стремительно устроили этот брак: наверняка уже был на примете и жених, и со священником уже договорились… И вот судьба распорядилась так, что его бедная малышка, почти уже невеста, вдруг в одночасье сделалась чужой женой, замужем за нелюбимым (о, с любой другой Рокэ не остановили бы узы брака, но не здесь, не с ней). Арно стоило трудов его увести; врываться в дом и выяснять, не скрываются ли среди гостей на брачном пиру похитители детей, они тогда, конечно, не стали. Арно потом настаивал, что все равно надо бы провести расследование, причем лучше самим, не отдавая ни в чьи руки; и уже начал, и сумел даже вытянуть кое-какие ниточки, нащупать кое-какие связи.
— Так и знал, что во всем виноват супрем! — вырвалось у него, когда Рокэ закончил.
Было бы что заканчивать, коротенький эпизод — так, курьез; но он почему-то произвел на Арно сильное впечатление: не оттого ли, что в тот мнимый заговор оказался втянут и Карл Борн? Он долго молчал, потом хлопнул Рокэ по плечу — как будто хотел удостовериться, что Рокэ здесь, рядом, и жив. Во всей этой истории, сказал он, конечно, еще полно белых пятен, лакун — еще многое непонятно, многое предстоит выяснить, о, очень многое…
…но все это, конечно, может подождать до приезда Эгмонта, а пока главное, что мальчик на свободе, а сам Рокэ цел, и вообще им всем очень, очень повезло, какое-то необыкновенное стечение обстоятельств — как всегда, впрочем, и бывало у Рокэ.
***
— Там две ветки, они переплелись, и я на них встал! — отчитался Ричард: под руководством Рокэ он успел спуститься от силы на пару бье, половину собственного роста, но до земли было еще далеко. — И, ой, они качаются, эр Рокэ!
Рокэ не помнил, когда успел ему представиться: не в самый первый момент — не тогда, когда мальчик назвал себя (некуртуазно со стороны Рокэ, конечно, но что поделаешь); может быть, когда они ехали домой верхом — да, наверное, как раз тогда, самое время для знакомства: и мальчик, как принято было у него дома, тут же начал величать его на старинный манер, в духе Людей Чести — «эр» и по имени, то есть поставил на одну доску с друзьями отца и прочими важными для него взрослыми. Рокэ сначала думал не о том, а потом поздно было возражать.
— Естественно, качаются, — хмыкнул Рокэ. — Они ведь гибкие; и там, на высоте, ветер.
— А камни никогда не качаются! — обиженно заявил Ричард и, судя по шороху и треску, с силой тряхнул ветку. — Они всегда держат, эр Рокэ, всегда крепкие!
— О, не сомневаюсь, что скалы слушаются наследника своего Повелителя и не дадут тебе упасть — а вот я, увы, уж не знаю отчего, но таких талантов лишен и не смогу приказать ветру, чтобы он тебя не раскачивал. Так что придется тебе самому держаться: цепляйся за ветку потолще обеими руками… сделал? Получилось?
— Угу…
— Теперь развернись немного и ногой нащупай следующее переплетение… и аккуратно ставь туда вторую ногу…
— Так очень медленно!
— Ничего, я подожду: знаете ли, никуда не тороплюсь. Поверьте, я совершенно свободен.
***
О да, Рокэ был сегодня совершенно свободен: Арно уехал еще с утра («поговорю сначала с Карлом, он как раз в столице»), других дел не нашлось, возвращаться в полк пока не требовали (а вообще-то Рокэ совсем не так собирался провести отпуск), так что почему бы ему и не поучить кого-то, например, спускаться с деревьев?
Все лучше, чем раз за разом прокручивать в воображении, повторяя, изменяя на разные лады, одну и ту же сцену: вот распахивается дверь в девичий будуар — или кабинет, может быть, у нее есть свой кабинетик, где она, устроившись за столиком, пишет: дневник, заметки, стихи в альбом подруге, длинные страницы писем; или спаленку — может, она уже готовится ко сну, уже лежит в постели, одетая только в легкую сорочку, едва прикрытая одеялом; нет, весна, ночи уже теплые — прикрыта простыней из тонкого льна… Распахивается с грохотом дверь, бьется в стену, отскакивает; врывается разъяренный отец, за ним перепуганная мать, ломает руки, или судорожно перебирает четки, или тискает платок. У отца в кулаке зажат листок бумаги — его ли новое письмо, ее ли ответ, ее ли черновик, его ли первое, давешнее послание — которое из них перехватили, которое она не утаила? «Вести переписку! Девица на выданье! С неженатым мужчиной! А его репутация! — бушует отец. — Ах ты распутница! Порочная девка! Я этого так не оставлю! Завтра же, завтра же, на рассвете — под венец!» О, она не плачет, его бедная храбрая малышка, только отшатывается, тянет на себя простыню — загородиться от отцовского гнева, — вжимается в стену, подбирает под себя ноги; о, она горда, она не будет оправдываться, врать, умолять о милости, выпрашивать прощение; о, она сильна, она не лишится чувств, не сляжет в горячке; и вот наутро, на рассвете, одетая празднично (но по-простому: подвенечного платья не успели сшить), она уже стоит в домовой часовне, или в церкви в соседнем переулке, где служит знакомый отца; рядом еще один его знакомый, приятель, друг — наверняка уже старик!..
Лучше, конечно, занять себя возней с чужим ребенком, чем снова и снова воображать, как по надуманному поводу он вызовет их одного за другим — отца, братьев, кузенов, наконец мужа; одного за другим убьет их всех, оставит ее молодой вдовой, и вот тогда-то ее, вдову, он сможет наконец сделать…
***
— А можно я немного тут посижу? — звонкий голос Ричарда — уже ближе, откуда-то с полпути до земли — развеял фантазии Рокэ. — Тут такой изгиб интересный, знаете, как кресло?
— Ну уж взялся спускаться — так спускайся, — Рокэ помотал головой, отгоняя остатки морока. — Или, что же, неужели вы устали, юный граф Горик?
— Я не устал! — возмущенно воскликнул мальчик и добавил спокойнее: — А знаете, дома, у нас растет такая ива, высокая, ну, наверное, такая же высокая, как ваша яблоня, и там тоже неудобно спускаться, и мы с папой однажды… — он замялся.
— И с папой однажды? — переспросил Рокэ.
— Папа, ну… Он же скоро приедет, эр Рокэ?
— По моим расчетам, должен довольно скоро. Не сегодня, конечно, но точно через неделю-другую.
— Хорошо, — Ричард вздохнул и замолчал.
Оставшийся путь он проделал быстро: ветки там были толще, росли гуще и держали надежней. Только уже почти поравнявшись с Рокэ, мальчик снова замер и с опаской уставился вниз: наверх он сумел вскарабкаться чуть ли не по голому стволу, а прыгать с такой высоты, конечно, боялся.
— Отцепляйся и прыгай ко мне, — предложил Рокэ, подходя ближе и протягивая к нему руки. — Давай, я поймаю. Смотри, прямо ко мне. Готов?
— Да… — с сомнением ответил мальчик и тут же спохватился: — Да, да, конечно!
Уже прижимая его к себе — поймал на лету, в прыжке, точно как и рассчитывал, — Рокэ почувствовал, как мальчик дрожит, как бешено и заполошно стучит у него сердце; и, перехватив покрепче, погладил его по спине и пожурил — сам не зная, в шутку или всерьез:
— Крыши, чердаки, каменные ограды — это я понимаю: камни, допустим, всегда тебя подхватят, не дадут упасть, уберегут. Но дерево ведь живое и не будет покорно Повелителям Скал. Кто же станет тебя ловить, если ты однажды свалишься?
— Вы, — пробормотал Ричард, утыкаясь носом ему в шею. — Вы, эр Рокэ.
***
(Сцена после титров, грустная)
правда грустная, можно не читать, чтобы не портить впечатление!Следующий раз Рокэ увидел Ричарда только через пять лет, тоже весной, но более промозглой, холодной и унылой. Мальчик — уже почти юноша — встретил их отряд на подходах к замку: он, одетый со все серое (здесь не скрываясь носили эсператистский траур), сидел на полуобвалившейся крепостной стене, неподалеку от подъемного моста через ров — времена изменились, изменилась и манера вести войну, и внешние стены, как и рвы, стали как будто уже не нужны. Когда Рокэ подъехал ближе, Ричард повернул голову и кивнул, но не сдвинулся с места.
— Опять забрались куда повыше, юноша? — поприветствовал его Рокэ. — Неужели снова придется вас снимать?
— Нет, — Ричард бледно улыбнулся и снова нахмурился. — Я сам. Добро пожаловать в Надорский замок, герцог Алва. Вы, — его голос дрогнул, — вы же… к отцу? Я сейчас вас провожу.
Он повел плечами и неловко, скованно, медленно, как будто долго сидел так оцепенело, без движения, спустил одну ногу; стал распрямлять вторую, но на полпути замер, потер лицо ладонями и спросил:
— Как вы думаете, почему эр Оливер… зачем он это сделал, эр Рокэ? Я не понимаю!
Если бы у Рокэ был ответ, он бы, конечно, нашел что сказать еще пять лет назад — нашел как утешить еще Ли.
— Не знаю, Ричард, — признался он, подходя ближе. — Но точно знаю, что больше он уже никому не причинит зла.
— Его казнят? Или вы его убили?
— Он нашел свою смерть в болотах и лежит теперь там, — сказал Рокэ. — Спускайтесь же, герцог Окделл, — он протянул Ричарду руку. — Ну же, прыгай, Ричард: я тебя поймаю.
вторник, 26 марта 2024
Пожиратель младенцев
Идею этого фика я придумала, пожалуй, первой, когда только пришла в команду и узнала из матчасти, что Эгмонт был геологом. дальше много ОБВМ про фикТочнее, придумала только первую часть, с альбомами минералов (и да, у меня дома есть такой небольшой альбомчик, книжечка размером примерно А6, на пятнадцать отшлифованных образцов минералов — и да, мне всегда казалось, что на ощупь они различаются по температуре, особенно если не трогать их пальцем контактно, а задержать над ними ладонь). И вот я подумала: не написать ли коротенькую зарисовку, картинку, где Эгмонт будет показывать детям камни?
Потом написала другое, а потом опять вспомнила про этот сюжет и решила его расширить: пусть, может быть, имя Эгмонта все же присвоят минералу... пусть Ричард кого-нибудь спасет, и минералу присвоят не отцовское, а его имя?
А надо сказать, что по молодости (а именно в подростковом возрасте, лет в 13-14) я настолько была очарована романтикой геологии, что даже (почти всерьез) выбирала между ею и филологией — но, конечно, я довольно быстро поняла, что я ну вообще не походник, так что экспедиции в поля — это ну вообще не мое (в лингвистике тоже есть экспедиции в поля, лайт-версия относительно геологических, и я тоже не пошла по этой стезе). Но в том возрасте я зачитывалась научно-популярной литературой по геологии, помнила химический состав и твердость разных минералов, торчала в музее геологического института, разглядывая образцы, и т.д., и т.д. И вот тогда-то я и прочитала мемуары Ферсмана, и эпизод, где его подружка, потянувшись за особо красивым минералом, падает со скалы и разбивается насмерть, произвел на меня очень горькое впечатление... и мне всегда хотелось спасти, "уползти" бедную девушку. И тут такой повод! Наконец-то он подвернулся! Так что девушку мы с Ричардом спасли
Как-то сама собой в фик добавилась средняя часть, в которой Ричард-подросток после смерти отца обретает силу Скал и начинает говорить с камнями: чем лучше камень обработан, чем дольше он провел с человеком (и да, чем он благороднее, чем тверже, тоже влияет), тем он разумнее. Для этого фика я беру, что выдуманные камни в ОЭ имеют такие соответствия на Земле: карас — это просто черный корунд, т.е. камень того же состава, что и рубин и сапфир (настолько же благородный, настолько же драгоценный, настолько же твердый), а ройя — это соединение (наверное, оксид) воображаемого химического элемента, а именно, пратчеттовского нарративия.
В этой второй части я нехило завязла в матчасти, причем вовсе не в научной, а в социальной: искала, какие же меры поддержки оказывают в Британии детям, потерявшим родителя, нашла кучу методичек, постаралась все это уложить кратко в половину абзаца. А вот запасники музея списаны с натуры, с запасников, а точнее, научных кабинетов Кунсткамеры (она ведь наполовину музей, а наполовину НИИ, и многие коллеги-лингвисты работают одновременно там... и да, где-то там лежит прялка, которую я в студенческие годы привезла из деревни из языковой экспедиции! ).
В общем, получился такой незамысловатый фик. Мы с командой обсуждали, нужно ли, можно ли, стоит ли включать его в чужую серию, и решили, что можно, так что я попросилась к Nadorian Swallow и получила разрешение. Но мне все равно до сих пор неловко, что я вторглась в чужую подборку, чужой уголок мира, выстроенный автором для себя, и я до сих пор не уверена, что это было правильное решение (тем сильнее стало это чувство, когда я почитала авторские рассуждения о том, что было вложено в эту серию, какие подтексты, какие авторские идеи объединяют серию. Прости еще раз, я точно не хотела ничего порушить. И немного еще напишу об этом ниже.
про образ Ричарда и вообще ОБВМ про фаноныХотела еще написать про образ Ричарда и, может быть, заодно наконец сформулировала, что меня напрягает и расстраивает в собственном поведении в командной игре. У нас в команде образ Ричарда пишет в первую очередь Ms. Ada, и, по моим ощущениям, другие авторы, у которых появляется Ричард (например, Арбенка и Nadorian Swallow), так или иначе ориентируются на него, согласуют образ / характер / бекграунд / мировосприятие героя у себя в фиках и у нее. Или, может, это задано в изначальном накуре или как-то считывается из общей атмосферы... А у меня складывается впечатление, что я вечно пишу куда-то в перпендикуляр, вечно что-то свое, вечно ни с чем не совпадает, не бьется, не укладывается ни в общекомандный фанон, ни в те образы, которые созданы в фиках сокомандников. Вот Nadorian Swallow четко прописывает, насколько плохо, бедно, тяжело жилось Окделлам после смерти Эгмонта, как мало откуда они видели поддержку, а особенно тягостно было старшим детям в школе (там и запредельная бедность, и травля, и физические травмы, и чего только не). Я же как будто назло (но я не назло, честно! так сложилось!) прописала здесь поддержку, помощь от окружения, школы, вообще каких-то взрослых — пусть с их стороны нарочито, пусть, может, не от души, но системно: в смысле, это и заложено в системе образования, как я ее вижу в Талиге, и... в душах у людей... — ну, наверное, я просто слишком идеалист или в фиках позволяю себе побыть идеалистом. Ада, в свою очередь, очень последовательно и прямо прописывает Ричарду трагизм, некую хрупкость (не знаю, как сформулировать), которые вырастают из его сложных отношений с прошлым, из воспоминания о прошлом-Я (очень показательно, например, и прямым текстов прописано, что Ричард не бережет себя, лезет в опасности, травмируется из-за того, что как будто ищет искупления). Я же... опять пишу куда-то сильно вразрез с этим (и это меня ужасно напрягает, потому что мне нравятся тексты Ады, но я совершенно не могу убедить себя встроить ее идеи в свой фанон! Что с образами героев, что с ходом истории в Талиге). Для себя беру (и это очень устойчивый внутренний фанон, у меня не получается его переломить и посмотреть на героя иначе), что Ричард-спасатель — человек душевно цельный, стабильный, устойчивый, взрослый (взрослый по своему возрасту: когда ребенок, то еще ребенок, конечно)... в Р.О. и Р.О. это вообще был один из принципиальных моментов в мистической линии, а в "Поисках камня" просто есть на фоне и особо не влияет, может быть, на сюжет. Он рос в большей любви и заботе, чем его канонная ипостась — пусть отец и погиб, и бывало трудно, но было и много хорошего. И вот теперь в нем нет трагизма, надлома, он... любит себя, и поэтому у него так хорошо получается спасать других. В последней части "Поисков камня" ему уже даже не надо кормить камни кровью, чтобы с ними поговорить... ну, откровенно говоря, не в последнюю очередь потому, что он в этой точке уже встречается с Рокэ, и сила Ракана увеличивает его собственные способности, и потому, что он полностью вспомнил и принял прошлое — но еще и потому, что калечить себя просто нет необходимости: он повелевает стихией сам от себя, верит себе, так что стихия слушается и так.
...и все это немного (и иногда много) меня расстраивает. Получается, я выдумываю и пишу свои тексты как бы закапсулированно, сама в себе, отгородившись от чужих идей. Я по себе знаю, что мне вообще трудно, у меня плоховато получается участвовать в коллективных накурах — воображение очень скоро уводит меня все дальше в сторону, я начинаю сочинять своё, потом отвлекаюсь на что-то, дискуссия уже ушла, выдумано уже совсем другое, а моя итерация сюжета уже начинает развиваться у меня в голове.
Может, это просто значит, что я не очень хороший командный игрок!
А может, и вообще очень посредственный литератор!
читать дальше— Лазурит, — говорил отец, указывая на пластинку камня — синюю с размытым узором из голубоватых прожилок, белых пятнышек, едва заметных бледно-серых точек. — Видишь, ярко-синий, как небесная лазурь в летний день, поэтому: лазурит.
Дикон протянул руку и одним пальцем дотронулся до гладкой поверхности камня: от него, если задержать ладонь сверху, еще не прикасаясь, тянуло теплом, а на ощупь он был, наоборот, прохладным.
— А вот кальцит, — отец показал на бледно-желтый камень. — Они вообще бывают совершенно разных цветов: и голубые, и фиолетовые, и розовые, и каких только не встречается — зависит от примесей; но тут у меня самый обычный. И название очень простое: от слова «кальций». А вот его брат, видишь, серо-зеленый с такими белыми полосочками — офикальцит. Дальше два других зеленых — забавно разложили в верхних рядах, как будто по цветам, только один выбивается, — итак, дальше у нас вот тут более прозрачный, но как будто немного мутный, — нефрит; и более яркий — малахит: такой зеленый, потому что в нем много меди; и смотри, какой рисунок прожилок…
— Нарисовали, — предположила Айри, обводя пальцем темные линии, расходящиеся паутинкой из центра. — Тоже умею карандашом, я нарисовала лошадку, и собачку, и мама сказала, что…
— Ну, на самом деле нет, это его родной узор, просто так отшлифовали. Природа иногда — куда лучший художник, чем человек. Помнишь, мы смотрели агаты? Где же они у меня?.. Ди, не надо облизывать друзу, дай-ка ее сюда! — отец ссадил Айри с колен, наклонился и отобрал у Дейдри аметистовую друзу, а потом, повернувшись к полке, задумчиво уставился на стоявшие там альбомы.
Таких альбомов с камнями было у него, наверное, штук десять: с виду как книга, снаружи жесткая обложка, а вот внутри — никаких страниц; вместо них на одной стороне на мягкой подложке лежали образцы камня: квадратные пластинки равного размера, отшлифованные так гладко, что палец, если гладить осторожно, не цеплялся ни за какую шероховатость; на второй стороне — только подписи: номера и названия на талиг. Каждый раз, когда отец открывал альбом, перед Диконом словно расцветал сказочный, волшебный мир: камни, яркие, манящие, приковывали взгляд, тянули к себе, безмолвно звали, приглашали дотронуться, прижать к ним ладонь. Новый альбом отец привез из своей недавней поездки — не в экспедицию, а в столицу: на конгресс, или коллегию, или съезд, или как это у них еще называется. Из экспедиций он привозил другое — большие кристаллы кварца или соли, или неровные, как будто слепленные из кубиков, куски пирита, или превратившихся в камень древних животных («моллюсков, Дикон: смотри, аммонит»), или вот аметист — щетки и друзы. Альбомы занимали всего пару полок в шкафу, а эти отдельные камни захватили и почти весь шкаф, и стол, и подоконник, и лишнее кресло в углу, и даже на полу то и дело находился кто-нибудь из них. Друза долго была одна; Дикон думал сначала, что камень так и называется, не знал тогда слова «аметист»; потом решил, что ее так зовут, что она у отца вместо домашнего животного — раз уж они теперь не держат ни кошек, ни собак, ни даже хомяка (у одного мальчишки из Диконового класса дома жил хомяк по кличке «Дурачок»); и только когда появились еще две аметистовых щетки, отец объяснил, что друза — это просто форма. «Форма организации кристалла, Дикон», — сказал тогда он, но Дикон-то знал, что отец сам любит друзу больше других: тот иногда, забывшись, гладил ее — как гладил по голове его или Айри, — порой обращался к ней, что-то у нее спрашивал, о чем-то с ней шептался. И вот теперь — отец, вернувшись из столицы, позвал их с Айри смотреть новинку, за ними увязалась и Дейдри — и нет бы ей спокойно играть себе на ковре: нет, тянет такой важный камень в рот!
— Вот, агаты, — наконец сказал отец. — Помните, мы уже смотрели: пейзажный агат и моховой… Ди, слушай, возьми-ка лучше соль: может, тебе понравится. Так вот, моховой агат: нет, эти деревья, Айри, никто специально не рисовал — так расположилась структура кристалла…
В альбом с агатами камней поместилось меньше, но сами пластинки размером были побольше обычных — чтобы лучше получилось рассмотреть картинки: на пейзажных агатах угадывались горы, море, небо, облака; на моховых — деревья, кусты, или листочки, или веточки, или…
— А-лё! — возмущенно завопила Дейдри, отшвыривая кристалл соли: она успела основательно его облизать, и вкус ей явно не понравился.
— Ну да, соленое, — невозмутимо ответил отец. — Ну что, убедилась? Успокоилась? Вот, бери тогда лучше свою машинку, если не хочешь смотреть с нами. Идем дальше?
Дикон закивал; Айрис подтащила поближе отодвинутый было новый альбом, и отец продолжил рассказывать:
— Родонит — потому что розовый, от старогальтарского слова. Аккуратно, не надо его долго щупать, он ведь…
…Он ведь такого не любит — отец часто напоминал: камни не любят, когда в них тыкают пальцем, недовольны, если грубо схватить в кулак; им неприятно — хотя не бывает, конечно, больно; они жалуются, если с ними обращаться невежливо (Дикон не слышал этих жалоб, но отец уверял, что придет время, и услышит) — в общем, только осторожно гладить или вообще держать над ними руку, не дотрагиваясь — ощущать кожей, слушать сердцем их настроение. Самой капризной была, конечно, его любимица-друза.
— …он ведь немного радиоактивный, — объяснил отец. — В таких маленьких объемах нестрашно, конечно: от гранита и то сильнее излучение — пишут, что в районе набережной Данара в Олларии счетчики уже начинают нервничать: сам, правда, не проверял. Но лучше не надо. А вот тут у нас, такой пестро-зеленый — смотрите-ка, и опять зеленый, — это змеевик.
— Змеевит! — поправила Айри. — Змеенит!
— Нет, — засмеялся отец. — Почему это? Змеевик, или серпентин.
— Серпентинит. Серпентит, — упрямо повторила Айри.
— Пап, правда, все камни же на «ит», — поддержал ее Дикон. — Ну не все, но почти все!
— А… да, действительно: это давняя традиция, «ит» — это сокращенно от «Лит»; сейчас по такой схеме принято называть минералы, если открывают новые. Собираются геологи со всего света, обсуждают, наконец договариваются, что название будет вот такое. А раньше люди давали камням имена как попало: ну вот те же кварц или агат — в них ведь нет «ит»? Или наш аметист?
Дикон помнил, что аметист так назвали еще в древней Гальтаре: считали почему-то, что камень спасает от опьянения, помогает сохранить разум трезвым. Эта история (аметист, непьяный) запала ему в душу, и позже — много позже, — познакомившись с холодным, расчетливым умом Приддов, он вспомнил ее и понял, почему у тех фамильными камнями были именно аметисты.
— Так и серпентин, — закончил отец. — На «ин» тоже бывают: например, турмалин… или вот авантюрин — помните, мы в тот раз смотрели? — он снова порылся на полке и вытащил третий альбом. — Не забыли, что в нем необычного?
— В нем искры, — отозвался Дикон. — Он сверкает.
— Да, искорки! — обрадовалась Айри, раздумав обижаться на то, что не все камни называются одинаково. — А еще там был такой, который то красный, то зеленый?
— Ройя? — спросил Дикон.
Отец рассмеялся:
— Нет, что ты! Ройя для нашей коллекции слишком… знаешь, кто-то бы сказал: слишком дорогая, слишком драгоценная; но я скажу: слишком твердая. Она уже почти как алмаз — даже рубины, сапфиры и карасы будут помягче: рубином, например, я легко могу процарапать вот этот наш аметист — гм, прости, нет, конечно, я не буду тебя царапать, это я к слову; аметистом — какой-нибудь флюорит; ройей — рубин, а алмазом — ройю. Здесь все очень логично… Ди, отдай аммонит, пожалуйста… Да, и еще: ройя меняет цвет только раз за цикл — из красной в черную, и всё; александрит же кажется зеленым или красным при разном освещении.
— Опять «ит»! — Айри подпрыгнула. — Кто такой этот Александр? Это человек?
— Ну да: кажется, какой-то Эсперадор, который то ли благословил ювелира, то ли меценатствовал, то ли…
— Айрит! — оживилась Айри. — Диконит! Дейдрит! Эдитит! Нет, некрасиво! Эдит сама как камень!
— Ты не Эсперадор! — Дикон дернул ее за рукав.
— Ну если Айри у нас станет королевой какой-нибудь страны, и кто-то из подданных захочет в подарок ей запечатлеть ее имя в названии минерала, то все может быть… Но так обычно по людям не называют. Имена королей иногда давали, да; имена первооткрывателей тоже: есть ведь фрэденит…
— Это капитан Фрэден, я знаю! У него мыс на юге! — Дикон в этом году пошел в школу, и им как раз уже рассказали про самые крайние точки суши: самая северная где-то в Седых Землях, а самая южная вот — мыс Фрэдена в Багряных. История капитана помнилась ему смутно: вроде бы тот еще в прошлом Круге — с ума сойти, четыреста лет назад — куда-то сплавал, что-то открыл…
— Да, капитан Фрэден открыл южную оконечность Багряных Земель, но камень, кажется, назван в его честь косвенно: там рядом есть и мыс, и пик, и хребет Фрэдена — и вот в районе того горного хребта минерал и нашли. А это частая практика: давать имена рек, морей, горных систем, даже стран — саграннит, рассаннит, холтоморит, газарит…
— Окделлит! — не унималась Айри.
— Папа, точно: Окделл и Лит! — сказал Дикон. — Ты же тоже можешь открыть новый камень! И пусть соберутся эти ученые и назовут его, как тебя!
— Ну нет, что ты, — отец потрепал его по голове. — Я же рядовой геолог и ищу не новые минералы, а месторождения полезных ископаемых — совершенно другая работа. Да и открой я новый, назвал бы его, скорее всего, по местности, где нашел, — уж точно не по своей фамилии! Давай дальше смотреть альбом?
Позже, когда отца не стало, Дикон не раз с горечью думал, что тот не успел совершить никаких открытий. Сначала он мечтал, как вот однажды утром заглянет в почтовый ящик и обнаружит там письмо из геологического общества (или как там его): мол, посовещавшись, решили увековечить имя покойного коллеги. Письма всё не было, Дикон даже немного обижался на отцовских приятелей; потом как будто занялся другим, идея позабылась; потом снова вспомнил — и тогда уже смирился, что окделлита ему никогда не видать. Пусть отец и правда не сделал в своей области ничего принципиально нового — но, быть может, не по своей воле; быть может, судьба, оборвав его жизнь, не дала ему совершить большое открытие, научный прорыв: проникнуть в самую суть камня, разгадать его древние тайны.
***
Самому Дикону довелось сделать такое открытие четырежды — не в науке, не в геологии (Лит упаси!), но для себя.
Все эти четыре случая — четыре открытия; четыре раза, когда Дикон узнавал что-то новое о сути камня, разгадывал новый секрет, — произошли близко друг от друга, уложившись в срок примерно в год. Впервые камни заговорили с ним вскоре после смерти отца: меньше, наверное, чем через неделю, потому что в школу он в тот день не пошел (и никто не пошел, и Эдит не повели в садик, и Дейдри в подготовительный класс: все остались дома, даже мама, но как-то разбрелись по углам). Дикон сидел сначала у себя на кровати, потом потащился неприкаянно шататься по дому — не выглянуть ли во двор, не постоять ли на крыльце — нет, к чему, еще увидят с улицы, — и ноги сами принесли его к закрытой двери отцовского кабинета. Мама говорила: надо здесь все разобрать, раздать коллекцию, разослать, может, коллегам, или в академию, или в этот их союз; и книги не нужны, ты же не собираешься стать геологом — или собираешься, а, Дикон? Потом передумала: оставим всё как есть, законсервируем, устроим музейный уголок, мемориальную комнату, будем приглашать любопытствующих, пусть это их общество распорядится. Потом снова: нет, отдадим и альбомы, и его булыжники, будь они неладны, и… — в общем, так и не собравшись, не приняв за эту неделю решение, пока плотно закрыла дверь (но не заперла на ключ) и не велела заходить.
И вот из-за двери-то Дикон и услышал голоса: воедино смешивались и тонкий, жалобный вой, и тихий плач, и глухой ропот, и низкое ворчание. Откуда там взялись люди, Дикон не знал — но, конечно, это стоило выяснить, так что он, оглядевшись и убедившись, что мамы поблизости нет, толкнул дверь, стараясь, чтобы та не скрипнула, и вошел. Включив свет, он покрутил головой: кабинет был пуст, но голоса не пропали. Они доносились от стола, из-под стола, с подоконника, со старого кресла, из шкафа — отовсюду, где лежали отцовские камни. На столе причитали: «Большой, где большой? Где он? Где большой? Пусть придет!» В шкафу монотонно бормотали: «Темно… скучно… скучно… темно…» Вторили этим и другие камни — Дикон отчего-то сразу догадался, что это именно камни, что никаких людей здесь нет; и их голоса сливались в печальную, нестройную симфонию — поминальный плач по отцу. Он напомнил себе, что он теперь, уже неделю как, старший мужчина в роду Окделлов, а Окделлы не плачут, и, подойдя к столу, положил ладонь на острые кристаллики аметиста в друзе. Та сразу словно встрепенулась — встряхнулась, как собака после купания или будто просыпаясь после оцепенелого сна, — и заныла, теперь обращаясь уже к нему: «Маленькая рука… где большая рука… одна кровь… ты не он, не большой…» Позже Дикон осознал, что камни изъяснялись не совсем словами — скорее образами, которые ловил его разум, — и что, например, «рука» в исполнении друзы (то, что он услышал как «рука») значило нечто вроде «кристалл» или «скопление кристаллов». Но тогда он понял только одно: отцовские камни тоже огорчены, тоже горюют, и теперь, раз Дикон научился их слышать, раз умеет теперь с ними общаться, он должен их утешить, ободрить; а друза, наверное, была совсем молодым, юным еще камнем, вот и расплакалась, как маленькая, — а может, просто любила отца сильнее всех. Он взял ее в ладони и принялся потихоньку укачивать, нашептывая всякую успокоительную ерунду, — как шептала им мама, приходя по ночам, когда думала, что они уже спят (или не думала, но они не подали виду: ни она, ни он, ни Айри); как сам он в последние дни убаюкивал Эдит, потому что та никак теперь не могла заснуть, а успокоительное, которое выдали маме, ему и Айри, младшим было нельзя, но Дейдри держалась лучше.
Друза еще немного похныкала и затихла, и Дикон перешел к другим камням. Те, пожалуй, были старше, успели многое повидать и многого лишиться, пожить в разных местах и поменять разных владельцев, поэтому быстрее признали в Диконе нового хозяина, «маленького большого». Он рассказал, что случилось с отцом; они посочувствовали ему, он — им; потом те, которые лежали в альбомах, оказавшись на свету, воодушевились и завели разговор о том, где кто из них родился, как они сидели в толще скалы, как дремали во мраке, как выбрались наружу сами, или их вытолкнули подземные силы, или вытащили, отколов от родной породы, люди (эти камни, правда, не были обижены на людей: ведь, не очутившись на свободе, они не познакомились бы с «большим» — с Диконовым отцом). Они показывали ему горные гряды, потоки кипящей лавы, пещерные озера, покрытые снегом пики, поросшие травой склоны — и Дикон, увлекшись беседой, сам не заметил, как провел в отцовском кабинете всю ночь, и опомнился только на рассвете; мама и сестры, кажется, не обратили на это внимания — или обратили, но ничего тогда не сказали.
В тот, первый раз, Дикон открыл, что камни говорят с ним.
Второй раз случился в музее — не второй разговор, нет: он болтал с камнями из коллекции ежедневно и, хотя они понимали не всё, рассказывал им и как дела в школе, и что там мама, и что у девочек, и скоро ли лето, и куда они поедут (и поедут ли вообще: нет, не поедут). Кстати, Айри он тоже привел в кабинет и хотел показать, как камни разговаривают, но она не услышала — только ощутила от них тепло, как сам Дикон раньше; спасибо хоть поверила. Оборвалось всё в одночасье: мама наконец заподозрила неладное, проследила, куда он пропадает, и решила, что вредно, нельзя, нездорово, грешно вот так терять себя в беседах с выдуманными друзьями (неужели она не знала? Неужели отец ей не сказал?). Поэтому камни отправились в музей, а о книгах она все-таки договорилась с кем-то из отцовского геологического общества, «этого их клуба», и за ними обещали приехать летом.
Нет, во второй раз Ричард разгадал новый секрет.
Музей в Горике, конечно, был не один: у них давно уже открыли и галерею, и всякие мелкие музейчики типа выставки старинных музыкальных инструментов, да и сам главный городской музей на самом деле делился на два, которые занимали соседние корпуса, соединенные коридором: музей естественной истории и музей истории Надора; но горикцы по привычке все равно именовали его исключительно «наш музей» — в конце концов, он был старейшим в городе, возник из частной коллекции диковинок, собранной и переданной муниципалитету в дар по завещанию кем-то из богатых купцов еще лет двести назад, и с тех пор разросся и занимал теперь два немаленьких здания. Дикон бывал там и раньше — и со школой, и с родителями; отца там знали: в фондах музея естественной истории работал то ли кто-то из его бывших коллег, то ли какой-то однокашник; и вот туда-то мама и отдала всю коллекцию.
Дни стояли уже жаркие, весна катилась к концу, хотя до лета казалось еще совсем далеко — особенно до каникул: Октавианские Дикон не запомнил, прогоревав и проболтав с камнями, а потом, вернувшись в школу, не поднимая головы нагонял программу. И вот наконец все пропущенное он доучил, все хвосты сдал, осталась только обычная учеба — и в какой-то момент выяснилось, что у него вдруг выдался свободный вечер, и он, никому не сказавшись, отправился после школы не домой, а в музей. Кассирша наградила его непонятным взглядом, и он забеспокоился, что она сейчас начнет его жалеть, скажет что-то сочувственное, попросит показать бумагу о потере родителя, справку о доходе семьи, другой документ (в Горике вечно про всех судачили, так что знали и о том, что случилось с отцом), или, того хуже, предложит за него заплатить сама — но она только проверила его школьный пропуск и, сообщив, что для учеников вход бесплатный в оба музея, махнула рукой на массивную дверь справа, ведущую в царство естественной истории.
Обходя залы один за другим, не задерживаясь ни в каком надолго (даже в том, где стоял скелет древнего зверя, который очень любила Айри; даже в том, где возвышался целый столб из сросшихся кристаллов кварца; даже в том, где во всю стену изображено было движение горных пород при подземных толчках и при извержениях вулкана), Дикон старательно вслушивался в голос камней — но нигде не разбирал знакомого. Он надеялся выяснить, куда же поставили отцовскую коллекцию, к каким же экспонатам приобщили, с которыми подружили; выискивал и глазами — а вдруг большие камни разлучили с альбомами, рассовали по витринам раздельно? Прочие, чужие камни бормотали тоже, хотя и нечетко: сонно, неохотно, как будто то ли устали, то ли пресытились людским вниманием — но родных голосов нигде не было. Дикон прошел насквозь все залы, замыкавшиеся в круг, заглянул в ответвления коридоров, маленькие комнатушки, углы и закутки, проверил даже макеты надорских ландшафтов и стенды с чучелами птиц (тетерев посмотрел на него с недоверием), но так ничего и не нашел. Напомнив себе о стойкости и велев не отчаиваться, он поднял голову, расправил плечи и двинулся по переходу в здание второго музея.
В первом же зале его позвали из витрины — так громко и бойко, что Дикон встрепенулся было: вот же она, коллекция, нашлась; да почему же ее сюда отнесли?! Но, подойдя ближе, он понял, что обманулся: с ним заговорили яшмовые бусины — неровные, разного размера растрескавшиеся шарики бледно-коричневого цвета, «такой-то круг Молний, возраст: столько-то тысяч лет назад». «Повелитель, Повелитель, сюда, сюда, взгляни! Кровь Скал вернулась, подойди же, маленькие Скалы!» — голосили они, и слова слышались так четко, как никогда не удавалось у отцовских камней. Через витрину Дикон не чувствовал ни тепла, ни холода, но восторг бусин передавался ему и сквозь стекло. «Наконец, наконец!» — поддержали их и янтарные веретена; обрадованно вторила им и нефритовая печать, в доисторические времена выменянная кем-то из древних надорцев у холтийских торговцев. Дикон на всякий случай помахал им всем и поздоровался, и камни едва не замурчали от удовольствия.
«Повелитель, посмотри! Смотри, он такой же, как ты!» — снова хором воскликнули бусины, и у Дикона перед глазами возникла удивительно отчетливая картинка: вот человек, бородатый, кудлатый, весь заросший, поднимает откуда-то — с пня? деревянного постамента? — и надевает на себя сначала пояс, в котором пестрят кое-как обточенные обломки самоцветов; потом ожерелье из перьев; потом те самые бусы из яшмы — бусин раза в три больше, чем лежит в витрине, и нанизаны они плотно, — потом маску, которая полностью скрывает его лицо, потом…
«Пояс…» — начали бусины.
Взвыла сирена. Дикон вздрогнул, отшатнулся: он прижался к витрине чуть ли не носом; поспешил отступить на пару шагов и плюхнулся на скамейку, которая удачно попалась под колени.
«Пояс, — извиняющимся тоном повторили бусины, — не нашли, Повелитель: пропал, потерялся».
Они все-таки показали ему сцену почти до конца: древний шаман (неужели его предок, тоже Повелитель?) плясал, воздевая руки к небу, стучал жезлом о белый обелиск, как будто, наверное, мраморный, потом принялся петь… Потом встряли веретена и заявили, что хотят показать, как на них пряли; потом печать предложила познакомить его с увлекательным путешествием из Холты в Надор — в основном внутри чьих-то карманов. Все это совершенно не походило на то, как общались с ним отцовские камни: картинки у тех были словно более застывшими, статичными, завязшими в толще времени; говорили они скорее образами, а эти — почти человеческими словами; те никогда не признавали в Диконе Повелителя, а эти — распознали сразу (Дикон не был уверен, стоит ли им верить, но, признаться, ему было довольно лестно). Его так заворожили их рассказы, что он сам как будто оцепенел и опомнился только тогда, когда женский голос — настоящий, человеческий голос наяву — окликнул:
— Молодой человек? У вас все в порядке? Вы сидите тут уже полтора часа… вам не нужна помощь?
Дикон помотал головой, с трудом оторвал взгляд от витрины и оглянулся: рядом стояла смотрительница музейных залов. Дикон хотел было соврать, что все хорошо, быстренько подняться и уйти, но тут у нее в глазах проступило узнавание, а следом — сочувствие, и он обреченно подумал, что его, похоже, сейчас снова примутся жалеть. Он уже устал отбиваться от особенно ретиво доброхотствующих учителей в школе: то кто-то норовил отвести его на перемене в уголок и выспросить, как он себя чувствует; то его уверяли, что готовы выслушать, если он захочет; то пытались обнять (ладно, этого тоже никто не видел, и объятия были, наверное, кстати); то обещали отпустить с уроков вообще или с половины дня, если ему трудно высидеть целый; то, мол, Ричард, сходите, пожалуйста, к секретарю в дальний конец школы и принесите такой-то журнал (потому что он, видите ли, показался учителю совсем бледным и расстроенным, а выпроводить его из класса при всех без повода было бы неэтично — ну, впрочем, тут тоже повернулось удачно, потому что это случилось на землеописании, а его Дикон не всегда теперь мог выносить, особенно если изучали какие-нибудь горные цепи или, того хуже, болота); то, мол, Ричард, не пообщаться ли вам с медсестрой, или не хотите ли посидеть часть дня в медпункте или в кабинете у школьного психолога… Были, конечно, и нормальные учителя, но некоторые сочувствовали ему уж чересчур откровенно — и вот теперь смотрительница наверняка тоже станет, раз уж узнала: в Горике ведь все всех знают.
Но та лишь повторила:
— Может быть, тебе помочь?
Будь Дикон не так выбит из колеи беседой с древними камнями, он бы, конечно, отказался — но мысли наполовину еще блуждали там, сколько-то тысяч лет назад, и язык им не повиновался, так что он, не успев себя остановить, признался:
— Да… Знаете, я ищу коллекцию — коллекцию минералов: такие альбомы, — он показал руками размер, — зеленые такие обложки, твердые, и еще несколько больших кристаллов: три аметистовых, еще окаменелости…
Смотрительница нахмурилась:
— Это ведь, наверное, в первом корпусе?
— Ну да… там я все уже обошел… Ну, я знаю, что их передали в музей, но не нашел, где их выставили.
— Хм… возможно, они еще в запасниках, — задумалась смотрительница. — Знаешь, это не так сложно выяснить. Давай-ка ты подождешь тут, а я схожу разведаю, кто сегодня работает в фондах: уверена, что там должны быть в курсе.
И действительно, минут через двадцать Дикон уже обнаружил себя сидящим на табуретке, воткнувшейся между кипами книг и грудами растрепанных папок, на уголке стола, заваленном всевозможными нерасклассифицированными экспонатами, а дежурный сотрудник — не тот отцовский коллега, другой, какой-то вчерашний студент, — сунув ему в руки кружку с горячим чаем (чайник примостился на том же столе), уже рылся в записях, а потом с победным кличем извлек из коробки один за другим все родные Диконовы камни — и друзу, и щетки, и кристалл соли, и аммонит, и альбомы; и обещал, что каталогизируют и выставят обязательно — может, не на постоянную экспозицию, но временную точно устроят; а может, отдадут в филиал, например, в Лараке, чтобы такие интересные экспонаты не пылились по шкафам, и…
Дикон тогда вернулся домой к полуночи — влетело сначала от мамы, а назавтра в школе, потому что уроки он, естественно, не приготовил. Но это было неважно: зато он попрощался как положено с коллекцией, напутствовал их и пожелал камням хорошей жизни в музее.
А еще он сделал открытие.
В тот, второй раз он открыл, что камни, которых коснулась — обточила, отшлифовала, высверлила (обработала не просто так, для коллекции, а для дела) — рука человека; которые веками жили бок с людьми, служили им, — что такие камни куда разумнее обычных: говорят понятнее, сами лучше разбирают чужую речь, даже картинки — и те показывают как будто осмысленнее.
Третий раз произошел тоже в музее. В тот день, в разгар летних каникул (конечно же, никуда они не поехали: не до того и не по средствам), они заявились туда все вчетвером: Айри сразу потащила девочек смотреть скелет своего любимого чудища, а Дикон задержался у касс — загляделся на афишу новой выставки: в Горик из столицы привезли старинные украшения богатых аристократических семейств. Вход на выставку был, конечно, платным, так что Дикон вовсе не собирался туда идти, но кольцо с рубином на афише ему понравилось.
Не то чтобы он испытывал какой-нибудь пиетет перед теми камнями, которые принято было называть драгоценными: что, собственно, в них такого, кроме твердости и прозрачности, что делает их лучше других? Да и прозрачность — вон соль тоже прозрачная, и ничего. Трудно найти? Да, ройи трудно, особенно черные, это понятно. Но остальные… не настолько же они важнее, например, тех же полезных ископаемых, за которыми всё охотился отец? Или вот, наоборот, аметист — вроде бы валяется в горах повсюду, бери — не хочу, неси домой… но ведь и его считают драгоценным наравне с рубином, сапфиром и карасом. А эти трое — просто виды корунда, напомнил себе Дикон. Какое-то жалкое соединение чего-то там с алюминием (подумать только, бывают люди, которые и не подозревают, что все три камня на самом деле одно и то же). А алмаз? Тот же самый углерод, который и в карандашах, просто сложен иначе! В общем, драгоценности и всякие там «изделия ведущих ювелиров прошлых пяти веков» совершенно не интересовали Дикона, и он совсем не расстроился, когда увидел цены, указанные на отдельной табличке на окошке кассы: вход для взрослых — столько-то таллов, для студентов — столько-то, для школьников — столько-то, и даже с малышей до шести лет столичные богачи выдумали брать плату. Ну и пожалуйста: чего он вообще там не видел.
Если честно, то особо и не видел, конечно. Дома в коллекции у отца самых твердых (Дикон решил называть их про себя так, а не «благородными» или «драгоценными») минералов не хранилось — единственное, можно было разглядывать картинки в справочниках, так что Дикон вполне представлял, как они все выглядят. У мамы были, кажется, серьги не то с рубинами, не то со шпинелью, которые она надевала, только когда они с отцом выходили куда-нибудь вечером, раз в полгода, а в другое время они лежали себе в шкатулке в ящике ее шкафа; отец носил перстень с карасом, но почему-то не давал ни Дикону, ни девочкам его трогать и вообще как будто не обращал на него внимания, а потом мама его прибрала раньше, чем Дикон сумел с ним пообщаться. Но по книгам все казалось понятным: красные рубины, синие сапфиры, черные карасы (плюс корунды других цветов, которые как только не величали: то зеленым сапфиром, то нухутским изумрудом, то еще как-то); на полбалла потверже — ройи, и еще на полбалла — алмазы: вот их, кстати, Дикон уважал, потому что они применялись в технике и приносили людям пользу.
— Ну что, определился? — спросила кассирша. — Пойдешь на выставку?
Дикон мотнул головой.
— Ну… не знаю. Наверное, пока нет — не очень-то интересно. Может, попозже летом, выставка же еще долго будет работать, да? — спешно ответил он и потом для вежливости все-таки уточнил: — А сколько стоит билет?
Кассирша даже не сделала вид, что проверяет цены.
— Школьникам, естественно, бесплатно, — притворно небрежным тоном сказала она. — В музее Горика для всех учащихся ведь свободный вход: неважно, на постоянную экспозицию или на выставки. Ну что, давай сюда свой пропуск, напечатаю тебе билет?
— А там разве можно без экскурсии? — спросил Дикон, пока его рука уже протягивала пропуск в окошко.
— Ну да: это же не сокровища короны в столице — серьезная охрана и не нужна, — кассирша пожала плечами. — Там, конечно, везде камеры, так что не трогай ничего лишнего и не подходи чересчур близко к витринам. Вот, держи. Через вход в исторический корпус, потом наверх на второй этаж, к залам середины Круга, и там увидишь — точно не промахнешься. Если твои сестрички вернутся пораньше, я им скажу, чтобы тебя подождали, или отправлю к тебе, если захотят.
— Ага, спасибо, — кивнул Дикон, убирая в карман билет, на котором, конечно, ярко выделялась надпись: «Школьники — столько-то таллов».
Едва он переступил порог зала, с которого начиналась выставка, как на него разом обрушилась такая мешанина звуков, неразборчивых фраз, пестрых образов, что он с трудом удержался на ногах и не свалился только потому, что недалеко отошел от двери и успел схватиться за косяк. Перед глазами у него взрывались фейерверки, крутился калейдоскоп цветных пятен, в ушах звенело, а голоса бормотали, шумели, гудели, кричали, восклицали одновременно на все лады. Немного проморгавшись, он понял, что цвета — красные, синие, черные, желтые, белые, множество оттенков зеленого, лилового, голубого, розового — принадлежат драгоценным камням, выставленным в витринах; и гомонят, конечно, тоже камни.
«Хватит! — Дикон зажмурился и чуть не закрыл уши ладонями, но вовремя вспомнил, что тут везде и камеры, и охранники, и подумал, что его вообще сейчас выведут: решат, что припадочный, или ему стало дурно от духоты, голова закружилась — в общем, усадят на лавочку или, того хуже, отправят в медпункт, и выставку он так и не посмотрит. — А ну хватит! Перестаньте! Сколько можно орать!» Не то чтобы он всерьез рассчитывал на результат — камни обычно продолжали болтать о своем, не всегда прислушиваясь к его словам, частенько отвечая невпопад, — но эти голоса постепенно начали стихать и наконец совсем улеглись — остался только едва различимый шепот и мерный фоновый гул. Потом кто-то смущенно произнес: «Извините… Извините, мой Повелитель: забылись».
Теперь Дикон сумел оглядеться и даже вчитался в стенд с информацией прямо около входа. Здесь было множество камней всевозможных оттенков, форм, размеров и огранок (все эти розочки, лотосы, принцессы, кабошоны никогда не его занимали — ну, кабошоны, допустим, это те же шары, но в остальном он не разбирался, да и не хотел — да и отец особенно не объяснял); в первом зале, самом большом, выставлялись в одной половине — ожерелья и кулоны, а в другой — диадемы и обручи для волос (но не короны: все короны хранились в королевской сокровищнице в столице); второй был полностью отведен под перстни, а в третий свалили всякую мелочовку: запонки, застежки для шейных платков и галстуков, пряжки для сапог и ремней, броши, подвески, и еще где-то были серьги и браслеты, но на этом Дикону надоело читать, и он отправился наконец рассматривать украшения. Из каждой витрины его учтиво и нарочито скромно приветствовали, старались завязать разговор — и показать, как водилось у камней, как Дикон уже успел выучить, что-нибудь для них важное: женские головки, на чьих волосах в свое время красовались диадемы; огни свечей в канделябрах, толчею и блеск бальных зал; роскошь придворных приемов, строгость чиновничьих заседаний и по контрасту — величественность королевских советов (среди ожерелий затесались судейская цепь, с опалами, и орденская, из перемежающихся изумрудов и аквамаринов). Один большой аметист, ограненный в виде изящной капли (удивительно: по составу и свойствам ведь точно такой же аметист, как жили у отца на столе; такой же, как его бестолковая друза — да и вообще аметисты ведь те же простые кварцы), все пытался внушить ему картинку обнаженных плеч, ключиц и ложбинки между грудей какой-то дамы, на чьей шее он провел немало безмятежных дней. Дикону стало неловко, и он поспешил пройти во второй зал.
«Знавал, знавал вашего почтенного батюшку, — как только он подошел к витрине в центре, оживился сапфир в квадратном кольце. — Бывало, жали с ним руки: помню, помню теплоту крови в ваших жилах. Ах, нет, простите, Повелитель: запамятовал: конечно же, не батюшку, дело прежнее, не судите строго старика — вашего пра-пра-пра-прадеда, достойнейший был дворянин…»
«Перстень с сапфиром, псевдогальтарский стиль, ок. 100 г. К.В., заказан таким-то у такого-то ювелира», — гласила подпись. Под ней другая: «Кольцо с оранжевым рубином, последняя треть К.С., приобретено гайифским посланником у неизвестного мастера в Олларии». Оранжевый рубин! Дикон фыркнул, закатил глаза и понадеялся, что бедняга камень не знает, как его обозвали грамотеи-музейщики.
«Молодой человек чем-то огорчен? — вкрадчиво спросила парпараджа (оранжевый рубин! Ну надо же было выдумать!) в кольце. — Что же развеселит вашу душу, Повелитель?»
Так по-светски неспешно беседуя с камнями, Дикон двигался от витрины к витрине. Никаких тайн прошлого он, конечно, не разгадал: фамильные драгоценности знатнейших семей, включая родовые перстни и дворянские цепи, до сих пор хранились (как было написано еще на одном стенде) в частных коллекциях и почти никогда не выставлялись даже в столице, не говоря уж о филиалах; но вот удовольствие он, пожалуй, получил. До третьего зала, правда, так и не добрался: уже во втором его нагнали девочки, и Эдит принялась капризничать, потому что захотела домой, так что они все ушли.
В тот, третий раз Дикон открыл, насколько же иначе видят мир и излагают свои мысли так называемые «благородные» драгоценные камни — насколько же сильно отличаются они от своих полудрагоценных, поделочных собратьев, которые так дороги были сердцу Дикона. Не могло ведь дело быть только в цене (или твердости, или прозрачности, и уж тем более не в составе): наверное, пройдя через руки ювелира, живя потом в постоянном контакте с людьми, они перенимали манеру изъясняться у своих хозяев и у них же учились понемногу размышлять. Пожалуй, какая-нибудь яшмовая брошка, любимая владелицей, умеет рассуждать не хуже рубина в диадеме.
После этого похода в музей, кстати, Дикон вытребовал у мамы отцовский перстень и попытался его разговорить, но тот оказался страшным молчуном, и стало ясно, почему отец больше возился со своими аметистами.
На четвертый же раз — после той истории с поездом и тоннелем, когда Дикона вдруг сорвала с места и заставила примчаться на место аварии таинственная сила, когда та же сила держала его там, рядом со спасателями, не отпуская, пока он не сумел найти и вызволить выживших пострадавших, — так вот, на тот, четвертый раз Дикон открыл, что совершенно дикие, неразумные камни, сидящие в глубине породы, ни разу не видевшие солнечного света, способны слушаться и выполнять его приказы, особенно если накормить их собственной кровью (можно, конечно, и без крови, но с кровью — надежнее). Он открыл, что камни по его просьбе (приказу!) готовы разойтись, раздвинуться, открывая проход, — или, наоборот, сойтись плотнее, чтобы по ним можно было проползти, как по мосту; что умеют подсказывать, есть ли под ними живые; сообщать, где именно остались люди, как до них добраться и как уберечься, не покалечиться самому.
С тех пор его будущий путь был определен — четко прочерчен, нарисован наперед; и Дикон, вступив на спасательскую стезю, больше не делал открытий о сути камня.
***
— Ясно. Принято, — сухо сказал Хорхе и нажал кнопку селектора с таким мрачным видом, что Дикон в первый момент испугался: не случилось ли чего с мамой — и только потом вспомнил, что сегодня не ее смена, она дома, не на дежурстве, так что из диспетчерской о ней ничего было не узнать — значит, просто очередной сложный вызов.
— Что там? — спросил он. Хорхе смерил его с ног до головы оценивающим взглядом и вместо ответа велел:
— Знаешь что, Дикон, — пожалуй, на этот раз ты останешься на базе. Там ты не понадобишься, а здесь должен же кто-то отвечать на звонки: лето, наверняка еще десяток-другой любителей погулять по лесам успеет потеряться, так что бездельничать тебе не придется…
— Да почему это? Что там такое? — повторил он как можно спокойнее, хотя внутри уже возмутился: но не повышать же было голос на Хорхе, да и вообще — прошли те времена, когда он негодовал по любому поводу; теперь повзрослел, почти что остепенился… За эти пятнадцать (четырнадцать с хвостиком!) лет, что они были знакомы, Дикон научился звать отчима (и одновременно бессменного начальника) просто по имени, не добавляя «эр», а вот тот до сих пор величал его детским прозвищем, да и сам Дикон никогда не думал о себе как о «Ричарде». Пока Хорхе молчал, он попытался вспомнить, что же говорила диспетчер: здешний селектор вечно передавал голоса с отвратительными помехами, и разобраться в этой мешанине шума, щелчков, механических звуков и до неузнаваемости искаженных слов мог только тот, кто стоял ближе всех. Вроде бы упомянули горы, скалы, обрыв, пропасть — удивительно, разве не Дикону тогда самое место на этом поиске? Хорхе тем временем побарабанил пальцами по столу и наконец нехотя произнес:
— Сигнал бедствия от геологов: экспедиция здесь в горах к северу от Горика, недалеко: кто-то то ли сорвался и покалечился, то ли застрял — связь там ловит плохо, диспетчер расслышала не всё. Дикон, если чувствуешь, что тебе будет не по себе, то лучше не надо.
— Эр Хорхе! — ну вот, прорвалось это детское «эр», как будто Дикон снова вернулся в свои тринадцать: но нет, он не позволит воспоминаниям выбить себя из колеи — мало ли геологов, мало ли попадает в неприятности — опасная профессия; наверняка там никто еще не погиб; и не погибнет, если спасатели успеют вовремя: а особенно если Дикон договорится с камнями. — Что вы, в самом деле! Конечно же, я поеду!
— Тогда собирайся — и в вертолет, — кивнул Хорхе, по тону его уловив, наверное, что лучше не спорить.
Вертолет сел на неожиданно ровной площадке у пологого склона горы, расчищенной от валежника, сухих стволов, валунов, даже местами травы — здесь геологическая экспедиция стояла лагерем: поодаль расположились заляпанные землей палатки, дымился костерок полевой кухни, хлопали на ветру полотнища навесов, под которыми геологи то ли промывали песок, то ли отделяли ценные минералы от пустой породы, то ли еще как колдовали над своими находками. Почти сразу выяснилось, что прилетели они не туда — нужно было выше, на самую вершину горы: здесь, в лагере, жизнь шла своим, мирным и безопасным чередом. Встретить их вышел руководитель партии — сумрачного вида мужчина неопределенного возраста, весь какой-то помятый, неопрятный, грязный, заросший: отец никогда не возвращался домой таким чумазым и небритым — а может, и возвращался, но не показывался детям на глаза; а может, воспоминания Дикона, отшлифованные временем, сгладили, высветлили, облагородили его образ. Руководитель скользнул глазами по вертолету, по их спасательскому отряду — комбинезоны, оборудование, обвязки; заметив Ричарда, задержал на нем взгляд и долго всматривался в лицо, потом уставился на нашивку с фамилией, хмыкнул, удовлетворенно кивнул, улыбнулся, без слов пожал ему руку и повернулся к Хорхе, признав в нем главного. Оказалось, что он вывез на летнюю практику группу студентов-третьекурсников, и двое — парень и девушка — вроде бы напали на след какой-то особенной ценности — особенно необычного минерала; в погоне за ней забрались на скалу, долго не откликались (при этих словах Дикону действительно сделалось не по себе: не так ли и отец, стремясь отыскать месторождение чего-то важного…), потом наконец связались по рации — точнее, связался парень: девушка, по его словам, сорвалась вниз, а сам он не то от шока почти не мог говорить, не то тоже пострадал — руководитель из его путаных объяснений этого так и не понял. Повезло, что он сообразил оперативно вызвать спасателей: по расчетам, девушка, даже если сильно расшиблась, могла быть еще жива.
Садиться на вершине оказалось не в пример труднее: с одной стороны скала плотно заросла кустарником, а с другой обрывалась почти в отвесную расселину, так что их пилоту пришлось показать чудеса высшего пилотажа, прежде чем удалось наконец найти относительно свободный пятачок. Первого пострадавшего, к счастью, разыскивать было не нужно: парень обнаружился здесь же, у обрыва — скорчился на самом краю пропасти, не обернулся даже на шум вертолета и, лишь когда его окликнули, встрепенулся и поднял голову. Он оказался цел, только весь исцарапан: то ли пытался поймать подругу, пока та падала, то ли уже потом надеялся слезть вниз и вытащить ее. Хорхе помог ему подняться и, приобняв за плечи, повлек к вертолету, но парень уперся: резким жестом показал вниз, открыл рот, выдавил полузадушенное: «Там!» — дернулся, помотал головой и наконец заговорил. Да, они с однокурсницей поднялись сюда, потому что им показалось, что по разлому, который смутно было видно снизу, проходит кварцевая жила — и действительно, скол весь оказался усеян замечательными, чудесными, волшебными камнями: разноцветные кристаллы поблескивали на солнце, тянули, манили к себе. Студенты, не веря своей удаче, аккуратно отбили несколько десятков; потом им показалось, что в глубине мелькнул немного другой оттенок — может, другой состав, совсем новый минерал: пропустить такую находку было никак нельзя. Увлекшись, они пробирались все ниже по склону; более юркая и ловкая, девушка быстро опередила приятеля — и тут веревка лопнула, и она сорвалась вниз.
Пока Хорхе допрашивал пострадавшего (точнее: пока парень изливал перед ним душу), Дикон лег на живот у края расселины и привычно коснулся голой рукой острых кристалликов самоцветов. Теперь, когда он вырос и повзрослел, ему уже не приходилось прикармливать камни кровью, чтобы добиться ответа: они слушались и так; а уж после событий в Алвасете и всего, что случилось потом, он и вовсе приобрел ту власть над стихией, которую, наверное, и имели в виду древние, когда назвали Повелителя — Повелителем: научился повелевать скалами.
«Покажите живую», — приказал он.
Камни поприветствовали его, знакомо обдав волной тепла, — но вместо того, чтобы подчиниться, наперебой принялись канючить, жаловаться и ябедничать:
«Тыкала пальцами!»
«Щупала руками!»
«Стучала этим своим молотком!» — конечно, камни не говорили «пальцы», «рука» или тем более «молоток», но Дикон улавливал образы: девичьи руки в перчатках, тонкий перестук, откалывается обломок; и распознавал настроение: камни были взбудоражены, обижены, оскорблены — они только недавно выглянули из скалы на свет и еще плохо понимали людей.
«Поделом».
«Лежит там внизу».
«Так живая или нет?» — спросил Дикон.
«Живое».
«Пусть живое станет мертвым».
«Скорее станет мертвым».
«Ну знаете! — рассердился он. — Как вообще не стыдно! Эта девушка не сделала вам совершенно ничего плохого: я прекрасно знаю, что геологи не причиняют вам боли! И на кого вы ополчились — на геолога! — укорил он их. — Да ведь она занимается тем же, чем мой отец — ваш, между прочим, прежний Повелитель! Ну не совестно?»
Камни, не ожидавшие отповеди, разом затихли; потом один голос осторожно и как бы пристыженно спросил:
«Один состав?»
«Нет, — сказал Дикон; один состав для них значило: родные; а как же назвать коллегу? —Знаете, не состав, вот: одинаковая кристаллическая структура».
«Ох», — выдохнули камни; еще помолчали и снова заголосили вразнобой — теперь так, как Дикон привык:
«Живое внизу, там».
«Поднимем немного».
«Удержим воздух», — это обычно означало у них: поможем пострадавшему дышать, уложим удобнее, перевернем, не дадим умереть. На этом переговоры с камнями Дикон счел законченными: можно было работать теперь мирскими, обыденными методами.
Спускаясь на страховке вниз в расселину, он действительно заметил на склоне россыпь кристаллов необычного цвета: бледно-розовые с серыми вкраплениями наверху (наверное, банальный гранит), здесь они приобретали более густой и яркий оттенок: четче всего выделялись темно-красные с черными и желтыми прожилками. Дикон никогда не видел таких ни в отцовской коллекции (он бы запомнил), ни позже, в музеях, — так что, может, студенты были и правы, когда рискнули сунуться за ними: может, стояли в одном шаге от большого открытия.
Девушка, как и обещали камни, была еще жива, хотя и вся разбилась, и не приходила в себя — но дышала сама, а значит, остальное было делом техники: поднять наверх, зафиксировать, стабилизировать, уложить на носилки. Когда ее уже грузили в вертолет, наконец отмер и парень: переводя растерянный взгляд с Дикона на Хорхе, он забормотал:
— Я… слушайте… не знаю, как вас благодарить… я так виноват, конечно, это все из-за меня… если бы не вы… она же… ну… она…?
— Поправится, — самым обнадеживающим, успокоительным тоном сказал Хорхе. — Твоя подруга сильно переломалась, конечно, но смотри: сейчас довезем ее до больницы, а там и не таких ставят на ноги. Все будет в порядке.
Он хлопнул парня по плечу и отвернулся; тот, поморгав, с полминуты смотрел ему в спину, потом перевел глаза Дикону на грудь и снова завис.
— Ну что, пойдем? — поторопил его Дикон. — Пора, уже улетаем.
— Не знаю… как… благодарить, — машинально повторил парень. — Скажите, а вы же… ваша фамилия вот… ну… вы родственник, да?
— О, — сказал Дикон и легонько подтолкнул его к вертолету. — Родственник, да. Я сын Эгмонта Окделла. А вы о нем слышали?
— Да! — парень с облегчением улыбнулся. — Еще на первом курсе проходили! Так здорово, слушайте! Так неожиданно вас встретить!
***
Года через два, когда эта история — рутинная, каких за лето набирается десяток (только для Дикона особенная, потому что напомнила об отце), — почти забылась, Дикон нашел у себя в почтовом ящике письмо. Он тогда как раз вернулся из отпуска, который провел в Кэналлоа, и выгреб гору накопившихся листовок, рекламных буклетов, счетов и газет, на которые когда-то зачем-то подписался — и среди этого вороха чуть не пропустил большой конверт из плотной, добротной бумаги, со штампом Всеталигского геологического института: вот, оказывается, как называлось то отцовское общество, которое мама обзывала то «этот его клуб», то «эта его коллегия».
В конверте было два листка — два послания, оба — на фирменных бланках института, с печатями и подписями. Одно начиналось: «Извещаем вас…», другое: «Дорогой Ричард, я не имею чести…» Дикон начал с первого, на котором текста было меньше: глаз сразу выхватил его собственную фамилию, написанную отчего-то странно, с маленькой буквы. Он вчитался, не поверил, перечитал снова и в третий раз, и осознал смысл только на четвертый.
Ровные строчки письма гласили:
«…в память об известном геологе, погибшем в экспедиции по надорским… … …присвоить новооткрытому минералу название — окделлит».
_________________________
У фика есть баннер, который создали замечательные Ms. Ada и Australiansayshi: images2.imgbox.com/9a/5b/5Lqog9UJ_o.jpg
Потом написала другое, а потом опять вспомнила про этот сюжет и решила его расширить: пусть, может быть, имя Эгмонта все же присвоят минералу... пусть Ричард кого-нибудь спасет, и минералу присвоят не отцовское, а его имя?
А надо сказать, что по молодости (а именно в подростковом возрасте, лет в 13-14) я настолько была очарована романтикой геологии, что даже (почти всерьез) выбирала между ею и филологией — но, конечно, я довольно быстро поняла, что я ну вообще не походник, так что экспедиции в поля — это ну вообще не мое (в лингвистике тоже есть экспедиции в поля, лайт-версия относительно геологических, и я тоже не пошла по этой стезе). Но в том возрасте я зачитывалась научно-популярной литературой по геологии, помнила химический состав и твердость разных минералов, торчала в музее геологического института, разглядывая образцы, и т.д., и т.д. И вот тогда-то я и прочитала мемуары Ферсмана, и эпизод, где его подружка, потянувшись за особо красивым минералом, падает со скалы и разбивается насмерть, произвел на меня очень горькое впечатление... и мне всегда хотелось спасти, "уползти" бедную девушку. И тут такой повод! Наконец-то он подвернулся! Так что девушку мы с Ричардом спасли
Как-то сама собой в фик добавилась средняя часть, в которой Ричард-подросток после смерти отца обретает силу Скал и начинает говорить с камнями: чем лучше камень обработан, чем дольше он провел с человеком (и да, чем он благороднее, чем тверже, тоже влияет), тем он разумнее. Для этого фика я беру, что выдуманные камни в ОЭ имеют такие соответствия на Земле: карас — это просто черный корунд, т.е. камень того же состава, что и рубин и сапфир (настолько же благородный, настолько же драгоценный, настолько же твердый), а ройя — это соединение (наверное, оксид) воображаемого химического элемента, а именно, пратчеттовского нарративия.
В этой второй части я нехило завязла в матчасти, причем вовсе не в научной, а в социальной: искала, какие же меры поддержки оказывают в Британии детям, потерявшим родителя, нашла кучу методичек, постаралась все это уложить кратко в половину абзаца. А вот запасники музея списаны с натуры, с запасников, а точнее, научных кабинетов Кунсткамеры (она ведь наполовину музей, а наполовину НИИ, и многие коллеги-лингвисты работают одновременно там... и да, где-то там лежит прялка, которую я в студенческие годы привезла из деревни из языковой экспедиции! ).В общем, получился такой незамысловатый фик. Мы с командой обсуждали, нужно ли, можно ли, стоит ли включать его в чужую серию, и решили, что можно, так что я попросилась к Nadorian Swallow и получила разрешение. Но мне все равно до сих пор неловко, что я вторглась в чужую подборку, чужой уголок мира, выстроенный автором для себя, и я до сих пор не уверена, что это было правильное решение (тем сильнее стало это чувство, когда я почитала авторские рассуждения о том, что было вложено в эту серию, какие подтексты, какие авторские идеи объединяют серию. Прости еще раз, я точно не хотела ничего порушить. И немного еще напишу об этом ниже.
про образ Ричарда и вообще ОБВМ про фаноныХотела еще написать про образ Ричарда и, может быть, заодно наконец сформулировала, что меня напрягает и расстраивает в собственном поведении в командной игре. У нас в команде образ Ричарда пишет в первую очередь Ms. Ada, и, по моим ощущениям, другие авторы, у которых появляется Ричард (например, Арбенка и Nadorian Swallow), так или иначе ориентируются на него, согласуют образ / характер / бекграунд / мировосприятие героя у себя в фиках и у нее. Или, может, это задано в изначальном накуре или как-то считывается из общей атмосферы... А у меня складывается впечатление, что я вечно пишу куда-то в перпендикуляр, вечно что-то свое, вечно ни с чем не совпадает, не бьется, не укладывается ни в общекомандный фанон, ни в те образы, которые созданы в фиках сокомандников. Вот Nadorian Swallow четко прописывает, насколько плохо, бедно, тяжело жилось Окделлам после смерти Эгмонта, как мало откуда они видели поддержку, а особенно тягостно было старшим детям в школе (там и запредельная бедность, и травля, и физические травмы, и чего только не). Я же как будто назло (но я не назло, честно! так сложилось!) прописала здесь поддержку, помощь от окружения, школы, вообще каких-то взрослых — пусть с их стороны нарочито, пусть, может, не от души, но системно: в смысле, это и заложено в системе образования, как я ее вижу в Талиге, и... в душах у людей... — ну, наверное, я просто слишком идеалист или в фиках позволяю себе побыть идеалистом. Ада, в свою очередь, очень последовательно и прямо прописывает Ричарду трагизм, некую хрупкость (не знаю, как сформулировать), которые вырастают из его сложных отношений с прошлым, из воспоминания о прошлом-Я (очень показательно, например, и прямым текстов прописано, что Ричард не бережет себя, лезет в опасности, травмируется из-за того, что как будто ищет искупления). Я же... опять пишу куда-то сильно вразрез с этим (и это меня ужасно напрягает, потому что мне нравятся тексты Ады, но я совершенно не могу убедить себя встроить ее идеи в свой фанон! Что с образами героев, что с ходом истории в Талиге). Для себя беру (и это очень устойчивый внутренний фанон, у меня не получается его переломить и посмотреть на героя иначе), что Ричард-спасатель — человек душевно цельный, стабильный, устойчивый, взрослый (взрослый по своему возрасту: когда ребенок, то еще ребенок, конечно)... в Р.О. и Р.О. это вообще был один из принципиальных моментов в мистической линии, а в "Поисках камня" просто есть на фоне и особо не влияет, может быть, на сюжет. Он рос в большей любви и заботе, чем его канонная ипостась — пусть отец и погиб, и бывало трудно, но было и много хорошего. И вот теперь в нем нет трагизма, надлома, он... любит себя, и поэтому у него так хорошо получается спасать других. В последней части "Поисков камня" ему уже даже не надо кормить камни кровью, чтобы с ними поговорить... ну, откровенно говоря, не в последнюю очередь потому, что он в этой точке уже встречается с Рокэ, и сила Ракана увеличивает его собственные способности, и потому, что он полностью вспомнил и принял прошлое — но еще и потому, что калечить себя просто нет необходимости: он повелевает стихией сам от себя, верит себе, так что стихия слушается и так.
...и все это немного (и иногда много) меня расстраивает. Получается, я выдумываю и пишу свои тексты как бы закапсулированно, сама в себе, отгородившись от чужих идей. Я по себе знаю, что мне вообще трудно, у меня плоховато получается участвовать в коллективных накурах — воображение очень скоро уводит меня все дальше в сторону, я начинаю сочинять своё, потом отвлекаюсь на что-то, дискуссия уже ушла, выдумано уже совсем другое, а моя итерация сюжета уже начинает развиваться у меня в голове.
Может, это просто значит, что я не очень хороший командный игрок!
А может, и вообще очень посредственный литератор!
Поиски камня
С тех пор я никого не беру на поиски камня
акад. А. Е. Ферсман
акад. А. Е. Ферсман
читать дальше— Лазурит, — говорил отец, указывая на пластинку камня — синюю с размытым узором из голубоватых прожилок, белых пятнышек, едва заметных бледно-серых точек. — Видишь, ярко-синий, как небесная лазурь в летний день, поэтому: лазурит.
Дикон протянул руку и одним пальцем дотронулся до гладкой поверхности камня: от него, если задержать ладонь сверху, еще не прикасаясь, тянуло теплом, а на ощупь он был, наоборот, прохладным.
— А вот кальцит, — отец показал на бледно-желтый камень. — Они вообще бывают совершенно разных цветов: и голубые, и фиолетовые, и розовые, и каких только не встречается — зависит от примесей; но тут у меня самый обычный. И название очень простое: от слова «кальций». А вот его брат, видишь, серо-зеленый с такими белыми полосочками — офикальцит. Дальше два других зеленых — забавно разложили в верхних рядах, как будто по цветам, только один выбивается, — итак, дальше у нас вот тут более прозрачный, но как будто немного мутный, — нефрит; и более яркий — малахит: такой зеленый, потому что в нем много меди; и смотри, какой рисунок прожилок…
— Нарисовали, — предположила Айри, обводя пальцем темные линии, расходящиеся паутинкой из центра. — Тоже умею карандашом, я нарисовала лошадку, и собачку, и мама сказала, что…
— Ну, на самом деле нет, это его родной узор, просто так отшлифовали. Природа иногда — куда лучший художник, чем человек. Помнишь, мы смотрели агаты? Где же они у меня?.. Ди, не надо облизывать друзу, дай-ка ее сюда! — отец ссадил Айри с колен, наклонился и отобрал у Дейдри аметистовую друзу, а потом, повернувшись к полке, задумчиво уставился на стоявшие там альбомы.
Таких альбомов с камнями было у него, наверное, штук десять: с виду как книга, снаружи жесткая обложка, а вот внутри — никаких страниц; вместо них на одной стороне на мягкой подложке лежали образцы камня: квадратные пластинки равного размера, отшлифованные так гладко, что палец, если гладить осторожно, не цеплялся ни за какую шероховатость; на второй стороне — только подписи: номера и названия на талиг. Каждый раз, когда отец открывал альбом, перед Диконом словно расцветал сказочный, волшебный мир: камни, яркие, манящие, приковывали взгляд, тянули к себе, безмолвно звали, приглашали дотронуться, прижать к ним ладонь. Новый альбом отец привез из своей недавней поездки — не в экспедицию, а в столицу: на конгресс, или коллегию, или съезд, или как это у них еще называется. Из экспедиций он привозил другое — большие кристаллы кварца или соли, или неровные, как будто слепленные из кубиков, куски пирита, или превратившихся в камень древних животных («моллюсков, Дикон: смотри, аммонит»), или вот аметист — щетки и друзы. Альбомы занимали всего пару полок в шкафу, а эти отдельные камни захватили и почти весь шкаф, и стол, и подоконник, и лишнее кресло в углу, и даже на полу то и дело находился кто-нибудь из них. Друза долго была одна; Дикон думал сначала, что камень так и называется, не знал тогда слова «аметист»; потом решил, что ее так зовут, что она у отца вместо домашнего животного — раз уж они теперь не держат ни кошек, ни собак, ни даже хомяка (у одного мальчишки из Диконового класса дома жил хомяк по кличке «Дурачок»); и только когда появились еще две аметистовых щетки, отец объяснил, что друза — это просто форма. «Форма организации кристалла, Дикон», — сказал тогда он, но Дикон-то знал, что отец сам любит друзу больше других: тот иногда, забывшись, гладил ее — как гладил по голове его или Айри, — порой обращался к ней, что-то у нее спрашивал, о чем-то с ней шептался. И вот теперь — отец, вернувшись из столицы, позвал их с Айри смотреть новинку, за ними увязалась и Дейдри — и нет бы ей спокойно играть себе на ковре: нет, тянет такой важный камень в рот!
— Вот, агаты, — наконец сказал отец. — Помните, мы уже смотрели: пейзажный агат и моховой… Ди, слушай, возьми-ка лучше соль: может, тебе понравится. Так вот, моховой агат: нет, эти деревья, Айри, никто специально не рисовал — так расположилась структура кристалла…
В альбом с агатами камней поместилось меньше, но сами пластинки размером были побольше обычных — чтобы лучше получилось рассмотреть картинки: на пейзажных агатах угадывались горы, море, небо, облака; на моховых — деревья, кусты, или листочки, или веточки, или…
— А-лё! — возмущенно завопила Дейдри, отшвыривая кристалл соли: она успела основательно его облизать, и вкус ей явно не понравился.
— Ну да, соленое, — невозмутимо ответил отец. — Ну что, убедилась? Успокоилась? Вот, бери тогда лучше свою машинку, если не хочешь смотреть с нами. Идем дальше?
Дикон закивал; Айрис подтащила поближе отодвинутый было новый альбом, и отец продолжил рассказывать:
— Родонит — потому что розовый, от старогальтарского слова. Аккуратно, не надо его долго щупать, он ведь…
…Он ведь такого не любит — отец часто напоминал: камни не любят, когда в них тыкают пальцем, недовольны, если грубо схватить в кулак; им неприятно — хотя не бывает, конечно, больно; они жалуются, если с ними обращаться невежливо (Дикон не слышал этих жалоб, но отец уверял, что придет время, и услышит) — в общем, только осторожно гладить или вообще держать над ними руку, не дотрагиваясь — ощущать кожей, слушать сердцем их настроение. Самой капризной была, конечно, его любимица-друза.
— …он ведь немного радиоактивный, — объяснил отец. — В таких маленьких объемах нестрашно, конечно: от гранита и то сильнее излучение — пишут, что в районе набережной Данара в Олларии счетчики уже начинают нервничать: сам, правда, не проверял. Но лучше не надо. А вот тут у нас, такой пестро-зеленый — смотрите-ка, и опять зеленый, — это змеевик.
— Змеевит! — поправила Айри. — Змеенит!
— Нет, — засмеялся отец. — Почему это? Змеевик, или серпентин.
— Серпентинит. Серпентит, — упрямо повторила Айри.
— Пап, правда, все камни же на «ит», — поддержал ее Дикон. — Ну не все, но почти все!
— А… да, действительно: это давняя традиция, «ит» — это сокращенно от «Лит»; сейчас по такой схеме принято называть минералы, если открывают новые. Собираются геологи со всего света, обсуждают, наконец договариваются, что название будет вот такое. А раньше люди давали камням имена как попало: ну вот те же кварц или агат — в них ведь нет «ит»? Или наш аметист?
Дикон помнил, что аметист так назвали еще в древней Гальтаре: считали почему-то, что камень спасает от опьянения, помогает сохранить разум трезвым. Эта история (аметист, непьяный) запала ему в душу, и позже — много позже, — познакомившись с холодным, расчетливым умом Приддов, он вспомнил ее и понял, почему у тех фамильными камнями были именно аметисты.
— Так и серпентин, — закончил отец. — На «ин» тоже бывают: например, турмалин… или вот авантюрин — помните, мы в тот раз смотрели? — он снова порылся на полке и вытащил третий альбом. — Не забыли, что в нем необычного?
— В нем искры, — отозвался Дикон. — Он сверкает.
— Да, искорки! — обрадовалась Айри, раздумав обижаться на то, что не все камни называются одинаково. — А еще там был такой, который то красный, то зеленый?
— Ройя? — спросил Дикон.
Отец рассмеялся:
— Нет, что ты! Ройя для нашей коллекции слишком… знаешь, кто-то бы сказал: слишком дорогая, слишком драгоценная; но я скажу: слишком твердая. Она уже почти как алмаз — даже рубины, сапфиры и карасы будут помягче: рубином, например, я легко могу процарапать вот этот наш аметист — гм, прости, нет, конечно, я не буду тебя царапать, это я к слову; аметистом — какой-нибудь флюорит; ройей — рубин, а алмазом — ройю. Здесь все очень логично… Ди, отдай аммонит, пожалуйста… Да, и еще: ройя меняет цвет только раз за цикл — из красной в черную, и всё; александрит же кажется зеленым или красным при разном освещении.
— Опять «ит»! — Айри подпрыгнула. — Кто такой этот Александр? Это человек?
— Ну да: кажется, какой-то Эсперадор, который то ли благословил ювелира, то ли меценатствовал, то ли…
— Айрит! — оживилась Айри. — Диконит! Дейдрит! Эдитит! Нет, некрасиво! Эдит сама как камень!
— Ты не Эсперадор! — Дикон дернул ее за рукав.
— Ну если Айри у нас станет королевой какой-нибудь страны, и кто-то из подданных захочет в подарок ей запечатлеть ее имя в названии минерала, то все может быть… Но так обычно по людям не называют. Имена королей иногда давали, да; имена первооткрывателей тоже: есть ведь фрэденит…
— Это капитан Фрэден, я знаю! У него мыс на юге! — Дикон в этом году пошел в школу, и им как раз уже рассказали про самые крайние точки суши: самая северная где-то в Седых Землях, а самая южная вот — мыс Фрэдена в Багряных. История капитана помнилась ему смутно: вроде бы тот еще в прошлом Круге — с ума сойти, четыреста лет назад — куда-то сплавал, что-то открыл…
— Да, капитан Фрэден открыл южную оконечность Багряных Земель, но камень, кажется, назван в его честь косвенно: там рядом есть и мыс, и пик, и хребет Фрэдена — и вот в районе того горного хребта минерал и нашли. А это частая практика: давать имена рек, морей, горных систем, даже стран — саграннит, рассаннит, холтоморит, газарит…
— Окделлит! — не унималась Айри.
— Папа, точно: Окделл и Лит! — сказал Дикон. — Ты же тоже можешь открыть новый камень! И пусть соберутся эти ученые и назовут его, как тебя!
— Ну нет, что ты, — отец потрепал его по голове. — Я же рядовой геолог и ищу не новые минералы, а месторождения полезных ископаемых — совершенно другая работа. Да и открой я новый, назвал бы его, скорее всего, по местности, где нашел, — уж точно не по своей фамилии! Давай дальше смотреть альбом?
Позже, когда отца не стало, Дикон не раз с горечью думал, что тот не успел совершить никаких открытий. Сначала он мечтал, как вот однажды утром заглянет в почтовый ящик и обнаружит там письмо из геологического общества (или как там его): мол, посовещавшись, решили увековечить имя покойного коллеги. Письма всё не было, Дикон даже немного обижался на отцовских приятелей; потом как будто занялся другим, идея позабылась; потом снова вспомнил — и тогда уже смирился, что окделлита ему никогда не видать. Пусть отец и правда не сделал в своей области ничего принципиально нового — но, быть может, не по своей воле; быть может, судьба, оборвав его жизнь, не дала ему совершить большое открытие, научный прорыв: проникнуть в самую суть камня, разгадать его древние тайны.
***
Самому Дикону довелось сделать такое открытие четырежды — не в науке, не в геологии (Лит упаси!), но для себя.
Все эти четыре случая — четыре открытия; четыре раза, когда Дикон узнавал что-то новое о сути камня, разгадывал новый секрет, — произошли близко друг от друга, уложившись в срок примерно в год. Впервые камни заговорили с ним вскоре после смерти отца: меньше, наверное, чем через неделю, потому что в школу он в тот день не пошел (и никто не пошел, и Эдит не повели в садик, и Дейдри в подготовительный класс: все остались дома, даже мама, но как-то разбрелись по углам). Дикон сидел сначала у себя на кровати, потом потащился неприкаянно шататься по дому — не выглянуть ли во двор, не постоять ли на крыльце — нет, к чему, еще увидят с улицы, — и ноги сами принесли его к закрытой двери отцовского кабинета. Мама говорила: надо здесь все разобрать, раздать коллекцию, разослать, может, коллегам, или в академию, или в этот их союз; и книги не нужны, ты же не собираешься стать геологом — или собираешься, а, Дикон? Потом передумала: оставим всё как есть, законсервируем, устроим музейный уголок, мемориальную комнату, будем приглашать любопытствующих, пусть это их общество распорядится. Потом снова: нет, отдадим и альбомы, и его булыжники, будь они неладны, и… — в общем, так и не собравшись, не приняв за эту неделю решение, пока плотно закрыла дверь (но не заперла на ключ) и не велела заходить.
И вот из-за двери-то Дикон и услышал голоса: воедино смешивались и тонкий, жалобный вой, и тихий плач, и глухой ропот, и низкое ворчание. Откуда там взялись люди, Дикон не знал — но, конечно, это стоило выяснить, так что он, оглядевшись и убедившись, что мамы поблизости нет, толкнул дверь, стараясь, чтобы та не скрипнула, и вошел. Включив свет, он покрутил головой: кабинет был пуст, но голоса не пропали. Они доносились от стола, из-под стола, с подоконника, со старого кресла, из шкафа — отовсюду, где лежали отцовские камни. На столе причитали: «Большой, где большой? Где он? Где большой? Пусть придет!» В шкафу монотонно бормотали: «Темно… скучно… скучно… темно…» Вторили этим и другие камни — Дикон отчего-то сразу догадался, что это именно камни, что никаких людей здесь нет; и их голоса сливались в печальную, нестройную симфонию — поминальный плач по отцу. Он напомнил себе, что он теперь, уже неделю как, старший мужчина в роду Окделлов, а Окделлы не плачут, и, подойдя к столу, положил ладонь на острые кристаллики аметиста в друзе. Та сразу словно встрепенулась — встряхнулась, как собака после купания или будто просыпаясь после оцепенелого сна, — и заныла, теперь обращаясь уже к нему: «Маленькая рука… где большая рука… одна кровь… ты не он, не большой…» Позже Дикон осознал, что камни изъяснялись не совсем словами — скорее образами, которые ловил его разум, — и что, например, «рука» в исполнении друзы (то, что он услышал как «рука») значило нечто вроде «кристалл» или «скопление кристаллов». Но тогда он понял только одно: отцовские камни тоже огорчены, тоже горюют, и теперь, раз Дикон научился их слышать, раз умеет теперь с ними общаться, он должен их утешить, ободрить; а друза, наверное, была совсем молодым, юным еще камнем, вот и расплакалась, как маленькая, — а может, просто любила отца сильнее всех. Он взял ее в ладони и принялся потихоньку укачивать, нашептывая всякую успокоительную ерунду, — как шептала им мама, приходя по ночам, когда думала, что они уже спят (или не думала, но они не подали виду: ни она, ни он, ни Айри); как сам он в последние дни убаюкивал Эдит, потому что та никак теперь не могла заснуть, а успокоительное, которое выдали маме, ему и Айри, младшим было нельзя, но Дейдри держалась лучше.
Друза еще немного похныкала и затихла, и Дикон перешел к другим камням. Те, пожалуй, были старше, успели многое повидать и многого лишиться, пожить в разных местах и поменять разных владельцев, поэтому быстрее признали в Диконе нового хозяина, «маленького большого». Он рассказал, что случилось с отцом; они посочувствовали ему, он — им; потом те, которые лежали в альбомах, оказавшись на свету, воодушевились и завели разговор о том, где кто из них родился, как они сидели в толще скалы, как дремали во мраке, как выбрались наружу сами, или их вытолкнули подземные силы, или вытащили, отколов от родной породы, люди (эти камни, правда, не были обижены на людей: ведь, не очутившись на свободе, они не познакомились бы с «большим» — с Диконовым отцом). Они показывали ему горные гряды, потоки кипящей лавы, пещерные озера, покрытые снегом пики, поросшие травой склоны — и Дикон, увлекшись беседой, сам не заметил, как провел в отцовском кабинете всю ночь, и опомнился только на рассвете; мама и сестры, кажется, не обратили на это внимания — или обратили, но ничего тогда не сказали.
В тот, первый раз, Дикон открыл, что камни говорят с ним.
Второй раз случился в музее — не второй разговор, нет: он болтал с камнями из коллекции ежедневно и, хотя они понимали не всё, рассказывал им и как дела в школе, и что там мама, и что у девочек, и скоро ли лето, и куда они поедут (и поедут ли вообще: нет, не поедут). Кстати, Айри он тоже привел в кабинет и хотел показать, как камни разговаривают, но она не услышала — только ощутила от них тепло, как сам Дикон раньше; спасибо хоть поверила. Оборвалось всё в одночасье: мама наконец заподозрила неладное, проследила, куда он пропадает, и решила, что вредно, нельзя, нездорово, грешно вот так терять себя в беседах с выдуманными друзьями (неужели она не знала? Неужели отец ей не сказал?). Поэтому камни отправились в музей, а о книгах она все-таки договорилась с кем-то из отцовского геологического общества, «этого их клуба», и за ними обещали приехать летом.
Нет, во второй раз Ричард разгадал новый секрет.
Музей в Горике, конечно, был не один: у них давно уже открыли и галерею, и всякие мелкие музейчики типа выставки старинных музыкальных инструментов, да и сам главный городской музей на самом деле делился на два, которые занимали соседние корпуса, соединенные коридором: музей естественной истории и музей истории Надора; но горикцы по привычке все равно именовали его исключительно «наш музей» — в конце концов, он был старейшим в городе, возник из частной коллекции диковинок, собранной и переданной муниципалитету в дар по завещанию кем-то из богатых купцов еще лет двести назад, и с тех пор разросся и занимал теперь два немаленьких здания. Дикон бывал там и раньше — и со школой, и с родителями; отца там знали: в фондах музея естественной истории работал то ли кто-то из его бывших коллег, то ли какой-то однокашник; и вот туда-то мама и отдала всю коллекцию.
Дни стояли уже жаркие, весна катилась к концу, хотя до лета казалось еще совсем далеко — особенно до каникул: Октавианские Дикон не запомнил, прогоревав и проболтав с камнями, а потом, вернувшись в школу, не поднимая головы нагонял программу. И вот наконец все пропущенное он доучил, все хвосты сдал, осталась только обычная учеба — и в какой-то момент выяснилось, что у него вдруг выдался свободный вечер, и он, никому не сказавшись, отправился после школы не домой, а в музей. Кассирша наградила его непонятным взглядом, и он забеспокоился, что она сейчас начнет его жалеть, скажет что-то сочувственное, попросит показать бумагу о потере родителя, справку о доходе семьи, другой документ (в Горике вечно про всех судачили, так что знали и о том, что случилось с отцом), или, того хуже, предложит за него заплатить сама — но она только проверила его школьный пропуск и, сообщив, что для учеников вход бесплатный в оба музея, махнула рукой на массивную дверь справа, ведущую в царство естественной истории.
Обходя залы один за другим, не задерживаясь ни в каком надолго (даже в том, где стоял скелет древнего зверя, который очень любила Айри; даже в том, где возвышался целый столб из сросшихся кристаллов кварца; даже в том, где во всю стену изображено было движение горных пород при подземных толчках и при извержениях вулкана), Дикон старательно вслушивался в голос камней — но нигде не разбирал знакомого. Он надеялся выяснить, куда же поставили отцовскую коллекцию, к каким же экспонатам приобщили, с которыми подружили; выискивал и глазами — а вдруг большие камни разлучили с альбомами, рассовали по витринам раздельно? Прочие, чужие камни бормотали тоже, хотя и нечетко: сонно, неохотно, как будто то ли устали, то ли пресытились людским вниманием — но родных голосов нигде не было. Дикон прошел насквозь все залы, замыкавшиеся в круг, заглянул в ответвления коридоров, маленькие комнатушки, углы и закутки, проверил даже макеты надорских ландшафтов и стенды с чучелами птиц (тетерев посмотрел на него с недоверием), но так ничего и не нашел. Напомнив себе о стойкости и велев не отчаиваться, он поднял голову, расправил плечи и двинулся по переходу в здание второго музея.
В первом же зале его позвали из витрины — так громко и бойко, что Дикон встрепенулся было: вот же она, коллекция, нашлась; да почему же ее сюда отнесли?! Но, подойдя ближе, он понял, что обманулся: с ним заговорили яшмовые бусины — неровные, разного размера растрескавшиеся шарики бледно-коричневого цвета, «такой-то круг Молний, возраст: столько-то тысяч лет назад». «Повелитель, Повелитель, сюда, сюда, взгляни! Кровь Скал вернулась, подойди же, маленькие Скалы!» — голосили они, и слова слышались так четко, как никогда не удавалось у отцовских камней. Через витрину Дикон не чувствовал ни тепла, ни холода, но восторг бусин передавался ему и сквозь стекло. «Наконец, наконец!» — поддержали их и янтарные веретена; обрадованно вторила им и нефритовая печать, в доисторические времена выменянная кем-то из древних надорцев у холтийских торговцев. Дикон на всякий случай помахал им всем и поздоровался, и камни едва не замурчали от удовольствия.
«Повелитель, посмотри! Смотри, он такой же, как ты!» — снова хором воскликнули бусины, и у Дикона перед глазами возникла удивительно отчетливая картинка: вот человек, бородатый, кудлатый, весь заросший, поднимает откуда-то — с пня? деревянного постамента? — и надевает на себя сначала пояс, в котором пестрят кое-как обточенные обломки самоцветов; потом ожерелье из перьев; потом те самые бусы из яшмы — бусин раза в три больше, чем лежит в витрине, и нанизаны они плотно, — потом маску, которая полностью скрывает его лицо, потом…
«Пояс…» — начали бусины.
Взвыла сирена. Дикон вздрогнул, отшатнулся: он прижался к витрине чуть ли не носом; поспешил отступить на пару шагов и плюхнулся на скамейку, которая удачно попалась под колени.
«Пояс, — извиняющимся тоном повторили бусины, — не нашли, Повелитель: пропал, потерялся».
Они все-таки показали ему сцену почти до конца: древний шаман (неужели его предок, тоже Повелитель?) плясал, воздевая руки к небу, стучал жезлом о белый обелиск, как будто, наверное, мраморный, потом принялся петь… Потом встряли веретена и заявили, что хотят показать, как на них пряли; потом печать предложила познакомить его с увлекательным путешествием из Холты в Надор — в основном внутри чьих-то карманов. Все это совершенно не походило на то, как общались с ним отцовские камни: картинки у тех были словно более застывшими, статичными, завязшими в толще времени; говорили они скорее образами, а эти — почти человеческими словами; те никогда не признавали в Диконе Повелителя, а эти — распознали сразу (Дикон не был уверен, стоит ли им верить, но, признаться, ему было довольно лестно). Его так заворожили их рассказы, что он сам как будто оцепенел и опомнился только тогда, когда женский голос — настоящий, человеческий голос наяву — окликнул:
— Молодой человек? У вас все в порядке? Вы сидите тут уже полтора часа… вам не нужна помощь?
Дикон помотал головой, с трудом оторвал взгляд от витрины и оглянулся: рядом стояла смотрительница музейных залов. Дикон хотел было соврать, что все хорошо, быстренько подняться и уйти, но тут у нее в глазах проступило узнавание, а следом — сочувствие, и он обреченно подумал, что его, похоже, сейчас снова примутся жалеть. Он уже устал отбиваться от особенно ретиво доброхотствующих учителей в школе: то кто-то норовил отвести его на перемене в уголок и выспросить, как он себя чувствует; то его уверяли, что готовы выслушать, если он захочет; то пытались обнять (ладно, этого тоже никто не видел, и объятия были, наверное, кстати); то обещали отпустить с уроков вообще или с половины дня, если ему трудно высидеть целый; то, мол, Ричард, сходите, пожалуйста, к секретарю в дальний конец школы и принесите такой-то журнал (потому что он, видите ли, показался учителю совсем бледным и расстроенным, а выпроводить его из класса при всех без повода было бы неэтично — ну, впрочем, тут тоже повернулось удачно, потому что это случилось на землеописании, а его Дикон не всегда теперь мог выносить, особенно если изучали какие-нибудь горные цепи или, того хуже, болота); то, мол, Ричард, не пообщаться ли вам с медсестрой, или не хотите ли посидеть часть дня в медпункте или в кабинете у школьного психолога… Были, конечно, и нормальные учителя, но некоторые сочувствовали ему уж чересчур откровенно — и вот теперь смотрительница наверняка тоже станет, раз уж узнала: в Горике ведь все всех знают.
Но та лишь повторила:
— Может быть, тебе помочь?
Будь Дикон не так выбит из колеи беседой с древними камнями, он бы, конечно, отказался — но мысли наполовину еще блуждали там, сколько-то тысяч лет назад, и язык им не повиновался, так что он, не успев себя остановить, признался:
— Да… Знаете, я ищу коллекцию — коллекцию минералов: такие альбомы, — он показал руками размер, — зеленые такие обложки, твердые, и еще несколько больших кристаллов: три аметистовых, еще окаменелости…
Смотрительница нахмурилась:
— Это ведь, наверное, в первом корпусе?
— Ну да… там я все уже обошел… Ну, я знаю, что их передали в музей, но не нашел, где их выставили.
— Хм… возможно, они еще в запасниках, — задумалась смотрительница. — Знаешь, это не так сложно выяснить. Давай-ка ты подождешь тут, а я схожу разведаю, кто сегодня работает в фондах: уверена, что там должны быть в курсе.
И действительно, минут через двадцать Дикон уже обнаружил себя сидящим на табуретке, воткнувшейся между кипами книг и грудами растрепанных папок, на уголке стола, заваленном всевозможными нерасклассифицированными экспонатами, а дежурный сотрудник — не тот отцовский коллега, другой, какой-то вчерашний студент, — сунув ему в руки кружку с горячим чаем (чайник примостился на том же столе), уже рылся в записях, а потом с победным кличем извлек из коробки один за другим все родные Диконовы камни — и друзу, и щетки, и кристалл соли, и аммонит, и альбомы; и обещал, что каталогизируют и выставят обязательно — может, не на постоянную экспозицию, но временную точно устроят; а может, отдадут в филиал, например, в Лараке, чтобы такие интересные экспонаты не пылились по шкафам, и…
Дикон тогда вернулся домой к полуночи — влетело сначала от мамы, а назавтра в школе, потому что уроки он, естественно, не приготовил. Но это было неважно: зато он попрощался как положено с коллекцией, напутствовал их и пожелал камням хорошей жизни в музее.
А еще он сделал открытие.
В тот, второй раз он открыл, что камни, которых коснулась — обточила, отшлифовала, высверлила (обработала не просто так, для коллекции, а для дела) — рука человека; которые веками жили бок с людьми, служили им, — что такие камни куда разумнее обычных: говорят понятнее, сами лучше разбирают чужую речь, даже картинки — и те показывают как будто осмысленнее.
Третий раз произошел тоже в музее. В тот день, в разгар летних каникул (конечно же, никуда они не поехали: не до того и не по средствам), они заявились туда все вчетвером: Айри сразу потащила девочек смотреть скелет своего любимого чудища, а Дикон задержался у касс — загляделся на афишу новой выставки: в Горик из столицы привезли старинные украшения богатых аристократических семейств. Вход на выставку был, конечно, платным, так что Дикон вовсе не собирался туда идти, но кольцо с рубином на афише ему понравилось.
Не то чтобы он испытывал какой-нибудь пиетет перед теми камнями, которые принято было называть драгоценными: что, собственно, в них такого, кроме твердости и прозрачности, что делает их лучше других? Да и прозрачность — вон соль тоже прозрачная, и ничего. Трудно найти? Да, ройи трудно, особенно черные, это понятно. Но остальные… не настолько же они важнее, например, тех же полезных ископаемых, за которыми всё охотился отец? Или вот, наоборот, аметист — вроде бы валяется в горах повсюду, бери — не хочу, неси домой… но ведь и его считают драгоценным наравне с рубином, сапфиром и карасом. А эти трое — просто виды корунда, напомнил себе Дикон. Какое-то жалкое соединение чего-то там с алюминием (подумать только, бывают люди, которые и не подозревают, что все три камня на самом деле одно и то же). А алмаз? Тот же самый углерод, который и в карандашах, просто сложен иначе! В общем, драгоценности и всякие там «изделия ведущих ювелиров прошлых пяти веков» совершенно не интересовали Дикона, и он совсем не расстроился, когда увидел цены, указанные на отдельной табличке на окошке кассы: вход для взрослых — столько-то таллов, для студентов — столько-то, для школьников — столько-то, и даже с малышей до шести лет столичные богачи выдумали брать плату. Ну и пожалуйста: чего он вообще там не видел.
Если честно, то особо и не видел, конечно. Дома в коллекции у отца самых твердых (Дикон решил называть их про себя так, а не «благородными» или «драгоценными») минералов не хранилось — единственное, можно было разглядывать картинки в справочниках, так что Дикон вполне представлял, как они все выглядят. У мамы были, кажется, серьги не то с рубинами, не то со шпинелью, которые она надевала, только когда они с отцом выходили куда-нибудь вечером, раз в полгода, а в другое время они лежали себе в шкатулке в ящике ее шкафа; отец носил перстень с карасом, но почему-то не давал ни Дикону, ни девочкам его трогать и вообще как будто не обращал на него внимания, а потом мама его прибрала раньше, чем Дикон сумел с ним пообщаться. Но по книгам все казалось понятным: красные рубины, синие сапфиры, черные карасы (плюс корунды других цветов, которые как только не величали: то зеленым сапфиром, то нухутским изумрудом, то еще как-то); на полбалла потверже — ройи, и еще на полбалла — алмазы: вот их, кстати, Дикон уважал, потому что они применялись в технике и приносили людям пользу.
— Ну что, определился? — спросила кассирша. — Пойдешь на выставку?
Дикон мотнул головой.
— Ну… не знаю. Наверное, пока нет — не очень-то интересно. Может, попозже летом, выставка же еще долго будет работать, да? — спешно ответил он и потом для вежливости все-таки уточнил: — А сколько стоит билет?
Кассирша даже не сделала вид, что проверяет цены.
— Школьникам, естественно, бесплатно, — притворно небрежным тоном сказала она. — В музее Горика для всех учащихся ведь свободный вход: неважно, на постоянную экспозицию или на выставки. Ну что, давай сюда свой пропуск, напечатаю тебе билет?
— А там разве можно без экскурсии? — спросил Дикон, пока его рука уже протягивала пропуск в окошко.
— Ну да: это же не сокровища короны в столице — серьезная охрана и не нужна, — кассирша пожала плечами. — Там, конечно, везде камеры, так что не трогай ничего лишнего и не подходи чересчур близко к витринам. Вот, держи. Через вход в исторический корпус, потом наверх на второй этаж, к залам середины Круга, и там увидишь — точно не промахнешься. Если твои сестрички вернутся пораньше, я им скажу, чтобы тебя подождали, или отправлю к тебе, если захотят.
— Ага, спасибо, — кивнул Дикон, убирая в карман билет, на котором, конечно, ярко выделялась надпись: «Школьники — столько-то таллов».
Едва он переступил порог зала, с которого начиналась выставка, как на него разом обрушилась такая мешанина звуков, неразборчивых фраз, пестрых образов, что он с трудом удержался на ногах и не свалился только потому, что недалеко отошел от двери и успел схватиться за косяк. Перед глазами у него взрывались фейерверки, крутился калейдоскоп цветных пятен, в ушах звенело, а голоса бормотали, шумели, гудели, кричали, восклицали одновременно на все лады. Немного проморгавшись, он понял, что цвета — красные, синие, черные, желтые, белые, множество оттенков зеленого, лилового, голубого, розового — принадлежат драгоценным камням, выставленным в витринах; и гомонят, конечно, тоже камни.
«Хватит! — Дикон зажмурился и чуть не закрыл уши ладонями, но вовремя вспомнил, что тут везде и камеры, и охранники, и подумал, что его вообще сейчас выведут: решат, что припадочный, или ему стало дурно от духоты, голова закружилась — в общем, усадят на лавочку или, того хуже, отправят в медпункт, и выставку он так и не посмотрит. — А ну хватит! Перестаньте! Сколько можно орать!» Не то чтобы он всерьез рассчитывал на результат — камни обычно продолжали болтать о своем, не всегда прислушиваясь к его словам, частенько отвечая невпопад, — но эти голоса постепенно начали стихать и наконец совсем улеглись — остался только едва различимый шепот и мерный фоновый гул. Потом кто-то смущенно произнес: «Извините… Извините, мой Повелитель: забылись».
Теперь Дикон сумел оглядеться и даже вчитался в стенд с информацией прямо около входа. Здесь было множество камней всевозможных оттенков, форм, размеров и огранок (все эти розочки, лотосы, принцессы, кабошоны никогда не его занимали — ну, кабошоны, допустим, это те же шары, но в остальном он не разбирался, да и не хотел — да и отец особенно не объяснял); в первом зале, самом большом, выставлялись в одной половине — ожерелья и кулоны, а в другой — диадемы и обручи для волос (но не короны: все короны хранились в королевской сокровищнице в столице); второй был полностью отведен под перстни, а в третий свалили всякую мелочовку: запонки, застежки для шейных платков и галстуков, пряжки для сапог и ремней, броши, подвески, и еще где-то были серьги и браслеты, но на этом Дикону надоело читать, и он отправился наконец рассматривать украшения. Из каждой витрины его учтиво и нарочито скромно приветствовали, старались завязать разговор — и показать, как водилось у камней, как Дикон уже успел выучить, что-нибудь для них важное: женские головки, на чьих волосах в свое время красовались диадемы; огни свечей в канделябрах, толчею и блеск бальных зал; роскошь придворных приемов, строгость чиновничьих заседаний и по контрасту — величественность королевских советов (среди ожерелий затесались судейская цепь, с опалами, и орденская, из перемежающихся изумрудов и аквамаринов). Один большой аметист, ограненный в виде изящной капли (удивительно: по составу и свойствам ведь точно такой же аметист, как жили у отца на столе; такой же, как его бестолковая друза — да и вообще аметисты ведь те же простые кварцы), все пытался внушить ему картинку обнаженных плеч, ключиц и ложбинки между грудей какой-то дамы, на чьей шее он провел немало безмятежных дней. Дикону стало неловко, и он поспешил пройти во второй зал.
«Знавал, знавал вашего почтенного батюшку, — как только он подошел к витрине в центре, оживился сапфир в квадратном кольце. — Бывало, жали с ним руки: помню, помню теплоту крови в ваших жилах. Ах, нет, простите, Повелитель: запамятовал: конечно же, не батюшку, дело прежнее, не судите строго старика — вашего пра-пра-пра-прадеда, достойнейший был дворянин…»
«Перстень с сапфиром, псевдогальтарский стиль, ок. 100 г. К.В., заказан таким-то у такого-то ювелира», — гласила подпись. Под ней другая: «Кольцо с оранжевым рубином, последняя треть К.С., приобретено гайифским посланником у неизвестного мастера в Олларии». Оранжевый рубин! Дикон фыркнул, закатил глаза и понадеялся, что бедняга камень не знает, как его обозвали грамотеи-музейщики.
«Молодой человек чем-то огорчен? — вкрадчиво спросила парпараджа (оранжевый рубин! Ну надо же было выдумать!) в кольце. — Что же развеселит вашу душу, Повелитель?»
Так по-светски неспешно беседуя с камнями, Дикон двигался от витрины к витрине. Никаких тайн прошлого он, конечно, не разгадал: фамильные драгоценности знатнейших семей, включая родовые перстни и дворянские цепи, до сих пор хранились (как было написано еще на одном стенде) в частных коллекциях и почти никогда не выставлялись даже в столице, не говоря уж о филиалах; но вот удовольствие он, пожалуй, получил. До третьего зала, правда, так и не добрался: уже во втором его нагнали девочки, и Эдит принялась капризничать, потому что захотела домой, так что они все ушли.
В тот, третий раз Дикон открыл, насколько же иначе видят мир и излагают свои мысли так называемые «благородные» драгоценные камни — насколько же сильно отличаются они от своих полудрагоценных, поделочных собратьев, которые так дороги были сердцу Дикона. Не могло ведь дело быть только в цене (или твердости, или прозрачности, и уж тем более не в составе): наверное, пройдя через руки ювелира, живя потом в постоянном контакте с людьми, они перенимали манеру изъясняться у своих хозяев и у них же учились понемногу размышлять. Пожалуй, какая-нибудь яшмовая брошка, любимая владелицей, умеет рассуждать не хуже рубина в диадеме.
После этого похода в музей, кстати, Дикон вытребовал у мамы отцовский перстень и попытался его разговорить, но тот оказался страшным молчуном, и стало ясно, почему отец больше возился со своими аметистами.
На четвертый же раз — после той истории с поездом и тоннелем, когда Дикона вдруг сорвала с места и заставила примчаться на место аварии таинственная сила, когда та же сила держала его там, рядом со спасателями, не отпуская, пока он не сумел найти и вызволить выживших пострадавших, — так вот, на тот, четвертый раз Дикон открыл, что совершенно дикие, неразумные камни, сидящие в глубине породы, ни разу не видевшие солнечного света, способны слушаться и выполнять его приказы, особенно если накормить их собственной кровью (можно, конечно, и без крови, но с кровью — надежнее). Он открыл, что камни по его просьбе (приказу!) готовы разойтись, раздвинуться, открывая проход, — или, наоборот, сойтись плотнее, чтобы по ним можно было проползти, как по мосту; что умеют подсказывать, есть ли под ними живые; сообщать, где именно остались люди, как до них добраться и как уберечься, не покалечиться самому.
С тех пор его будущий путь был определен — четко прочерчен, нарисован наперед; и Дикон, вступив на спасательскую стезю, больше не делал открытий о сути камня.
***
— Ясно. Принято, — сухо сказал Хорхе и нажал кнопку селектора с таким мрачным видом, что Дикон в первый момент испугался: не случилось ли чего с мамой — и только потом вспомнил, что сегодня не ее смена, она дома, не на дежурстве, так что из диспетчерской о ней ничего было не узнать — значит, просто очередной сложный вызов.
— Что там? — спросил он. Хорхе смерил его с ног до головы оценивающим взглядом и вместо ответа велел:
— Знаешь что, Дикон, — пожалуй, на этот раз ты останешься на базе. Там ты не понадобишься, а здесь должен же кто-то отвечать на звонки: лето, наверняка еще десяток-другой любителей погулять по лесам успеет потеряться, так что бездельничать тебе не придется…
— Да почему это? Что там такое? — повторил он как можно спокойнее, хотя внутри уже возмутился: но не повышать же было голос на Хорхе, да и вообще — прошли те времена, когда он негодовал по любому поводу; теперь повзрослел, почти что остепенился… За эти пятнадцать (четырнадцать с хвостиком!) лет, что они были знакомы, Дикон научился звать отчима (и одновременно бессменного начальника) просто по имени, не добавляя «эр», а вот тот до сих пор величал его детским прозвищем, да и сам Дикон никогда не думал о себе как о «Ричарде». Пока Хорхе молчал, он попытался вспомнить, что же говорила диспетчер: здешний селектор вечно передавал голоса с отвратительными помехами, и разобраться в этой мешанине шума, щелчков, механических звуков и до неузнаваемости искаженных слов мог только тот, кто стоял ближе всех. Вроде бы упомянули горы, скалы, обрыв, пропасть — удивительно, разве не Дикону тогда самое место на этом поиске? Хорхе тем временем побарабанил пальцами по столу и наконец нехотя произнес:
— Сигнал бедствия от геологов: экспедиция здесь в горах к северу от Горика, недалеко: кто-то то ли сорвался и покалечился, то ли застрял — связь там ловит плохо, диспетчер расслышала не всё. Дикон, если чувствуешь, что тебе будет не по себе, то лучше не надо.
— Эр Хорхе! — ну вот, прорвалось это детское «эр», как будто Дикон снова вернулся в свои тринадцать: но нет, он не позволит воспоминаниям выбить себя из колеи — мало ли геологов, мало ли попадает в неприятности — опасная профессия; наверняка там никто еще не погиб; и не погибнет, если спасатели успеют вовремя: а особенно если Дикон договорится с камнями. — Что вы, в самом деле! Конечно же, я поеду!
— Тогда собирайся — и в вертолет, — кивнул Хорхе, по тону его уловив, наверное, что лучше не спорить.
Вертолет сел на неожиданно ровной площадке у пологого склона горы, расчищенной от валежника, сухих стволов, валунов, даже местами травы — здесь геологическая экспедиция стояла лагерем: поодаль расположились заляпанные землей палатки, дымился костерок полевой кухни, хлопали на ветру полотнища навесов, под которыми геологи то ли промывали песок, то ли отделяли ценные минералы от пустой породы, то ли еще как колдовали над своими находками. Почти сразу выяснилось, что прилетели они не туда — нужно было выше, на самую вершину горы: здесь, в лагере, жизнь шла своим, мирным и безопасным чередом. Встретить их вышел руководитель партии — сумрачного вида мужчина неопределенного возраста, весь какой-то помятый, неопрятный, грязный, заросший: отец никогда не возвращался домой таким чумазым и небритым — а может, и возвращался, но не показывался детям на глаза; а может, воспоминания Дикона, отшлифованные временем, сгладили, высветлили, облагородили его образ. Руководитель скользнул глазами по вертолету, по их спасательскому отряду — комбинезоны, оборудование, обвязки; заметив Ричарда, задержал на нем взгляд и долго всматривался в лицо, потом уставился на нашивку с фамилией, хмыкнул, удовлетворенно кивнул, улыбнулся, без слов пожал ему руку и повернулся к Хорхе, признав в нем главного. Оказалось, что он вывез на летнюю практику группу студентов-третьекурсников, и двое — парень и девушка — вроде бы напали на след какой-то особенной ценности — особенно необычного минерала; в погоне за ней забрались на скалу, долго не откликались (при этих словах Дикону действительно сделалось не по себе: не так ли и отец, стремясь отыскать месторождение чего-то важного…), потом наконец связались по рации — точнее, связался парень: девушка, по его словам, сорвалась вниз, а сам он не то от шока почти не мог говорить, не то тоже пострадал — руководитель из его путаных объяснений этого так и не понял. Повезло, что он сообразил оперативно вызвать спасателей: по расчетам, девушка, даже если сильно расшиблась, могла быть еще жива.
Садиться на вершине оказалось не в пример труднее: с одной стороны скала плотно заросла кустарником, а с другой обрывалась почти в отвесную расселину, так что их пилоту пришлось показать чудеса высшего пилотажа, прежде чем удалось наконец найти относительно свободный пятачок. Первого пострадавшего, к счастью, разыскивать было не нужно: парень обнаружился здесь же, у обрыва — скорчился на самом краю пропасти, не обернулся даже на шум вертолета и, лишь когда его окликнули, встрепенулся и поднял голову. Он оказался цел, только весь исцарапан: то ли пытался поймать подругу, пока та падала, то ли уже потом надеялся слезть вниз и вытащить ее. Хорхе помог ему подняться и, приобняв за плечи, повлек к вертолету, но парень уперся: резким жестом показал вниз, открыл рот, выдавил полузадушенное: «Там!» — дернулся, помотал головой и наконец заговорил. Да, они с однокурсницей поднялись сюда, потому что им показалось, что по разлому, который смутно было видно снизу, проходит кварцевая жила — и действительно, скол весь оказался усеян замечательными, чудесными, волшебными камнями: разноцветные кристаллы поблескивали на солнце, тянули, манили к себе. Студенты, не веря своей удаче, аккуратно отбили несколько десятков; потом им показалось, что в глубине мелькнул немного другой оттенок — может, другой состав, совсем новый минерал: пропустить такую находку было никак нельзя. Увлекшись, они пробирались все ниже по склону; более юркая и ловкая, девушка быстро опередила приятеля — и тут веревка лопнула, и она сорвалась вниз.
Пока Хорхе допрашивал пострадавшего (точнее: пока парень изливал перед ним душу), Дикон лег на живот у края расселины и привычно коснулся голой рукой острых кристалликов самоцветов. Теперь, когда он вырос и повзрослел, ему уже не приходилось прикармливать камни кровью, чтобы добиться ответа: они слушались и так; а уж после событий в Алвасете и всего, что случилось потом, он и вовсе приобрел ту власть над стихией, которую, наверное, и имели в виду древние, когда назвали Повелителя — Повелителем: научился повелевать скалами.
«Покажите живую», — приказал он.
Камни поприветствовали его, знакомо обдав волной тепла, — но вместо того, чтобы подчиниться, наперебой принялись канючить, жаловаться и ябедничать:
«Тыкала пальцами!»
«Щупала руками!»
«Стучала этим своим молотком!» — конечно, камни не говорили «пальцы», «рука» или тем более «молоток», но Дикон улавливал образы: девичьи руки в перчатках, тонкий перестук, откалывается обломок; и распознавал настроение: камни были взбудоражены, обижены, оскорблены — они только недавно выглянули из скалы на свет и еще плохо понимали людей.
«Поделом».
«Лежит там внизу».
«Так живая или нет?» — спросил Дикон.
«Живое».
«Пусть живое станет мертвым».
«Скорее станет мертвым».
«Ну знаете! — рассердился он. — Как вообще не стыдно! Эта девушка не сделала вам совершенно ничего плохого: я прекрасно знаю, что геологи не причиняют вам боли! И на кого вы ополчились — на геолога! — укорил он их. — Да ведь она занимается тем же, чем мой отец — ваш, между прочим, прежний Повелитель! Ну не совестно?»
Камни, не ожидавшие отповеди, разом затихли; потом один голос осторожно и как бы пристыженно спросил:
«Один состав?»
«Нет, — сказал Дикон; один состав для них значило: родные; а как же назвать коллегу? —Знаете, не состав, вот: одинаковая кристаллическая структура».
«Ох», — выдохнули камни; еще помолчали и снова заголосили вразнобой — теперь так, как Дикон привык:
«Живое внизу, там».
«Поднимем немного».
«Удержим воздух», — это обычно означало у них: поможем пострадавшему дышать, уложим удобнее, перевернем, не дадим умереть. На этом переговоры с камнями Дикон счел законченными: можно было работать теперь мирскими, обыденными методами.
Спускаясь на страховке вниз в расселину, он действительно заметил на склоне россыпь кристаллов необычного цвета: бледно-розовые с серыми вкраплениями наверху (наверное, банальный гранит), здесь они приобретали более густой и яркий оттенок: четче всего выделялись темно-красные с черными и желтыми прожилками. Дикон никогда не видел таких ни в отцовской коллекции (он бы запомнил), ни позже, в музеях, — так что, может, студенты были и правы, когда рискнули сунуться за ними: может, стояли в одном шаге от большого открытия.
Девушка, как и обещали камни, была еще жива, хотя и вся разбилась, и не приходила в себя — но дышала сама, а значит, остальное было делом техники: поднять наверх, зафиксировать, стабилизировать, уложить на носилки. Когда ее уже грузили в вертолет, наконец отмер и парень: переводя растерянный взгляд с Дикона на Хорхе, он забормотал:
— Я… слушайте… не знаю, как вас благодарить… я так виноват, конечно, это все из-за меня… если бы не вы… она же… ну… она…?
— Поправится, — самым обнадеживающим, успокоительным тоном сказал Хорхе. — Твоя подруга сильно переломалась, конечно, но смотри: сейчас довезем ее до больницы, а там и не таких ставят на ноги. Все будет в порядке.
Он хлопнул парня по плечу и отвернулся; тот, поморгав, с полминуты смотрел ему в спину, потом перевел глаза Дикону на грудь и снова завис.
— Ну что, пойдем? — поторопил его Дикон. — Пора, уже улетаем.
— Не знаю… как… благодарить, — машинально повторил парень. — Скажите, а вы же… ваша фамилия вот… ну… вы родственник, да?
— О, — сказал Дикон и легонько подтолкнул его к вертолету. — Родственник, да. Я сын Эгмонта Окделла. А вы о нем слышали?
— Да! — парень с облегчением улыбнулся. — Еще на первом курсе проходили! Так здорово, слушайте! Так неожиданно вас встретить!
***
Года через два, когда эта история — рутинная, каких за лето набирается десяток (только для Дикона особенная, потому что напомнила об отце), — почти забылась, Дикон нашел у себя в почтовом ящике письмо. Он тогда как раз вернулся из отпуска, который провел в Кэналлоа, и выгреб гору накопившихся листовок, рекламных буклетов, счетов и газет, на которые когда-то зачем-то подписался — и среди этого вороха чуть не пропустил большой конверт из плотной, добротной бумаги, со штампом Всеталигского геологического института: вот, оказывается, как называлось то отцовское общество, которое мама обзывала то «этот его клуб», то «эта его коллегия».
В конверте было два листка — два послания, оба — на фирменных бланках института, с печатями и подписями. Одно начиналось: «Извещаем вас…», другое: «Дорогой Ричард, я не имею чести…» Дикон начал с первого, на котором текста было меньше: глаз сразу выхватил его собственную фамилию, написанную отчего-то странно, с маленькой буквы. Он вчитался, не поверил, перечитал снова и в третий раз, и осознал смысл только на четвертый.
Ровные строчки письма гласили:
«…в память об известном геологе, погибшем в экспедиции по надорским… … …присвоить новооткрытому минералу название — окделлит».
_________________________
У фика есть баннер, который создали замечательные Ms. Ada и Australiansayshi: images2.imgbox.com/9a/5b/5Lqog9UJ_o.jpg
вторник, 19 марта 2024
Пожиратель младенцев
...жуткий и грустный фик на английском про пытки. По ОЭ. Все плохо, Ричард умер, все умерли, еще и на английском. 2000 слов. Закрыто под список. Если хотите это прочитать, стучитесь!
20:29
Доступ к записи ограничен
Пожиратель младенцев
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
þessi tiðindi
Авторизация
Записи
- Календарь записей
- Темы записей
-
396 Ex diariis
-
340 Реальный мир
-
176 Воображаемый мир
-
139 Guðrúnargrátr
-
113 Живопись
-
103 Языки
-
94 Флэшмобы
-
73 Праздники
-
59 Мои ученики
-
30 Песни
-
30 Тесты
- Список заголовков
Главное меню